– И поделом тебе. Не будешь так надолго уезжать, – сказал Даллас, и я, не став спорить, рассмеялся.
В пять часов нас собрал молодой врач Люси, Стив Пейтон, чтобы сообщить мрачный и одновременно оптимистичный прогноз. Мать слишком поздно обратилась за медицинской помощью, успев запустить болезнь. Доктор снова сказал нам, что следующие сорок восемь часов будут для нее критическими, но если она сумеет преодолеть этот временной отрезок, то еще, может быть, и выкарабкается. Мы стояли перед ним, переминаясь с ноги на ногу, словно арестанты перед судьей, известным своей строгостью. Хотя его слова нас напугали, мы старались делать хорошую мину при плохой игре. Как только Пейтон ушел, доктор Питтс снова вернулся в палату к жене.
Мы с братьями сидели молча. Затем Даллас спросил:
– Кто‑нибудь видел отца?
– Ты ведь сам водил его домой переодеваться, – ответил Ти.
– И привез его обратно.
– Он вышел покурить часа два назад, – вспомнил я.
– Ох‑хо‑хо, – вздохнул Дюпри. – Пойду‑ка я проверю западное крыло.
Даллас обнаружил его в пустой комнате на втором этаже. Отец выпил целую бутылку «Абсолюта» и отрубился. Он считал, что от водки нет запаха, а потому, если ему надо было долго быть на людях, пил только ее. Но не запах выдавал состояние опьянения, а такие вот отключки. Мы с Дюпри вытащили отца из комнаты и отволокли вниз, а Ти с Далласом бежали впереди, открывая двери. Мы уложили отца на заднем сиденье автомобиля Дюпри, Ти сел рядом и положил голову отца себе на колени. Потом мы с Далласом забрались на переднее сиденье, и взявший на себя обязанности водителя Дюпри отвез нас в дом отца. Я прислушивался к разговору братьев и любовался красотой города, которая застала меня врасплох.
|
|
Дюпри медленно ехал по проспекту, идущему вдоль реки Уотерфорд в окаймлении черных дубов. На другой стороне улицы выстроились двенадцать старинных особняков, молчаливых, словно шахматные королевы. Эти особняки и черные дубы находились в идеальном контрапункте, и невозможно было не почувствовать стремление давно умерших архитекторов построить великолепные здания, убежища на время длинного‑длинного лета, дома, где не было ничего нарочитого, искусственного, дома, которые должны были простоять тысячу лет и не посрамить величавые черные дубы, растущие на зеленом алтаре соленой реки.
Я вдруг услышал, как отец заворочался на заднем сиденье. На мгновение мне показалось, что он не дышит, но потом, когда до меня донеслось тихое детское посапывание, я слегка расслабился.
– Мне казалось, что он бросил пить, – сказал я.
– Он бросал, – ответил Дюпри, посмотрев на отца в зеркало заднего вида. – Считал, что мать развелась с ним из‑за его пьянства. Будто трезвый, он такой уж подарок.
– И когда он снова запил?
– Немедленно, – подал голос Даллас. – Говорил, что только алкоголь поможет ему облегчить страдания по навсегда утерянной подруге. «Утерянная подруга» – это его слова, не мои. Он у нас старомодный парень.
– Эй, ты что, думаешь, у меня нет ушей, ты, маленький негодяй? – осведомился судья с заднего сиденья.
– Прекрасно, – заметил Ти. – Папа очнулся.
– А что, по‑вашему, у меня нет чувств?
Дюпри посмотрел на меня, и мы оба пожали плечами.
– Это не те чувства, папа, – отозвался я. – А обыкновенная белая горячка.
|
|
– Как сказать по‑итальянски «пойди и трахни себя»? – заорал отец.
– Va fanculo.
– Тогда желаю тебе va fanculo всю ночь. Я рад, что ты увез свою жирную задницу в Европу, жаль только, что ты вернулся домой, чтобы воспользоваться моим гостеприимством.
