– Что это за звук? – спросил я.
– Какой звук?
– Ты что, плачешь, Дюпри?
– Немного. Какого хрена ты спрашиваешь?
– Никогда не слышал, чтоб ты плакал.
– Привыкай, братишка. Мама умирает. Смейся, сколько душе угодно, но я был там и все видел. Дело плохо, Джек, и, похоже, ей уже недолго осталось.
Я посмотрел на часы и подумал о расписании самолетов, о заказе билетов и о том, во сколько открываются кассы «Аль Италии».
– Я буду в Саванне завтра вечером. Можешь встретить меня в аэропорту?
– Тебя встретит Даллас. Я уже звонил родителям Шайлы и сказал, что ты приезжаешь.
– Какого черта ты это сделал?
– В бумагах, которые ты подписал, говорится, что бабушка и дедушка имеют право видеться с внучкой.
– Но не в Италии.
– Ты это уже доказал. Они хотят пойти на мировую. Думаю, это хорошая идея.
– А они сказали тебе, что у меня была Марта?
– Она сама мне звонила перед отъездом.
– Спасибо, что предупредил.
– Джек, мы ведь с тобой тысячу лет не общались.
– Я позвоню завтра и сообщу о времени прибытия.
– А Ли привезешь?
– Не в этот раз. До свидания, Дюпри.
Я повесил трубку, подошел к окну и посмотрел вниз, на поток машин на нашей площади, отличающейся особой, строгой красотой.
– Ли, мне придется ехать в Южную Каролину, – сказал я. – Только на несколько дней. Если моя мама умрет, привезу тебя на похороны. Если нет, мы отправимся туда следующим летом. Пора тебе познакомиться с семейкой Франкенштейн.
– Папочка, ты ведь зря смеялся?
– Похоже, что очень даже зря.
– Тебе жаль твою маму? – спросила Ли.
Я взглянул на дочку и почувствовал неизбывную нежность к этому ребенку, наполнившему смыслом мою жизнь.
– Мне всегда было жаль свою маму, – вздохнул я. – А сейчас надо позвонить Марии и попросить ее упаковать чемодан.
– Иди собирай вещи, – приказала мне Ледар. – Нам с Ли есть о чем поговорить.
Я нарушил клятву, которую дал себе после того, как Шайла прыгнула с моста в Чарлстоне. Я ехал домой.
Часть II
Глава девятая
Самым большим разочарованием для моей матери стало то, что у нее не было дочери. Она нарожала полный дом мальчишек, так что шум в комнатах превышал все мыслимые и немыслимые децибелы, а воздух накалялся от избытка тестостерона, чистой энергии постоянных скандалов и внутренней жизни, кипящей в мальчишеских штанах. Мать постоянно пополняла свою коллекцию кукол, которую собиралась передать дочери, которая так и не родилась. Люси Макколл всегда казалась чересчур хрупкой, чтобы произвести на свет такое долговязое и шумное потомство. У матери в душе была незаживающая рана, боль от которой могло облегчить только рождение дочери. Нас, сыновей, было уже слишком много для нее одной. Если есть на свете такая вещь, как избыточная маскулинность, то мы, братья Макколл, являлись ее воплощением.
Я увидел своего брата Далласа раньше, чем он заметил меня. Он был третьим и единственным сыном, последовавшим по стопам отца: по юридической части. Даллас уже очень давно научился скрывать острые углы своей натуры и не допускал никого в темные закоулки души.
Мы обменялись рукопожатием и сухо поприветствовали друг друга.
– Ты уехал, ни с кем не попрощавшись, – сказал Даллас, когда мы пошли за багажом.
– Торопился, – ответил я и, пожав ему руку, добавил: – Прощай.
– Считай, что шутка не удалась, – хмыкнул Даллас. – Тебе еще предстоит ответить на много вопросов.
– Даллас, ответов у меня нет.
