– Потому что никто не захотел дать ей ваш адрес. Ваша семья не желает с ней общаться.
– Прекрасно! – воскликнул я. – Это первая хорошая вещь, которую я узнал о своей семье за долгие годы.
– Ей необходимо поговорить с вами.
– Передайте ей, что я не желаю видеть ни ее, ни любого члена ее семьи, даже если сам Господь Бог отправит мне записку со своего персонального компьютера, но она, конечно, вам об этом уже сказала.
– Она сказала, что произошло ужасное недоразумение, которое, как она думает, необходимо прояснить.
– Нет никакого недоразумения, – заявил я, поднимаясь, чтобы уйти. – Я обещал себе никогда больше не видеть этих людей. И мне никогда еще не было так легко сдержать обещание. Второе обещание, сдержать которое было так же легко, – это никогда не встречаться ни с кем из членов моей семьи. Я очень демократичен. Не хочу видеть ни одной сволочи, которая когда‑либо говорила со мной по‑английски во время первых моих тридцати лет на земле.
– Синьора Фокс теперь понимает, что вы не были виноваты в смерти ее сестры.
– Передайте ей мою благодарность и скажите, что я не обвиняю ее ни в повреждении озонового слоя, ни в таянии полярных льдов, ни в повышении цен на пепперони. Приятно было поговорить с вами, Перикл. – И я вышел из кафе на улицу.
– У нее есть для вас информация, – сказал Перикл, нагнав меня. – Что‑то, что, как она говорит, вы хотели бы знать. Это о женщине. О хранительнице монет. Похоже, так она ее назвала.
При этих словах я остановился, словно меня пробила шрапнель.
– Передайте Марте, что я приглашаю ее сегодня на ужин. Я буду в «Да Фортунато», неподалеку от Пантеона.
– Уже передал, синьор Макколл, – улыбнулся Перикл. – Вот видите, я же вам говорил, что знаю все ваши привычки.
Глава вторая
Когда в начале лета ко мне в Рим приезжают друзья, я обязательно во время грозы веду их в Пантеон и предлагаю встать под воздушным, удивительно пропорциональным куполом, прямо под струи воды, льющейся из отверстия на мраморный пол, и смотреть, как молнии вспарывают дикое, яростное небо. Император Адриан перестроил храм, чтобы почтить богов, которым нынче уже не молятся, но грубая страсть величественного и гармоничного облика Пантеона чувствуется во всем. Вряд ли где‑нибудь еще так усердно молились богам.
В первую свою поездку в Рим я целый день провел здесь, изучая архитектуру Пантеона как внутри, так и снаружи специально для статьи, которую мне заказал журнал «Саутерн ливинг». Когда охранник выгнал меня за час до захода солнца, я стал высматривать поблизости хороший ресторан, где можно было бы в тот вечер поужинать. Шайла, которая весь день провела в походах по магазинам на виа Кондотти, с удовольствием ко мне присоединилась, придя прямо из отеля. Она купила себе шарф и туфли от Феррагамо, прекрасно сидящие на ее маленьких хорошеньких ножках, бывших предметом ее особой гордости. Вдруг воздух на виа дель Пантеон наполнился странным мускусным ароматом, который никто из нас не узнал. Шел он как будто из‑под земли. Как две охотничьи собаки, мы пошли на запах и обнаружили его источник возле входа в «Да Фортунато». Корзина с белыми трюфелями источала острый экзотический запах, и этот свежий лесной аромат, казалось, вытеснял пропитанные чесноком и вином потоки воздуха, выплывающие из двери траттории.
В тот вечер в номере отеля мы занимались любовью, а потом, лежа в объятиях друг друга, долго не могли оправиться от смущенного удивления: как же высоко взметнулось нежное пламя взаимной потребности наших тел. В некоторые моменты жизни наши тела, казалось, искрились от желания и в постели мы творили настоящие чудеса. В чужих городах, вдвоем, мы шептали друг другу такие вещи, которые не посмели бы сказать ни одной живой душе на земле. Мы устраивали друг другу праздники и обращались с нашей любовью как с языками огня. Наши тела были для нас волшебными полями.
