– Ее видел пока только доктор Питтс. Он решил, что лучше всего, если первым пойдешь к ней ты, Джек, – сказал Дюпри.
– Мама. Мама, – повторил я.
Мы опять заорали, а Ти ухватил меня за руку, как когда‑то, когда был малышом, а я для него – самым большим и добрым братом во всем мире.
Сестры уже перевели Люси из палаты интенсивной терапии, и семья собралась в другой, более радостной комнате для посетителей.
Все мы находились в состоянии эйфории, и даже у обычно сдержанного отца Джуда на лице было написано облегчение. Мы окружили доктора Питтса и просили повторить то, что сказал ему врач. Температура у мамы понизилась, давление стабилизировалось, и она постепенно приходила в себя. При этом сообщении мы почувствовали себя как заключенные, узнавшие об амнистии. Мы так долго находились в состоянии нервного напряжения, что теперешний восторг казался нам каким‑то странным, диким чувством.
– Джек, почему вы не идете к вашей матери? – спросил меня доктор Питтс.
– Расскажи ей пару шуток, – посоветовал Ти. – Смех от души – вот что ей сейчас нужно.
– Сомневаюсь, – отрезал доктор Питтс.
– Наш Ти никогда особо не отличался умом и сообразительностью, – заметил Даллас.
Они все еще продолжали болтать, когда я оставил их и пошел в палату матери.
Глаза ее были закрыты, но лицо по‑прежнему удивительно красиво для пятидесятивосьмилетней женщины. Я с ней пять лет не говорил, и мысль об этом больно отозвалась в сердце, когда я приблизился к ее кровати. В Рим я уехал, спасая свою жизнь, и даже не задумывался о жестокости своего поступка по отношению к другим людям. Мать открыла глаза, и меня снова поразило, какие они же невероятно голубые. Люси, бесспорно, была самой обворожительной, противоречивой и опасной женщиной, которую я когда‑либо встречал. Она утверждала, что знает о мужчинах все, и я ей верил. У нее были удивительные способности к описаниям – живым и тонким, а еще потрясающее воображение, не знающее границ. Она от природы была лгуньей, да и не считала честность особой добродетелью. Она могла войти в комнату, полную мужчин, и расшевелить их быстрее, чем если бы туда бросили гремучую змею. Такой сексуальной женщины я в жизни не встречал. Нам с братьями выпала нелегкая участь быть сыновьями самой сексапильной и кокетливой женщины в городе. Мать никогда не считала брак чем‑то незыблемым. И хвасталась, что таких, как она, единицы.
Я ждал, когда она заговорит.
– Подай мне косметичку, – попросила Люси.
– Здравствуй, Джек, – ухмыльнулся я. – Как замечательно видеть тебя снова, сынок. Ведь мы так давно не виделись.
– Должно быть, я выгляжу настоящей страхолюдиной, – сказала она. – Похожа я на страхолюдину?
– Ты очень красивая.
– Ненавижу, когда ты лукавишь.
– Ну ладно, ты просто страхолюдина, – согласился я.
– Вот почему мне и нужна косметичка, – отозвалась Люси.
– Ты, должно быть, устала, – заметил я, пытаясь перейти на нейтральные темы.
– Устала? – переспросила она. – Ты, наверное, шутишь. Я была в коме. В жизни так долго не отдыхала.
– Значит, ты хорошо себя чувствуешь? – спросил я.
– Хорошо?! – возмутилась она. – Никогда не чувствовала себя хуже. Они накачали меня своей химией.
– Теперь понял. Чувствуешь ты себя погано, зато хорошо отдохнула, – уточнил я.
– Ты привез с собой Ли? – поинтересовалась она.
– Нет, но она посылает тебе привет.
– Этого недостаточно. Я хочу обнять эту девочку и кое‑что ей рассказать, – нахмурилась Люси. – Тебе тоже. Хочу объяснить тебе свою жизнь.
– Ты не должна мне ничего объяснять, – возразил я. – Ты и так уже разрушила мою жизнь. Здесь ни прибавить, ни убавить.
– А немного юмора? – спросила она.
