– И как плохой человек. Марта, а ты сама‑то любишь отца? Шайла точно не любила.
Марта на мгновение задумалась.
– Я уважаю его, Джек. Жалею его. За все, через что ему пришлось пройти.
– Через что бы ему ни пришлось пройти, миру он отплатил сполна.
– Он говорит: то, что ты скрываешь от него внучку, – самая жестокая вещь, с которой он когда‑либо сталкивался, – сказала Марта.
– Получается, что Джек Макколл переплюнул все ужасы Второй мировой войны в соревновании за то, кто заставит Джорджа Фокса страдать больше?
– Он не виноват в том, что он такой, какой есть, и в том, что не может не страдать.
– И я тоже, Марта. Ну все. Тебе пора идти.
Перед воротами досмотра мы обнялись и долго стояли, прижавшись друг к другу.
– Марта, не могу не отдать тебе должное. Это было очень смело с твоей стороны. Ты не побоялась рискнуть, и я это оценил.
– Надеюсь, это только начало, Джек. Мы бы хотели, чтобы Ли стала частью нашей жизни. Мама мечтает с тобой увидеться.
– Поблагодари ее. Я подумаю.
– Ты и Шайла, Джек… – задумчиво произнесла Марта. – Никогда не понимала, что вас связывало.
– И не ты одна, – бросил я вслед Марте, которая уже направилась к воротам досмотра.
Я вернулся домой и до вечера работал над статьей о Венеции и отеле «Гритти палас». Мне нравится писать о разных городах и местной кухне, поскольку это помогает отвлечься от наболевших вопросов.
Для того чтобы уловить истинный дух каждой страны, где я побывал, и позволить читателям понять, к чему трепетнее всего относятся местные жители, я тружусь денно и нощно, обращая свою тоску по дому в нечто вроде Священного Писания. Для меня писать о Венеции всякий раз как брать очередной барьер. Город напоминает павлиний хвост, распущенный над Адриатикой, его бесконечное очарование, отраженное в воде, вызывает желание найти новый тайный язык, украшенный незатертыми словами, которыми можно было бы описать Венецию иностранцам. И здесь я каждый раз перед лицом этой вечной красоты страдаю от несовершенства языка. Часами я бьюсь над тем, чтобы сделать этот переполненный туристами город своим и только своим, стараясь найти нечто такое, что могло бы удивить даже венецианцев.
Закончив статью, я написал четыре рецепта, полученные от различных венецианских шеф‑поваров, и адресовал статью редактору колонки «Бывалый путешественник» в «Нью‑Йорк таймс». Я отдал пакет консьержу и отправился в школу при синагоге, которую Ли посещала раз в неделю.
Ли вышла вместе с другими детьми, причем у каждого мальчика на голове была маленькая кипá[49]. Дочка радостно подбежала ко мне. Я подхватил ее на руки и закружил.
– Ну что, тетя Марта успела на самолет? Папочка, мне она так понравилась! Мы с ней говорили обо всем на свете.
– Она тебя обожает, детка. Впрочем, как и все остальные.
– Она задала мне вопрос, на который я не смогла ответить, – сказала Ли, когда я поставил ее на землю.
– Что за вопрос?
– Папа, я еврейка? – неожиданно поинтересовалась Ли. – Марта спросила меня об этом, и ребе тоже все время спрашивает. Ребе не нравится, что я хожу в католическую школу.
– А сестре Розарии не нравится, что ты ходишь в школу при синагоге. Но по еврейским законам ты еврейка.
– А по‑твоему? – спросила она. – Кто я, по‑твоему?
– Не знаю, Ли, – признался я, когда мы уже шли к реке по оживленным улицам Трастевере[50]. – Я далек от религии. Меня воспитали как католика, но церковь сделала мне больно, она нанесла мне жестокую рану и заставила бояться мира. Впрочем, она всегда внушала мне трепет. Твоя мама была еврейкой и гордилась этим. Ей хотелось бы, чтобы тебя воспитали как еврейку, потому‑то я и послал тебя в школу при синагоге.