В тот вечер нас обслуживал Фернандо, которого все звали просто Фредди. Это был тучный мужчина с низким голосом, прекрасно управляющий своим участком ресторана. Фредди подвел нас к маленькому столику у окна с видом на Пантеон и порекомендовал бутылку «Бароло»[20], ризотто и, конечно, пасту. Когда он принес ризотто, он достал какой‑то элегантный, острый как бритва инструмент и тонкими ломтиками настругал белый трюфель на дымящееся блюдо. Брачный союз риса и трюфеля, заключенный в молчаливом согласии, оказался похожим на взрыв, и я никогда не забуду, как, поднеся к носу тарелку, возблагодарил Бога за то, что Он в тот вечер внес в нашу жизнь и Фредди, и трюфели.
Ужин продолжался очень долго, но мы не спешили. Говорили о прошлом и обсуждали возникшие между нами недопонимания, но очень скоро переключились на будущее, начали говорить о детях, о том, как мы их назовем, где будем жить и как будем растить прекрасное потомство Макколл, которое, не успев родить, мы уже страстно полюбили.
Всякий раз, когда Фредди подходил к нашему столику, Шайла флиртовала с ним, и он отвечал ей с некоторой сдержанностью, но со средиземноморским шармом. Он порекомендовал свежие скампи[21], слегка обжаренные на гриле и обрызганные оливковым маслом и лимонным соком. Оливковое масло было темно‑зеленого цвета. Казалось, оно поступило из виноградника, на котором выращивали изумруды. На вкус скампи были сладкими, словно откормленный медом омар, и прекрасно сочетались с трюфелями. Шайла капнула себе на пальцы оливкового масла и медленно слизала его. Затем она налила масла на мои пальцы и облизала один за другим каждый палец под одобрительным и слегка ревнивым взглядом Фредди. В награду за ее представление он принес салат из руколы и, вынув перочинный нож, словно священнодействуя, начал чистить кроваво‑красный апельсин из Сицилии. Апельсиновая кожура снималась с плода длинной круглой лентой. Я ждал, когда Фредди промахнется, но он продолжал очищать апельсин под аплодисменты посетителей. Когда кожура, длинная, как змея, упала на пол, Фредди поднял ее и поднес Шайле, которая вдохнула ее острый запах, а Фредди тем временем разделил апельсин на дольки и, сотворив из них нечто похожее на прекрасную розу, поставил его перед ней. Затем он принес стаканы с изображением Пантеона и налил в них граппу.
Над городом повисла полная луна. В ресторане молоденькая цыганка ходила между столиками, предлагая посетителям купить цветы на длинных стеблях. Трио из Абруцци спели неаполитанские любовные песни, а затем пустили шляпу по кругу. Пожиратель огня проглотил пылающий меч, а певец, подыгрывая себе на гавайской гитаре, спел «I Want to Hold Your Hand» и «Love Me Tender»[22].
– Джек, это словно из фильмов Феллини, – сказала Шайла. – Давай останемся здесь навсегда.
К пьяцце делла Ротонда двигался бесконечный поток беззаботных итальянских подростков. Цыганки в ярких пестрых нарядах, с пронзительными, как у попугаев, голосами приставали к посетителям, несмотря на протесты официантов. Экипажи, запряженные вышедшими в тираж скаковыми лошадьми, везли сквозь толпу немецких и японских туристов, которые снимали все подряд, но при этом не видели ничего.
В конце вечера Фредди принес нам две чашки эспрессо и попросил не забывать «Да Фортунато» и старшего официанта Фредди, которому выпала честь обслуживать нас римской ночью, которую он назвал fantastica. Шайла поцеловала Фредди, и ее искренний порыв был воспринят как надо.
Я сидел, изучая счет, и тут Шайла сжала мне руку, чтобы привлечь мое внимание.