– Да.
– Я просто проверяю. Странное чувство – выход из комы. Все равно что выкапывать себя из могилы. Я все еще ничего?
– Ты куколка. Я тебе уже говорил.
– Позови сюда жену Дюпри. Скажи, что мне нужна косметика. Много косметики. Она знает, какую я люблю.
– Кома, похоже, не слишком влияет на тщеславие, – поддразнил я ее.
– Зато определенно помогает похудеть, – заметила она. – Я точно потеряла фунтов пять с тех пор, как сюда попала.
– Ты нас всех напугала.
– Лейкемия убьет меня, Джек, – грустно улыбнулась она. – Она не лечится у женщин моего возраста. Рано или поздно болезнь вернется и убьет меня. Врач считает, что мне осталось чуть больше года.
– Ты меня пугаешь!
– Я просто должна была хоть кому‑то об этом сказать. Остальным совру, – вздохнула Люси, и я увидел, что она начинает терять силы. – Я хочу навестить вас с Ли в Риме.
– Мы будем только рады.
– Мне нужно повидать вас там. Я в Риме еще не была. Хочу, чтобы вы снова меня полюбили. Хочу больше всего на свете.
Я не смотрел на мать, но слова ее меня поразили. Она притихла, а когда я поднял на нее глаза, то увидел, что она уснула. Так, значит, Люси Макколл‑Питтс приедет в Рим, но раз уж Италия смогла пережить нашествие гуннов, то переживет и обычный визит моей бесстрашной и коварной матери. Она крепко спала, а я, ее старший сын, думал о том, что она кажется бессмертной, вечной, центром Земли. Вошел Даллас и сделал знак, что пора уходить.
– Что она сказала? – спросил меня в коридоре Даллас.
– Не слишком много. Сказала, что любит меня больше всех и наверняка перевязала бы трубы, если бы знала, что другие сыновья станут для нее таким горьким разочарованием.
– Ну снова здорово, – протянул он. – А что еще?
– Попросила принести ей косметику.
– Она вернулась, – взволнованно выдохнул Даллас. – Она и вправду вернулась.
Ти и Дюпри встретили нас в холле.
– Хорошая новость, – прошептал Ти так, чтобы не слышали остальные. – У нас опять проблемы. – И, не обращая внимания на стон Далласа, продолжил: – Только что звонил дед. Джинни Пени сбежала из частной лечебницы.
– Что? Опять?! – воскликнул Даллас.
– Пустяки, – отмахнулся как всегда прагматичный Дюпри. – Она же в инвалидной коляске. Далеко не уедет.
– Ее третий побег, – констатировал Ти. – Похоже, ей там никак не прижиться.
– Деду ее не поднять, – заметил Даллас. – Мы ведь только на время ее поместили. Пока бедро не заживет.
– Она думает, что мы ее бросили, – сказал Дюпри.
Мы вышли из больницы и уселись в материнский автомобиль. Пока я быстро катил по городу, Даллас размышлял вслух:
– Здесь только три дороги. Какую бы она ни выбрала, все равно далеко уехать не могла. Похоже, частная лечебница пришлась ей не по вкусу.
– Я говорил с ней по телефону, – сообщил я. – Ей там все осточертело.
Через десять минут я повернул налево и выехал на длинную дорогу, ведущую к реке и к дому. Мы тут же увидели нашу бабушку. Она с мрачной решимостью крутила колеса своей инвалидной коляски. Я проехал мимо, развернул автомобиль и притормозил.
Джинни Пени не обратила на машину никакого внимания, а продолжала себе крутить колеса, словно лодочник, взявший курс на другой берег реки. Хотя она вся взмокла и раскраснелась, видно было: она в восторге от своего побега и от того, что сумела отъехать от лечебницы дальше, чем можно было предположить. Она повернула голову и, увидев нас, медленно ползущих рядом, разрыдалась. Потом она снова на нас посмотрела, напряглась, плечи ее задрожали. Остановилась, закрыла лицо стертыми в кровь руками.
– Тебя подвезти, Джинни Пенн? – тихо спросил Даллас.