– А что хочешь ты? Кем я должна быть?
– Чего хочу я, не так важно. Ты можешь выбирать сама. Я хотел бы, чтобы ты познакомилась с обеими религиями и обе отвергла.
– Они что, молятся разным богам? – спросила Ли.
– Нет, детка. Это один и тот же парень. Послушай, я знаю, что в будущем мне придется за это заплатить. Ты вырастешь, не имея религиозных корней, а когда тебе исполнится восемнадцать, обреешь голову, наденешь наряд кришнаитов и, играя на тамбурине, станешь распевать на хинди в аэропорту Атланты.
– Я просто хочу знать, еврейка я или католичка.
– Выбирай сама, дорогая, – улыбнулся я, нежно сжав ей руку.
– Марта говорит, что я еврейка.
– Если хочешь быть ею, будь. Мне это даже понравится. Ничто так не обозлит мою семью, как это.
– А какая она, Южная Каролина? – поменяла тему Ли.
– Ужасная. Безобразная и вгоняющая в тоску. Там постоянно дурной запах, по земле ползают гремучие змеи. По местным законам все дети с рождения и до восемнадцати лет считаются рабами. Штат не разрешает продавать в своих пределах ни мороженое, ни конфеты и требует, чтобы все дети каждый день съедали по пять фунтов брюссельской капусты.
– Терпеть не могу брюссельскую капусту.
– Это еще цветочки. Котят и щенят топят, как только они появляются на свет. И все такое. Тебе не захочется туда ехать. Можешь мне поверить.
– А тетя Марта сказала, что там очень красиво и она хочет, чтобы я навестила ее следующим летом. Ты мне разрешишь?
Я промолчал.
– Какое мороженое будешь? – спросил я, когда мы вошли в бар рядом с пьяццей Трилуса. – Лимонное или земляничное?
– Земляничное, – улыбнулась Ли. – Но ты не ответил на мой вопрос.
– Ты хочешь есть по пять фунтов брюссельской капусты в день и быть проданной в рабство?
– Ты нарочно говоришь это, лишь бы я не спрашивала тебя о маме.
Мы молча ели мороженое. Я взял себе ореховое, которое напоминало мне о дыме, льде и темноте. Сегодня Ли остановилась на земляничном. Каждый раз она решала для себя, какое мороженое брать: лимонное или земляничное, таким образом она пыталась упорядочить свою жизнь, компенсируя тем самым отсутствие матери.
На мосту Систо мы остановились и стали смотреть на Тибр, воды которого начинали бурлить у порогов вблизи острова Тиберин. На берегу реки стояли с удочками два пожилых рыбака, но я твердо знал, что у меня просто физически не хватит смелости попробовать рыбу, выловленную в этих грязных водах. Даже при самом мягком освещении Тибр выглядел так, словно страдает от ревматизма и колик.
– Я знаю все о маме, – начала Ли, облизывая мороженое.
– Если Марта сказала хоть слово…
– Она не говорила, – мгновенно отреагировала Ли. – Я давно это знаю.
– Как ты узнала? – спросил я, стараясь смотреть не на нее, а на рыбаков.
– Слышала, как Мария говорила с консьержем. Они не знали, что я рядом.
– Что они сказали?
– Что мама убила себя, бросившись с моста, – ответила Ли.
Услышав эту фразу из уст моей красивой, очень серьезной дочери, сердце мое неожиданно сжалось. Она попыталась произнести эти слова так, словно в них не было ничего особенного, однако они болью отозвались в моей душе, вновь показав всю чудовищность поступка Шайлы. В этот момент я понял, что, обращаясь с дочерью как с равной, я лишил ее возможности быть ребенком. Хуже того, позволил Ли охранять меня, украл у доброй, чуткой девочки то, что моя собственная мать редко мне дарила. Взвалил на ее плечи свое неизбывное горе и обратил ее детство в обязанность по отношению к себе.