Я поднял голову и увидел, что Фредди подводит к соседнему столику Федерико Феллини и двух потрясающих женщин, которых я когда‑либо видел в жизни. Фредди подмигнул и сказал:
– Всегда в «Да Фортунато».
Затем Фредди, прекрасно разбиравшийся в языке жестов, купил у молодой цыганки розу и поднес ее Шайле вместе с фирменным бокалом «Да Фортунато».
После смерти Шайлы я нашел и этот бокал, и увядшую розу, и апельсиновую шкурку, бережно завернутые и спрятанные в шкатулку. Это напомнило мне, что на земле бывают такие ночи, когда для пар все складывается чудесным образом, ночи, когда на небе светит полная луна, и появляются цыганки с цветами, и трюфели заманивают прохожих, и Феллини садится за соседний столик, и Фредди чистит кроваво‑красный апельсин в знак восхищения, и именно в ту ночь в Риме, когда мы любили друг друга так, что даже представить себе невозможно, мы зачали наше дитя Ли в союзе непередаваемой израненной любви и страстного крика «да!», обращенного в наше будущее.
Два с половиной года спустя Шайла поднялась на мост.
В этот вечер, много лет спустя, Фредди обнял меня и расцеловал в обе щеки, совсем по‑европейски.
– Dovʼ è Ли? – спросил он.
– Осталась дома с Марией.
– Вас ожидает красивая синьорина.
Увидев меня, Марта встала. Она протянула руку, и я нехотя ее пожал. Марта не пыталась поцеловать меня, да я бы и не позволил.
– Как мило, что ты пришел, Джек, – сказала Марта Фокс.
– Да уж действительно.
– Я уже и не надеялась, что ты покажешься.
– Ну, тогда ты в один прекрасный день устроила бы засаду Ли, когда та шла бы по пьяцце.
– Ты прав. Именно так я и поступила бы. Какой же она стала красавицей!
– Я тебе не друг, Марта, – заявил я. – Какого хрена ты здесь делаешь и почему пытаешься снова войти в мою жизнь? Я ведь ясно дал вам понять, что больше не хочу видеть никого из вашего семейства.
– Ты собираешься когда‑нибудь вернуться на Юг? Ты собираешься показать Ли родные места?
– Не твое дело, – ответил я.
– Я все же когда‑то была твоей свояченицей. Признаюсь, я плохо тебя знала, но ты мне нравился, Джек. И почти всем остальным – тоже.
– Марта, если мне не изменяет память, последний раз мы встречались, когда ты доказывала суду, что я не способен воспитать Ли.
Марта опустила глаза и стала изучать меню. Я махнул Фредди, чтобы он принес вина, и через мгновение он вернулся и открыл охлажденную бутылку «Гави деи Гави»[23].
– Это была ужасная ошибка! – прочувствованно сказала она. – Мои родители были потрясены тем, что Шайла наложила на себя руки. Ты ведь можешь это понять и посочувствовать. Ли – единственная их связь с Шайлой и с прошлым.
– Я бы им посочувствовал, если бы они хоть немного посочувствовали мне.
– Джек, я думаю, что смерть Шайлы вызвала нервный срыв у всей семьи, – сказала Марта. – Все в один голос обвиняли тебя, в том числе и я. Мы считали, что если бы ты был хорошим мужем, моя сестра никогда не бросилась бы с моста. Сейчас тебя уже никто не обвиняет… за исключением, конечно, отца.
– Сообщи мне что‑нибудь хорошее, – съязвил я. – Скажи, что этот сукин сын сдох.
– Я люблю своего отца, и мне очень не нравится, когда ты так о нем говоришь.
– Старый говнюк.
– Мой отец – очень несчастный человек, – возразила Марта, перегнувшись ко мне через стол. – И у него есть на то причины. Ты знаешь об этом не хуже других.
– Просто для сведения. Терпеть не могу эту тупую дочернюю преданность. Ты не представитель фирмы по связям с общественностью для своих родителей. А теперь давай‑ка сделаем заказ.