– Отстаньте от меня, – пробурчала она сквозь слезы.
– Звонил твой доктор, – сказал Даллас. – Он очень за тебя волнуется.
– Я уволила этого старого придурка. Спасите меня, мальчики. Кто‑то должен помочь мне – или я там умру. Стариков никто не слушает. Всем на них наплевать.
– Мы постараемся помочь тебе, – пообещал я, высунувшись из окна водителя.
– Тогда идите прямо в лечебницу и скажите: «Мы хотим спасти нашу бабушку, вызволить ее из этой чертовой дыры». Заберите мои вещи. А если и правда хотите помочь старикам нашего города, то пристрелите повариху. Она даже сырую морковь умудряется испортить.
– Мы хотим найти более дипломатичный подход, – пожал плечами Даллас, взглянув на меня.
– Оставьте меня, мальчики, – взвыла Джинни Пенн. – Я еду к другу. Хочу нанести визит.
– К какому еще другу? – поинтересовался Даллас.
– Пока не решила. У меня полно друзей, и все они сочтут за честь развлечь такую даму, как я. Я не такая рвань, как ваш дед. Мои родители были солидными людьми.
– Ну давай, бабуля, садись в машину, и мы тебя развлечем, – предложил я.
– Ты, – сказала она, окинув меня подозрительным взглядом. – Тебя воспитали как плебея. Твоя несчастная мать вышла из грязи, отцу тоже особо нечем похвастаться.
– Ты ведь сама его воспитала, – уточнил Даллас. – Так что ты тоже за него в ответе.
– Я принимаю на себя всю полноту ответственности, – заявила бабушка. – За вашего деда я пошла с открытыми глазами. Знала, во что ввязываюсь. Вышла, руководствуясь ложными резонами.
– Назови хоть один, – попросил я.
– Он был красив! Бог мой, меня в жар бросало, когда я на него смотрела.
– Хватит ерунду молоть, Джинни Пенн, – отрезал Дюпри.
Он открыл дверь автомобиля и подошел к бабушке. Мы с Ти осторожно вынули ее из кресла и поместили на заднее сиденье. Будто клетку с птичками подняли. Бабушка, как овощ, лежала на сиденье – так она ослабла.
– Давай договоримся, Джинни Пенн, – предложил я. – Мы попытаемся вытащить тебя из лечебницы, но сейчас ты должна туда вернуться. Надо все делать по закону.
Но Джинни Пенн уже спала и не слышала моих слов. Мы отвезли ее назад и передали медсестрам. Те ее разбудили, пожурив за плохое поведение.
– Предатели, – прошипела она, когда медсестра повезла ее в палату, бывшую для нее хуже тюрьмы.
Пока я вез Далласа обратно в его юридическую контору, все задумчиво молчали.
– Как ужасно, должно быть, стареть, – нарушил молчание Даллас. – А вдруг Джинни Пенн каждое утро просыпается с мыслью, что это ее последний день?
– Думаю, она просыпается в надежде, что это ее последний день, – заметил я.
– Мы ведь не сказали ей, что мама вышла из комы, – вспомнил Ти.
– Ей и так плохо, так зачем делать еще хуже! – воскликнул Дюпри, и все рассмеялись.
– Она жизнь положила на то, чтобы считаться аристократкой.
– Давайте будем каждый раз падать перед ней на колени, и тогда она прекратит маяться дурью, – предложил Дюпри.
– Она ведь голубых кровей, а мы просто шавки подзаборные, – заметил Ти.
– Помните, как она рассказывала о плантации, на которой выросла? – спросил Дюпри. – Мы еще думали, что она заливает, так как никогда нас туда не возила.
– Бернсайд, – произнес я. – Знаменитая плантация Бернсайд.
– А она ведь не врала, – сказал Дюпри. – Такая плантация действительно была, и там‑то наша Джинни Пенн и выросла.
– Тогда где сейчас эта плантация?
– Под водой, – ответил Даллас.
– Под водой? – удивился я.