– Ты не можешь через пять лет вот так просто взять и как ни в чем не бывало вернуться в семью.
– Нет, могу. Я американец и свободный человек и родился в демократическом обществе, и в мире нет такого чертова закона, который гласил бы, что я должен водиться со своей долбаной семейкой.
– Существуют еще и законы приличия, – заметил Даллас, пока мы стояли в ожидании багажа. – Тебе следовало бы привезти Ли. Мы должны с ней познакомиться. Она имеет право узнать других членов своей семьи.
– Ли понятия не имеет, что значит слово «семья», – возразил я. – Конечно, в будущем это может ей навредить. Но может и сделать самым здоровым человеком на свете.
– Ты же не хочешь сделать из нее ребенка, выращенного в пробирке, – бросил Даллас.
– А что предпочел бы ты: чтобы тебя вырастили в пробирке или воспитали такие родители, как наши дорогие папаша и мамаша?
– Ваша честь, он вызывает свидетеля, – произнес Даллас, обращаясь к воображаемому судье.
– Даллас, а как ты воспитываешь своих мальчиков? – поинтересовался я.
– Советую им, что единственная вещь, которой они должны остерегаться… это все. Опасаться всего. Прятать голову и прикрывать задницу, всегда держать при себе фонарик и сухие спички.
– Макколлы, – рассмеялся я. – Ты растишь из них Макколлов.
– Нет, просто учу их всегда быть настороже. Ты до сих пор не спросил, как там мама.
– Как там мама?
– Сегодня хуже.
– В какой она больнице?
– Она настояла на уотерфордской.
– Ты что, не отправил ее в Чарлстон или Саванну?! Поместил в занюханную уотерфордскую больницу?! Почему было просто не приставить ей к виску пистолет и не вышибить мозги? Даллас, у нее лейкемия, а ты отправил ее в больницу Уотерфорда, где только и умеют, что лечить от похмелья, волдырей и простуды! А ты сам лег бы в эту сраную больницу, если б у тебя была лейкемия?
– Черт, конечно нет, – признался Даллас. – Но мама настояла на Уотерфорде. В город приехало полно новых дарований. У нас даже есть собственный хирург.
– Наша мать – подопытный кролик! – возмутился я. – Ее убьет собственная глупость. Серьезные болезни требуют серьезных врачей, а серьезные врачи едут в серьезные города, чтобы зарабатывать серьезные деньги. Врачи‑неудачники едут в города для неудачников, совсем как дерьмо плывет по течению… А вот и мой багаж.
– Я что, должен выслушивать от тебя упреки из‑за халатного отношения к матери, о которой ты пять лет и слышать не желал? – спросил он. – Кстати, телеграмма Дюпри не встретила особого энтузиазма.
– Лучше бы он не посылал мне эту телеграмму, – огрызнулся я и, взяв с багажного транспортера свою сумку, вслед за толпой пошел к парковке.
– Можешь считать нас старомодными, – сказал Даллас, подхватывая мой чемодан, – но нас учили, что следует телеграфировать сыну, если умирающая мать об этом просит.
– Могли бы сделать это и после ее смерти.
– Мама сильно изменилась за последние пять лет. Жаль, что тебе не пришлось увидеть эти изменения. Ей повезло с новым мужем.
– Я что, и с новым мужем должен знакомиться? – поинтересовался я.
Мысль еще об одной эмоциональной нагрузке казалась мне невыносимой. Я совершенно забыл, что мне придется впервые встретиться с новым отчимом.
– Я еще с собственным отцом толком не разобрался, – запротестовал я. – Не вижу причины мутить воду и пытаться завязать отношения с человеком, совершившим одно‑единственное преступление.
– Какое преступление совершил бедный Джим Питтс?
– Он женился на женщине, разрушившей мою жизнь и не давшей мне ни одной счастливой минуты.
– Она была еще новичком в этом деле, когда растила тебя, – рассмеялся Даллас. – Только начала. Зато младшенькие в полной мере ощутили на себе ее расцветший гений.