Подошедший Фредди пристально посмотрел на Марту.
– Sorella di Шайла? – спросил он меня.
– Марта, познакомься с Фредди. Он без ума от твоей сестры.
– А‑а, Марта… Ваша сестра была такой красавицей. Такой солнечной. Вы очень на нее похожи, – низко поклонился Фредди.
– Приятно с вами познакомиться, Фредди. В Южной Каролине вас многие знают.
– Джек, у нас отличные жирные мидии. Свежие анчоусы, тоже очень хороши. Calamari fritti[24]. Что пожелает Марта? Может быть, pasta allʼamatriciana?[25]
– Фредди, я бы начала с пасты, – сказала Марта.
– Все, что угодно, – для сестры Шайлы. Добро пожаловать в тратторию. Приходите к нам снова и снова. Синьор Джек, а для вас – мидии. Положитесь на Фредди.
Фредди направился к кухне, по пути проверяя каждый столик, и я улыбнулся его сноровке. Он напоминал мне сержанта в армии: возможно, другие занимают и более высокие посты, но без сержанта застопорится любая военная операция.
Я повернулся и посмотрел на Марту, на эти мягкие, светящиеся черты, точно такие же, как у ее сестры. У нее были такие же глаза лани, та же застенчивая красота, которая у Шайлы была более резкой, взрывоопасной. У Марты же эта красота была более сдержанной, вкрадчивой, но иногда она могла застать вас врасплох, когда Марта внезапно ослабляла туго закрученную пружину своей нерешительности. И даже макияж, жемчуг и черное платье не могли скрыть испуганную девушку, прячущуюся под маской светской женщины.
– Отец все еще винит тебя в смерти Шайлы, – сказала Марта. – Не думаю, что следует это от тебя скрывать.
– Знаешь, Марта, – произнес я устало, – я всегда думал, что буду замечательным зятем. Рыбалка. Игра в карты. И все это дерьмо. А на поверку отец у тебя оказался жутким, твердолобым сухарем. Я так и не смог понять его. Но ты и сама все это знаешь. Ты ведь выросла в этом рассаднике боли.
– Почему ты ненавидишь меня за любовь к отцу? – спросила она.
– Потому что тебе крайне не хватает честности. Ужасное и опасное изображение преданности. Он отравил тебя, так же как отравил Шайлу и твою мать. Женщины хлопочут вокруг него, защищают его и считают его желчность добродетелью. Ты его не любишь. Ты его просто жалеешь. И я тоже. И все же большего дерьма я в жизни не встречал.
– За что ты его так ненавидишь?
– Мне жаль этого сукина сына.
– Он не нуждается в твоей жалости.
– Значит, буду его ненавидеть.
Фредди принес Марте пасту, а мне – мидии, и его появление было как нельзя более кстати. Блюдо Марты было острым, пряным и содержало даже такой запретный плод, как свинина. Будучи правоверной еврейкой, Марта тем не менее не считала для себя нужным придерживаться в еде предписанных Левитом законов. Большую часть своей взрослой жизни она боролась с родителями против запретов употреблять в пищу свинину и устриц. Иудаизм был ей дорог, но она не могла делать вид, что соблюдает законы кашрута.
– А можно мне попробовать мидии? – спросила она.
– Настоящий трайф[26], – сказал я, передавая ей мидию.
– Зато вкусно, – отозвалась она с набитым ртом.
– Что ты здесь делаешь, Марта? – поинтересовался я. – Ты еще не ответила на главный вопрос.
– Хочу понять, почему моя сестра покончила с собой. Пусть кто‑нибудь объяснит мне, почему жизнь стала для нее невозможной. Ведь у нее все так хорошо складывалось. Это какая‑то бессмыслица. Родители не желают об этом говорить.
– Это я могу понять. Я не сказал Ли, что ее мать совершила самоубийство. Не могу найти слов, чтобы рассказать ей о мосте. Мне хватило и того, что пришлось ей сказать о смерти ее мамы.
