Дверь в ярко освещенную операционную распахнулась, но прежде чем меня туда увезли, как он потом говорил, я сжал ему руку еще раз, причем немного сильнее.
– В руки Господа нашего вручаю тебя, Джек Макколл, – произнес Джордан и осенил крестным знамением дверь, за которой хирурги принялись извлекать из меня две пули.
Гораздо позднее, когда я начал собирать воедино обрывки воспоминаний, сохранившихся у меня о том инциденте, то припомнил моменты дикой езды из аэропорта. Ли плакала и все повторяла: «Папочка, папочка!», а я пытался дотянуться до нее, но меня охватило оцепенение, словно после снотворного, и потом наступило черное безмолвие. Следующее, что я помнил, – это как машина резко повернула за угол, Люси закричала водителю: «Осторожнее!», душераздирающий крик Ли, а еще свое отчаяние от неспособности ее утешить.
В операционной я пробыл шесть часов. Хирургам удалось спасти мой левый глаз. Пуля, что попала в плечо, засела возле легкого: она‑то чуть было и не убила меня. Я потерял много крови, прежде чем попал на операционный стол, и во время операции мое сердце дважды останавливалось. Но сила, о которой говорил Джордан, взяла верх, и благодаря судьбе, везению и, возможно, благодаря молитвам тех, кто меня любил, мне удалось пережить римское побоище.
Так же как и мать, я шесть дней пролежал в коме. Позже я не смог восстановить сны, которые являлись мне во время забытья. Хотя мне казалось, что я вижу цветные меняющиеся сны, однако ухватиться за нечто определенное я так и не смог, и в результате осталась только фантасмагория ярких цветов. И пока тело мое сосредоточилось на задаче выживания, в моем путешествии в безвременье меня окружало лишь буйство красок.
В конце концов я медленно пробудился под звон колоколов. Я чувствовал себя словно птица, поднимающаяся из пещеры в центре земли. Первой осознанной мыслью после ранения было ощущение собственного «я». Я слушал, как Вечный город выкрикивает мое имя. В течение часа я прислушивался, не понимая, где я и почему ничего не вижу, но при этом оставался абсолютно спокойным. Затем я услышал подле себя тихие голоса. Я напрягся, стараясь узнать их, но голоса были еле слышными, так как говорившие явно боялись меня побеспокоить. И тут я узнал один голос, и он заставил меня постараться вытащить собственное «я» из укрытия. Еще целый час я изо всех сил стремился выбраться на поверхность, к свету, к миру колоколов и голосов, к миру, в котором мог смеяться и говорить. Я долго думал, каким будет первое сказанное мною слово, я мучительно выдавливал его из себя, преодолевая слепоту и боль, которую вдруг почувствовал. И наконец это слово родилось в моей груди, словно драгоценный камень:
– Ли!
– Папочка! – услышал я крик Ли, почувствовав, как мой ребенок целует мне щеку, свободную от бинтов. – Папочка, слава Богу, папочка, слава Богу! Папочка, папочка, папочка! – бормотала Ли снова и снова. – Папочка, я так боялась, что ты умрешь!
– Не дождетесь, – медленно произнес я, в полной мере ощутив, насколько я дезориентирован.
– Привет, Джек, – сказала мне Люси. – С возвращением тебя. Давненько тебя не видели.
– Мы успели на самолет? – спросил я и услышал дружный смех.
– Ты что, не помнишь, папа? – удивилась Ли.
– Помоги мне, – попросил я. – Во‑первых, почему я никого не вижу?
– У тебя забинтованы глаза, – объяснила Ли.
– Я ослеп? – поинтересовался я.
– Едва не ослеп, – отозвалась мать.
– Хорошее слово «едва», – заметил я. – У меня такое чувство, будто по мне прошло стадо носорогов.
– В тебя дважды стреляли, – услышал я голос кого‑то третьего.
– Кто здесь еще? Ледар, это ты? – спросил я, протянув вперед руку.
