– Он охотится за хорошенькими американочками?
– Ты обречена, детка, – подмигнул я ей.
Мы шли по таким узким улицам, что, казалось, здесь трудно дышать, мы втягивали запах жарившегося на оливковом масле лука и слушали таинственные голоса, разносящиеся над каналом. Мы проходили мимо домов, из ярко освещенных окон которых доносилось пение канареек, вдыхали аромат жареной печенки, слушали, как бьется вода о темные резные борта гондол, как орут озабоченные коты. Ледар задержалась у магазина масок: из витрины на нас в немом ужасе смотрели гротескные, почти что человеческие, безглазые лица. Потом пошли дальше, прислушиваясь к звону церковных колоколов, к крикам ссорившихся детей, воркованию голубей на крышах и к звуку собственных шагов.
Джино ждал на своем посту возле Академии. Увидев нас, он улыбнулся и низко поклонился, когда я представил его Ледар. У светлого и невысокого Джино была скульптурная фигура гондольера. Я заметил, что Джино окинул Ледар долгим оценивающим взглядом.
Гондола стояла на Большом канале, высокая, с лебединой шеей, гордая, точно породистая лошадь. Ледар уселась рядом со мной, все так же держа меня под руку. Джино вел лодку сильными, точными движениями, работая кистями и предплечьями.
Ледар свесила руку за борт, подставив ее накатывавшим волнам.
– Этот город что‑то делает с реальностью. Едва приехав, я сразу почувствовала себя графиней. А сейчас, на воде, мне кажется, будто я сделана из шелка.
– Скоро захочется быть сделанной из денег, – пообещал я. – Даже на Небесах жить дешевле.
– Ты что, думаешь, Небеса красивее Венеции? – спросила она, оглядываясь по сторонам.
– Спроси что‑нибудь полегче, – ответил я.
Я вспомнил свое пребывание в Венеции во время карнавала после смерти Шайлы, когда описывал бурное веселье венецианцев перед Великим постом. В ту первую дикую ночь мне даже не верилось, что люди, безудержно предающиеся плотским радостям, так быстро перейдут к темному удовольствию полного воздержания.
В тот год в феврале шел сильный снег, рожденный на высоких перевалах Альп, и я, вдруг почувствовав себя ребенком, вместе с другими туристами швырялся снежками на площади Сан‑Марко. Я и забыл, как радуются южане снегу. Нас он всегда удивляет.
Я купил маску и карнавальный костюм, чтобы слиться с венецианцами в их неожиданно изменившемся городе. Блуждая по улицам вместе с другими гуляками, я присоединялся к компаниям, в которые меня не приглашали, позволяя толпе нести себя мимо ворот заснеженных, освещенных свечами палаццо. Молча, в карнавальном костюме, я путешествовал по белому звездному миру, такой же чужой, как ангелы, дежурящие в нишах неприметных часовен. Я затерялся в необузданности карнавала и почувствовал власть маски, меняющей мое супер‑эго в угоду огненным ритуалам празднества. До тех пор я считал, что самоубийство Шайлы каким‑то непостижимым образом сорвало с меня маску. Но в ту ночь, когда я мчался по городу, чувствуя, как в душе поднимается радость, маска вернула меня самому себе. В холодной Венеции я, словно повернув время вспять, танцевал с незнакомыми женщинами, пил вино, лившееся рекой в этой оранжерее наслаждений, где я вдруг понял, что среди этого моря масок я возвращаю себе нечто утраченное. Я заметил, как молодой священник нырнул в узкий переулок, словно сам воздух кругом был отравлен. Он оглянулся по сторонам, мы кивнули друг другу – и он исчез. Он был прав, что бежал от этой разнузданной ночи, где истинная вера находится на обочине, и я даже заметил, что он перекрестился перед тем, как спрятаться в свое убежище. Священник спасся от узаконенного водоворота торжества похоти.