– А она знает, что я жива? Что у нее есть тетя и дед с бабушкой, которые ее любят?
– Смутно, – ответил я. – Но полная амнезия мне только на руку. И пожалуйста, не делай такого ханжески‑благочестивого лица. Последний раз я видел людей, о которых ты упомянула, в суде Южной Каролины. Если мне память не изменяет, каждый из вас давал свидетельские показания и вы в один голос утверждали, что я не способен вырастить своего единственного ребенка. А я вырастил красивую девочку. Просто сказочную. И сделал это без вашей помощи.
– И ты считаешь справедливым наказывать нас до конца жизни, не разрешая нам встречаться с Ли? – спросила она.
– Да, считаю справедливым. А ты помнишь, как часто я мог бы видеться с дочерью, если бы твои щедрые родители выиграли дело?
– Они просили суд запретить тебе видеться с дочерью. – Марта закрыла глаза и сделала глубокий вдох. – Теперь они понимают, как были не правы. Им надо получить еще один шанс.
В этот момент появился Фредди с двумя морскими лещами, зажаренными на гриле. Рыбу он положил на край стола и одним взмахом ножа ловко отрезал головы. Затем разделал: вынул скелет каждой рыбины, словно скрипку из футляра. Сначала он приготовил леща для Марты: положил белое прозрачное филе на ее тарелку, полил его зеленым оливковым маслом и сбрызнул соком половинки лимона. То же самое он проделал и с моей рыбой.
– Вы будете рыдать, – заявил Фредди, – настолько это вкусно.
– Разве я заказывала рыбу? – спросила Марта, когда Фредди отошел.
– Ты похожа на человека, предпочитающего рыбу. У него сильно развита интуиция, и ему всегда нравилось удивлять меня.
Во время еды Марта старалась смотреть мимо меня, а разговаривая, нервно убирала с глаз воображаемую прядь волос. На ее бесхитростном лице были написаны все ее чувства, и я мог читать ее мысли, как открытую книгу. Но с Мартой все же что‑то было не так, и это «что‑то» не имело отношения к сложным чувствам, вызванным нашим неловким свиданием. Морщинки на лбу Марты предупреждали меня о проблемах на флангах. С тех пор как я покинул Юг, я много узнал о сложностях и опасных поворотах жизни в бегах, а потому хорошо чувствовал готовящуюся засаду.
– Прошу прощения, я сейчас, – сказал я.
Поднялся и направился в мужской туалет. Я позвонил домой, поговорил с Марией и попросил ее посмотреть, как там Ли. Вернувшись, Мария сказала, что Ли спит как ангел, и я с облегчением вздохнул. Когда я вышел из туалета, Фредди жестом пригласил меня на кухню. Среди занятых делом поваров и официантов он шепнул:
– Джек, там, за столиком снаружи, какой‑то мужчина задает о вас слишком много вопросов. Он спросил у Эмилио, плохо ли вы обращаетесь с Ли. Эмилио это не нравится.
– Поблагодари Эмилио, Фредди, – сказал я и, покинув кухню, направился к входу в тратторию, где синьор Фортунатто лично приветствовал гостей.
Выглянув наружу, на террасу со столиками, я увидел Перикла Старрачи, который в этот момент как раз заглядывал в зал, подавая знаки кому‑то внутри ресторана.
Когда я вернулся к столу, Марта почти разделалась с лещом.
– В жизни не ела такой вкусной рыбы! – воскликнула она.
– Это была любимая рыба Шайлы. Потому‑то Фредди и принес ее тебе.
– Почему ты не видишься ни с кем из твоего прошлого, Джек? – спросила она.
– Потому что не люблю свое прошлое, – ответил я. – Не могу думать о нем без ужаса. Вот и не вижусь.
Марта подалась вперед:
– Понимаю. С семьей, с друзьями и даже с Югом у тебя отношения «любовь – ненависть».