– Мария сказала, что моя мама горит в аду. Вот что ждет людей, которые себя убивают.
– Нет. – Я присел рядом с ней, притянув к себе. Я хотел посмотреть, плачет ли она, но не видел ничего из‑за собственных слез. – Ли, твоя мама была самой милой, самой чудесной женщиной, какую я когда‑либо знал. Никакой Бог не обидит такого порядочного и хорошего человека. Никакой Бог и слова не скажет женщине, которая так сильно страдала. Если такой Бог существует, то я плюю на этого Бога. Понимаешь?
– Нет, – сказала она.
– У твоей мамы случались периоды сильной печали, – прошептал я. – Она чувствовала их приближение и предупреждала меня, что уйдет ненадолго, но обязательно вернется. Были и врачи, и больницы. Ей давали лекарства, делали, что могли, и она всегда возвращалась. За исключением последнего раза.
– Должно быть, она была очень грустной, папа! – воскликнула Ли, уже не сдерживая слез.
– Да.
– А ты не мог ей помочь?
– Ли, я пытался. Уж можешь мне поверить.
– А вдруг это из‑за меня? А вдруг она стала несчастной после моего рождения? – спросила Ли.
Я снова прижал ее к себе, дав ей выплакаться, и, только когда рыдания немножко утихли, снова заговорил:
– Еще ни одна мать так не любила своего ребенка, как твоя – тебя. Каждый раз, когда она смотрела на тебя, ее глаза наполнялись любовью. Она не могла надышаться на тебя, была готова вечно кормить тебя грудью. Шайла все в тебе любила.
– Тогда почему, папочка? Почему?
– Не знаю, дорогая. Но попытаюсь объяснить тебе все, как сам понимаю. Обещаю. Если, конечно, ты уберешь трубочку с земляничным мороженым с моей шеи.
Мы оба рассмеялись, утерли друг другу слезы салфеткой, которая прилагалась к мороженому. Я опустился на одно колено, и Ли вытерла мороженое с моей рубашки и шеи. Мимо прошли две миниатюрные монахини, и одна из них бросила на нас удивленный взгляд, но, встретившись со мной глазами, застенчиво потупилась.
– Ей было больно? – спросила Ли. – Когда она ударилась о воду?
– Не думаю, чтобы она что‑нибудь чувствовала. Прежде чем приехать на мост, она выпила пригоршню таблеток.
– Папочка, а тот мост был выше, чем этот?
– Гораздо выше.
– Может, она думала о той ночи на пляже? Когда дом упал в море. Когда она в тебя влюбилась.
– Нет, милая. Просто настал такой период в ее жизни, когда она больше не могла терпеть.
– Как это грустно. Как это ужасно грустно, – вздохнула Ли.
– Потому‑то я и не мог тебе рассказать. Потому‑то и не хотел, чтобы настал этот день. Почему ты сразу не спросила меня, когда узнала?
– Я была уверена, что ты будешь плакать, папочка. Не хотела тебя расстраивать.
– Это моя работа – быть несчастным, – сказал я, гладя ее темные волосы. – Ты не должна обо мне тревожиться. Рассказывай мне все, о чем думаешь.
– Раньше ты не так говорил. Ты говорил, что наша работа – беспокоиться друг о друге.
Я обнял своего драгоценного ребенка, крепко прижал к себе и посадил на свои широкие плечи.
– Теперь ты знаешь, детка. И будешь учиться жить с этим знанием до конца своей жизни. Но мы с тобой – команда, и постараемся не вешать носа. Поняла?
– Поняла, – сказала Ли, по‑прежнему всхлипывая.
– Ты что‑нибудь говорила тете Марте?
– Нет. Подумала, что ты можешь на нее разозлиться. Я хочу к ней приехать. Хочу увидеть всех своих родственников, – заявила она с невозмутимостью упрямого, не по годам развитого ребенка.