– Привет, Джек, я приехала, как только услышала, – проронила Ледар и, взяв мою ладонь в свою, присела рядом.
– Ледар, как это мило с твоей стороны, – прошептал я.
– Ли ни на минуту не отходила от твоей постели, – сообщила Ледар. – Мы с твоей мамой дежурили по очереди, ездили на твою квартиру – отдохнуть и помыться, а Ли пробыла здесь все это время. Какого удивительного ребенка ты вырастил, Джек!
При этих словах Ли не выдержала и разрыдалась так громко, как может плакать только ребенок. Ледар отошла от кровати, и Ли прижалась ко мне. Она рыдала минут десять, не меньше, и я решил дать ей выплакаться. Не останавливал, лишь прижимал к себе. Ничего не говорил, пока рыдания не утихли, а слезы не высохли.
– Хочешь, расскажу тебе историю? – предложил я.
– Да, папочка. Расскажи мне прекрасную историю, – согласилась Ли, которая все еще продолжала хлюпать носом.
– Я знаю только одну прекрасную историю, – сказал я.
– О Великой Собаке Чиппи, – обрадовалась Ли. – А ты, Ледар, знала Великую Собаку Чиппи?
– Да, – рассмеялась Ледар. – Я знала Чиппи.
– Бога ради, она же была беспородной, – бросила Люси, и я предупреждающе поднял палец.
– Папа, я хочу услышать рассказ о Великой Собаке Чиппи, – попросила Ли.
– Тогда выбери тему, – предложил я.
– Хорошо, – серьезно и задумчиво произнесла Ли. – Я знаю, какую историю хочу услышать.
– Ну так скажи.
– Папочка, может, тебе и не захочется ее рассказывать, – засомневалась Ли.
– Я расскажу все, что угодно. Это всего лишь история.
Ли снова заплакала, но потом взяла себя в руки и сказала:
– Я хочу услышать о приключениях Великой Собаки Чиппи в римском аэропорту.
– В жизни не слышала большей глупости, – прокомментировала Люси.
Ли опять залилась слезами, а я твердо сказал:
– Нет, мама. Я знаю, что имеет в виду Ли.
– Я просто подумала, что глупо ворошить плохие воспоминания, – попыталась оправдаться Люси. – Нам и так досталось. Я до того расстроилась, что даже о лейкемии забыла.
– Люси, давайте не будем мешать Джеку, – перебила ее Ледар, и я начал рассказ:
– Двадцать седьмого декабря тысяча девятьсот восемьдесят пятого года Джек Макколл и его прелестная дочурка Ли готовились к путешествию в Южную Каролину. Злая мать Джека, Люси, устроила выволочку служанке Марии, хотя та ни слова не понимала по‑английски.
– Не было такого, – пробормотала Люси.
– Это всего лишь история, мама, – отрезал я и продолжил: – Все школьные друзья Ли пришли пожелать ей buon viaggio[108]. Они выстроились в шеренгу на площади и запели, когда такси с их по‑другой Ли отъехало от дома. И вдруг я услышал то, чего не слышал много‑много лет. Это был знакомый лай. Я оглянулся и увидел маленькую черную собачку с белым пятном, напоминающим крест, на груди. Она бежала за нашим такси.
– Это же Великая Собака Чиппи! – обрадовалась Ли.
– Я думал, что Чиппи уже давно нет в живых, потому что много лет назад она пропала в Уотерфорде, а моя мать, жестокосердная Люси, сказала мне, что Чиппи ушла в лес умирать.
– А кто, по‑твоему, кормил эту глупую собаку?! – возмутилась Люси.
– В каждой истории должен быть злодей, – объяснил я.
– Да уж, в этой истории злодеи точно появятся, – заметила Люси.
– Я попросил шофера остановиться и открыл заднюю дверь. Великая Собака Чиппи прыгнула в машину и лизала мне лицо добрых пять минут. Тогда я представил Великую Собаку Чиппи Великой Девочке Ли, и Чиппи лизала ей лицо еще пять минут. Потом Чиппи увидела Люси, и шерсть у нее на спине встала дыбом. Великая Собака сказала: «Грррр…»
– Признаюсь, эта паршивая собачонка меня недолюбливала, – сказала Люси, – но, когда я ее кормила, меняла гнев на милость.