– Мне повезло, – заметил я. – Забавно получается. Я всю жизнь на нее злился и в то же время даже сейчас ее обожаю. Мне невыносима сама мысль о ее страданиях.
– Она парадоксальная женщина, – кивнул Даллас. – Хотя это последнее, чего ожидаешь от матери.
– А как твоя адвокатская практика?
– От клиентов просто отбою нет. Ко мне даже в очередь записываются. Пришлось нанять вооруженную охрану для сдерживания толпы желающих.
– Похоже, ваша с отцом совместная практика не слишком‑то процветает, – хмыкнул я.
– Люди в маленьких городах предпочитают, чтобы их юрист был трезв во время составления завещания или оформления прав собственности, – сказал Даллас. – На прошлой неделе, когда мы оформляли вклад в банк, отец разлегся прямо на столе в офисе.
– А разве ты не говорил мне, что он завязал? – заметил я.
– Его печень, должно быть, выглядит как перегонный аппарат. Это увлечение не слишком‑то хорошо сказалось на его практике.
– Ты до сих пор считаешь меня героем и божеством, спустившимся на грешную землю? – спросил я. – Как это было в детстве?
– Джек, я скучал по тебе, – признался Даллас. – Я нелегко схожусь с людьми. Мы братья, так что выбирать не приходится. К семье я отношусь серьезно. Это все, что у меня есть.
– Я должен был излечиться, Даллас, – вздохнул я. – У меня не слишком‑то хорошо получилось, но все произошло совершенно естественно. Похоже, я правильно сделал, уехав в Рим.
– Ты имел полное право так поступить, – ответил он. – Я тебя за это не виню. Но навестить‑то, по крайней мере, мог или хотя бы письмишко черкнуть.
– Когда уезжал, то хотел исчезнуть из собственной жизни. У тебя когда‑нибудь такое было?
– Нет, – ответил он. – Никогда.
– Мы с тобой разные люди.
– Парни вроде меня нравятся мне гораздо больше, чем парни вроде тебя, – заявил Даллас.
– Мне тоже, – ответил я, рассмешив брата.
Хотя семья моя прошла через множество испытаний и получила не одну душевную травму, она находила утешение в смехотерапии. Черный юмор хранил нас от ханжества и отчаяния.
– Как поживает твоя дорогая жена? Как дети? – поинтересовался я.
– Хорошо, спасибо.
– Можешь не волноваться. Я не стану называть ее мисс Скарлетт при встрече.
– И на том спасибо, – процедил Даллас.
– Ты уже сообщил ей, что Линкольн освободил рабов? – спросил я.
– Мне плевать, что ты ненавидишь мою жену.
– Даллас, я вовсе не ненавижу твою жену. – Я был в полном восторге оттого, что он занял оборонительную позицию. – Она не ходит, а плывет, как португальский военный корабль… или как медуза. Не доверяю я женщинам, которые плывут.
– У нее просто хорошая осанка. Мы с ней очень счастливы.
– Если муж, когда его не спрашивают, патетически заявляет, что счастлив с женой, мне чудится запах развода, любовниц и ночного побега в Доминиканскую Республику. Счастливые мужья так не говорят. Они просто парят в небесах и постоянно улыбаются.
– Позитивное мышление – это как раз то, чего тебе не хватает, – заметил Даллас.
– Нет ничего фальшивее позитивного мышления, – возразил я. – Это так по‑американски.
– И все же здорово, что ты вернулся, – покачал головой Даллас, завел двигатель и выехал с парковки. – Мне кажется, это было только вчера, когда я считал тебя фантастическим парнем.
– Время летит.
– Рад, что ты приехал, Джек. Мама может умереть раньше, чем мы доберемся до больницы.
– Все то же старое доброе позитивное мышление, – ляпнул я, но тут же прикусил язык, а поскольку Даллас ничего не ответил, поспешил сменить тему: – Где мне остановиться?
