ДОРОГА ПРИ ЛУННОМ СВЕТЕ
I
Свидетельство Джоэла Хетмена, младшего Я несчастнейший из смертных. У меня есть все - богатство, положение вобществе, приличное образование, отменное здоровье и многие иныепреимущества, весьма ценимые теми, кому они даны, и вожделенные для тех, ктоими обделен, однако я иной раз думаю, что был бы счастливее, не имей яничего этого - тогда бы мне не пришлось постоянно мучиться от несоответствиямежду моим внешним и внутренним состоянием. Труд и лишения отвлекли бы меняот мрачной тайны, которая неотступно будоражит ум, но не поддается разгадке. Я единственный ребенок Джоэла и Джулии Хетмен. Отец мой былсостоятельный плантатор; к матушке, которая отличалась не только умом, но икрасотой, он питал страстную и требовательную привязанность и постоянно, какя теперь понимаю, ревновал ее. Дом наш находился в нескольких милях отНэшвилла, штат Теннесси, и являл собой громадное, беспорядочно выстроенноесооружение, чуждое какому-либо архитектурному стилю. Стоял он недалеко отдороги, в парке, среди деревьев и кустарников. В то время, о котором я пишу, мне исполнилось девятнадцать лет и я былстудентом Йельского университета. Однажды я получил от отца телеграмму, вкоторой он, ничего не объясняя, настоятельно требовал, чтобы я тотчас выехалдомой. Дальний родственник, встречавший меня на железнодорожной станции вНэшвилле, объяснил причину столь поспешного вызова: моя матушка варварскиубита - кем и почему, остается только гадать - при следующихобстоятельствах. Отец уехал в Нэшвилл, пообещав вернуться на следующий день пополудни.Однако обстоятельства его переменились и он вернулся на исходе той же ночи.Как объяснил он коронеру, у него не оказалось при себе ключа, и, не желаябудить прислугу, он пошел на всякий случай к черному входу. Повернув заугол, услышал, как тихо затворилась дверь, и смутно различил в темнотемужскую тень, метнувшуюся за деревья. Он погнался было за незнакомцем, потомобыскал сад, но тщетно. Решив, что это тайный обожатель одной из служанок,он вошел в дом - дверь оказалась незапертой - и стал подниматься полестнице. Дверь матушкиной спальни была отворена, и он ступил в непрогляднуютьму, но тут же упал ничком, споткнувшись обо что-то тяжелое. Не станувдаваться в подробности; это было тело моей бедной матушки, задушеннойнеизвестным злодеем. Из дома ничего не украли, слуги не слышали ни звука, и, не читая этихстрашных отметин у нее на шее, - о Господи! помоги мне забыть их! - никакихследов убийцы найдено не было. Я бросил свои занятия в университете и остался с отцом, который,разумеется, очень переменился. Обычно степенный и немногословный, теперь онвпал в глубочайшее уныние; был ко всему безучастен, но вдруг, ни с того, нис сего, от какого-то шума - дверь ли захлопнется, шаги ли раздадутся -забеспокоится, переполошится - испугается, пожалуй, сказал бы кто-то.Вздрогнет, бывало, весь побледнеет, а потом снова погрузится в мрачнуюапатию, еще глубже прежнего. Что до меня, то я тогда был молод, и этим всесказано. Юность - благословенная земля Галаад(1), своим бальзамом онаврачует все раны. Ах, если бы мне снова вернуться в эту волшебную страну! Дотой поры не ведавший страданий, я не умел понять, насколько тяжела постигшаяменя утрата, не мог верно оценить всей силы нанесенного мне удара. Однажды ночью, несколько месяцев спустя после этого ужасного несчастья,мы с отцом возвращались из города домой. Полная луна уже три часа как взошла на востоке; торжественный ночнойпокой сковал все вокруг; только наши шаги да стрекот цикад нарушали тишину.