– Бабуля, а почему она тебя не любила? – поинтересовалась Ли.
– Я хлопала ее по заднице метлой, когда заставала спящей на диване, – ответила Люси. – А случалось это по пять раз на дню. Ужасно невоспитанная собака.
– Великой Собаке Чиппи недосуг было обращать внимание на всякие глупости, ведь она постоянно совершала героические поступки. Чиппи приехала вместе с нами в римский аэропорт, и я уже собрался было купить для нее специальную клетку, чтобы взять нашу Великую Собаку Чиппи в Южную Каролину. Такси подвезло нас к главному входу. Все мы – Ли, Великая Собака Чиппи, злая Люси и я – вошли в терминал. И кого же мы там встретили? Это была Наташа Джонс со своей чудесной белой собакой Бьянко. Ли повела Великую Собаку Чиппи знакомиться с Бьянко, и мы решили, что наши собаки поедут в Штаты в одной клетке…
Я почувствовал, что в воздухе повисло напряжение. И тут Ледар прервала затянувшуюся паузу:
– Наташа Джонс погибла во время теракта, Джек. Ее отец и брат были ранены.
– Господи Иисусе! – ужаснулся я. – А я ведь их там в этот день даже не видел.
– Папа, я не ходила на ее похороны, потому что хотела быть с тобой, – дрогнувшим голосом произнесла Ли.
– Ты поступила правильно, детка, – сказал я. – Я нуждался в тебе больше, чем Наташа. Может мне кто‑нибудь объяснить, что случилось? Мне нужна помощь, иначе я не закончу историю о Великой Собаке Чиппи. Я ничего не помню. Ровным счетом ничего.
Тогда, заметив, что ни Люси, ни Ли не в силах говорить, Ледар рассказала мне обо всем.
– В аэропорт вошли четверо людей, тайно пронесших с собой оружие. У них было тринадцать гранат и четыре автомата АК‑47. Ты в это время находился у стойки регистрации. Ты схватил Ли и перекинул ее через стойку. Наша девочка лежала на полу, пока не кончилась стрельба. Потом ты побежал, повалил мать на пол и закрыл ее своим телом. В этот момент тебя и ранили. Одна пуля попала в лоб, над левым глазом, пройдя в сантиметре от мозга. Другая – в плечо, распоров левое легкое.
– Я абсолютно ничего не помню из того, что произошло, – произнес я.
– В Малаге, в Испании, какой‑то человек позвонил на радиостанцию и заявил, что ответственность за нападение на аэропорт берет на себя группа Абу Нидаль и Организация освобождения Палестины. В то же самое время произошел еще один террористический акт в Вене. Представляешь, какая наглость?! – закончила свой рассказ Ледар.
– Да здравствует Израиль! – воскликнул я. – Ну ладно, вернемся к моей истории. Чиппи познакомилась с Бьянко и начала осматривать аэропорт. У Чиппи редкий дар оценивать людей с первого взгляда. Врожденный инстинкт. Так же, как псы, охотящиеся на птиц, реагируют на запах, Чиппи чувствовала зло. Она огляделась по сторонам, увидела счастливых людей, готовившихся в чудесное путешествие, и тут ее взор остановился на четверых мужчинах, которые ей не понравились. Если уж быть совершенно честным, то Великая Собака Чиппи сразу невзлюбила этих четверых отщепенцев.
– Да уж! – поддакнула Ли. – Эти четверо свое получат.