Затем я побежал по скользким полутемным улицам, забираясь все глубже и глубже в незнакомую Венецию в надежде, что мне наконец удастся поплакать по навсегда ушедшей, бедной Шайле. Я думал, что слезы свободно потекут под скрывавшей лицо маской, но снова ошибся. После трагедии у меня не было времени оплакать Шайлу, и я оправдывал себя тем, что ради Ли я должен быть сильным. Вот потому‑то я и взялся написать статью о карнавале и сейчас, плутая по заснеженной Венеции, решил дать волю невыплаканным слезам. Но не сумел выжать из себя ни слезинки, потому что дух города подхватил меня вместе с поднимавшимся над водой туманом, тогда как течение в более мелких каналах уже начало стирать лед.
Мимо меня по узкой и предательски скользкой тропе промчалась компания из десяти – двадцати человек, и какая‑то женщина схватила меня за руку. Я последовал за ней. Над Большим каналом сверкали огни фейерверков, а эта сирена увлекала меня все дальше в глубь неспящего города. Мы поднялись по лестнице в дом и стали танцевать под песни Фрэнка Синатры из его любовного альбома, медленно покачиваясь среди чужих тел в прокуренной комнате.
Женщина была в маске, но воображение помогло мне представить ее черты до мелочей. В масках все женщины казались знаменитыми красавицами, так что у всех мужчин просто дух захватывало. Женщина, с которой я танцевал, стала задавать мне вопросы по‑итальянски. Я и слова не мог сказать по‑итальянски, с тем чтобы не выдать свое американское происхождение.
– А‑а! – произнесла женщина грудным музыкальным голосом. – Я надеялась, что вы китаец.
– Тогда я китаец, – заявил я по‑итальянски.
– А я графиня, – гордо сказала она. – Могу проследить свое происхождение вплоть до двенадцатого дожа.
– Это правда? – спросил я.
– В эту ночь все правда, – ответила она. – На карнавале все женщины – графини.
Исчерпав свой запас итальянских слов, я спросил по‑английски:
– А что, маска помогает лгать?
– Маска делает ложь необходимой.
– Значит, вы не графиня, – сказал я.
– Каждый год в эту ночь я графиня. И рассчитываю, что весь мир окажет мне подобающие почести.
Я сделал шаг назад и низко поклонился:
– Моя обожаемая графиня.
– Мой слуга, – сказала она, сделав реверанс, и исчезла в толпе. Я вышел на улицу и направился на запад сквозь сгустившийся снегопад, чувствуя, как мерзнут ноги в дурацких туфлях на тонкой подошве. Хорошенькие женщины, прятавшиеся за лакированными масками, со смехом убегали при моем приближении. Узкие венецианские переулки, способные вызвать клаустрофобию, преувеличивали мой рост, и тень, которую отбрасывала моя фигура, казалась по‑библейски гигантской. Рядом с барочным фасадом церкви Джезуити[40]из снежной пелены появилась женщина, одна. Она хихикнула, увидев меня, полузамерзшего и нелепого в этом дешевом костюме, однако не убежала. Мы оба рассмеялись, обнаружив, что, кроме нас, в этой темной части города никого нет.
Женщина была в маске и целомудренно одета во все белое. Она взяла меня за руку и, когда я попытался заговорить, приложила палец к моим губам. Я сделал то же самое: провел пальцем по ее пухлой нижней губе, и она больно меня укусила. Затем взяла меня за руку и торопливо повела по проходам под арками в ту часть города, где я раньше никогда не бывал.
Когда мы вошли в переулок, слишком узкий, чтобы идти рядом, она повернулась, завязала мне шарфом глаза и, рассмеявшись, проверила, плотно ли прилегает повязка. Убедившись, что я ничего не вижу, повела меня по переулку, словно воздушного гимнаста, идущего по канату. Издалека еле слышно доносились звуки праздника.
Я доверчиво пошел за ней, позволив ей провести меня через какую‑то дверь, а потом одолев вместе с ней четыре марша узкой лестницы. Мы вошли в комнату, и она сняла шарф с моих глаз. В теплой темноте комнаты я почти ничего не видел, а только слышал шлепанье воды по бортам лодок, привязанных где‑то снаружи.