– Ты, я и Ти останемся с папой, – распорядился Дюпри. – Поселимся в наших старых комнатах. Будь так любезен, соверши путешествие во времени, вернувшись туда, где нас мучили детьми.
– Ха‑ха‑ха, – засмеялся отец. – Вы, ребята, даже не знаете, что такое трудное детство. Вы и пяти минут не протянули бы во время Великой депрессии.
Мы с Дюпри одновременно повторили последнюю фразу, причем с той же нравоучительной интонацией, что и у отца.
– Должно быть, депрессия – сущий ад, – заметил Ти.
– С каждым годом становилось все хуже, – съязвил Дюпри. – Эта сука всех доконала. Америка была стерта с лица Земли, остались лишь несколько сильных мужчин, таких, как папа. Его избалованные сыновья и дня не протянули бы.
Дюпри выехал на Долфин‑стрит, пересекающую центр города. Магазины здесь были самые разные, однако, вместе взятые, они придавали улице редкостное единство, и казалось, что перед тобой ярко освещенная эспланада, а у причала пришвартованы на ночь необычные яхты. Я всегда удивлялся, как столь красивый город может производить на свет столь гнусных людей.
– Почему мама не оставила себе дом? – спросил я Дюпри. – В жизни не подумал бы, что она его отдаст.
– Твоя мать – вавилонская блудница, а на вид чистая, точно первый снег, – послышался голос с заднего сиденья. – Я уступил свое семя Далиле, когда она подарила мне поцелуй Иуды.
|
|
– Когда он говорит о маме, его каждый раз заносит в Библию, – пояснил Даллас. – Думает, что это улучшает его нравственный облик.
– Но дом… – настаивал я. – Похоже, она любила его больше, чем нас.
– Она объяснила, что дом наполнен такими плохими воспоминаниями, что даже изгоняющий дьявола ей вряд ли поможет, – хмыкнул Дюпри.
– Это дом, полный прекрасных воспоминаний. Прекрасных воспоминаний, – грустно возразил отец.
– Что за прекрасные воспоминания, Дюпри? – поинтересовался я.
– Не знаю. Что‑то такое слышал. Но ни одного не осталось. Мы с братьями рассмеялись, но смех этот имел горьковатый привкус. Дюпри перегнулся через Далласа и сжал мне руку. Этот тайный жест означал, что он рад моему возвращению домой. Тем самым он заверял меня, что я всегда смогу найти убежище в стране своих братьев. Дружба моих братьев была как тлеющий огонь, и даже мое отсутствие не смогло его погасить.
Дом, в котором мы родились, был освещен последними лучами уходящего дня. Начинался прилив, и, когда Дюпри выехал на подъездную дорожку, вода в реке уже стояла высоко. Смотреть на этот дом было все равно что заглядывать в тайники собственной души, туда, где шрамы и выбоины, возникающие в самых темных глубинах, были результатом страданий и мук, столь жестоких, что расчистить завалы, чтобы зализать эти раны, не представлялось возможным. Дом стоял рядом с домом Шайлы.
– Выпустите меня из этого чертова автомобиля! – заорал отец.
Мы с Дюпри вытащили его из машины и повели через сад, наверное уже в сотый раз повторяя сцену из нашего детства. Все это, естественно, оставило неизгладимый отпечаток и, хотя с тех пор прошло много лет, пагубно сказалось на нашей взрослой жизни.
– Знаешь, – сказал Дюпри, – я не возражал бы против отца‑алкаша, если бы он не был таким мерзавцем.
– Нельзя иметь все сразу, – ответил я.
Теперь понимаешь, почему я живу в Колумбии? – спросил Дюпри.
– А к Риму у тебя претензии имеются?
– Ни одной. Это я всегда понимал.
– Устал я от всего этого дерьма, – заявил отец. – Придется надрать вам обоим задницы.
– Нас четверо, папа, – напомнил ему Ти.
– Па, ты должен взглянуть правде в глаза: ты стар и слаб, приближаешься к концу своего жизненного пути, а мы в зените и очень тебя не любим, – добавил Даллас.