– Нет, – возразил я, – здесь не все так просто. С Югом у меня отношения «ненависть – ненависть».
– Опасно недооценивать место, где ты родился, – бросила Марта, и я снова заметил, что она посмотрела через мое плечо.
– Когда ты уезжаешь из Рима, Марта?
– Когда повидаюсь с Ли и когда ты скажешь, что готов простить моих родителей.
– Уже говорила с агентом по сдаче квартир? – поинтересовался я. – Похоже, тебе не на один год придется задержаться.
– Я имею полное право увидеться с Ли. И ты не сможешь меня остановить.
– Нет, смогу. И не надо мне угрожать и бросать вызов, если уж я решил с тобой встретиться. Я организовал свою жизнь так, что хоть сейчас могу оставить этот город и спокойно переехать в другую страну. Я живу на чемоданах, потому что боюсь подобных встреч. Мне ты не нужна, а уж моей дочери – и подавно.
– Она моя племянница, – напомнила Марта.
– Она племянница куче людей. Здесь я совершенно последователен: никто из моих братьев ее тоже не увидит. Я сам ращу Ли, а поэтому если ее и будет доставать хоть какой‑то родственник, то этим единственным родственником буду я. Моя семья меня поимела, и твоя семья меня поимела. Но я так устроил свою жизнь, чтобы мой ребенок избежал подобной участи.
– Мои родители плачут каждый раз, когда говорят о Ли. Они плачут оттого, что столько лет ее не видели.
– Прекрасно, – улыбнулся я. – У меня душа поет, когда представляю твоих плачущих родителей. Пусть себе плачут на здоровье.
– Они говорят, что для них разлука с Ли хуже, чем все, что они пережили во время войны.
– Умоляю, – простонал я и закрыл лицо руками, изо всех сил стараясь быть любезным с единственной сестрой своей жены. – В твоей семье все разговоры, даже о том, как подстричь газон, или о том, как пришить пуговицу, или о том, как заменить колесо у машины, всегда заканчиваются Освенцимом или Берген‑Бельзеном. Предложи им сходить поесть гамбургеров с молочным коктейлем или посмотреть фильм по телику – и вот мы уже едем в теплушке по Восточной Европе.
– Мне действительно жаль, Джек, что родители замучили тебя разговорами о холокосте, – огрызнулась Марта. – Они ужасно страдали. И по сей день страдают.
– Твоя сестра, а моя жена, больше страдала, – отрезал я.
– Как ты можешь сравнивать?
– Могу. Потому что Шайла мертва, а твои родители до сих пор живы. И, судя по моим ставкам, она выигрывает с большим преимуществом.
– Отец считает, что Шайла никогда не покончила бы с собой, если бы вышла за еврея.
– И после этого ты еще спрашиваешь, почему я не разрешаю своей дочери видеться с твоими родителями?
– Как думаешь, почему Шайла покончила с собой? – спросила Марта.
– Не знаю. У нее появились галлюцинации. Я точно знаю, хотя она не хотела об этом говорить. Она считала, что со временем они уйдут. Они и ушли. Когда она ушла из жизни, бросившись с моста.
– Она когда‑нибудь рассказывала тебе, что в детстве у нее были галлюцинации?
– Нет. Она даже и словом не обмолвилась о тех, что мучили ее, уже когда мы были женаты. Держала свое сумасшествие при себе.
– Джек, я знаю, что это были за галлюцинации.
– Даже не знаю, как бы помягче выразиться. И что это? – спросил я, посмотрев ей в глаза.
– Джек, мама хочет с тобой увидеться, – призналась Марта. – Поэтому я и приехала. Ей кажется, она знает, почему Шайла это сделала. И хочет сама тебе рассказать.
– Руфь, – произнес я и вслушался в звучание этого слова. – Руфь. Одна из самых красивых женщин, которых я видел.
– Она постарела.
– Подростком я был влюблен в твою мать.
– Но ведь это твоя мама была городской легендой.