Глава шестая
На следующее утро перед рассветом Ли забралась ко мне в постель. Мягкая и гибкая, как котенок, она прижалась к моей спине и гладила меня по волосам, пока мы оба снова не уснули. Никаких слов не было сказано, и я поражался силе духа своего ребенка.
Когда мы наконец проснулись, я понял, что уже поздно, и тихонько потряс Ли за плечо.
– Собирайся. Мария отвезет тебя сегодня к себе в деревню.
– А ты почему с нами не едешь? – надулась Ли и, быстро обняв меня, соскочила с кровати.
– Приеду попозже, – пообещал я. – У меня срочные дела в Риме.
– Мария уже пришла, – сказала Ли. – Пахнет кофе.
Посадив их на автобус, я пошел по виа деи Джуббонари. Я все еще не мог оправиться от потрясения после разговора с Ли.
Прошел через еврейское гетто, мимо театра Марцелла, под черной аркой которого вместе с армией котов жил местный бомж. Человек этот был шизофреником, но вполне безобидным, и я видел, как старые женщины из соседних домов кормили его и котов остатками пасты из одних и тех же мисок.
Я свернул к виа ди Сан‑Теодоро, миновал цирк Максимус, пересек розарий у Авентинского холма. Из розария открывался замечательный вид на цирк Максимус и Палатинский холм с темными руинами дворцов, разбросанными на вершине, как буквы алфавита.
Я повернулся и, выбрав место среди роз, откуда мог проверить, нет ли за мной слежки, внимательно осмотрел район, через который только что прошел. Иногда мне казалось, что это глупо с моей стороны, однако неожиданное появление на пьяцце Перикла Старрачи и намерение Майка снять фильм утвердили меня в правильности соблюдения мер предосторожности.
Я вышел из сада и прошел мимо оранжереи, где матери развлекали маленьких детей, а туристы фотографировались так, чтобы в кадр непременно попал стоящий в верхнем течении Тибра Ватикан. Миновав Санта‑Сабину[51], я нырнул во двор и сделал вид, что изучаю фрагмент мозаики на нефе церкви, а сам опять огляделся по сторонам, чтобы проверить, не следит ли за мной коварный незнакомец, чтобы, воспользовавшись моей беспечностью, обнаружить местонахождение Джордана Эллиота.
Беспокоясь именно о Джордане, а вовсе не о Ли, я заметил слежку Перикла Старрачи, когда он вычислил меня на Кампо деʼФьори. «Если опасность реальна, у паранойи более острый вкус», – написал я как‑то раз Джордану из норвежского Бергена.
Я быстро зашагал по пьяцце деи Кавальери ди Мальта, где автобус, набитый американскими туристами, медленно высаживал свой тупоголовый груз.
Убедившись, что за мной никто не идет, я проскользнул в бенедиктинскую церковь Сант‑Ансельмо. Месса была в самом разгаре, и под пение монахов, исполнявших старинный григорианский хорал, я прошел к третьей исповедальне по левую руку от прохода. На табличке было написано, что исповедник говорит по‑немецки, по‑итальянски, по‑французски и по‑английски. Когда из исповедальни, осенив себя крестным знамением, вышли две итальянки, я вошел туда и опустился на колени. Священник выключил свет, показывая, что на сегодня с преступлениями против Господа покончено.
– Отец Джордан, – с места в карьер начал я.
– Джек, – отозвался Джордан. – Я тебя ждал. Сегодня утром ко мне пришли исповедаться четыре человека. Похоже, рекордное число.
– Прошел слух, – прошептал я, – что в Сант‑Ансельмо грехи отпускает святой.
– Ну, это вряд ли. Джек, может, хочешь, чтобы я тебя исповедал?
– Нет. Я еще не готов.
Голоса монахов взлетели ввысь в их светлой хвале Господу.
– Бог терпелив, Джек. Он подождет.
– Нет, не подождет. Его не существует. По крайней мере, для меня.
– Это неправда. Он существует для всех нас, только по‑разному.
– Докажи мне, что Бог есть.