– Великая Собака Чиппи стала приглядываться. Чем ближе подбиралась она к этой четверке, тем хитрее становилась и тем больше походила на волка. Мало того, с каждым шагом она делалась все крепче и мускулистее, все острее становились ее клыки, так как она почувствовала запах зла как никогда остро. Чиппи вспрыгнула на стойку бара и пошла, словно большая кошка, аккуратно обходя чашки, чтобы не пролить чей‑то капучино. Когда она дошла до конца стойки, то превратилась в бойцовую собаку, собаку‑убийцу. Город, в котором когда‑то волчица вскормила Ромула и Рема, снова испытывает нужду в волках, еще более свирепых, чем та, что взрастила основателей Рима. Рим позвал волка…
– А откликнулась Великая Собака Чиппи! – радостно закричала Ли.
– Ну конечно же, Великая Собака Чиппи откликнулась, – согласился я. – Четверо мужчин вынули автоматы и ручные гранаты. Они повернулись к толпе, собравшейся у стоек регистрации «Пан‑Ам» и «Эль Аль». Один злодей прицелился в милую и чудесную Наташу Джонс, а другой – в восхитительную и прекрасную Ли Макколл, но прежде чем они начали стрелять, четверка услышала что‑то такое, отчего кровь у них застыла в жилах.
– Грррр, – яростно прорычала Ли.
– Грррр, – зарычал я в унисон, а потом продолжил: – Они кое‑кого не приняли во внимание…
– Они не приняли во внимание Великую Собаку Чиппи, – отозвалась Ли.
– Великая Собака Чиппи вцепилась в горло первому террористу, порвав ему сонную артерию, разорвав горло мерзавцу, который уже больше никогда никому не сможет причинить зло. Автомат отклонился, и все пули, никого не задев, ушли в потолок. Второй террорист прицелился в Великую Собаку Чиппи, но она уже вонзила зубы ему в гениталии, и на его крик сбежалась вся охрана аэропорта. Чиппи закрутилась и ринулась сквозь град пуль на оставшихся двоих, которые к этому времени успели сообразить, кто их настоящий враг. Одна пуля все же попала в Чиппи, но разве может какая‑то жалкая пуля остановить Великую Собаку Чиппи!
– Вот именно! – воскликнула Ли. – Одной пулей Чиппи не остановишь.
– Какого черта, да не увидела я там никакой проклятой собаки?! – подала голос Люси.
– У третьего террориста был шрам от ножа во всю щеку. Великая Собака Чиппи бросилась на этот шрам. Ее клыки распороли негодяю лицо, и тот упал на землю, а Чиппи собралась вцепиться в горло последнему террористу. Тот выпустил всю обойму в Великую Собаку Чиппи. Чиппи попыталась прыгнуть, но у нее не хватило сил для прыжка. Она повернулась к Джеку, Ли и Люси и прощально тявкнула. Потом Великая Собака Чиппи положила голову между лап и умерла легко и спокойно. И тут человек из службы безопасности «Эль Аль» застрелил убийцу Великой Собаки Чиппи.
– Нет, папа! – воскликнула Ли. – Великая Собака Чиппи не может умереть. Это несправедливо.
– Чиппи умерла, когда мне было восемнадцать, солнышко, – сказал я. – Из‑за смерти твоей мамы я не хотел расстраивать тебя еще больше.
– Могила Чиппи находится у нас на заднем дворе, – сказала, ни к кому не обращаясь, Люси. – Очень красивая могила. Джек сам поставил памятник.
– С тех пор как тебя ранили, я все ждала, когда ты расскажешь эту историю, папа, – прошептала Ли. – Как жаль, что это неправда.
– Истории не должны быть правдивыми. Они просто должны помогать, – ответил я. – Ну ладно, солнышко, я устал.
– Дай ему отдохнуть, Ли, – не выдержала Люси. – Сейчас я отвезу тебя домой и накормлю.
– Я останусь здесь, – твердо заявила Ли.
– Ты будешь делать то, что я скажу, юная леди, – не сдавалась Люси, и в голосе матери я услышал страх и облегчение.
– Мама, мы с Ли одна команда, – вступился я. – Пусть остается.
– А мы поедем в Уотерфорд, когда ты поправишься? – поинтересовалась Ли.
– Да, детка. Здесь я был не прав. Ты еще не знаешь историй, которые сделали тебя такой, какая ты есть.