– Можешь остановиться у нас, но отец очень хочет, чтобы ты пожил у него. Он поселит тебя в твоей бывшей комнате.
– Замечательно. Только об этом и мечтал, – съязвил я.
– Джек, он чувствует себя таким одиноким. Сам увидишь. Трудно ненавидеть человека, который так нуждается в сочувствии и так хочет угодить.
– А вот мне нисколечко.
– Тебе не надоело постоянно искать ответы?
– Нет. А тебе не надоело постоянно задавать нелепые вопросы?
– Неужели ты не можешь простить папу с мамой за то, что они такими уродились? – Даллас смотрел на темную ленту дороги, бегущую из Гарден‑Сити к маленькому мосту, перекинутому через реку Саванну.
– Да, это единственное, чего я не могу им простить.
– Чудесно, приятель, – мрачно бросил он. – Половина твоих претензий к миру скоро будет решена.
– Следи за дорогой, умник, – произнес я. – Мы въезжаем в родной штат.
Поскольку граница между двумя штатами проходит по Саванне, по сравнению с другими реками она имеет для меня особое значение: один ее берег прощается с Джорджией, а другой приветствует меня в штате, где появились на свет, выросли и усвоили обычаи и диалект нашего края все дети Макколлов.
Но между членами моего семейства протекает и другая, невидимая река, разграничивая те области души, благодаря которым наше братство таит в себе и загадку, и определенные долговременные обязательства. Люди ошибаются, полагая, что мы ближе друг к другу, чем это есть на самом деле. Мы похожи между собой, как бездумно и плохо сделанные копии, однако взаимоотношения с миром у всех у нас абсолютно разные.
Далласу нравится быть южанином: ни к чему другому он и не стремится. И это сузило его мир до размера круга радиусом в сто миль от места, где он родился. Он держится с серьезностью, чего остальным братьям не позволяет нервная система. Из всех нас только Даллас выбрал самый традиционный и, соответственно, самый безопасный путь. Всю свою жизнь он восхищался людьми, которые либо становились церковными старостами, либо служили в городском совете, либо управляли финансовыми потоками в «Юнайтед вей»[60]. Люди доверяют ему, потому что он избегает крайностей. Его голос – это голос благоразумия в нашем страстном безбашенном семействе, где визг считается оптимальной формой спора, а крик – непременным атрибутом диалога.
Вытянув руку, я ухватил брата за шею. Мышцы его напряглись, и он сморщился от боли. Хотя Даллас имел репутацию человека, обладающего особым даром заключать мирные соглашения и регулировать внутренние разногласия, я знал, что это обычные адвокатские штучки. Мало‑помалу он завоевал себе репутацию уравновешенного человека, за что заплатил непомерно высокую цену в виде оптовых закупок антацидов. Так, видимое спокойствие далось ему не без помощи маалокса[61]. Хотя Даллас и пробрался в профессию обманным путем, напустив на себя вид выдержанного и невозмутимого человека, он прекрасно понимал, что меня ему не одурачить. Он страстно желал занять место рядом с самыми здравомыслящими людьми нашего города, но путь к его сердцу можно было найти, только сумев разжечь там огонь.
Я жадно вдыхал деревенский воздух, когда мы миля за милей уносились все дальше от промышленных выбросов, растворенных в лучах яркого солнечного света над Саванной.