– Докажи, что Его нет, – тихо ответил священник.
– Это не ответ.
– В таком случае и не вопрос, – сказал Джордан.
– По крайней мере, попытайся, – продолжал настаивать я. – Расскажи о красоте заката или о потрясающем узоре снежинок. Скажи своими словами, пусть даже тупо и глупо, почему ты веришь в Бога.
Джордан вздохнул. Я знал, что вера кралась за ним по пятам в течение долгих дней и ночей отчаяния, а когда она наконец выбрала время для решающей атаки, он был уже готов и, как агнец, отдал себя на заклание. «Готовность – это торная дорога для Бога», – думал я, слушая своего друга в темноте пропитанного латынью воздуха.
– Джек, для меня крыло мухи – уже достаточное доказательство существования Бога.
– Я утратил способность верить. Когда‑то она у меня была, однако я ее утратил и, похоже, уже вернуть не смогу, хотя и сам не знаю, захочется ли мне ее вернуть. Даже и молиться толком разучился.
– Ты и сейчас молишься, Джек. Ты в поиске. Просто у всех это происходит по‑разному, – произнес Джордан и, помолчав, добавил: – Как прошла твоя поездка в Венецию? Как там Майк? Как там наша красавица Ледар?
– У них все прекрасно, хотя Майк слишком уж увлекся своим Голливудом. Носит костюмы, словно сшитые из крайней плоти ламы.
– Что за фильм он хочет поставить? – спросил Джордан, проигнорировав мои комментарии.
– Типа истории Джордана Эллиота, который исчез в тысяча девятьсот семьдесят первом году и о котором с тех пор ни слуху ни духу.
Песнопения прекратились, и в церкви сильно запахло ладаном и свечным воском. В тишине церковь словно зависла между небом и землей, да и Джордан странно застыл.
– И что Майк хочет рассказать о Джордане Эллиоте?
– Он хочет рассказать нашу историю. Включая шестидесятые. В общем, лихо закрученный сюжет.
– Наша история заканчивается смертью Джордана.
– Это общепринятый конец, – заметил я. – Но, черт возьми, не тот, в который верит Майк. Я слегка намекнул ему, что он обмельчал, однако не стал говорить, что он отупел.
Я пытался рассмотреть лицо Джордана через окошечко исповедальни, но он, как всегда, низко надвинул капюшон. Джордан Эллиот стал для меня только голосом с того самого потрясающего дня, когда его мать приехала в Рим, чтобы сообщить мне, что ее сын не умер и скрывается здесь, в Вечном городе. Поскольку за Джорданом охотились, он согласился встретиться со мной при условии, что я не увижу его лица.
– Как Майк узнал, что я все еще жив? – спросил священник, и в его голосе послышалась усталость, которой я раньше не замечал.
– Тот же источник. Все тот же источник. Когда несколько лет назад миссис Макичерн пришла в Ватикан на исповедь и тот, кого она в одиннадцатом классе учила английскому, оказался ее исповедником.
– Ошибочная идентификация, – заявил Джордан. – Именно так я в тот день ей и сказал.
– В Уотерфорде она к тому же ставила голос. По ее заверениям, уж что‑что, а голоса она не забывает.
Джордан хмыкнул, но, судя по всему, был явно потрясен моим сообщением.
– Каковы шансы услышать в Италии исповедь учительницы английского из Южной Каролины, которая когда‑то, в старших классах, проходила с тобой «Жизнь на Миссисипи»?[52]
– Весьма незначительные, – признался я. – Слухи поползли сразу, как только она вернулась в город. Впрочем, они ходили по Уотерфорду всегда, со дня твоей безвременной кончины.
– Я тогда был совершенно сбит с толку. У меня не было времени все хорошенько продумать.
– Ты неплохо все устроил. Я читал твой некролог, ходил на заупокойную службу в качестве поддерживающего края покрова.
– И Майк тоже.