– Господи, и этому человеку я передал свою практику, – взвыл судья. – Фирму стоимостью в миллион долларов.
– После встречи с папой мои клиенты несутся покупать кроссовки, – не остался в долгу Даллас. – Хотят как можно скорее убраться подальше от нашей фирмы.
– Боже, как хорошо оказаться дома! – воскликнул я. – Старый дом. Семейные альбомы. Домашняя еда. Церковные пикники. Добрый старый папа показывает внукам фокусы.
– Не желаю слушать это дерьмо.
– А все же придется, папа, – сказал я. – Ты даже идти без нашей помощи не можешь. И да. Спасибо. Всегда к твоим услугам. Не стоит благодарности.
– Не за что вам спасибо говорить, сборище неудачников, – буркнул отец.
Мы с Дюпри начали совершать маневры по затаскиванию судьи в дом. Уотерфорд относится к тем американским городам, где двери домов запирают только мизантропы или параноики. Протискиваясь в дверь, мы с братом виртуозно исполнили па‑де‑де и протащили судью в холл, ни разу не задев о косяк. Мастерство, доведенное до совершенства сыновьями алкоголиков, навыки, необходимые для девочек и мальчиков, чьи родители выпивают реки джина или бурбона, чтобы до краев наполнить внутренние моря своей пагубной страсти.
Поскольку по лестнице отец подниматься не захотел, мы отволокли его в гостиную. Со стороны это, должно быть, напоминало соревнование по бегу парами[68]. Мы осторожно его уложили и не успели даже снять с него ботинки, как он отрубился.
– Ну вот. Разве не весело? – поинтересовался Дюпри. – Господи, семейка Макколл знает, как хорошо провести время!
Я взглянул на отца и внезапно почувствовал приступ жалости. Каким тяжким испытанием стало отцовство для такого непростого и властного человека!
– Мне неприятно это говорить, – заявил Даллас, – но после всего мне просто необходимо выпить. Пошли в кабинет. Я сейчас что‑нибудь организую для нас.
В кабинете я посмотрел на книжные шкафы и снова ощутил легкую радость оттого, что родители в свое время так много читали. Провел руками по потрепанным корешкам собрания сочинений Толстого и подумал об иронии судьбы: отец, любивший Толстого, не мог заставить себя полюбить собственную семью.
Я принюхался к книгам, и мне показалось, что я почувствовал собственный запах, знакомый фимиам прошлого, дохнувший на меня смесью ароматов: горящих дров, юридических книг, воска для натирки полов, морского воздуха, – а еще тысячью других, менее отчетливых запахов, создававших странный, опьяняющий букет из воздуха и памяти.
Позади письменного стола на стене висели идущие в хронологическом порядке семейные фотографии в красивых рамках. На первой фотографии был запечатлен я, прелестный белокурый младенец. Мои родители были красивы, точно отпрыски королевского рода в изгнании. Они прямо‑таки светились здоровьем. Отец, крепкий, мускулистый, только вернувшийся с войны, и мама – очаровательная и соблазнительная, словно цветущее поле после дождя. Я представил себе радость, которую они, должно быть, чувствовали в объятиях друг друга, пламенную страсть, которая привела к моему зачатию.
Эти фотографии, все до единой, пронзали мне сердце. На них мы, как и большинство детей, улыбались, а родители смеялись. И эти люди, запечатленные на фотографиях, говорили на безупречном языке благопристойных мужчин и женщин, которые произвели на свет целую ватагу светловолосых, здоровых, гладких, как выдры, энергичных детишек, еще не оперившихся, но неукротимых.
«Какой же красивой, удивительной семьей мы были», – сказал я сам себе, изучая фотографии, обрамлявшие эту приливную волну лжи.
На одном из снимков на заднем плане я вдруг увидел себя – серьезного и без обычной улыбки на лице. Я смотрел на фотографию и старался представить, о чем тогда думал. Фотография была снята как раз в ту неделю, когда мне пришлось отправиться в больницу, потому что отец сломал мне нос. Я еще сказал врачу, что это произошло во время футбольной тренировки, и горько плакал, когда доктор вправлял мне нос. За эти слезы отец снова ударил меня на обратном пути.