– Она находится под Чарлстоном, возле Пайнополиса. Когда запрудили реку и сделали озеро Маултри, Бернсайд ушел под воду. Джинни Пенн со стороны матери – Синклер, а Бернсайд принадлежал Синклерам.
– Теперь усек, – отозвался я. – Джинни Пенн так расстроилась из‑за потери дома предков, что вышла замуж за пуэрториканца, нашего деда.
– Она так и не рассказала, чем кончилась эта история, – заметил Дюпри. – Должно быть, бабуля считает затопление дома карой небесной. Своего рода знамением.
– Откуда ты все это узнал? – спросил Ти.
– Моя жена Джин дважды в неделю ездит в Чарлстон. Работает над дипломом магистра истории. Она корпела в библиотеке на Кинг‑стрит. Там она и наткнулась на мемуары Синклеров. Джинни Пенн дважды их упоминала. Дом и в самом деле был красивым.
– Приятно слышать, что в ее натруженных венах течет голубая кровь, – заметил я.
– А мне нравится быть деревенщиной, – ухмыльнулся Ти. – Мне идет.
– И в самом деле идет, – заметил Даллас, пристально посмотрев на младшего брата.
– Ты не должен был так быстро соглашаться, – обиделся Ти.
– А все эти дружки Ти. Вот из‑за чего стоит волноваться, – сказал мне Дюпри.
– Что есть, то есть, – поддакнул Даллас.
– Эй! Я люблю своих друзей. Замечательные парни. И девчонки тоже, – набычился Ти.
– Ловец креветок садится к нему в автомобиль, точно Рокфеллер, – ухмыльнулся Даллас.
– У него нездоровая тяга к низам общества, – произнес Дюпри. – А я хочу, чтобы он был все же разборчивее в выборе друзей.
– Все, что мне нужно, так это братья получше, – заявил Ти. – Ха! Неплохо сказано! Вы, парни, всегда надо мной измывались. Но теперь Ти вырос. И больше он такого не потерпит!
Приехав домой, мы просто сидели и смотрели на закат с верхней веранды, где когда‑то играли еще мальчиками. Помню, как больше двадцати лет назад сидел в этом же плетеном кресле и кормил Ти из бутылочки, а мама, на девятом месяце беременности, носящая под сердцем Джона Хардина, готовила ужин. Отец работал в офисе допоздна. На передней лужайке Дюпри учил Далласа обращаться с футбольным мячом. Если б не воспоминания, время словно бы остановилось. Мы сидели там, где было светлее всего, и смотрели на угасающее солнце. Мы и раньше прощались здесь с загорелыми, смуглыми днями, раскрашивавшими реку, а она, страдающая вечной бессонницей, убегала от них вдаль.
Я покопался в скудных отцовских припасах. Принес холодного пива – его мы купили по дороге вместе с орешками. Достал маринованные огурчики и прямоугольник острого сыра чеддер. Сыр я нарезал и положил на соленые крекеры вместе с колечками красного лука. Братья ели не ради удовольствия, а чтобы восстановить энергию. Сейчас они могли съесть все, что угодно. Где‑то в доме зазвонил телефон, и Даллас пошел взять трубку. Потом вернулся и объявил:
– Мама поела немного твердой пищи.
Мы обрадовались и провозгласили тост за реку и за нашу мать, которая могла смотреть на ту же воду из окна больничной палаты в миле от нас.
– Ну сильна, – сказал Дюпри, глотнув пива.
– Недостаточно сильна для лейкемии, – возразил Даллас. – В следующий раз та ее доконает.
– Как у тебя только язык поворачивается?! – возмутился Ти.
Он вскочил и направился к ограде, стараясь на нас не смотреть.
– Извини, – произнес Даллас. – Действительность помогает мне пережить плохие времена… и хорошие.
Я заметил, что Ти украдкой утирает слезы. Его эмоции так на всех подействовали, что я сказал:
– Это моя любовь помогла ей преодолеть кризис. Мой героический перелет через Атлантику, чтобы быть с матерью, когда я ей потребовался.
– Нет, ей помогла тихая любовь всеми пренебрегаемого и осмеиваемого третьего сына, Далласа, который вытащил ее из склепа, – улыбнулся Даллас.