Затем я почувствовал, как ее нагое тело прижалась ко мне, ее рот нашел мои губы, язык нашел мой язык и проник глубоко в рот. Ее поцелуй по вкусу напоминал вино и морскую воду, словно квинтэссенция женского естества. Я целовал ее шею и грудь, а она повела меня к кровати, уложила на свежевыглаженные хлопковые простыни и стала расстегивать пуговицу за пуговицей на моем костюме. Она лизала мне грудь и, мурлыкая, опускалась все ниже. Когда ее губы дошли до пениса, она взяла его в рот и стала совершать быстрые движения языком, подобно пожирателю огня, раздвигая границы между страстью и бурлеском. Ее язык вознес меня на вершины, а затем она вдруг выпустила мой пенис, опрокинув меня на себя. Мы снова целовались, и вкус ее рта изменился, когда я вошел в нее. В тот момент я знал, что она наверняка захочет сохранить анонимность. Не будет никакой церемонии снятия маски. Я вошел в нее с импульсивностью, охватившей меня в ту ночь – ночь, когда секс расцвел, будто дикий цветок в тайном алькове воображения, когда вожделение исторгало хриплые вопли и позволило себе стать первобытным, животным, безымянным, каким оно было в пещерах и лесах при свете огня, когда и слов‑то таких, как «огонь» и «тело», еще не было и в помине.
Сейчас, когда гондола двигалась сквозь огни, играющие на воде Большого канала, я пытался вспомнить ту женщину, представить каждое ее движение в этой быстротечной империи чувств, касание ее грудей и ответное прикосновение длинных невидимых ног, страстные вздохи и содрогания в ярком резюме ее страсти. Мы не сказали друг другу ни слова, и сам факт нашего молчания возбуждал меня еще сильнее.
Когда я кончил, мой крик соединился с ее криком, и от этого крика даже языкам стало больно. Изнеможенные и потные, мы откатились друг от друга и снова услышали плеск воды, стук лодок о причал, стон натягивающихся канатов, шум прибоя и собственное тяжелое дыхание, по мере того как остывала наша страсть. Мы лежали рядом в темной комнате, и ее волосы упали мне на грудь.
Ледар прикоснулась к моей щеке мокрыми от воды пальцами:
– О чем задумался?
– Я думал о месте экзистенциализма в современной литературе, – ответил я.
– Врунишка, – заявила она и шаловливо брызнула на меня водой из канала. – О чем бы ты там ни думал, но явно о чем‑то приятном.
– О том, как все в жизни меняется, – сказал я.
– Они специально построили такой город, чтобы из него не хотелось уезжать. Правда, Джек? – спросила Ледар.
– Нет, – возразил я. – Они сделали еще лучше. Они построили его так, чтобы ты всегда мог о чем‑то мечтать.
– Вся эта красота разрывает мне сердце, – сказала она.
– Венеция – великий путешественник. Она тебя не покинет, – заверил я Ледар.
Из комнаты мне были слышны легкие и приглушенные шаги прохожих. Женщина быстро выпрыгнула из постели, снова приложив палец к моим губам. Она принесла мне костюм и туфли, которые, должно быть, высушила на обогревателе. Когда я оделся, она тихонько подтолкнула меня к дверям, а потом положила мои руки на свое невидимое лицо, словно я был слепым, читающим по Брайлю любимое стихотворение. Затем она надела маску сначала на себя, потом на меня, снова завязала мне глаза шарфом и повела вниз, в снежную мглу.
Я брел за ней по пронизывающе холодной ночи – к шуму, к толпам людей, к началу Великого поста. Я попробовал было заговорить с ней на итальянском, который изучал по методу Берлица[41], умолял ее назвать свое имя, объяснял, что хочу снова ее увидеть, пригласить на ужин.
Но она встретила мои слова смехом, и смех этот говорил о том, что она знала: именно ее тайна и ее молчание придали тот эротический накал нашей встрече.