Меня окутала волна пронизанного солнцем шелковистого воздуха, и я, закрыв глаза и дав возможность химии времени вернуть мне гонимые прочь призрачные сцены моей потерянной юности, почувствовал запах детства, подкравшегося ко мне в сладкой полудреме. Когда автомобиль проехал по острову Гарбейд и впереди показался перекинутый через реку Броуд‑Плам длинный изящный мост, я в нетерпении подался всем телом вперед, а потом непроизвольно расслабился, словно разложенный у бассейна шезлонг. Поскольку даже красота имеет свои пределы, я всегда буду ощущать себя пленником этих роскошных, благоухающих широт в окаймлении пальм и соленых болот, на тридцать миль тянущихся вдоль речных берегов и переходящих в низинные архипелаги с севера и юга, которые кончаются Атлантическим океаном. Эта низменная земля оставила на мне такой же глубокий отпечаток, как выбитая на медной монете голова античного правителя. И земля здесь пахнет так, словно сюда по розовой воде, заросшей зостерой[62], вернулась после трудового дня целая флотилия судов с грузом креветок.
– Соскучился по запаху? – спросил Даллас. – Ты мог прожить в Риме хоть тысячу лет, но, бьюсь об заклад, так и не перестал бы скучать по запаху наших отмелей.
– У Рима свои запахи.
– Тебе еще не надоел твой образ жизни? – поинтересовался Даллас. – Трудно что‑то наладить, будучи постоянно в разъездах.
– Моя жизнь идет в другой части мира, – сказал я. – И здесь нет никакого греха.
– Хочешь сделать из Ли итальянку?
– Да, черт возьми! Именно этого я и хочу.
– Привез бы лучше девочку сюда. Мы ее за пару недель обучим. Станет настоящей деревенской девчонкой.
– Ты выглядишь полным идиотом, когда разыгрываешь передо мной роль парня с Юга.
– Этого я и добивался. Хотел узнать, по‑прежнему ли ты писаешь кипятком от моих приколов, – шутливо ущипнул меня за плечо Даллас.
– Даллас, это уже не приколы. Я начинаю подозревать, что это жизнь.
– Я южанин до мозга костей, – заявил Даллас, бросив взгляд в мою сторону. – И в отличие от тебя не стыжусь этого.
– Тебе лучше знать, – сказал я и поспешно сменил тему: – Как мама выглядит?
– Как после автокатастрофы, – процедил он сквозь зубы.
– И как все это воспринимают?
– Замечательно, – с издевкой произнес Даллас. – Мама умирает от рака. Что может быть прекрасней?
Больница была расположена в живописном месте на берегу реки Уотерфорд, но внутри стоял вполне типичный для этих американских заведений запах антисептика. Стены коридоров были увешаны рисунками школьников, стариков и сумасшедших, явно злоупотреблявших мелками и красками во время трудотерапии. Последние двадцать четыре часа я прилагал титанические усилия думать о чем угодно, только не о здоровье матери. Прошлое было для меня страной, бесплатные поездки в которую необходимо было сократить до минимума. Когда мы вошли в комнату ожидания, где на молчаливое дежурство собралась вся семья, мне показалось, что я ступил на минное поле.
– Всем здрасьте, – произнес я, ни на кого не глядя. – Давненько не виделись.
– Меня зовут Джим Питтс, – послышался незнакомый мужской голос. – Муж вашей матери. Не имел удовольствия познакомиться.
Я обменялся рукопожатием с новоявленным отчимом, почувствовав сильное головокружение, словно очутился на чужой планете с такой разреженной атмосферой, что птицы здесь не могут ни летать, ни петь.
– Как поживаете, доктор Питтс? – сказал я. – У вас хороший вкус в том, что касается женщин.
– Ваша мать будет очень благодарна, что вы приехали, – ответил доктор.
– Как она? – поинтересовался я.
Лицо доктора приняло сначала смущенное, а потом испуганное выражение, и я понял, что этот высокий седовласый человек, говоривший красивым баритоном, вот‑вот расплачется. Когда он попытался заговорить, но не смог, это лучше всяких слов сказало мне об ужасном состоянии моей матери. Внешне доктор был более мягкой, как бы приглушенной версией моего отца, но когда я позднее упомянул об этом в разговоре с братьями, оказалось, что никто из них никакого сходства не заметил. Два года назад доктор и Люси сбежали, точно подростки, не дав даже просохнуть чернилам на свидетельстве о разводе. Мои братья не подпускали доктора Питтса к себе, по‑прежнему рассматривая его как нежелательное дополнение к их семейному кругу. Он был похож на человека, больше всего ценящего постоянство и предпочитающего иметь синицу в руке, нежели журавля в небе.