– Склеп, – отозвался Ти. – У нашей семьи нет никакого чертова склепа.
– Я взял на себя смелость изъясняться литературно. Это была метафора, – пояснил Даллас.
– А я и не знал, что у тебя склонность к литературе, – заметил я.
– Нет, конечно, – признался Даллас, – но я ведь вправе хоть на что‑то претендовать?
– Хоть на что‑то? – переспросил брата Дюпри. – Еще несколько таких претензий – и даже СРА[79]для этого не хватит.
– Кончай реветь, Ти, – сказал Даллас. – А то у меня может возникнуть комплекс, что недостаточно люблю маму.
– Так и есть, – всхлипнул Ти. – И никогда не любил.
– Неправда, – ответил Даллас. – Когда я был маленьким, то думал, что нет на свете человека лучше ее. Потом подрос и узнал ее поближе. Естественно, пришел в ужас. В жизни не встречался с такими силами лжи. Этого я перенести уже не мог. Потому‑то и перестал обращать на нее внимание. Здесь нет большого греха.
– А я люблю ее такой, какая она есть, – заявил Ти. – Хотя она изговняла всю мою жизнь и расшугала всех моих девушек.
– Все правильно, – отозвался Дюпри. – Твои девушки были просто атас!
– Но ты ведь их совсем не знал.
– И слава тебе господи, – в унисон отозвались Даллас и Дюпри.
– Тебе повезло, что еще можешь плакать, – улыбнулся я Ти. – Такое не часто бывает.
– Ты плакал с тех пор, как мама заболела? – спросил Даллас у Дюпри.
– Нет. И не собираюсь, – отрезал Дюпри.
– Почему? – спросил я.
– А кому надо, как Ти, нюни распускать?
Стало темно, на небе одна за другой зажглись звезды. Я подумал о собственных слезах и о тех, что не пролил по Шайле. После ее смерти я думал, что буду рыдать не переставая. Но нет. Ее смерть высушила меня, душа превратилась в пустыню. Неспособность плакать сначала тревожила, а потом стала всерьез пугать меня.
Я начал наблюдать за другими людьми и слегка успокоился, заметив, что здесь я не один такой. У меня даже появилась теория, объяснявшая подобный стоицизм перед лицом смерти жены. Каждое объяснение становилось оправданием, поскольку Шайла Фокс‑Макколл заслуживала моих слез больше, чем кто‑либо на земле. Эти слезы скопились внутри меня, как во внутреннем море, но навсегда так там и остались. Я считал, что американские мужчины рождаются наделенными такой же склонностью к слезам, как и американские женщины. Но поскольку нам запрещено проливать их, мы и живем намного меньше женщин. У нас разрывается сердце, поднимается давление, алкоголь разъедает нам печень, а все потому, что озеро слез внутри нас не находит выхода. Мы, мужчины, умираем, потому что наши лица недостаточно увлажнены.
– Выпей еще пива, Ти, – улыбнулся Даллас. – Это поможет.
– Мне не нужна помощь, брат, – ответил Ти. – Я плачу от счастья.
– Нет, – сказал я. – Плачешь, потому что еще не утратил способности плакать.
– Давайте еще раз позвоним Ли, – предложил Даллас.
– Замечательная мысль, – одобрил я и направился к двери.
– Что‑то случилось, – услышал я голос Дюпри.
– А что такое? – спросил Даллас.
– Куда‑то запропастился Джон Хардин, – объяснил Дюпри. – Дед ходил к нему домой, но его нигде не видно.
– Еще объявится, – успокоил брата Ти.
– Этого‑то я и боюсь, – отозвался Дюпри, всматриваясь в темноту.
Там внизу, у реки, светились окна больницы.