Черные тени деревьев косо падали на выбеленную лунным светом призрачнуюдорогу. Мы уже подошли к тонувшим в глубокой тени воротам нашего дома, вкотором не светилось ни единого огонька, как вдруг отец стиснул мне руку исдавленно прошептал: - Боже мой! Что это? - Я ничего не слышу, - отвечал я. - Но ты видишь... видишь? - Он указал на дорогу прямо перед собой. - Ничего не вижу, - сказал я. - Пойдем же, отец... тебе нездоровится. Он выпустил мою руку и остановился, как вкопанный, посреди залитойлунным светом дороги, вперил взор в пустоту и окаменел. Лицо его, белое,скованное ужасом, поразило меня. Я тихонько потянул его за рукав, но он,кажется, забыл о моем существовании. И вдруг он начал пятиться, ни насекунду не отрывая взора от того, что видел, или думал, что видит. Я хотелбыло идти за ним, но в нерешительности остановился. Помню, до этой минуты ясовсем не чувствовал страха, но тут внезапно меня пробрала дрожь. Словномогильный холод дохнул мне в лицо, охватил все тело, пробежал по волосам... В этот миг внимание мое отвлек свет, внезапно вспыхнувший в верхнемокне: одна из служанок, разбуженная зловещим предчувствием, повинуясьбезотчетному порыву, засветила лампу. Я обернулся к отцу, смотрю, а его нет,и за все эти годы никаких известий о его судьбе не просочилось ко мне изпределов страны Неведомого. ------------------------ (1) Галаад - область в Палестине, восточнее реки Иордан. "Пойди вГалаад и возьми бальзама, дева, дочь Египта" - Книга Пророка Иеремии, 46,II.II
III
Свидетельство покойной Джулии Хетмен, полученное через медиумаБэнроулза Я легла рано и почти тотчас погрузилась в спокойный сон, от которогоочнулась с безотчетным чувством страха, столь нередким, помнится, в той,прежней жизни. Я не могла отделаться от этого чувства, хотя понимала всю егобессмысленность. Мой муж, Джоэл Хетмен, был в отъезде; слуги спали в другойполовине дома. Впрочем, ничего необычного в том не было, и прежде я никогдане боялась. Тем не менее сейчас страх мой сделался столь невыносимым, чтопереборол оцепенение. Я села и засветила лампу. Против ожидания, легче мнене стало; свет только усилил тревогу. Мне пришло в голову, что полоска светапод дверью укажет мое убежище тому безымянному зловещему существу, чтотаится снаружи. Вы, все еще облеченные в свои тела и подвластные ужасам,рожденным вашим воображением, можете представить, как должен быть великстрах, который вынуждает искать спасения от ужасов ночи - во тьме! Ототчаяния бросаться в объятия невидимого врага! Потушив лампу, я натянула на голову одеяло и притаилась, дрожа, не всилах позвать на помощь, утратив способность молиться. В таком жалкомсостоянии я пробыла, должно быть, не один, как вы говорите, час - для насвремени не существует. Наконец, вот оно - тихие, ковыляющие шаги на лестнице! Медленныенеуверенные шаги, точно оно не видит, куда ступает; мой смятенный разумужасался приближению этой безмозглой, безглазой силы, к которой тщетновзывать о пощаде. Мне вдруг показалось, что я оставила на лестнице зажженнуюлампу, и раз оно пробирается ощупью, значит, это не ведающее света исчадьеночи. Как глупо, ведь я сама только что погасила свет в комнате. Но чтоподелаешь? Страх не рассуждает. Он лишен разума. Он рождает зловещиекартины, он нашептывает трусливые советы, которые не вяжутся между собой. Мыэто слишком хорошо знаем, мы - это те, кто ступил в царство ужаса, ктотомится в вечном сумраке среди призраков прошлой жизни; одинокие и невидимыедаже для самих себя и друг для друга, и тем не менее осужденные скрыватьсяото всех, мы жаждем говорить с любимыми существами, но мы немы и полныстраха перед ними, как и они перед нами. Иногда стена рушится, неумолимыйзакон отступает: бессмертная любовь или ненависть снимают заклятие, и мыстановимся зримы для тех, кого призваны остеречь, утешить или покарать. Вкаком обличье мы являемся им, нам неведомо, но мы повергаем в ужас даже тех,кому