– Он говорил с миссис Макичерн. Многие находят ее рассказ вполне правдоподобным. Она не тихоня, но и не вруша. И в самом деле, где, как не в церкви, можно спрятаться в современном мире?
– Нет, Джек, – ответил священник. – Ты так и не понял. В церкви невозможно спрятаться. Ты становишься священником, чтобы снять маску, выйти из укрытия.
– Ты стал священником, потому что хорошо умеешь бегать, а не потому что умеешь сопротивляться. В этом отношении мы с тобой кровные братья.
– Я стал священником, чтобы лучше служить Богу, – рассердился Джордан. – Ты, гнусный сукин сын!
Я постучал по тонкой перегородке, отделявшей меня от исповедника.
– Господи прости! Мой исповедник только что обозвал меня нехорошим словом.
– Это была чудовищная провокация.
– Я принес тебе письма от матери.
– Она собирается приехать сюда следующей весной.
– Да, кстати. Приезжала сестра Шайлы. Выследила меня с помощью частного сыщика. Как ни странно, мне было приятно ее видеть. Она пытается узнать все о своей сестре.
– В таком случае ты должен помочь ей.
– Очень может быть.
– Джек, передай ей, что я думаю о Шайле. Передай ей, что считаю Шайлу единственной святой, которую когда‑либо встречал, единственной святой женщиной.
– Жаль только, что она не вышла замуж за святого, – сказал я, уже собираясь уходить.
– Да уж, – согласился Джордан. – Зато она вышла за чертовски хорошего друга.
В темноте исповедальни Джордан тихо произнес слова молитвы и сотворил крестное знамение.
– А теперь, Джек, иди и больше не греши, – произнес Джордан. – Тебе отпущены все грехи.
– Я ведь не причащался. Я всего лишь принес письма.
– Это не обычное отпущение грехов, – сказал священник. – Но и ты не обычный человек.
– Тебе надо на время залечь на дно, – посоветовал я. – У Майка достаточно денег для того, чтобы отыскать Джимми Хоффу[53].
Покинув исповедальню, я повернулся к поющим на хорах монахам и подошел к алтарю, где священник как раз заканчивал мессу. Итальянский язык напоминал мне об ответах на латыни, которые я в детстве произносил во время мессы. Мое внимание привлекла картина в боковом приделе. Рассматривая ее, я прикидывал, является ли «Благовещение» работой Рафаэля или художника, хорошо изучившего технику великого мастера. В Риме шедевры – такое же обычное дело, как яйца на Пасху, а потому никогда не знаешь, когда на них наткнешься. Но, хорошо зная историю искусства, я прекрасно понимал, что вряд ли самостоятельно смогу установить автора картины, а потому взял себе на заметку найти имя художника в библиотеке Ватикана.
Я пересек неф церкви и встал на колени рядом с пожилой римлянкой, затем просунул пятьсот лир в щель ящика для пожертвований и поставил свечу за упокой души Шайлы. Нетерпеливо поправив свечу, я слишком быстро поднялся и пошел по длинному проходу. И тут неожиданно увидел, как в другом конце церкви Джордан покинул исповедальню и двинулся к боковой двери, ведущей в монастырь.
Джордан не давал мне возможности хорошенько себя рассмотреть с тех пор, как в Риме мы восстановили так надолго прерванную дружбу. Джордан понимал, что чем меньше я буду знать о его жизни священника, тем лучше смогу себя защитить, если его вдруг раскроют. Я догадывался, что в ордене он известен под другим именем, однако он не назвал его ни мне, ни своей матери. И сейчас, когда он быстрым шагом направлялся в свой мир молитв и поста, даже под монашеским облачением я легко мог угадать тело атлета. Голова его была обрита, и он отпустил бороду, но женщины оборачивались ему вслед, восхищенные его красотой и физической мощью. Из всех парней, с которыми мы когда‑то играли в бейсбол, на поле я побаивался только Джордана Эллиота. Тяготы монастырской жизни сделали его сильное тело еще более внушительным. Похоже, в отличие от нас у него не было сдерживающих центров и он абсолютно ничего не боялся. На игровом поле этот добрый священник, который легкой походкой шел в свою скромную келью, затерянную в глубинах монастыря, мог шутя надрать задницу любому парню, вставшему у него на пути, и мы это прекрасно знали. Как‑то раз Джордан чуть не оторвал мне голову во время потасовки, когда я выскочил вперед, чтобы принять крученый мяч от Кэйперса Миддлтона. В тот день я узнал, почем фунт лиха.