Глава пятнадцатая
Не знаю отчего, но когда я думаю о местах, где бывал или хотел бы побывать, то чувствую себя счастливее, чем на данный момент. Мне трудно ощущать себя счастливым в настоящем времени. Долгими римскими вечерами, на званых обедах в окружении множества красивых женщин, в легком дыхании которых чувствуется «Пино Гриджио»[80], я вдруг обнаруживал, что мысли уносят меня на запад, несмотря на клятву никогда не возвращаться в родной штат. Я носил на себе Уотерфорд, словно черепаха, вынужденная таскать на спине тяжелый панцирь. Закрывал глаза и, сделавшись невесомым, как это бывает во сне, шел по воздушным улицам Уотерфорда.
Сейчас, когда я действительно шагал по Блю‑Херон‑драйв к адвокатской конторе своего отца и брата, мне неожиданно захотелось многоголосицы и шума римских улиц. Я быстро поднялся по ступеням и направился к офисам на втором этаже, выглядевшим второразрядными и запущенными.
Даллас что‑то деловито писал в блокноте и, только закончив предложение, поднял на меня глаза.
– Привет, Джек. Добро пожаловать к моей машине для печатания денег. Сейчас закончу – и я в твоем распоряжении. – Даллас еще что‑то написал, а потом сказал: – Сегодня потерял еще двух клиентов. Они плохо реагируют, когда видят, что основатель фирмы блюет в канаве.
– Даллас, а твоя фирма приносит доход?
– Журнал «Деньги» берет у меня сегодня интервью, – усмехнулся Даллас, и в его голосе прозвучали циничные нотки. – Журнал «Форчун» собирается установить мне памятник перед этим зданием в знак признательности за мой вклад в поток наличности.
– Неужели все так плохо?
– Хорошего мало.
– Отец хоть как‑то помогает?
– Когда трезвый. А просыхает он всего пару раз в году, – ответил Даллас. – Печально, потому что у него блестящий юридический ум. Он совсем сдал, когда мама заболела.
– Он сдал более тридцати лет назад, – уточнил я. – Господи, алкоголь не пошел ему на пользу.
– Отец до сих пор любит маму.
– А я думал, что ее новый муж позволил ему увидеть правду, – заметил я и, посмотрев на Далласа, такого представительного и красивого, добавил: – Почему ты не возьмешь дело в свои руки?
– Я ему нужен, Джек. Это все, что у него есть, – ответил Даллас. – Ему больше некуда пойти. Ты, возможно, не заметил, но у нашего отца трагическая судьба.
– А не сам ли он этому поспособствовал? – поинтересовался я.
– Он уважаемый судья, – отрезал Даллас, – а это уже немало. В суде он производит неизгладимое впечатление, когда его мозг не одурманен бурбоном.
– А как там дед? – спросил я. – Справляется, когда янки приезжают поохотиться на оленей?
– Он по‑прежнему освежевывает оленя быстрее, чем ты завязываешь шнурки, – с гордостью произнес Даллас. – До того как уедешь, хорошо бы съездить к нему, чтобы отведать жареных устриц.
– Звучит неплохо. Но пусть сперва мама встанет на ноги, – ответил я.
– А что там в больнице? Есть что‑нибудь новенькое?
– Я сегодня пока там еще не был. Меня угнетает семейная атмосфера. Дюпри и Ти уже в больнице, а я подойду попозже, – заметил я и добавил: – Мне нужно повидать Макса. Он мне постоянно передает приветы через знакомых.
– Он до сих пор клиент нашей фирмы, – сообщил Даллас. – Макс – кремень.
Я направился было к дверям, но остановился, оглянулся на брата и сказал:
– Если тебе нужны деньги, Даллас, дай мне знать.
– Нет, не нужны, Джек, – ответил Даллас. – Но спасибо за предложение.
Я пошел мимо знакомых магазинов, существованию которых угрожало открытие торговых центров и супермаркетов «Уолл‑Март». Отстраненно здоровался с людьми, которых знал всю жизнь, и в ответ получал холодные приветствия. Меня не интересовали вчерашние новости. Маленькие городки тем хороши, что ты там всех знаешь. Но тем они и плохи.
Я перешел улицу к универмагу Макса Русоффа. Поднялся по ступеням в офис. Макс проверял счета с карандашом в руке. Карандаш в век компьютеров – вот вам и ключ к пониманию характера Макса Русоффа.