– Джек, фильм уже запущен в работу, – сказала Ледар. – Майк прислал мне пробный вариант, когда услышал, что тебя ранили. Он тебя нанял, хочешь ты того или нет.
– Некоторые из историй, которых ждет от меня Майк, – те, что мне нужно рассказать Ли.
– Ты их расскажешь, – успокоила меня Ледар, – а я вставлю их в сценарий.
– Ледар? – спросил я. – Ты приехала сюда из‑за фильма?
– Не хочется тебя разочаровывать, – ответила Ледар, – но приехала я из‑за того, что ты во мне нуждался.
– Добро пожаловать в Италию вместе со всем, что в ней есть, – вклинилась в разговор мать. – Послезавтра я возвращаюсь в Уотерфорд. Мне просто не терпится поскорее выбраться из этой сумасшедшей страны. В аэропорт я, естественно, поеду в бронированном автомобиле. Я не буду чувствовать себя в безопасности, пока не почую родной запах тушеной капусты.
– Мы приедем, как только сможем, мама, – сказал я.
– Джордан выступил по телевидению и передал тебе последнее благословение, – сообщила Ледар. – У Майка есть записи. И у генерала Эллиота тоже.
– Сюжет становится все закрученнее.
– Папочка, а почему Джордан скрывается? – спросила Ли. – Он столько раз приходил в больницу. Но всегда посреди ночи.
Я попытался было ответить, но почувствовал, что проваливаюсь в черную дыру, туда, где время становится бесконечным каскадом, начинающимся на полуслове при прикосновении руки Ледар и кончающимся неожиданным забытьем.
Глава девятнадцатая
Я вышел из больницы через несколько дней со свежим шрамом сливового цвета, к которому Ли время от времени осторожно прикасалась, когда сняли бинты. Доктор Гвидо Гучиоли, спасший мне зрение, прочел лекцию о необходимости давать отдых глазам и предупредил об опасности перенапряжения. Он объяснял что‑то насчет колбочек и палочек в сетчатке глаза, которые, словно бесцветные виноградные гроздья, облепили глазные нервы, и рассказал, что операция, которую он провел, напоминала настройку фортепьяно размером с перепелиное яйцо. Врач и три сестры спустились на улицу вместе с Ледар и Ли, которые помогли мне сесть в такси.
– Эй, Гвидо! Я могу подарить вам французский поцелуй? – спросил я.
– Нет, конечно, это было бы неприлично и негигиенично, – ухмыльнулся врач и расцеловал меня в обе щеки. – Впрочем, синьоре Ледар это не возбраняется.
В такси я опустил окно, подставив лицо струе воздуха, мягкого и обволакивающего, как новое белье. И когда мы проезжали по мосту, там, где Тибр разветвляется на два рукава, обнимавшие остров Тиберина, река приветствовала меня густым влажным запахом.
На пьяцце Фарнезе меня встречала небольшая группа обитателей соседних домов. Я увидел Марию, перебиравшую четки, парочку соседей; из монастыря вышли две монахини в садовых перчатках; из alimentari выбежали братья Руджери, их руки пахли сыром; а еще там были: Фредди в белой куртке официанта, торговец оливками, две женщины с Кампо, у которых я покупал фрукты, женщина, торгующая курами и яйцами, красивая блондинка из канцелярского магазина, Эдуарде – специалист по кофе и cornetti[109], репортер Альдо, а также хозяин единственного ресторана на площади.
Я вышел из такси и под дружеские возгласы нетвердой походкой направился к подъезду. Из‑за моего ранения площадь восприняла бойню в аэропорту как нечто личное. В первую неделю после моего возвращения торговцы с Кампо деʼФьори посылали нам фрукты и овощи, наотрез отказываясь брать деньги. Торговки рыбой присылали моллюсков и треску, еще один торговец принес только что зарезанных кур. Таким образом, мои щедрые соседи позаботились обо всем.