Я пошел к выходу и увидел что‑то вроде дула ружья, высунувшегося из исповедальни и направленного на Джордана. За свою долгую карьеру мне часто приходилось работать бок о бок с фотографами, и я знал, как фанатично они охотятся за идеальным кадром, но еще ни разу не встречал хоть одного, кто во время мессы прятался бы в исповедальне, даже если бы ему отвалили за снимки кучу денег. Я слышал стрекотание «Никона», пока объектив регистрировал каждое движение Джордана. Затем камера исчезла внутри исповедальни, а монахи тем временем снова запели.
Я вошел в боковой придел и стал ждать появления неизвестного фотографа. В течение пяти минут занавес исповедальни даже не шелохнулся, затем я увидел, как оттуда вышел хорошо одетый мужчина с кожаной сумкой в руке. Мужчина перекрестился и покинул храм. Хотя фотограф меня не видел, он, конечно, очень удивился бы, узнав, что я до сих пор в церкви. Мысленно я проанализировал все свои действия, пытаясь понять, где утратил осторожность, неукоснительно соблюдаемую во время встреч с Джорданом, и позволил себя выследить.
Но когда частный детектив Перикл Старрачи остановился возле чаши со святой водой, у него был такой довольный вид, что у меня уже не осталось сомнений: Старрачи считал, что наконец раскрыл тайну исчезновения Джордана Эллиота и мог подтвердить это с помощью фотографий.
Глава седьмая
Мне как раз снилась Шайла, когда в три часа ночи меня разбудили звуки выстрелов. Рев моторино[54], несущегося по боковой улице под окном моей спальни, напомнил о жужжании кружащих по комнате июньских жуков, которых привязали к длинной нитке. Сон как рукой сняло, когда я включил ночник и пошел по темному коридору к гостиной. На пьяцце слышались топот и крики, а вдалеке, на холме над Трастевере, выла сирена, эхом отдаваясь в узких улочках. Ли уже стояла возле одного из окон и смотрела на истекающего кровью полицейского.
Человек этот находился при смерти. Трудно было поверить, что в человеческом теле столько крови. Возможно, это была финальная атака Красных бригад и умирающий полицейский стал последней жертвой радикальных взглядов этой группировки.
– Он такой молодой, – испуганно произнесла Ли.
– Совсем ребенок, – согласился я, глядя на умирающего.
Вокруг него уже собралась целая толпа, которая молилась и сыпала проклятиями, в то время как карабинеры, охранявшие французское посольство, пытались навести порядок. Врач из соседнего дома пощупал пульс и печально помотал головой.
– Почему его убили? – спросила Ли.
– Все дело в полицейской форме. Он представляет законную власть. Защищает Рим, – объяснил я.
– Это не основание, чтобы убивать, – возразила она. – Представляешь, как будут переживать его родители.
– Это политика, солнышко, – сказал я. – От нее все тупеют. Когда немножко подрастешь, то поймешь, что я имею в виду.
– Ты ведь сегодня встречаешься с Ледар? Не рассказывай ей об этом, – попросила Ли, когда я нес ее обратно в спальню. – Мы ведь с тобой хотим, чтобы Рим ей понравился. Так ведь, папочка?
– Конечно‑конечно.
– А они успеют смыть кровь до того, как она придет сюда?
– Это единственная вещь, которую европейцы освоили в совершенстве, – сказал я, укладывая дочь в постель. – В этом веке им пришлось изрядно попрактиковаться в деле смывания крови. Тут им нет равных.