– Остальные мальчики называют меня доктором, – произнес он. – Прошу вас, зовите меня Джим.
За исключением младшего брата Джона Хардина, «остальным мальчикам» было за тридцать, но я ответил:
– С удовольствием, Джим.
– Знакомое лицо, – на всю комнату произнес мой брат Ти. – Вот только имя что‑то не припомню.
– Эй, приятель, вы, случайно, не из наших мест? – спросил Дюпри, подмигнув Далласу.
Я послал их обоих по‑итальянски, и Даллас расхохотался. Дюпри первым поднялся со стула и обнял меня. Он был единственным человеком, который мог обнять тебя, держа при этом на расстоянии. Будучи самым невысоким из братьев, он обладал даром арбитра и вел деликатные переговоры, которые либо связывают семьи, либо разбивают их на мелкие осколки.
– Рад тебя видеть, Джек, – улыбнулся Дюпри. – Можем ли мы надеяться на то, что когда‑нибудь ты привезешь Ли?
– Надежда умирает последней, – ответил я и тоже его обнял.
Затем меня заключил в крепкие медвежьи объятия Ти, предпоследний из пяти братьев. Ти никогда не умел сдерживать эмоции, выплескивая их наружу. Мать считала его самым мягким из братьев Макколл, единственным из всей семьи, кому можно было поплакаться в жилетку. При этом именно Ти чаще других злился на мать. Только он мог во всеуслышание заявить, что она еще ответит за такие грехи, как некомпетентность и невнимательность. Вот потому‑то ее кома и ударила по Ти особенно больно.
– Приготовься, Джек, – прошептал Ти. – Мама выглядит дерьмово. Не знаю, что сказал тебе Даллас, но это хуже, чем ты можешь себе вообразить.
– Он скоро сам все увидит, – встрял Даллас.
– Я думал, она просто играет, – продолжил Ти. – Ведь ты не хуже других знаешь, что наша мама разыграет любую сцену, лишь бы добиться своего. Я пытался понять, чего она хочет. Доктор купил ей «кадиллак». Стало быть, дело не в машине. Он купил ей кольцо с таким большим камнем, что даже горилла не смогла бы поднять руку. Стало быть, дело не в бриллианте. Но она у нас мастер по части планирования. Верно? Стало быть, она что‑то замышляет. Так?
– Меня возмущают твои инсинуации по поводу моей жены, – нахмурился доктор Питтс.
– Расслабьтесь, доктор, – вмешался Дюпри. – Ти просто размышляет вслух.
– Эй, док, можете мне поверить, – произнес Ти. – Вы ее еще не знаете. Вы же новичок в этих играх. Я не критикую маму. Вовсе нет. Я ею даже восхищаюсь. Ее выкрутасы разбили мне жизнь. Но я не держу на нее зла.
– Доктор, может, выпишете мне рецепт на транквилизатор для животных? – подал голос Дюпри. – Мне необходимо заткнуть Ти хотя бы на ночь.
– Ваша мать – самая замечательная женщина в мире, – заявил доктор Питтс, вставая. – Какой стыд, что ее сыновья этого не видят!
Когда он ушел, я сказал:
– Ребята, я отойду ненадолго, а вы пока немного остыньте. Никогда не думал, что так плохо вас воспитал.
– Доктор Питтс никак не может к нам приспособиться, – покачал головой Даллас. – Ему не хватает остроумия, иронии, сарказма, необходимой жесткости, которая только и позволяет жить в нашем семействе.
– Он считает мать совершенством, – отозвался Дюпри. – Что в этом плохого? Мужу положено так думать.