Каждый день я бродил по узким улицам вокруг пьяццы Фарнезе, стараясь побыстрее восстановить силы.
Я объездил почти все континенты, жил в окружении десятков народностей, но нигде не встречал такого грубоватого и оригинального проявления нежности, как у римлян. Римляне обладают безошибочным инстинктом к дружеским жестам. Тот профессионализм, который они демонстрируют, обнимая имеющегося под рукой незнакомца, характерен для всех жителей Вечного города. Вот и мои соседи откровенно наслаждались моим выздоровлением. «Римляне, римляне… – думал я. – Любое движение их маленьких пальчиков направлено на то, чтобы поучить остальной мир своему несравненному гостеприимству».
Как я позднее узнал, за моим возвращением, глядя в мощный бинокль фирмы «Никон», наблюдал Джордан Эллиот: на сей раз чисто выбритый и одетый в джинсы, рабочие ботинки и стильную рубашку от Армани. Он видел, как я входил в дом, опираясь больше на Ледар, чем на трость с резиновым наконечником, выданную мне в больнице. Бюрократическая процедура выписки из больницы меня почти доконала, а эмоциональная встреча с соседями так растрогала, что лишила последних сил. Консьерж распахнул передо мной двери, словно перед наследным принцем, и я с улыбкой его поблагодарил. Цветочницы совали в руки Ли букеты анемонов и цинний. Фотограф из «Иль мессаджеро» сумел поймать нужный момент и передать искреннюю атмосферу сердечности и ностальгии, царившую во время моего возвращения.
Однако Джордан наблюдал за этой сценой без лишних сантиментов. Окуляры его бинокля были направлены не на меня, а на толпу, после того как массивная черная дверь закрылась за мной, словно крылья архангела. И лишь когда толпа расступилась, Джордан смог выделить объект своего терпеливого наблюдения: худощавого человека с военной выправкой, который, как решил Джордан, следил за моим возвращением из кафе на площади. Когда человек этот подошел к фонтану, ближайшему к моей квартире, Джордан вздрогнул, сообразив, как, должно быть, странно разглядывать увеличенную биноклем и так достаточно крупную фигуру собственного отца. Генерал Эллиот двигался с ловкостью пехотинца, внимательно изучая лицо каждого проходившего мимо него человека. Он явно искал сына, и Джордан мог легко представить себе разочарование отца, не увидевшего его в толпе встречающих.
Вскоре после того, как меня положили в больницу, Джордан появился на экранах телевизоров: его показали в тот момент, когда меня везли в операционную. Будучи траппистом, проведшим большую часть взрослой жизни в монастыре, Джордан не представлял возможностей современных систем коммуникации. С помощью спутника лицо Джордана, искаженное горем и ужасом, было вмиг растиражировано по всему миру. Когда он, взяв мою руку и склонившись надо мной, шептал слова последнего напутствия, пока меня везли на каталке по больничному коридору, тревога и сочувствие, написанные на его худом, аскетичном лице, были созвучны той муке, что испытывала вся Италия. За двадцать четыре часа лицо его сделалось знаменитым на полуострове. Вот так, по воле случая, душевные страдания Джордана стали своего рода красноречивым выражением соболезнования всей Италии. Его лицо отображало все, что испытывала страна по отношению к бойне, устроенной заезжими гастролерами. Итальянские журналисты кинулись искать загадочного священника. Но когда фотография Джордана появилась на первых полосах американских газет, он уже успел скрыться в тайных глубинах Вечного города.