– Если бы здесь была Великая Собака Чиппи, – сонным голосом произнесла Ли, – то людям, которые сделали это, не поздоровилось бы. Правда, папочка?
– Они остались бы лежать на пьяцце, – улыбнулся я. – Все в укусах с ног до головы. Чиппи всегда приходит на помощь.
– Замечательная собака, – согласилась Ли и уснула.
Устроив Ледар Энсли в гостевой комнате, я рассказал ей об утреннем происшествии и предложил провести со мной день, типичный день американца, живущего в Риме. Две недели, что она пробыла до того в Венеции и Париже, ей пришлось выслушивать воспоминания Майка о его семье и родном городе, поскольку он все еще не терял надежды уговорить ее принять участие в проекте. И я повел Ледар по извилистым римским улочкам, зная, что это заставит ее сменить тему. Стоит пробыть в Риме каких‑нибудь десять минут, как тут же забываешь, что в мире есть еще и другие места. Мне было приятно наблюдать за Ледар, которую античные руины привели в полный восторг. В Риме идешь по тем же местам, где когда‑то ступала нога Цезаря, Папы или варвара. Каждый шаг с Ледар переносил нас через дюжину цивилизаций, уложенных слоями, точно рубашки в ящике комода.
На вершине холма мы остановились, чтобы посмотреть на элегантную молодую пару, выходящую из часовни палаццо Консерваторов под аплодисменты родственников, друзей и прохожих типа нас.
Протиснувшись сквозь толпу, мы нырнули во двор музея, прошли мимо разбросанных по земле обломков гигантской статуи Константина, обогнули огромную, словно товарный вагон, покрытую венами руку, указательный палец которой был больше меня.
– Ледар, поскольку ты пишешь, и пишешь по‑английски, тебе просто необходимо увидеть эту святыню, – произнес я, указав на латинские слова на антаблементе.
– Я не понимаю по‑латыни, – призналась Ледар. – Что здесь написано?
– Эту надпись показала мне одна пожилая англичанка, когда мы были здесь с Ли. Эта леди напомнила мне о том, как император Клавдий переправил свои легионы через Английский канал, и попросила меня представить себе удивление наших предков при виде боевых слонов, высаживающихся на берег Дувра.
– Совсем как мы, когда впервые увидели телевизор, – улыбнулась Ледар.
– Спокойно, – строго сказал я. – Шутки в сторону. Вернувшись после победоносной английской кампании, Клавдий приказал высечь эту надпись на лунном мраморе[55]. Видишь эти четыре полустертые буквы: B‑R‑I‑T?
– Ладно, сдаюсь, – пожала плечами Ледар.
– Это первое в истории упоминание Британии. В этом месте зародился наш язык. Вот так‑то, девушка с Юга.
– Я просто не в состоянии это переварить. У меня голова раскалывается, – пожаловалась Ледар.
– В этом месте нам нужно благодарно преклонить колени, – произнес я.
– Лучше ты, дорогой, – засмеялась Ледар. – Я боюсь порвать колготки.
– Ха! Какая ты не романтичная! – воскликнул я.
– Я романтичная только в том, что касается человеческих отношений, Джек, – сказала Ледар. – А вид камней оставляет меня равнодушной.
По дороге к Форуму мы вышли на бельведер на монте Тарпео, где японские туристы плотным кольцом окружили гида, указывавшего им на храм Сатурна. Воздух был наполнен треском «Минолт» и «Никонов», словно здесь устроили парламентские дебаты давно вымершие насекомые. Я вздрогнул, когда красивая молодая пара, стоявшая в стороне от группы, попросила меня их сфотографировать. Я взял камеру, перемотал пленку, установил выдержку и, после того как Ледар жестом попросила молодых людей чуть сдвинуться вправо, сфотографировал их на фоне замка Кастора и Поллукса с Колизеем на заднем плане. Церемонно раскланявшись с японцами, мы с Ледар начали спускаться с холма, вдохновленные этой встречей.