– Великий Еврей! – воскликнул я, и Макс поднялся поприветствовать меня.
Он стиснул меня в объятиях, и я почувствовал невероятную силу его рук и тела, хотя голова Макса едва доставала мне до груди.
– Ну, Джек, где ж ты был? Макс, как я погляжу, последний у тебя в списке. А должен бы значиться в первой строчке.
Я отступил на шаг и протянул ему руку:
– Пожми ее, старина. Проверим, есть ли еще порох в пороховницах.
– Руки у меня еще не старые, Джек. Только не руки, – улыбнулся Макс.
Передо мной стоял коренастый, крепкий мужчина, телосложением напоминающий пожарный гидрант. Судя по шее, на Максе еще можно было пахать. Он бросал моему деду мешки весом в сто фунтов так, словно это были диванные подушки. Макс казался мне деревом, глубоко вросшим в землю и пустившим мощные корни. Когда я был подростком, то обменяться рукопожатием с Максом было все равно что прищемить руку дверцей «бьюика».
Потом я немножко подрос и все пытался повалить Макса на пол, когда жал ему руку. Я считал, что смогу назвать себя мужчиной, когда Макс запросит пощады. Но этот день так и не пришел: я каждый раз вставал на колени и умолял Макса отпустить правую руку, так как боялся, что он ее сломает.
Мы взялись за руки, и уже через две секунды Макс, как и прежде, заставил меня бухнуться на колени и завопить. Я уселся в кресло, потирая руку. Посмотрел из окна на потрясающий вид на реку.
– Делаешь деньги? – спросил я, зная слабость Макса к примитивному языку американских торговцев.
– Плачу по счетам, – ответил Макс. – Дела хуже некуда.
– А я слышал, ты миллионами ворочаешь, – поддразнил его я.
– Если в следующем году у нас еще будет крыша над головой, я назову это чудом, – сказал Макс. – Как я понимаю, написание кулинарных книг тоже не сделало тебя врагом банкира.
– Да что ты! Мои книги так плохо расходятся, что мне не на что дочке туфли купить.
– Ты продал свыше девяноста тысяч экземпляров, и книги выдержали четырнадцать переизданий, – констатировал Макс. – Думаешь, я за тобой не слежу? Хотя ты и скрываешься, как бандит, в Италии. Вот уж, наверное, налоговики радуются, когда ты выписываешь им чек.
– Думаю, что, когда ты платишь налоги, налоговики тоже не слишком расстраиваются.
– Кстати, о деньгах, – начал Макс. – Майк говорил, что видел тебя. Голливуд просто осыпает моего внука деньгами. Майк сказал тебе, что женился в четвертый раз? И снова на христианской девушке. Снова на красотке. Но как думаешь, может, после четырех раз он наконец‑то женится на еврейке и осчастливит своих родителей?
– Майк пытается осчастливить самого себя, – попытался защитить я друга.
– Тогда это самая большая неудача Майка, – покачал головой Макс. – Он водится с мешуганс. Работает только с сумасшедшими. И нанимает только сумасшедших. Или сводит их с ума. Либо одно, либо другое. Мы с женой посетили его в этом Тинселтауне. У всех его детей светлые волосы. Они даже не слышали о синагоге. Он живет в таком доме, какого ты в жизни не видел. Огромный, как наш город. Правда‑правда. Жены у него с каждым разом становятся все моложе. Боюсь, в следующий раз он женится на двенадцатилетней. А в его бассейне можно разводить китов.
– Что ж, он молодец, – рассмеялся я.
– Ты лучше скажи: как там твоя мать? Как Люси?
– Лучше, чем мы думали, – ответил я.
– Мне вас всех очень жаль, – вздохнул Макс. – Хотя рад за тебя. Так бы ты в Уотерфорд ни за что не приехал бы. Почему Ли не привез?
– Ты знаешь почему, Макс, – сказал я и, отвернувшись, стал разглядывать рисунок на восточном ковре.
– Раз уж ты здесь, поговори с Руфь и Джорджем.