«Кто бы отказался иметь такого сына?» – подумал я, глядя на застенчивого мальчика на снимке. Очень красивого мальчика. Почему никому даже в голову не пришло сказать мне об этом?
Дюпри вошел в кабинет и протянул мне джин с тоником.
– Выглядишь ужасно. Достала разница во времени?
– Я жутко устал, но вряд ли мне удастся уснуть. Надо бы поговорить с Ли, хотя уже поздно, она давно спит.
– У тебя есть ее фотографии?
– Да. – И я передал Дюпри конверт.
Тут вошли два других моих брата и стали смотреть через плечо Дюпри. Они долго разглядывали фотографии племянницы, которой не знали. Улыбались и смеялись, внимательно рассматривая каждое фото.
– Она прямо‑таки копия Шайлы, – заметил Дюпри. – Хотя у нее мамины глаза. Я знаю женщин, готовых пойти на убийство, лишь бы у них были мамины глаза.
– Дюпри, она сказочный ребенок. И это не моя заслуга. Я просто не мешаю.
– Ты ведь смотрел на дом Шайлы, когда мы вошли? – спросил Ти.
– Нет. Не желаю больше видеть этот дом. Хотя, конечно, через полминуты все может измениться.
– У тебя здесь будут проблемы, – сказал Даллас. – Вчера мне в офис звонила Руфь Фокс. Хотела узнать, когда ты приезжаешь. Мы слышали, что Марта выследила тебя в Риме.
– Масса людей уже включили меня в свой план путешествий этой весной.
– Руфь очень хочет тебя видеть. После гибели Шайлы она страдала сильнее всех, – сообщил мне Даллас.
– Я и не знал, что вы здесь делали ставки, – ответил я.
– Джек, она замечательная женщина. Надеюсь, ты этого не забыл, – не сдавался Даллас.
– Последний раз я видел ее в суде. Она дала свидетельские показания, что я был неподходящим мужем для ее дочери и неподходящим отцом для Ли.
– Выйди на веранду и посмотри на ее дом, – предложил Дюпри.
Я тяжело поднялся, так как устал даже больше, чем ожидал, но сна не было ни в одном глазу. Я побрел по знакомым комнатам красивого запущенного дома, прошел через парадный вход между белоснежными колоннами, которые символизировали элегантность и простоту, известные в Южной Каролине как уотерфордский стиль. Уже стемнело. Я посмотрел в сторону реки и на звездное небо, разбавленное тусклым эмалевым светом мерцающей молодой луны. Я повернулся и прошел к другой стороне веранды, чтобы взглянуть на большой дом, прилегающий к обширному участку, где я провел свои детские годы. Я начал понимать, насколько Шайла красива, еще когда та была девочкой, не вступившей в период созревания, а потому подолгу смотрел на дом под спящими звездами, где происходили эти чудесные превращения. Да, я оценил и признал ее красоту задолго до того, как мы почувствовали кипение в крови, говорящее о взаимном притяжении. На веранде второго этажа я заметил мать Шайлы, Руфь Фокс, по‑прежнему тонкую, как язык пламени. Одетая в белое платье, она стояла в том самом месте, откуда Шайла некогда посылала мне воздушные поцелуи, делавшие мир прекраснее.
Руфь помахала рукой – печальный, безмолвный жест.
Я кивнул. На большее я был не способен, и даже этот кивок мог меня убить.