тщимся даровать покой и утешение и от кого страстно ждем сострадания. Умоляю, простите за это неуместное отступление ту, что некогда былаженщиной. Вам, которые вопрошают нас столь несовершенным способом, вам... недано нас понять. Вы задаете пустые вопросы о том, что нам неведомо илизапретно. Нам многое открыто, но мы бессильны передать вам свое знание - навашем языке оно лишено смысла. Мы вынуждены говорить с вами на жалком языкерассудка, ведь это все, что вы способны понять. Вам кажется, что мыпринадлежим иному миру. Нет, нам знаком лишь один мир - ваш, но для нас онлишен солнечного света и тепла, музыки и смеха, пения птиц и душевногообщения. О Боже! Что за участь быть призраком, трепетным и пугливым, вотчаянии мечущимся в этом неузнаваемом мире! Нет, я не умерла от страха: неведомое нечто отступило и стало удалятьсяпрочь. Я слышала, как оно уходит, спускается по лестнице, спешит, словносамо чего-то боится. Тогда я поднялась, чтобы позвать на помощь. Едвакоснулась дрожащей рукой дверной ручки, как - Боже милостивый! - услышала,что оно возвращается. Поднимается по лестнице быстрыми, тяжелыми шагами, откоторых содрогается весь дом. Я забиваюсь в угол, вжимаюсь в пол. Шепчумолитву. Мысленно зову моего дорогого мужа. Вот слышу, дверь отворяется.Потом - беспамятство. Очнулась и чувствую, как чьи-то руки сдавили мнегорло... как я слабо отбиваюсь, а оно прижимает меня к полу... языквываливается у меня изо рта... И вот я вступаю в иное существование. Нет, я не знаю, кто это был. Нам не дано знать о прошлом более того,что знали мы в момент смерти. Нам открыто то, что совершается сейчас, нонаши представления о прошлом не меняются - все, что нам известно о нем,начертано в нашей памяти. Мы не ведаем той истины, с высот которой можновзирать на хаотичный пейзаж страны былого. Мы все еще обретаемся в ДолинеТеней, таимся в пустынных местах, всматриваемся сквозь лесные чащобы в еебезумных и злобных обитателей. Что можем узнать мы нового об этомускользающем прошлом? То, о чем я вам расскажу, случилось ночью. Мы различаем приход ночи,ибо тогда вы удаляетесь в свои жилища, и мы покидаем свои тайные убежища,безбоязненно приближаемся к нашим прежним домам, заглядываем в окна и дажепроникаем внутрь и глядим в ваши спящие лица. Я подолгу медлила у тогоместа, где со мной произошла эта жестокая перемена - мы часто так поступаем,пока живы те, кого мы любим или ненавидим. Тщетно искала я, как дать о себезнать, как объяснить мужу и сыну, что я существую, что по-прежнему люблю ихи мучительно им сострадаю. Если я склонялась над спящими, они пробуждались.Если являлась к ним, когда они бодрствуют, они обращали ко мне страшныйвзгляд своих живых глаз, и я немела от ужаса... В ту ночь я тщетно их искала... и боялась найти. Их не было ни в доме,ни на залитой лунным светом лужайке. Хотя солнце для нас утеряно навсегда,луну, и полную, и ущербную, мы видим все время. Она сияет нам ночью, а пороюи днем, она восходит и садится, как в той, прежней, жизни. Я покинула лужайку и, охваченная печалью, бесцельно заскользила подороге сквозь лунный свет и безмолвие. Вдруг послышался голос моего бедногомужа, исполненный испуга и удивления, и голос сына, успокаивающий,разубеждающий; они стояли в тени деревьев... близко, совсем рядом! Их лицабыли обращены ко мне, глаза мужа устремлены прямо на меня. Он видит...наконец, наконец-то он меня видит! Когда я поняла это, мой страх рассеялся,как дурной сон. Смертельное заклятие снято: любовь победила! Вне себя отвосторга я вскрикнула... должно быть, вскрикнула: "Видит! Наконец-то онвидит! Теперь он все поймет!" С трудом сдерживая себя, я приближалась к ним,красивая и улыбающаяся. Сейчас он заключит меня в свои объятия, я стануласково утешать его, возьму за руку моего сына. И мы будем говорить,говорить, и рухнет преграда между живыми и мертвыми. Увы! Увы! Его лицо побелело от ужаса, а глаза стали как у загнанногозверя. Он все пятился от меня, а потом бросился бежать и исчез в лесу... Гдеон?.. Мне не дано этого знать. Мой бедный мальчик, он остался совсем один. Я бессильна внушить ему,что я здесь, рядом с ним. Скоро и он должен перейти в мир невидимого. И япотеряю его. Навсегда.ПО ТУ СТОРОНУ