Мы перешли через мост, и она неожиданно выпустила мою руку, когда я спросил, родилась ли она в Венеции. Я хотел было окликнуть ее, но сообразил, что не знаю ее имени. Сняв шарф, обнаружил, что стою на пересечении четырех венецианских переулков. Я прислушался, надеясь, что обнаружу ее по быстро удаляющимся шагам, однако ее уход был беззвучным. Я покрутился на месте, но увидел лишь идущие мне навстречу по мосту фигуры людей в масках, с бутылками или свечами и фонариками в руках. Повсюду слышались голоса, но мне хотелось только ее молчания.
Я попытался отыскать путь назад, но это была Венеция, и женщина подарила мне столько времени, сколько хотела дать.
Прежде чем уехать, я бродил по городу, особенно по мрачному району возле церкви Джезуити, где подобрала меня моя тайная любовница. Мне хотелось поблагодарить ее и произнести вслух ее имя. Я не занимался любовью со дня смерти Шайлы. Тело мое оставалось закрытым вплоть до той снежной венецианской ночи, до той женщины в маске, женщины, которая знала тайну безымянности, женщины, которая не произнесла ни единого слова.
И уже гораздо позже, когда прошло достаточно много времени, я вдруг решил, что это могла быть Шайла, моя безвременно ушедшая жена, которая хотела сказать, что мне пора жить дальше и забыть о ней. Ведь Шайла обожала игры в переодевание и «веришь – не веришь».
Когда мы с Ледар приплыли к «Гритти паласу», я дал Джино купюру в пятьдесят тысяч лир. Джино поцеловал руку Ледар и пригласил ее на бесплатную прогулку по небольшим каналам. А потом мы пошли переодеваться к ужину.
Тем же вечером мы вошли в таверну «Ла Фениче», Майк уже сидел за столом.
– Присаживайтесь. Ледар, выглядишь великолепно. Тебя вполне могут арестовать в этом платье, – сказал Майк. – Хороший ресторан, Джек. А что, никакой пиццы на всех для трех мушкетеров?
– Это мое любимое место, – объяснил я. – Думаю, что и вам оно должно понравиться.
Когда к нашему столику подошел официант, я как раз объяснял меню.
– Паста тут просто потрясающая. Bigoli con granzeola[42]готовят с крабовым соусом. Крабы здесь не похожи на наших голубых крабов, но очень вкусные. Хороши все блюда из телятины. Если любите печень, Венеция – это то самое место.
– Скажи парню, что я хочу гамбургер и зеленый салат с рокфором, – заявил Майк.
– Гамбургеров у них не бывает. И соус с сыром рокфор в Италии не подают.
– Нет гамбургеров? Это же ресторан! В долбаном «Фор сизонс» в Нью‑Йорке и то подают гамбургеры.
– Я положилась бы на Джека, – вмешалась Ледар. – Это его территория.
– И в отсутствие рокфора не могу поверить, – не унимался Майк. – Где делают сыр рокфор? Можешь ответить?
– Во Франции, – сказала Ледар.
– Правильно, во Франции. Еще одна гребаная страна. До нее отсюда меньше трехсот миль. Я не ем салат без рокфора.
– А сегодня придется, – отрезал я.
– Италия так и осталась страной третьего мира, старик. Похоже, они поняли, в чем тут дело, и навсегда прописались в двадцатом веке. Закажи мне тогда овощи и телятину. Как они называют эту тощую телятину? На букву «эс» начинается?
– Скалопини.
– Джек, закажи за меня, – попросила Ледар.
– Умница, – улыбнулся я и принялся заказывать для нас настоящий венецианский обед.
Начал с карпаччо[43], за ним последовало ризотто со свежей зеленой спаржей. Закончили мы ножкой ягненка с баклажаном и шпинатом. Объевшись, отказались от десерта и остановились на эспрессо и граппе.