Глава одиннадцатая
Вынырнув из дымки сна, слишком темного, чтобы его запомнить, я проснулся в комнате, где было заперто мое застывшее детство, от гудков груженной древесиной баржи, которая тщетно пыталась разбудить оператора, разводящего мост. Я вырос в окружении рек. Во всех речных звуках мне слышалось мое имя. Я встал в полной темноте, мучимый страхами за мать, которые стали для меня такими же естественными, как голод. Прислушавшись, я услышал, как братья заворочались в своих комнатах, оставшихся нетронутыми с тех пор, как все они разъехались из дома, чтобы начать самостоятельную жизнь. Движение братьев создавало ненавязчивый шум, подпитывающий воскрешение внутренней жизни дома. Пока я брился, в комнате запахло свежезаваренным кофе: это Дюпри приготовил нам с Ти завтрак, чтобы хорошенько подкрепиться, прежде чем отправиться в больницу на очередное бдение.
Когда мы вошли в комнату ожидания, то увидели, что Даллас уже там и пытается завязать разговор с нетвердо стоящим на ногах и не слишком общительным Джоном Хардином.
– Без изменений, – сообщил Даллас, когда мы разбрелись по разным углам.
Джон Хардин бросал на меня настороженные взгляды, словно участвовал в тайном голосовании. Ти подошел к нему и, положив руку ему на плечо, спросил:
– Ты в порядке, братишка? Тебе вчера следовало остаться с нами… У нас там был маленький междусобойчик. Мы так шумели, что даже спящего льва могли разбудить.
– Меня не пригласили. – Джон Хардин хлопнул брата по руке и сбросил ее со своего плеча. – Руки прочь! Я знаю: вы все считаете меня голубым, потому что я не женат.
– Ничего подобного, – возразил Даллас. – Наоборот, мы считаем тебя самым умным.
– Братишка, нам плевать, какой ты, – вмешался Ти. – Мы просто хотим, чтобы рядом с нами тебе было хорошо и спокойно.
– Поосторожнее с пожеланиями к Санте, – предупредил Дюпри.
– Дюпри не успокоится, пока не увидит меня в смирительной рубашке, – устало посмотрел на брата Джо Хардин. – Его это заводит. Верно, Дюпри?
– Я предпочитаю Джонни Карсона[69], – ответил Дюпри.
– Тсс, – шикнул на Дюпри Ти.
– Ти, Дюпри видал Джона Хардина в таких трудных ситуациях, которых никто из нас и представить не может, – сказал Даллас. – Ему вечно приходится присутствовать на представлении.
– Что еще за представление? – поинтересовался я.
– Узнаешь, если ему не сделают укол, – бросил Дюпри, не отрываясь от спортивного раздела в свежей газете.
Я подумал, что в Дюпри есть что‑то неправильное. С одной стороны, он весь как натянутая струна, а с другой – казалось, что в него залита охлаждающая жидкость, предохраняющая главный двигатель его души от перегрева. Напряжение между ним и Джоном Хардином висело в воздухе, точно высоковольтная линия.
– Ты обращаешься со мной, как с ребенком, – заметил Джон Хардин.
– Ты всегда будешь моим маленьким братишкой, – пробормотал Дюпри из‑за раскрытой газеты.
– Послушай, это несправедливо, – скривился Джон Хардин, словно только что попробовал неразбавленного лимонного сока. Он силился сформулировать свои чувства: – Для тебя я никогда не повзрослею. Из‑за моей раздражительности, моих проблем ты никак не можешь поверить, что я уже вырос. Когда я слетаю с катушек, причина вовсе не в моей молодости. Это нечто другое. Это нечто не зависящее от меня. Оно делает свое дело и увлекает меня за собой. Ну что, звучит разумно?
– Нет, – сказал Дюпри.
– Да‑да, – вмешался я. – Понимаю, что ты имеешь в виду.
– Я тоже, – поддержал меня Ти.
– Джон Хардин, все это звучит разумно, пока не случится что‑нибудь плохое. А вот тогда никто и не вспомнит, что ты ничего с этим не можешь поделать, – заявил Даллас.
– Укол. Что может быть проще? – настаивал на своем Дюпри. – Сделаешь укол – и ничего не произойдет. Не сделаешь – и понеслось.
– Он уже достаточно взрослый, чтобы самому решать, делать ему укол или нет, – возразил Ти.
– Спасибо, Ти, – произнес растроганный Джон Хардин. – В самом деле, спасибо.