Много лет назад по пути из Гонконга в Нью-Йорк я на неделю остановилсяв СанФранциско. За долгие годы, проведенные вдали от родного города, я сталпреуспевающим бизнесменом - мои доходы в Азии превзошли самые смелыеожидания; я был богат и мог позволить себе вновь посетить свою страну ивосстановить дружбу с теми из товарищей моей юности, кто был еще жив и - какя надеялся - все еще питал ко мне теплые чувства. Прежде всего мне хотелосьповидать Мона Демпьера, моего старого школьного друга, с которым мы дажекогда-то переписывались, но - как это обычно и бывает у мужчин - перепискадавно оборвалась. Вы, наверное, замечали, что нежелание написатьнеофициальное письмо тем сильнее, чем большее число миль отделяет вас отвашего корреспондента. Это закон. Я помнил Демпьера красивым сильным юношей с явной склонностью к науке,еще более явной несклонностью к работе и прямо-таки поразительнымравнодушием к разного рода мирским утехам, включая богатство, коего,впрочем, он унаследовал достаточно, чтобы ни в чем не нуждаться. То, чтоникто из его аристократических родственников никогда не занимался ниторговлей, ни политикой, равно как не страдал под тяжким бременем славы,составляло предмет его особой гордости. Мон был немного сентиментален ислегка суеверен, чем, по-видимому, и объясняется его интерес к изучениюоккультизма, но здоровая психика всегда надежно предохраняла его отфантастических и опасных воззрений. Время от времени он совершал бесстрашныевылазки в область нереального, ни на миг не забывая, однако, что егоподлинной родиной была и остается иная страна, пусть частично, но все жеисследованная и нанесенная на карту, - та область, которую мы именуемобъективной реальностью. Вечер моего визита к нему выдался грозовым. Стояла калифорнийская зима,и дождь без передышки хлестал по опустевшим улицам, а порой, подхваченныйвнезапными порывами ветра, яростно кидался на дома. Я взял извозчика, ипосле долгих блужданий он отыскал, наконец, нужное место в малонаселенномрайоне на океанском побережье. Дом, признаться, довольно уродливый, стоялпосередине участка, на котором - насколько мне удалось разглядеть в темноте- не росло ни травы, ни цветов. Три-четыре деревца корчились и стонали подветром и ливнем. Казалось, они из последних сил стараются вырваться из этойжуткой обстановки, чтобы броситься в море в надежде на лучшую. Дом былдвухэтажным кирпичным сооружением с угловой башней, возвышающейся еще наодин этаж. В ее-то окне и горел единственный видимый свет. Что-то в обликеэтого дома заставило меня вздрогнуть, чему, впрочем, вполне могласпособствовать и струйка воды, проникшая мне за шиворот, пока я бежал отпролетки к двери. В ответ на мою записку, извещавшую о намерении егонавестить, Демпьер написал: "Не звони, дверь открыта, поднимайся наверх",что я и сделал. На лестнице было почти совсем темно - единственнымисточником освещения служила одинокая газовая горелка, закрепленная на самомверху. Тем не менее я, искусно избежав несчастного случая, сумел добратьсядо площадки третьего этажа и через распахнутую дверь вошел в квадратнуюкомнату башни. Демпьер в халате и домашних туфлях поднялся мне навстречу,тепло меня приветствуя, и, если вначале я и подумал было, что ему все жеследовало встретить меня внизу у