– Нельзя с вожделением смотреть на собственную мать и не испытывать при этом чувства вины. К твоей у меня вожделения не было.
– Мама знает, что они были не правы, когда пытались отнять у тебя Ли. Они сделали это от горя, ярости и страха. Мама это понимает, отец тоже, но никогда в этом не признается.
– Марта, приходи завтра вечером к нам на ужин, – неожиданно сказал я. – Приходи и увидишь свою племянницу.
Марта обняла меня и поцеловала в щеку.
– Отпусти Перикла. Этот сукин сын тебе больше не понадобится.
Марта покраснела, а я повернулся к патио и помахал частному детективу, прятавшемуся за цветами.
– Мне надо подготовить Ли, рассказать ей о фамильном древе.
– Еще одно, Джек.
– Давай быстрее, а не то передумаю.
– Моя мать велела передать тебе, что это она убила Шайлу. Она чувствует себя такой виноватой, словно сама спустила курок.
– Что заставило ее так думать? – ошарашенно спросил я.
– Она сама хочет тебе сказать, Джек. Лично. Здесь или в Америке.
– Дай подумать. Завтра я еду в Венецию. Можешь остаться в моей квартире. Тогда поближе познакомишься с Ли, но, пожалуйста, не говори ей пока о Шайле. Я должен выбрать нужный момент, чтобы рассказать ей, что ее мама покончила с собой.
Когда я вернулся домой, Мария уже легла, а Ли спала в моей постели. Ее личико было совершенно спокойно, и это наполнило меня такой несказанной нежностью, что я задумался: все ли отцы так жадно вглядываются в лица своих детей. Я помнил каждую черточку ее лица, для меня это была несравненная красота, скрытая за семью печатями. Это было выше моего понимания, какие слова нужно подобрать, чтобы объяснить этому прелестному ребенку, что ее мать бросилась с моста, так как жить для нее стало мучительно больно.
Между нами лежал секрет: смерть ее матери, и я не случайно выбрал Рим местом ссылки. Прекрасные набережные Тибра были невысокими, и в этом городе трудно было убить себя, бросившись с моста.
Глава третья
После переезда в Италию я написал о Венеции восемь статей для семи разных журналов. Венеция – все равно что талон на обед для писателей, работающих в жанре путешествий. Я люблю этот город, так как он единственный из тех, что я посетил, который с каждым разом кажется все более удивительным. Венеция преображает меня, поднимает над действительностью, когда я плыву по ее каналам в поисках ускользающих вербальных эквивалентов, способных передать трепетную магию этого города читателям, которых я никогда не увижу.
Лишь только ступив на борт водного такси, я вдохнул морской воздух с Адриатики, пропитанный чудовищными загрязнениями, характерными для Венеции и угрожающими самому существованию города. Когда лакированная лодка из красного дерева медленно заскользила по Большому каналу, я заметил, как загажен город. Казалось, что гондолы, мимо которых мы проплывали, двигались по воде, подобно гадким черным лебедям, порожденным больным воображением или ночным кошмаром. Из‑за гряды облаков неожиданно показалось солнце, и я снова увидел, как Венеция изменила для меня природу света. Свет прекрасен везде, но только в Венеции он являет себя во всей полноте. В городе, где изобрели зеркало, каждый дворец вдоль канала, казалось, вглядывается в свое ускользающее отражение в изменчивой воде.
Я остановился в «Гритти паласе» – одном из лучших отелей, украшающих этот капризный город со множеством балюстрад. Я устроился на террасе с сухим мартини в самом красивом месте на планете и стал смотреть на интенсивное движение по каналу. Потом поднял бокал, молчаливо приветствуя небесных хозяев, что жили на противоположном берегу канала под колоннами церкви Санта‑Мария делла Салюте. Я написал маленький гимн в честь отеля «Гритти палас», опубликовав его в журнале «Эсквайр», так что с тех пор, когда бы я ни появился, владелец отеля относился ко мне как к королевской особе. В каждом писателе, работающем в жанре путешествий, есть что‑то от проститутки, и меня это беспокоит, но только не в Венеции. У «Гритти паласа» ухоженный, прилизанный, разукрашенный вид, что, впрочем, является отличительным знаком всех прекрасных отелей. Вся работа делается тайно, а персонал незаметный, но очень компетентный, живет, кажется, для того, чтобы сделать вас счастливым.