Майку подали салат, но он к нему даже не притронулся, узнав, что его заправили оливковым маслом. Тогда я попросил принести нам из кухни некоторые ингредиенты. Когда они прибыли, официант смешал в миске йогурт и майонез, добавил соусы – вустерширский и табаско, – а потом еще и кусочек горгондзолы[44]. Официант, не в силах скрыть свое презрение, перемешал заново нарезанный салат с только что приготовленным соусом.
– Великолепно! – воскликнул довольный Майк, отправив в рот ложку салата. – Я же говорил, что они где‑то припрятали рокфор.
Только спустя несколько минут Майк снова заговорил о том, ради чего он, собственно, и прибыл в Венецию.
– Давайте обсудим проект. Что скажете? Самые значительные перемены на Юге после Второй мировой войны?
На секунду задумавшись, Ледар ответила:
– Изобретение быстрорастворимой овсянки. Нет, не так. То, что в любом захудалом южном городишке можно купить тако[45].
– Тебе бы все шутки шутить, – нахмурился Майк. – Ну, давай ты, Джек!
– Я не собираюсь принимать участие в твоем проекте, и мне наплевать на самые значительные или самые незначительные перемены на Юге.
– Джек, это большие деньги. Больше, чем ты когда‑либо зарабатывал. Я проверял. Считай, что я делаю тебе личное одолжение. Мне пришлось кое с кем переговорить, чтобы тебя утвердили. У Ледар есть хоть какая‑то известность. А твоя имитация Джулии Чайлд[46]ни хрена нам не принесет.
– Майк, на меня не рассчитывай.
– Может, поработаешь как консультант?
– Нет.
– Почему?
– Потому что ты захочешь, чтобы мы написали о Шайле, а я не собираюсь это делать.
– Нам не понадобится говорить, что она прыгнула с моста. Или как‑то завуалируем это.
– Повторяю для непонятливых: на меня не рассчитывай. Ты ведь хочешь, чтобы мы написали еще о Джордане и о шестидесятых.
– Нет. Секундочку, – взмахнул рукой Майк. – Не беги впереди паровоза. Послушай, я хочу это в контексте. Ну как ты не можешь понять? Это не просто о нас. Это о столетии. Мой дед приехал в Уотерфорд, не зная и десяти английских слов. Он встретился с твоим дедом, Джек. Прошлый век навсегда изменил их жизни. Мы сидим сейчас в Венеции, за этим столом, из‑за погрома, что был в России в 1921 году. Я правильно говорю?
– Да, – согласился я. – Правильно.
– Послушай, нас сформировало прошлое, нравится это тебе или нет. И нам пришлось хлебнуть дерьма. Ты спрашивал про Джордана. Да, черт возьми, мы завязаны на Джордане. Кто изменил нас больше, чем Джордан Эллиот? Джек, ты знаешь, где он?
– Прошел слух, что он умер. Мы все были на заупокойной службе.
– Прошел слух, что он жив и ты знаешь, где он. Прошел слух, что он в Италии.
– Если и так, то он ни разу со мной не связывался, – отрезал я.
– А если бы связался, ты сказал бы мне? – поинтересовался Майк.
– Нет, не сказал бы.
– Я не согласен с тем, что этот сукин сын сделал во время войны, но, черт возьми, это настоящая драма. Особенно если узнаем, как ему удалось выбраться.
– Эту часть ты мог бы выдумать. Разве нет? – спросила Ледар. – Может быть, Джек прав. Может быть, он погиб во время побега или когда прятался.
– Я хочу добраться до правды, – заявил Майк. – Это дело принципа. Мы должны, насколько возможно, придерживаться фактов. Я собираюсь найти сукина сына и заплатить ему кучу денег за правдивый рассказ.
– Я не ослышалась, он сказал «принцип»? – с притворным удивлением обратилась ко мне Ледар. – Неужели Майк что‑то сказал о «принципе»?
– И вот еще что, – добавил Майк, не обращая внимания на Ледар. – Я хочу, чтобы, прежде чем визжать, вы оба меня выслушали. Я знаю, что вы хотите сказать, но то, что скажу я, может вас удивить.
– Выкладывай, – пожала плечами Ледар.