входа, однако взгляда на него хватило,чтобы все мысли о негостеприимстве тут же развеялись. Он страшно изменился. Ему едва перевалило за сорок, а он уже былсовершенно седой, сгорбленный, высохший. На мертвенно-бледном лице,изрезанном глубокими морщинами, горели неестественно большие глаза. Их блескбыл почти пугающим. Предложив мне сесть и пододвинув ко мне коробку с сигарами, он сбезусловной искренностью уверил меня в удовольствии, доставленном ему моимвизитом. Какое-то время мы поболтали о том о сем, но я никак не моготделаться от тягостного впечатления, произведенного на меня случившейся сним переменой. Должно быть, он это почувствовал, так как вдруг произнес,усмехаясь: - Я вижу, ты несколько разочарован во мне - non sum qualis eram(1). Я нашелся не сразу, но потом все-таки выдавил: - Да нет, почему? Твой латинский все тот же. Он снова усмехнулся. - Нет, будучи мертвым языком, он подходит мне все больше и больше. Ноне спеши! Пожалуйста, немного терпения! Там, куда я отправляюсь, наверное,говорят на еще более совершенном наречии. Ты бы хотел получить весточку натом языке? Улыбка сбежала с его лица, и, когда он договорил, его взгляд,направленный прямо на меня, выражал такую серьезность, что мне стало не посебе. Однако я не собирался поддаваться его настроению и показывать, каксильно подействовали на меня его слова о близкой смерти. --------------------------- (1) Я не тот, что был (лат.). - Полагаю, - сказал я, - человеческий язык не скоро еще перестанетслужить нашим нуждам; ну а потом в этой службе не будет нужды. Он ничего не ответил, и я тоже умолк, не зная, как вывести беседу изтупика, в который она зашла. Вдруг, когда буря за окном ненадолгоуспокоилась, в мертвой тишине, показавшейся мне зловещей после недавнегодикого воя, раздалось негромкое постукивание в стену за спинкой моего стула.В дверь обычно стучат не так. Больше всего это было похоже на условный знак,подтверждение чьего-то присутствия в комнате за стеной. Наверное, почти укаждого из нас есть опыт подобного общения, хотя мы и не слишком любим о немраспространяться. Я взглянул на Демпьера, возможно, немного озадаченно, ноон этого явно не заметил. Забыв обо всем на свете, он смотрел на стену свыражением, которое я затрудняюсь определить, хотя память о нем жива во мнеи поныне. Положение становилось неловким. Я поднялся, чтобы откланяться.Вдруг он как будто очнулся. - Прошу тебя, сядь, - пробормотал он, - это просто... там никого нет. Но постукивание повторилось с той же мягкой настойчивостью, что ипрежде. - Прости, - сказал я, - уже поздно. Я зайду завтра, договорились? Он улыбнулся несколько машинально, как мне показалось. - Весьма деликатно с твоей стороны, только все это ни к чему. Поверь, вбашне нет других комнат. Там никого нет. По крайней мере... Не договорив, он встал и распахнул окно, единственное окно в стене,откуда, казалось, и доносилось постукивание. - Смотри. Не вполне понимая, как следует поступить, я подошел к окну и выглянул.Хотя дождь опять лил, как из ведра, в свете стоящего неподалеку фонаря былодовольно отчетливо видно, что там действительно "никого нет". Никого иничего, только гладкая стена башни. Демпьер закрыл окно и, указав мне на стул, уселся на прежнее место. Само по себе это происшествие не отличалось, наверное, большойтаинственностью. Могло быть множество правдоподобных объяснений (хотя ниодно из них до сих пор не приходит мне в голову), и все же я испыталкакое-то странное чувство. Не последнюю роль тут сыграла и та горячность, скакой мой друг пытался уверить меня, что ничего не происходит. Эти попыткипридавали случившемуся особую значимость. Демпьер действительно доказал, чтотам никого нет, но ведь в этом-то и заключалась загадка, а