– Дюпри не изменился, – заметил Ти. – Большего лицемера и не сыщешь.
– Иди посмотри на маму, Джек, – сказал Даллас. – Приготовься к главному шоку в своей жизни.
Я пошел с Далласом по коридору. Когда дверь палаты интенсивной терапии закрылась за нами, я зажмурился, глубоко вдохнул и прислонился к стене, чтобы собраться с остатками сил перед встречей с матерью.
– Ну что, туго пришлось? – спросил Даллас. – Мне следовало предупредить тебя, что все братья собрались.
Медсестра в марлевой повязке кивнула в сторону кровати и на пальцах показала, что дает нам пять минут. Я подошел поближе и не узнал в лежавшей на кровати женщине свою мать. На табличке было написано «Люси Питтс», и на мгновение у меня екнуло сердце при мысли о том, что произошла ужасная ошибка и эта женщина, от которой осталась всего лишь тень, просто выдает себя за мою прекрасную мать, родившую пятерых сыновей и до сих пор влезавшую в свое свадебное платье. Ее тело было худым и покрыто синяками.
Я прикоснулся к лицу матери. Оно было горячим, а волосы – мокрыми и неприбранными. Я склонился над ней, чтобы поцеловать, и увидел, что мои слезы падают ей прямо на лицо.
– Господи, Даллас! – пробормотал я. – Она не притворяется. Кто бы мог подумать, что наша мама смертная.
– Осторожно. Доктор говорит, что она может все слышать, даже находясь в коме.
– В самом деле? – Я вытер слезы и, снова склонившись над кроватью, сказал: – Твой сын Джек любит тебя больше всех остальных. Другие дети терпеть тебя не могут и смотрят на тебя точно на навоз под ногами. А вот Джек всегда тебя любил, был номером один в твоей группе поддержки. Джек, Джек, Джек. Это единственное имя, которое ты должна вспомнить с любовью и обожанием, когда очнешься от всего этого. – Я взял мать за руку, тихо прижал ее к своей щеке и добавил: – Я все жду, что она откроет глаза и воскликнет: «Сюрприз!»
– Не в этот раз, – заметил Даллас.
– Парень, за которого она вышла… – сказал я, – похоже, он нормальный.
– Хороший парень. Не орел, конечно, но вполне достойный человек.
– Она этого заслуживает. И всегда заслуживала.
– Мама думает, что ты ее ненавидишь, – сказал Даллас.
– Да, всякое бывало.
– Отец думает, что ты его тоже ненавидишь.
– Он на верном пути. Как у него дела с выпивкой?
– Последнее время неплохо, – ответил Даллас. – Когда мама вышла за доктора Питтса, он ушел на месяц в запой, но потом просох и начал встречаться с малолетками.
– Он навещал маму?
– Джек, ты у нас выпал из обоймы. Мама с доктором вернулись после медового месяца в свой дом на острове Орион и обнаружили в гостиной папу. Тот вылакал все хозяйское спиртное и сидел, наставив на доктора дробовик. У отца был план убить доктора Питтса, убить маму, а потом убить и себя.
– Стоит ли сейчас об этом говорить? – спросил я, указывая на кровать.
– Она все знает, – ответил Даллас. – Даже потом нашла в себе силы посмеяться над этим, хотя тогда было не до смеха. Отец не просыхал месяц и всю ту неделю, что мама с доктором Питтсом провели на Ямайке. Схема у него была вполне дуракоустойчивой. Он только не учел того, что может здорово надраться к моменту возвращения счастливой четы из путешествия. Похоже, не ожидал, что у доктора Питтса окажется такой солидный запас спиртного. Папа выпил все до последней капли, правда, на это у него ушла целая неделя. Он был слишком пьян, чтобы сразу поднять ружье и выстрелить в молодоженов. А когда он сумел сосредоточиться, мама и Джим Питтс уже с криком выбежали из дома.