– Когда все начинается, Ти никогда нет рядом, – заметил Дюпри.
– Ти прав, – вмешался я. – Пусть Джон Хардин сам решает.
– Живя в Риме, легко теоретизировать, – хмыкнул Даллас.
После этого обмена любезностями Джон Хардин отошел в сторонку и там курил одну сигарету за другой, разглядывая суда, время от времени идущие по реке. От него исходила непробиваемая аура одиночества и опасности, и хотя он прислушивался к каждому произнесенному слову, но пропускал его через какой‑то свой неправильный, искажающий смысл фильтр. Даллас объяснил мне, в чем дело, когда мы прогуливались с ним в больничном саду. Английский язык был для Джона Хардина источником дисгармонии, сумасшествия, помутнения рассудка. Совершенно невинные слова, произнесенные кем‑то из братьев, оказывали на мозг Джона Хардина раздражающее воздействие. Любой разговор с ним в одно мгновение мог принять опасный оборот. Брат был очень разносторонним и начитанным человеком, но малейшая смена интонации могла дезориентировать его и привести к тому, что он становился совершенно неуправляемым. Чтобы проникнуть в тайные сферы, где Джон Хардин чувствовал себя в безопасности, необходимо было пройти через жуткую демилитаризованную зону, напичканную минами‑ловушками и наблюдательными постами, и запастись самыми разнообразными эксцентричными паролями. Он постоянно пребывал в состоянии шаткого равновесия.
– Кто‑нибудь из вас подумал о маме? – раздался голос Джона Хардина из облака дыма. – Вы говорите о чем угодно. Кто‑нибудь знает, будет она жить или умрет?
– Джон Хардин, сейчас с ней доктор Питтс, – сказал Дюпри, подходя к брату. – Он совещается с врачами.
– Ты ведь знаешь, что он нам не настоящий отец, – заявил Джон Хардин. – Взгляни на мое свидетельство о рождении, ты не найдешь там никакого упоминания о докторе Джеймсе Питтсе. Откуда нам знать, говорит ли он правду о маме? Может, он накачивает ее наркотиками. Медленно убивает ее, чтобы украсть причитающееся нам наследство.
– У мамы мало что есть, – осторожно произнес Даллас. – Уж можешь мне поверить. Я ведь ее душеприказчик.
– У нее полно вещей, которые по праву принадлежит нам, – не сдавался Джон Хардин. – Может, вы, ребята, и откажетесь от вещей, из‑за которых наша бедная мама всю жизнь горбатилась, но я сделан из более прочного материала.
– Материала, – прошептал Даллас. – Думает, что он коврик.
– Доктор Питтс нас любит, – сказал Ти. – Он не станет нас обманывать.
– У него глаза вора, – заявил Джон Хардин. – Он из тех парней, что вечно смотрят на второй этаж домов, надеясь увидеть там незапертое окно.
– У него проницательные глаза, – возразил Даллас. – Он же хирург милостью Божьей.
– Нет, Джон Хардин прав, – быстро вмешался Ти. – У дока с глазами явно что‑то не так.
Из‑за своей нерешительности Ти иногда становился то союзником, то врагом спорщиков. Ти и в голову не приходило, что подобными колебаниями он предавал обе стороны.
Даллас стал нервно мерить шагами комнату и так громко звенеть ключами в кармане, что все невольно на него посмотрели. До сих пор Даллас считал, что, получив диплом юриста, женившись на женщине из хорошей семьи и достойно управляясь с бизнесом и личными делами, он сможет избежать эксцентричных крайностей, свойственных его необузданному семейству. Он всегда стеснялся родственников и изо всех сил старался выработать у себя невосприимчивость к их экстравагантности и несдержанности. Даллас жаждал достоинства и считал, что не так уж много просит, тем более сейчас, когда его мать при смерти. Но он знал, что если поднимет этот вопрос, то может произойти что угодно. И еще он знал, что эта маленькая группа способна на все. В отчаянии он уселся рядом со мной.