никакой разгадкион не предложил. Его молчание начало действовать мне на нервы. - Друг мой, - сказал я, боюсь, не без издевки в голосе, - я несобираюсь оспаривать твое право держать в доме сколько угодно призраков иводить с ними дружбу; меня это не касается. Но лично мне как человеку сугубопрактического склада, исключительно "от мира сего", покойней и уютней безпривидений. Я возвращаюсь в гостиницу к тем, кто пока еще во плоти. Что и говорить, это была не очень-то учтивая тирада, но мой приятель,похоже, нисколько не обиделся. - Останься, - сказал он, - я ужасно благодарен тебе за твой приход. То,что ты слышал сегодня, я сам слышал до этого дважды. Теперь я знаю, что этоне галлюцинация. Это очень важно для меня, ты даже представить себе неможешь, насколько. Возьми сигару и запасись терпением. Я хочу тебе всерассказать. Дождь явно зарядил надолго; его невнятный монотонный гул лишь изредкапрерывался надсадными завываниями ветра и жалобным треском сучьев. Было ужесовсем поздно, но жалость и любопытство превратили меня во внимательногослушателя. Я не прервал рассказ моего друга ни единым словом. - Десять лет назад, - начал он, - я снимал квартиру на первом этаже водном из домов, что почти не отличаются друг от друга, на Ринкон-Хилл.Когда-то этот район был из лучших в Сан-Франциско, но к тому времени, как ятуда перебрался, пришел в упадок и запустение частично из-за своейпримитивной архитектуры, не соответствующей утончившимся вкусам нашихбогатых сограждан, а частично из-за неутомимой деятельности городскихвластей. Тот ряд домов, в одном из которых я жил, стоял немного в глубинеквартала. Перед каждым домом был разбит маленький садик, отделенный отсоседнего низким железным заборчиком. От ворот до входной двери тянуласьпосыпанная гравием дорожка, с математической точностью делившая участокровно пополам. Однажды утром, выйдя из дома, я увидел девушку, входившую в соседнийсад слева. Стоял теплый июньский день, и на ней было легкое белое платье иширокополая соломенная шляпа, щедро украшенная цветами и лентами потогдашней моде. Но я недолго любовался изысканной простотой ее наряда, ибо,увидев ее лицо, не мог уже думать ни о чем земном. Не бойся, я не собираюсьосквернять ее удивительную прелесть своими неуклюжими словами. Весьимеющийся у меня опыт лицезрения Прекрасного, все мои мечты о Красоте были явлены в этой живой картине,созданной Небесным Художником. Я был настолько потрясен, что, не отдаваясебе отчета в неуместности подобных действий, обнажил голову - подобно тому,как богобоязненный католик или благочестивый протестант снимает шляпу передобразом Божьей Матери. Девушка не выразила неудовольствия; она простопосмотрела на меня чудесными темными глазами - от ее взгляда у меняперехватило дыхание - и молча проследовала в дом. Я остался стоять каквкопанный, со шляпой в руке, болезненно сознавая всю бестактность своегоповедения, однако находясь под таким впечатлением от этого видениянесравненной красоты, что чувство раскаяния было, признаюсь, менее острым,чем следовало. Потом я отправился по своим делам, но мое сердце осталосьтам, у садовой ограды. Не случись этой встречи, я едва ли вернулся бы домойраньше позднего вечера, но тут же к середине дня я снова стоял в своем саду,делая вид, что меня очень занимают какие-то невзрачные цветочки, которыхраньше я вообще никогда не замечал. Увы, она так и не появилась. Ночью я почти не спал, потом настал день, полный томительного ожидания,которому также не суждено было сбыться. Зато на следующий день, когда ябесцельно бродил вокруг своего дома, я опять увидел ее. Разумеется, я нестал повторять своего безрассудства со сниманием шляпы, не рискнул дажеслишком надолго задержать на ней взгляд, хотя мое сердце