– Я вступил в комитет по поддержке избрания Кэйперса Миддлтона на пост губернатора Южной Каролины. Я отвечаю за финансы. Мы очень хотели бы, чтобы вы оба вошли в состав этого комитета.
Ледар была явно ошарашена.
– Джек, как будет по‑итальянски «да пошел ты на хрен»?
– Тебе не надо это знать. Скажи «да пошел ты на хрен!» по‑английски. Дважды. За себя, а потом и за меня.
– Я знаю, откуда такое отношение. Но вы оба ошибаетесь. Парень изменился. Я говорил с ним в Нью‑Йорке, прежде чем взять билет и прилететь сюда. Он прогрессивный сукин сын. У него есть реально радикальные идеи о том, как следует финансировать образование и промышленность с перспективой на двадцать первый век.
– Ай‑яй‑яй, Майк, – промурлыкала Ледар. – Ты, похоже, забыл, что я была замужем за этим прогрессивным сукиным сыном. У него были реально радикальные идеи и о том, как платить алименты. Он предпочел этого не делать.
– Ваш развод создает кое‑какие проблемы его кампании. Врать не буду, – сознался Майк.
– Хорошо, – улыбнулась Ледар. – Майк, он бессердечная, безжалостная сволочь. Когда‑то я была в него влюблена, вышла за него замуж, родила от него двоих детей и постепенно научилась его ненавидеть. Он отравляет все, к чему прикасается.
– Ледар, он жалеет, что так обошелся с тобой. Сам мне об этом сказал. Признает, что был подлецом.
– Университет Южной Каролины, – прервал его я. – Тысяча девятьсот семидесятый. Очень важный год. Возможно, ты помнишь, в тот год мы узнали нечто очень важное о нашем золотом мальчике Кэйперсе Миддлтоне.
– Не все из нас, – возразила Ледар. – Некоторые ни фига не узнали о подлинной сущности Кэйперса или о его чувстве локтя в тот знаменательный год. Одна из нас вышла тогда за него замуж.
Майк глубоко вздохнул, подождал, пока наш гнев уляжется, и только потом продолжил:
– Никто не ненавидел за это Кэйперса больше, чем я. Но он по‑прежнему стоит на своем и считает это проявлением патриотизма. Он хочет рассказать нам все, что привело к тому вечеру на призывном пункте. Это станет частью мини‑сериала.
– Извини, Майк, я в этом не участвую, – заявила Ледар.
– Да ради бога, Ледар! Что тут такого? – спросил Майк. – К тому же вам обоим деньги не помешают.
– Так вот оно что, Майк, – бросил я. – Думаешь, что можешь купить нас? Что мы продаемся, стоит только предложить настоящую цену?
– Джек, а я и не говорю, что собираюсь кого‑то покупать, – обозлился Майк. – Я говорю о нормальной, честной работе, о том, что вы расскажете грандиозную историю и мы снова сблизимся. Деньги – это просто соус. Знаете, сколько шоколадного мороженого вы сможете съесть!
– А твой друг Кэйперс не хочет рассказать нам о своей героической роли в университете? Все как на духу. Как американский герой.
– Для многих людей он и был героем. Я бы сказал, что девяносто пять процентов жителей Южной Каролины его поддержали.
– Те же самые люди поддержали и войну во Вьетнаме.
– Шестидесятые годы. Надоевшее старое дерьмо, Джек. Низкие кассовые сборы. – Майк по‑прежнему чувствовал себя неловко под испепеляющим взглядом Ледар.
– Хочу, чтобы ты знал, Майк. Скажу тебе прямо сейчас. Я до сих пор верю всей душой во все то, во что верил в шестидесятые. И отрекаться не собираюсь, – заявил я.
– Все это ханжеская чушь собачья. Согласись, – ухмыльнулся Майк.
– Соглашусь. И тем не менее верю.
– Ну и ладно, – примирительно улыбнулся Майк. – К тому, что сделал Кэйперс, можно отнестись по‑разному. Спорить не стану. Но никому от этого хуже не стало. Тебя тогда арестовали, Джек, но не так уж ты и пострадал.