– Это не семья. Это нация, – пробормотал он.
– Как только прояснится, что там с мамой, я отсюда убираюсь, – бросил я.
– Обычно все не так, – сказал Даллас. – Но когда мы заперты… все в одной комнате…
– Даже Данте не смог бы так живо описать ад, – заметил я.
– Ни разу не читал этого парня, – признался Даллас и, оглядевшись, прошептал: – Знаешь, я попросил жену не приходить сегодня. Не потому, что не хочу ее здесь видеть, а потому, что меня тревожит неизвестность. Никогда не знаешь, что произойдет в следующее мгновение, от кого ждать удара. Унижение здесь принимает слишком много форм. Непонятно, кого остерегаться.
– В нашей семье это не так уж сложно, – утешил его я. – Остерегайся всех мужчин, всех женщин и жизни в целом.
– О господи! – простонал Даллас. – Только я решил, что все спокойно, – и вот, нате вам, папа явился! Интересно, он пьяный или трезвый?
Мой отец в совершенстве владел всеми тонкостями торжественного появления, особенно если был трезв. Сейчас он был чисто выбрит и безупречно одет. Он замер на пороге, стоя прямо, как пехотинец, коим ему когда‑то довелось быть, при этом глазами обшаривая комнату, точно хищник, выискивающий добычу.
Я сосчитал до четырех и втянул носом воздух. Ударивший в ноздри запах одеколона «Английская кожа» сразу же напомнил мне обо всех злосчастьях моего детства. Этот одеколон служил безошибочным знаком того, что отец намерен начать новую жизнь и несколько дней не пить. У папы, казалось, был какой‑то внутренний барометр, регистрирующий, когда тот преступал определенные границы поведения или саморегуляции, что требовало тонкой настройки. Отец наш был алкоголиком, но алкоголиком очень непростым. Трезвость он использовал как секретное оружие. На протяжении всего моего детства он время от времени неожиданно прекращал выпивать, опрыскивал себя одеколоном и вселял во всех, кто его любил, надежду на то, что жизнь налаживается. Это была самая гнусная его черта. Но постепенно мы стали понимать, что не следует слишком уж обольщаться трезвостью нашего папаши.
– «Английская кожа», – произнес я. – Запах боли.
– Мне просто дурно становится от этого запаха. Правда‑правда. Сколько раз я покупал ему другой лосьон после бритья. Думаешь, он хоть однажды им воспользовался? Нет, черт возьми, – бросил Даллас. – Вот так пахнет мой офис.
– Мальчики, хочу поблагодарить вас за то, что позаботились вчера о своем отце, – заявил судья проникновенным голосом. – Я так переволновался из‑за Люси, что даже не понял, насколько вымотался.
– Не стоит благодарности, па, – пожал плечами Ти.
– Сегодня утром я проснулся как новенький, – сказал судья.
– Единственный из всех, кого я знаю, кому нравится похмелье, – скривился Дюпри.
– Думаю, ее лейкемия миновала кризис, так сказать, уничтожена на корню, и через месяц‑другой мы все посмеемся над этим. Ну, что носы повесили? Где бодрость духа?
– Папа, мы не нуждаемся в группе поддержки, – одернул его Даллас. – Постарайся быть просто отцом. Возможно, так будет лучше.
– С позитивным настроем легче жить, – заявил судья. – Предлагаю вам, мальчики, поработать над этим.
– Позитивный настрой – сложная штука, когда твоя мать умирает от рака, – заметил Дюпри.
– Выше голову, братишка, – подал голос Ти. – Как можно принимать близко к сердцу такие мелочи?
– Признаюсь, это меня тревожит, – сказал Дюпри.
– Расслабьтесь, мальчики, – постарался утешить нас отец. – Я знаю эту женщину там, в палате, как никто другой. Она такая сильная, что легко справится. Просто она слишком красива, прямо картинка, и это вводит людей в заблуждение. Но женщина, подарившая вам жизнь, – самый настоящий троянский воин. Вы можете сунуть ее руку в огонь, но и тогда она не выдаст вам пароль для прохода в Трою.