Итак, в месте, где Византия и Европа пожимают друг другу руки, я сидел совершенно один в этом городе масок, пил мартини и ждал появления двух друзей детства. Вот уже во второй раз менее чем за сорок восемь часов мне придется лицом к лицу столкнуться со своим прошлым. Но Венеция настолько располагала к бегству от мира, что сейчас я был готов на что угодно. Я сидел, разглядывая причудливые силуэты дворцов. В этом городе, который выглядел так, будто во славу стеклодувов его строили шарманщики вместе с безумными любителями игры в шахматы. По какой‑то странной прихоти этот город стал и головоломкой, и площадкой для игр, где днем и ночью царствовал декаданс. Здесь мне всегда хотелось быть более легкомысленным, не таким серьезным.
– Buon giorno, – поздоровался со мной портье отеля, отдавая записку. – Come sta?[27]
– Molto bene[28], Артуро, – ответил я. – Скажите, синьор Хесс и синьора Энсли уже приехали?
– Приехали сегодня утром, но не вместе, – сообщил Артуро. – Синьор Хесс и оставил для вас эту записку. Он что, известный продюсер из Голливуда?
– Неужели трудно догадаться? – спросил я.
– Мистер Хесс больше, чем жизнь.
– Всегда таким был. С детства, – заметил я.
– Женщина просто bellissima[29], – добавил Артуро.
– Такой уж родилась, – сказал я. – И я тому свидетель.
Я развернул записку Майка и узнал его неразборчивый почерк, напоминавший мне ботинки с развязавшимися шнурками.
Привет, извращенец, – любезно начал он свое послание. – Встретимся на террасе в шесть. Выпьем и поговорим. Славное местечко. Не вздумай дрочить в постели. Чао и прочее дерьмо… Майк.
«Средняя школа – это что‑то вроде передвижного барьера на старте»[30], – подумал я, дожидаясь прибытия друзей по Большому каналу. Я всегда считал одноклассников особенными, однако удивился тому, что один из них стал мировой знаменитостью, когда ему не исполнилось и тридцати. В темноте кинотеатра «Бриз» Майк Хесс влюбился в кино и киношный мир. Фильмы он смотрел с той же привередливой страстью, с какой искусствовед занимается творчеством Тициана. Майк был на редкость наблюдательным и обладал феноменальной памятью: мог, например, назвать каждого артиста, снявшегося в фильме «Все о Еве», равно как и сыгранные ими роли. Первый фильм, который увидел Майк, был «Белоснежка и семь гномов», и он мог, не упуская ни одной детали, взять вас с собой в путешествие с первых кадров и до того момента, когда Белоснежка уезжает со своим принцем в розовое будущее. Даже внешность его была броской и странной, ведь Майку самой судьбой предназначено было снимать фильмы.
Но еще больше мне хотелось увидеть Ледар Энсли. После колледжа мы с Майком некоторое время еще общались, однако, закончив Университет Южной Каролины, с Ледар я практически не встречался. И хотя в старших классах она была моей подружкой, похоже, друг друга мы знали не слишком‑то хорошо. Красота делала ее недоступной. Она была из тех девушек, что проходят через твою жизнь, оставляя глубокие раны, хотя и без видимых следов. Вы помните ее, но совсем по другим причинам. В день рождения я получил от нее первое в моей жизни любовное стихотворение, однако она его зашифровала и так и не решилась дать мне ключ. Я ходил по школе с листочком абракадабры и не мог ни расшифровать любовного послания, ни порадоваться ему. Я вспомнил об этом стихотворении сейчас, в Венеции, где все образы – украденные у воды подделки.