– Нет, пострадали мы все. Это был смертельный удар, Майк. Понимаешь? Мы любили Кэйперса, верили в него и шли за ним, – нахмурился я.
– Но ты ведь смог переступить через это. И остальные тоже.
– Но не тот парень, которого ты ищешь. Уверена, что Джордан не смог через это переступить, – сказала Ледар. – Если, конечно, он все еще жив.
– Ты знаешь, где он? – снова спросил меня Майк.
– Нет, Майк. Мы были на заупокойной службе. Помнишь? По вине Кэйперса Миддлтона никто из нас не видел Джордана после тысяча девятьсот семидесятого.
Майк вынул из наружного кармана чековую книжку, выписал чек на десять тысяч долларов и протянул мне.
– Это первоначальный взнос. Отведи меня к Джордану… и я выплачу еще десять тысяч.
Я посмотрел на чек и рассмеялся. Поднес его к догорающей свече, стоявшей на столе. Я с удовольствием смотрел, как ярким пламенем горит чек, а потом бросил обгоревшую бумагу в эспрессо Майка.
– Майк, ты плохо меня знаешь. Тебе нужно срочно подготовиться к выпускным экзаменам. Нужно научиться снова стать человеком. Когда‑то ты был неплохим парнем. Просто забыл последовательность действий.
Майк подался вперед, глаза его злобно сверкнули.
– У меня для тебя новость, Джек. Ты больше не капитан команды. Школа далеко позади, и давай посмотрим фактам в лицо: маленький Майк живет лучше всех остальных. Можешь проверить. Начиная с журнала «Пипл» или «Кто есть кто» и кончая церемонией вручения «Оскара». Майкл Хесс – это человек, с которым считаются в мире кино. У всех у нас за этим столом дела идут чертовски хорошо. Ледар пишет свои знаменитые киносценарии. Ты пишешь кулинарные книжки для сытых туристов, а еще выпустил пару книжонок для путешественников, чтобы рассказать всяким придуркам, как пройти к Сикстинской капелле. А я забираю все ставки.
– Майк, сделай одолжение, заткнись, пожалуйста! – воскликнула Ледар. – Ты хоть сам слышишь, что говоришь? Господи, нашел чем хвастаться – статьей о себе в журнале «Пипл»! Как трогательно!
– Я скажу то, что хочу сказать. Посмотри на Джека. Такой праведник, такой задавака! С чего это вдруг, Джек? С какой, черт возьми, стати? Сжег чек, словно Франциск из этого гребаного Ассиза. Но вот что я тебе скажу, приятель. Я выпишу чек на бóльшую сумму. Буду добавлять цифры и наконец перешибу твою цену, так что ты бухнешься на колени и сделаешь мне минет.
– Тебе придется долго писать, чтобы перешибить цену, Майк, – улыбнулся я, пытаясь разрядить обстановку.
Но Майк с дьявольским упорством продолжил лобовую атаку:
– Ты еще и смеешься надо мной? Ты смеешься над Кэйперсом Миддлтоном, виновным только в том, что он хочет сделать Южную Каролину местом, где всем станет лучше жить?! Может, мы и недотягиваем до твоих гребаных высоких нравственных стандартов, Джек, но наши жены с моста не прыгают. Все наши девочки по‑прежнему ходят целые и невредимые с сумочками от Гуччи и кредитными картами. Никого из них не пришлось вылавливать из реки. Извини, что так грубо, старик. Но факт есть факт.
Я закрыл глаза и не открывал их, пока не почувствовал, что взял себя в руки. Мне хотелось перепрыгнуть через стол и долго бить Майка по лицу, чтобы кулак был весь в крови. Но потом я подумал о Ли и Шайле и не стал отвечать на выпад Майка.
– Ну давай же, Джек! – спокойно сказала Ледар. – Убей его. Он этого заслуживает.