– Наш папа – прямо‑таки Гомер, – ухмыльнулся Ти.
– Присядь, па, – предложил Даллас. – Скоро придет ее врач. Он сообщит, как дела.
– Нет такого рака, который мог бы убить Люси Макколл, – не сдавался судья. – Она крепкий орешек. Я должен пойти туда и сказать, что я на ее стороне. Я всегда мог успокоить Люси, когда все кругом летело к чертям. Я был ее скалой, ее тихой гаванью во время шторма. На протяжении всей моей адвокатской карьеры многие люди приходили ко мне с просьбой представлять их интересы. Я законник и всегда был таковым. Я знаю законы от и до. Знаю величие закона и его бессердечность.
– Эй, папа, – не выдержал Даллас, – мы не перед судом присяжных. Мы твои сыновья. Не надо произносить перед нами речи.
– Когда закон несовершенен, я часто опираюсь на силу молитвы.
Этот разговор привел Ти в крайнее раздражение.
– В пьяном виде он мне больше нравится.
– В пьяном виде он никому не нравится, – поправил его Даллас. – Его можно терпеть, только когда он в отключке.
– Давай прокатимся, – предложил Дюпри Джону Хардину, возбужденно расхаживавшему по комнате, словно леопард в новой клетке.
– Перестань, папа, – сказал я.
Мне не понравилось то, что я увидел в глазах Джона Хардина. Казалось, на него накатывает мутная волна. Такие глаза бывают у загнанной лошади.
– Братишка, дай‑ка принесу тебе кофе, – предложил Джону Хардину Ти.
– От кофеина ему только хуже, – встрял Дюпри.
– Тебя что, наняли ко мне сторожевым псом? – процедил сквозь сжатые зубы Джон Хардин. – Откликнулся на объявление? Кто предложил тебе работу надзирателя? Кто приказал управлять моей жизнью?
– Все как‑то само собой получилось, – ответил Дюпри, нервно листая журнал. Дюпри был напряжен и готов действовать. – Слепая удача.
– Да он надо мной издевается. Вы свидетели: он специально выводит меня из себя. Все так тонко. Сразу и не расслышишь. Но он как эхо. Я произнесу что‑нибудь, а его голос слышится через две секунды. В нем всегда легкое неодобрение. Поправка. Комментарий, из которого следует, будто я сумасшедший на свободе. Он видит только то, что хочет видеть. Но вы же понимаете, что я абсолютно нормальный. Мне нужно лишь немного покоя и тишины. Да, я переживаю за маму. Никто не говорит о ней правды. Но меня не проведешь. Я всех насквозь вижу. Я не говорю, что мама здорова. Может, у нее грипп. Но только не лейкемия. Лейкемия! Мама и лейкемия! Этого не может быть! Закон средних чисел, парни. Зарубите это себе на носу.
– Мы все понимаем о маме и лейкемии, – произнес я. – Можешь мне поверить.
– Это шутка, – сказал Джон Хардин.
– Сегодня ночью я не мог уснуть… – начал было отец, и, когда он заговорил, у него задрожали руки.
– Ночью он спал как убитый, – прошептал Даллас, подошел к окну и открыл его, впустив в комнату запах реки.
– Итак, прошлой ночью я молил Господа о чуде и, когда утром увидел восход солнца над Атлантикой, понял, что Он услышал мои молитвы и отсрочил свидание бедной Люси с черным ангелом смерти.
– Я и не знал, что ангел чернокожий, – хмыкнул Дюпри, не глядя на отца, так как следил за каждым движением своего брата Джона Хардина.
– Заткнись, папа! – завопил Джон Хардин. – Неужто не понимаешь, когда надо заткнуться? Там, наверху, спутники. В милях отсюда. Их запустили русские. Ангелы слушают нас оттуда. С помощью спутников. Спутники связаны с этими световыми установками. И каждый может слышать, что мы говорим или думаем. Так что будет лучше, если ты заткнешься.