чуть не выпрыгнулоиз груди от волнения. Я невольно вздрогнул и покраснел, когда она обратилана меня свои огромные черные глаза. Она явно меня узнала, при этом в еевзоре не было ни тени дерзости или кокетства. Не стану утомлять тебя ненужными подробностями; с тех пор я частовстречал девушку, но ни разу не заговорил с ней, ни разу не попыталсяпривлечь к себе ее внимание. Наверное, тебе не просто понять причины такогосамоотречения, потребовавшего поистине нечеловеческих усилий. Разумеется, ябыл влюблен по уши, но себя не переделаешь. Как ты знаешь, я обладал тем, чем одни глупцы так восхищаются, адругие, еще большие, так гордятся, то есть аристократическим происхождением.Ну а девушка, несмотря на всю ее красоту, изящество и очарование,принадлежала к другому классу. Я узнал ее имя, которое нет смысла теперьназывать, и выяснил кое-что о ее семье. Она была сиротой, беднойродственницей чудовищно толстой старухи - хозяйки меблированных комнат, водной из которых и жила. Я располагал весьма скромным доходом и не имелпредрасположения к женитьбе; тут, по-видимому, требуется особый дар. Если быя породнился с этим семейством, мне невольно пришлось бы принять их образжизни, расстаться с моими книгами и научными занятиями, а в социальном планеперейти в разряд простолюдинов. Легко, конечно, осуждать подобныесоображения, и я сам себе не адвокат. Наверное, я заслуживаю обвинительногоприговора, но по справедливости все мои предки тоже должны были бы предстатьперед судом. Разве не является смягчающим обстоятельством необоримая силанаследственности? Кровь моих предков яростно противилась такому мезальянсу.Мои вкусы, привычки, инстинкт, наконец, остатки здравомыслия - всевосставало против этого союза. Кроме того, будучи неисправимо сентиментален,я находил особую прелесть именно в этих неличных, исключительноплатонических отношениях. Знакомство могло бы их опошлить, а брак разрушилбы наверняка. Такой женщины, рассуждал я, какой кажется это удивительноесоздание, просто не может быть. Так зачем же мне самому развеивать своигрезы? Практические выгоды из всех этих соображений были очевидны. Честь,гордость, благоразумие, верность усвоенным идеалам - все требовало моегонезамедлительного отъезда, но на это у меня не хватало воли. Самое большее,на что я был способен, - это положить конец нашим как бы случайным встречам.Я даже из дома стал выходить не раньше, чем - как мне было известно - онауходила на уроки музыки, а возвращался ночью. Но ничего не помогало, всеравно я был, как в трансе; меня преследовали восхитительные видения, вся мояинтеллектуальная жизнь была подчинена однойединственной мечте. О, друг мой,едва ли тебе, человеку, поступки которого напрямую соотносятся со здравымсмыслом, ведом тот рай безумцев, в котором я тогда жил! Однажды по дьявольскому наущению я впал в непростительнуюсловоохотливость и словно бы невзначай выведал у своей сплетницы-хозяйки,что спальня девушки примыкает к моей. Нас разделяла лишь противопожарнаястена. Поддавшись бестактному побуждению, я тихонько по ней постучал.Естественно, никто не отозвался. Я был как в бреду, и повторил этунепристойную выходку, но опять без всякого результата. Лишь тогда я нашел всебе силы остановиться. Прошло около часа. Я сидел, погруженный в свои инфернальные занятия,как вдруг услышал, а может быть, мне это только показалось, ответный стук. Сбешено колотящимся сердцем, сбросив книги на пол, я подскочил к стене инегромко с равными промежутками трижды постучал по ней. На этот раз ответбыл явным, не оставляющим никаких сомнений: раз, два, три - точноеповторение моего сигнала. Вот все, чего я добился, но и этого было более чемдостаточно. На следующий вечер и много раз с тех пор это безумие