– Извини, – неожиданно произнес Майк. – О господи! Прости меня, Джек! Это был не я. Это не я сказал. Открой глаза. Посмотри на мое лицо. На нем написано Р‑А‑С‑К‑А‑Я‑Н‑И‑Е. Раскаяние. Чистосердечное. Клянусь тебе, Джек. Это был не я. Никто так не любил Шайлу, как я. Ты должен меня простить.
Я открыл глаза и с трудом выдавил из себя:
– Я тебя прощаю. Ты любил Шайлу, и только по этой причине я не утопил твою несчастную задницу в Большом канале.
– А можно, я это сделаю? – невозмутимо произнесла Ледар. – Почему все лучшее достается мужчинам?
– Здорово сказано, – подхватил Майк. – Запиши эту фразу, и утром я ее напечатаю. Это пойдет в сценарий.
Вечер окончился. По дороге в «Гритти палас» Майк пытался исправить оплошность, был само очарование и даже заставил меня разок засмеяться.
Я так ничего и не сказал и презирал себя за то, что слушал Майка. Я слишком хорошо знал его и прекрасно понимал, что все эти шутки и смех были завуалированным извинением. Мозг мой напряженно работал. Мне надо было вернуться в Рим и предупредить Джордана Эллиота, что Майк Хесс у него на хвосте.
Глава пятая
Я отвез Марту в римский аэропорт. Пока она в десятый раз проверяла, захватила ли с собой билеты до Южной Каролины, мимо прошли итальянские солдаты с автоматами в руках.
– Никак не могу привыкнуть к автоматам в аэропорту, – сказала она.
– Зато краж в магазинах стало меньше, – заметил я. – Дай‑ка куплю тебе здесь капучино. К выходу на посадку меня не пропустят.
– Из‑за терроризма?
– Наверное. С Красными бригадами, похоже, справились. Но ООП[47]все еще не угомонится. Ливия не дает о себе забыть. ИРА тоже может что‑нибудь выкинуть. Даже на Корсике поднялось освободительное движение.
– В таком случае зачем ты здесь живешь?
– А разве Атланта не стала в прошлом году криминальной столицей? Самое большое число убийств в Штатах.
– Да, но в аэропорту там совершенно безопасно, – возразила она.
Мы пили капучино и наблюдали за ярко одетыми саудовцами, вошедшими в здание аэропорта. Они прошествовали мимо большой группы из Ганы, облаченной в национальный одежды. Пока стоишь в римском аэропорту, то мимо проходят представители самых разных стран, и я не перестаю удивляться этой связи со всем миром. Я почти физически ощущаю здесь любовь к путешествиям, чувствую, как в крови людей вскипает адреналин, когда они поднимают глаза на электронные табло и сверяют их данные с мелкими цифрами на своих аккуратно выписанных билетах. Аэропорт – это место, где я практически могу видеть, как движется время. Люди просачиваются через двери и ворота, словно песок в песочных часах.
– Джек, наверное, мне незачем говорить тебе об этом, но Ли – потрясающий ребенок. Ты отлично ее воспитываешь.
– Я просто наблюдаю, Марта. Она растет сама по себе.
– Как бы мне хотелось, чтобы ты привез ее домой!
– Я этого не сделаю, – как можно мягче ответил я. – Извини, Марта.
– Обещаю: сцен не будет.
– Как ты можешь это обещать? С таким‑то отцом.
– Ты что, всегда его ненавидел? – тихо спросила она. – Даже когда был ребенком? Наши дома стояли впритык друг к другу.
– Нет, я стал его ненавидеть, только когда узнал поближе. Думаю, это началось после того, как Шайла вышла за меня, а он сидел шиву[48].
– Мама умоляла его не делать этого.
– А когда после смерти Шайлы он сидел шиву во второй раз, я стал «ценить» его еще больше.
– Он правоверный еврей. И в тот раз он был прав.
– Но, черт возьми, он был совсем не прав, когда сделал это после нашей свадьбы! – взорвался я.
– Повторяю, он считал, что поступает как правоверный еврей.