В ответ я лишь пожал плечами.
– И нечего пожимать плечами, когда с тобой Макс говорит. Скажи, кто дал тебе первую работу?
– Макс Русофф, – ответил я.
– А вторую?
– Макс.
– А третью, четвертую, пятую…
– Макс, Макс, Макс, – улыбнулся я, по достоинству оценив стратегию Макса.
– Макс хорошо относился к Джеку?
– Лучше всех.
– Тогда доставь Максу удовольствие: навести Руфь и Джорджа. Они достаточно настрадались. Они совершили ошибку и теперь это знают. Сам увидишь.
– Это действительно было большой ошибкой, Макс, – проронил я.
– Поговори с ними. Я все устрою. Я знаю, как лучше. Ты еще мальчик, а что могут знать мальчики?
– Я уже давно не мальчик.
– Для меня ты всегда останешься мальчиком, – грустно улыбнулся Макс.
Собираясь уходить, я сказал:
– Прощай, Макс. Я всем в Италии расскажу о Великом Еврее. Расскажу о казаках и погроме, о твоем приезде в Америку.
– Не называй меня больше Великим Евреем, – попросил Макс, и в его голосе послышались боль и замешательство. – Это имя. Оно меня смущает.
– Да ведь тебя все так называют, – удивился я.
– Это имя следует за мной, куда бы я ни направился, – вздохнул Макс. – Словно клещ, что впивается в лесу: подцепить легко, а избавиться трудно.
– Оно произошло от той истории на Украине.
– Да что ты знаешь об Украине и о том, что там было? – запротестовал Макс. – Все преувеличивают.
– И это связано с твоей жизнью в Уотерфорде, – настаивал я. – Дед мне рассказывал, а Сайлас не преувеличивает.
– Ты до сих пор не повидал деда, – пробурчал Макс. – Он обижен.
– Я носился за его женой по всему городу, – ответил я. – Джинни Пени вчера опять сбежала.
– И все же он хочет повидаться с тобой.
– У меня время ограничено, Макс, – сказал я и, увидев, что Макс покачал головой, решил сменить тему: – Покажи мне, чем ты пользовался, Макс. Покажи мне свое оружие.
– Это инструмент, а не оружие.
– Но один раз тебе пришлось использовать его как оружие, – напомнил я. – Я знаю эту историю.
– Да, так оно и есть. Только один раз.
– И это единственная вещь, которую ты привез с родины.
Макс прошел в угол кабинета и стал набирать цифры кодового замка сейфа. Я с детства помню этот сейф. Замок щелкнул, и Макс вынул из сейфа самодельную коробку. Снял крышку, развернул бархатную ткань и вытащил остро наточенный мясницкий нож. Свет упал на лезвие, и оно напомнило мне узкий рот.
– Я привез его из дома, из Киронички, – сказал Макс. – Я тогда был помощником мясника.
– Я хочу услышать эту историю, Макс. Расскажи ее еще раз, – попросил я.
– Никто не знает, куда заведет тебя любовь, – начал Макс свой рассказ, который я мальчиком слышал раз десять, не меньше. Макс родился на Украине в то время, когда все евреи, согласно изданному царем указу о черте оседлости, вынуждены были жить в нищете в двадцати пяти западных регионах, которые и составляли эту черту оседлости.
Родился он 31 марта 1903 года в городке Кироничка, став четвертым ребенком в семье. Каждый лишний рот был для семьи обузой. Так был устроен тогда мир. Бедность никого не украшает, но откладывает на всех свой отпечаток, и Макс не стал исключением. Для него это было особенно ужасно, потому что отец его был профессиональным нищим. Каждый день, кроме субботы, он просил милостыню на узких торговых улочках еврейского квартала. И встреча с Берлом Попрошайкой, оглашавшим улицу визгливыми криками и мольбами, мало кого радовала. В эти унизительные походы он нередко брал с собой детей и заставлял их просить деньги у людей, зарабатывавших себе на жизнь тяжким трудом. И хотя евреи относились к своим нищим лучше, чем представители других конфессий, трудно было пасть ниже, чем Берл.