– Они выдвинули обвинение?
– Да, конечно.
– Это ты заставил их отказаться от иска?
– Да. Но пришлось потрудиться. Доктор Питтс до смерти боится человека, любезно предоставившего свою сперму для того, чтобы произвести нас на свет. Так что я пустил в ход все свои профессиональные навыки. Словом, пришлось расхлебывать кашу.
– Почему мне об этом никто не сообщил?
– Ты не можешь, приятель, сидеть на двух стульях. Ты покинул семью, и она не обязана докладывать тебе обо всем, что здесь происходит.
– Ты только что сказал, что мой старик угрожал убить мою мать и ее нового мужа. Кто‑то из вас просто обязан был сообщить мне об этом, – возмутился я.
– А вот и нет. Кажется, один большой человек уже однажды написал письма с обращением ко всем членам своей семьи… – произнес Даллас с горькой иронией.
– Те письма были ошибкой.
– Очень может быть, что это было ошибкой, но письма благополучно дошли до почтовых ящиков всех Макколлов. Большой человек недвусмысленно дал понять, что не желает знаться ни с одним из своих близких родственников. Впрочем, так же как и переписываться или общаться по телефону с кем‑либо, знавшим его по Уотерфорду ребенком или взрослым. Не хочет видеть никого из родного города, колледжа или семьи. Большой человек начинает жизнь с чистого листа и на сей раз все сделает как положено.
– Когда я писал это письмо, то думал, что поступаю правильно.
– Мы тоже так подумали, – согласился Даллас, – и пошли навстречу твоим пожеланиям: не беспокоили тебя все эти годы.
– Шайла… – запнулся я. – Я не знал, что делать.
– Мы тоже, – сказал Даллас. – Мы ведь тоже ее любили.
Я встал на колени подле постели матери и попытался молиться, но ни одно из старых слов не казалось мне подходящим. Я прислушался к ее жесткому, хриплому дыханию и положил голову ей на грудь. Ее храброе сердце билось сильно и уверенно, и этот звук внушил мне надежду.
Вдруг в ее дыхании что‑то слегка изменилось, что, вероятно, было зарегистрировано аппаратом, перед которым сидели медсестры, так как в палату деловито вошла чернокожая сестра, пощупала пульс Люси и поправила капельницу.
Затем появилась еще одна сестра и неодобрительно показала на часы, словно учительница, подчеркнувшая красным карандашом ошибку в слове.
– Она не умрет, – прошептал я Далласу.
– Если этого не произойдет в ближайшие дни, то она вытянет счастливый билет.
Я наклонился, поцеловал мать в щеку, взял ее руку и прижал к своей щеке.
– Попрощайся, Джек, – посоветовал мне Даллас. – А вдруг она и вправду тебя слышит.
– Послушай меня, мама. Это твой сын Джек. Он всегда любил тебя больше других. Все остальные сыновья относились к тебе плохо, обзывали тебя за спиной плохими словами. Это Джек был твоим самым горячим поклонником, номер один в команде поддержки. Вспомни хотя бы нехорошего Далласа. Он всегда тебя презирал и ненавидел.
Даллас рассмеялся, и сестра выставила нас из палаты. В коридоре я почувствовал себя совершенно разбитым.
– Тебе приготовили твою старую комнату, – сказал Даллас. – Отца страшно взволновал твой приезд.
– Он там будет?
– Не сегодня, – ответил Даллас. – Пришлось поместить его в камеру для алкашей. Пусть просохнет. Он очень тяжело воспринял болезнь матери. Странно, Джек. Он по‑прежнему любит ее и без нее совсем растерялся.
– Отвези меня домой, – попросил я. – На место преступления.
Глава десятая
Ни один рассказ не идет по прямой. Геометрия человеческой жизни слишком несовершенна и запутанна, слишком искажена смехом времени и странными вывертами судьбы, чтобы описать ее систему законов прямой линией.