В свою очередь, генерал Эллиот на острове Орион тут же узнал сына. Когда пятнадцать минут спустя эту сцену показала Си‑эн‑эн, он записал ее на видеомагнитофон, чтобы посмотреть на досуге. Лицо генерала Эллиота при любых обстоятельствах оставалось бесстрастным, в то время как лицо его сына было открытой книгой для всего мира. Хорошо подстриженная борода скрывала ямочку на подбородке, унаследованную Джорданом от матери. Однако эти пятнадцать лет его практически не изменили, лишь сделали более одухотворенным. Глаза Джордана забыть было невозможно, и уж его отец их точно не забыл. Своей жене Селестине он ничего не сказал, и она узнала о моем несчастье только вечером следующего дня. Как выяснилось позже, к этому времени генерал успел связаться с Майком Хессом и Кэйперсом Миддлтоном. В тот вечер они сравнили фотографии священника, выходящего из исповедальни на Авентинском холме, со священником, встретившим машину «скорой помощи» у больницы в Трастевере. На следующий день все участники тайного совещания, проведенного по телефону, пришли к выводу, что нашли нужного им человека.
Глаз камеры выхватил Джордана на какую‑то долю секунды, но и этого было достаточно, чтобы к нему потекла толпа непрошеных посетителей, а потому он счел за благо раствориться в терракотовом безмолвии монашеского Рима. Прежде чем хирурги вернули меня в палату, Джордан перешел из маленького безвестного монастыря в «Дом на полпути» в Трастевере, где лечили священников, имевших проблемы с наркотиками. Цирюльник сбрил ему бороду, и Джордан надел очки в черепаховой оправе.
Как только Интерпол получил фотографию молодого Джордана Эллиота, на которой тот был запечатлен вместе со мной после бейсбольного матча, незримая машина тут же пришла в действие. К фотографии был приложен снимок Джордана, где он с нежностью смотрит на мое тело, лежащее на каталке. Женщина из Интерпола, специализирующаяся по отпечаткам пальцев, скопировала информацию и послала ее своему брату, который работал в комитете по реформированию финансовой системы в банке Ватикана. Джордана Эллиота разыскивали для допроса в связи со смертью в 1971 году молодого капрала Корпуса морской пехоты и его девушки. В сводке Интерпола значилось, что Джордан, вероятно, сменил имя и является теперь католическим священником неизвестного ордена. Джордан Эллиот характеризовался как очень умный, физически сильный и, возможно, вооруженный человек. Генерал Эллиот тайно предупредил Службу разведки ВМФ, которая, в свою очередь, вошла в контакт с агентами Интерпола в Италии.
Впервые со времени своего бегства в Европу Джордан понял, что за ним действительно охотятся. И хотя он давно это подозревал, почему и оборвал все связи с Южной Каролиной – даже инсценировал собственные похороны, – он все же надеялся, что погоня за ним окончена за отсутствием доказательств или за истечением срока давности. Только его мать и я были в курсе истинного положения дел. Джордан убаюкал себя ложным чувством безопасности и только сейчас, наблюдая за собственным отцом, понял наконец, что его беспокойство за мою жизнь загнало нас обоих в угол.
Генерал расположился в тени похожего на саркофаг фонтана из египетского гранита, вокруг которого стояли незаконно припаркованные автомобили.
«Он все еще на удивление красив», – подумал Джордан, разглядывая правильные черты лица своего отца и его загорелые, сильные, мускулистые руки любителя гольфа. Заметил он и первые признаки второго подбородка. Джордан сомневался в том, что на свете есть сын, который боялся бы своего отца так же, как он, да и от самого слова «отец», священного во всех религиях мира и основополагающего в гармоничном таинстве католицизма, у него каждый раз мороз пробегал по коже. К Джордану оно впервые пришло не как прекрасное слово из двух слогов, означавшее человека, вооруженного только погремушками и колыбельными, а как полевая пехота с окровавленными руками.
– Отец, – произнес Джордан вслух.
«Твой отец дома, твой отец дома, твой отец дома…» Эти три самых страшных слова из его детства вылетали из милого маминого рта. У Джордана постоянно жили в душе необъяснимый страх и ненависть к отцу, и сила этой ненависти пугала даже самого стойкого духовника, когда, уже став священником, молодой Эллиот приходил исповедоваться в своих грехах. Еще год назад аббат сказал ему, что если Джордан не примирится с отцом в своем сердце, то не видать ему Царствия Небесного. Вот и теперь, разглядывая отца, Джордан чувствовал, что ни на шаг не приблизился к Царствию Небесному с того времени, как десятилетним мальчиком плакал после очередной порки и мечтал, что настанет день и он убьет отца голыми руками.