повторялось,причем "последнее слово" всегда было за мной. Я был на верху блаженства, ноиз дурацкого упрямства упорно продолжал избегать встреч. В конце концов -как и следовало ожидать - ответы прекратились. Наверное, думал я, еевозмущает моя нерешительность, и вот я решил увидеться с ней, представитьсяи - что? Что дальше? Я не знал и до сих пор не знаю, что могло бы из этоговыйти. Одно мне известно: дни напролет я искал встречи с ней, но ее было невидно и не слышно. Я бродил по тем улицам, где когда-то видел ее, - увы, онане появлялась. Из моего окна был виден ее сад - она не входила и невыходила. Меня охватило отчаянье. Я решил, что она уехала. Спрашиватьхозяйку мне не хотелось: однажды она позволила себе высказаться о девушке сменьшим благоговением, чем та, по моему мнению, заслуживала, и с тех пор яиспытывал к ней непреодолимое отвращение. И вот настала роковая ночь. Безумно измученный своими переживаниями итоской, я лег рано и вскоре уснул, вернее, задремал, ибо нормальным сон вмоем состоянии был уже невозможен. Среди ночи какая-то дьявольская сила,вознамерившаяся навсегда разрушить мой душевный покой, вынудила меня открытьглаза, сесть и прислушаться. К чему? Я и сам не знал. Вдруг мне показалось,что я различил слабый стук, как бы отзвук знакомого сигнала. Вскоре онповторился: раз, два, три, такой же тихий, как прежде, но столь женесомненный. Ошибиться я не мог - все мои чувства были напряжены до предела.Я уже собрался ответить, но тут враг рода человеческого остановил меня,нашептывая: отомсти! Она долго и жестоко не замечала тебя, теперь твояочередь. Чудовищная подлость! Страшное безрассудство, да простит мне егоГосподь! Остаток ночи я провел без сна, оправдывая свое бессердечие разнымибесстыдными отговорками и... прислушиваясь. На следующее утро, выходя из дома, я встретил свою квартирную хозяйку. - Доброе утро, мистер Демпьер, - затараторила она. - Слышали новость? Я ответил, что ничего не слышал, всем своим видом давая понять, чтоникакие новости меня не интересуют. Но она не обратила на мой вид нималейшего внимания. - Да вот, больная-то девушка из соседнего дома... Как? Вы не знали? Даведь она уж давно болела. А теперь... Я прыгнул на нее, как тигр. - А теперь, - вскричал я, - что теперь? - Померла. Но это еще не все. Как я узнал позднее, в ту ночь больная, очнувшисьпосле недели беспамятства, попросила - это были ее последние слова, - чтобыее кровать передвинули к противоположной стене. Те, кто находился тогдарядом с нею, подумали, что эта просьба - следствие горячки, однакоподчинились. И вот уже покидающая наш мир душа попыталась восстановитьпрерванное общение, снова связать золотой нитью искреннего чувства своючистоту и целомудрие с подлостью и безразличием человека, признающего лишьодин закон - Закон Себялюбия. Как я мог искупить свою вину перед ней? Где те мессы, которые можнобыло бы отслужить за упокой бездомных душ, носимых слепыми ветрами, особеннов такие непогожие ночи, как нынешняя, - тех бесплотных духов, что стучатся кнам из грозовой тьмы, напоминая о прошлом и прорицая грядущее? Это уже третье посещение. В первый раз я отнесся к происшедшему снедоверием и попробовал разобраться во всем, не выходя за пределыестественно-научных представлений; во второй, после того, как условныйсигнал был повторен несколько раз, я ответил, но сам ответа не получил.Сегодняшний случай завершает "роковую триаду", о которой писал ПарапелийНекромант. Добавить нечего. Демпьер умолк. Я не знал, что ему сказать. Задавать какие бы то ни быловопросы представлялось мне совершенно невозможным. Поднявшись, я пожелал емуспокойной ночи, стараясь, как умел, выразить ему свое сердечное сочувствие,которое он молча, с благодарностью принял, пожав мне ру