Селестина написала сыну, что отец ищет примирения, и Джордан готовился к встрече, но, когда в римских конторах Интерпола появились его юношеские фотографии и извилистыми путями проникли в коридоры Ватикана, а потом в маленький офис его аббата, Джордан подумал, что отец его предал. А еще он подумал, что Кэйперс Миддлтон продал старого друга, чтобы добавить драматической краски в свою избирательную кампанию на должность губернатора штата Южная Каролина. Аббат с этим согласился. У него, как у итальянца, было вечное недоверие к политикам, а также сентиментальное отношение к отцовству.
Через несколько дней после моего возвращения домой Мария пошла открывать дверь и впустила в гостиную, где я был вместе с Ледар, Майка и Кэйперса. Я сразу почувствовал нетерпение Майка: он расхаживал взад‑вперед вдоль окон, и, похоже, двигатель в его нервной системе работал на полных оборотах. Кэйперс был невозмутим, собран, и казалось, что его интересовали только мой антиквариат и картины. Блуждая по ним взглядом, он произнес:
– Джек, да у тебя тут недурные вещи. Надо же. Вот уж не ожидал!
– Быстро смотри – и выметайся из моего дома, – рассердился я.
– Это деловой визит, – поспешил вмешаться Майк. – По поводу нашего фильма. Тебе вовсе не обязательно любить Кэйперса. Тебе надо только выслушать его.
– Я не люблю Кэйперса. И дал это ясно понять еще в Уотерфорде.
– Ты дал ясно понять, хотя и был не прав, – парировал Майк.
– Майк, – вмешалась Ледар, – ты не должен так с нами поступать.
– Ты подписала контракт, дорогая. Так что нечего мне указывать. Если не веришь, обратись в писательскую гильдию.
– Кэйперс среди нас словно зажженная спичка, – сказала Майку Ледар. – А мы бензин. Да ты и сам все хорошо понимаешь.
– Мы пришли справиться о здоровье Джека. Волновались как‑никак, – бросил Майк.
– Я за тебя все время молился, – наконец подал голос Кэйперс.
– Майк, – начал я, – на моей тумбочке Библия. Возьми Новый Завет и прочитай историю об Иуде Искариоте. Кэйперсу она покажется автобиографической.
– Вот ведь прохвост: за словом в карман не полезет! – восхищенно заметил Майк.
– Старина Джек постоянно сравнивает себя с Иисусом, – произнес Кэйперс.
– Только когда оказываюсь в компании с человеком, который распял меня и моих друзей, – огрызнулся я. – На самом деле я сравниваю себя с Джулией Чайлд.
– Твое ранение стало новостью номер один в Южной Каролине, – недрогнувшим голосом заметил Кэйперс. – Как только я услышал об этом, сразу решил лететь в Рим, чтобы навестить тебя в больнице. В ближайшем воскресном выпуске газеты штата должна появиться статья о нашем посещении.
– С фотографиями? – догадался я.
– И во что это мне обойдется? – спросил Кэйперс.
– Тебе это будет не по карману, – отрезал я.
– Вы не нашли Джордана, – догадалась Ледар. – Потому‑то и заявились сюда.
– У нас даже нет подтверждения того, что Джордан Эллиот жив, – произнес Кэйперс. – Мы обращались к францисканцам. К иезуитам. К павликанцам[110]. К траппистам. К бенедиктинцам. Мне помогал епископ Чарлстона. Майк был в постоянном контакте с кардиналом Лос‑Анджелеса. Что‑то не сработало, и поиски ни к чему не привели. Мы разослали все фотографии, сделанные детективом. Ни один францисканец Рима не смог опознать этого бородатого американского священника. Все францисканцы, с которыми мы говорили, были уверены, что человек с фотографии не член их ордена. Тем не менее он носит их облачение и исповедует прихожан в одной из самых главных церквей.