ЧЕЛОВЕК И ЗМЕЯ
Доподлинно известно и сие подтверждено также многими свидетельствами,противу коих не станут спорить ни мудрецы, ни мужи науки, что глазу змеиномуприсущ магнетизм и буде кто, влекомый противу воли своей, подпадет поддействие оного магнетизма, тот погибнет жалкою смертью, будучи укушен симгадом... Растянувшись на диване в халате и комнатных туфлях, Харкер Брайтонулыбался, читая вышеприведенное место в "Чудесах науки" старика Морристера. "Единственное чудо заключается здесь в том, - подумал он, - что вовремена Морристера мудрецы и мужи науки могли верить в такую чепуху, которуюв наши дни отвергают даже круглые невежды". Тут мысли его потекли друг за дружкой - Брайтон был человек мыслящий, -и он машинально опустил книгу, не меняя направления взгляда. Как толькокнига исчезла из поля зрения Брайтона, какая-то вещь, находившаяся вполутемном углу комнаты, пробудила его внимание к окружающей обстановке. Втемноте, под кроватью, он увидел две светящиеся точки на расстоянии примернодюйма одна от другой. Возможно, что газовый рожок у него над головой бросалотблеск на шляпки гвоздей; он не стал задумываться над этим и снова взялсяза книгу. Через секунду, повинуясь какому-то импульсу, в рассмотрениекоторого Брайтон не стал вдаваться, он снова опустил книгу и поискал глазамито место. Светящиеся точки были все там же. Они как будто стали ярче исветились зеленоватым огнем, чего он сначала не заметил. Ему показалосьтакже, будто они немного сдвинулись с места, словно приблизились к дивану.Однако тень все еще настолько скрывала их, что его невнимательный взгляд немог определить ни происхождение, ни природу этих точек, и он снова сталчитать. Но вот что-то в самом тексте навело Брайтона на мысль, котораязаставила его вздрогнуть и в третий раз опустить книгу на диван, откуда,выскользнув у него из руки, она упала на пол обложкой кверху. Приподнявшись,Брайтон пристально вглядывался в темноту под кроватью, где блестящие точкигорели, как ему теперь казалось, еще более ярким огнем. Его вниманиеокончательно пробудилось, взгляд стал напряженным, настойчивым. И взглядэтот обнаружил под кроватью, в ее изножье, свернувшуюся кольцами большуюзмею - светящиеся точки были ее глаза. Омерзительная плоская голова лежалаот внутреннего кольца к внешнему и была обращена прямо к Брайтону. Очертаниенижней челюсти - широкой и грубой - и дегенеративный, приплюснутый лобпозволяли определить направление злобного взгляда. Глаза змеи были уже непросто светящимися точками; они смотрели в его глаза взглядом осмысленным иполным ненависти. Появление змеи в спальной комнате современного комфортабельногогородского дома, к счастью, не такой уж заурядный случай, чтобы всякиеразъяснения показались здесь излишними. Харкер Брайтон - тридцатипятилетнийхолостяк, большой эрудит, человек завидного здоровья, праздный, богатый,спортсмен-любитель и личность весьма популярная в обществе - вернулся вСан-Франциско из путешествия по странам отдаленным и малоизвестным. Лишенияпоследних лет сделали вкусы Брайтона - всегда несколько привередливые - ещеболее изысканными, и так как даже отель "Замок" был не в состоянииудовлетворить их полностью, он охотно воспользовался гостеприимством своегоприятеля, известного ученого, доктора Друринга. Особняк доктора Друринга -большой, старомодный, построенный в той части города, которая считаетсятеперь нефешенебельной, - хранил в своем внешнем облике выражение горделивойотчужденности. Он словно не желал иметь ничего общего с соседями,изменившими его окружение, и обзавелся причудами - следствие обособленногообраза жизни. Одной из этих причуд было "крыло", бросающееся в глаза своейнесообразностью с точки зрения архитектуры и весьма оригинальное в смыслеиспользования его, так как "крыло" служило одновременно лабораторией,зверинцем и музеем. Здесь-то доктор и давал простор своим научнымстремлениям, изучая те формы животного царства, которые вызывали у негоинтерес и соответствовали его вкусам, склоняющимся, надо признать, скорее книзшим организмам. Для того чтобы завоевать его взыскательную душу,представители высших типов должны были сохранить хотя бы некоторыерудиментарные особенности, роднящие их с такими "чудищами первобытныхдебрей", как жабы и змеи. Врожденные склонности явно влекли его к рептилиям;он любил вульгарных детищ природы и называл себя "Золя от зоологии". Жена и дочери доктора Друринга, не разделяющие его просвещеннойлюбознательности к жизни и повадкам наших злосчастных собратьев, с ненужнойсуровостью изгонялись из помещения, которые доктор называл "змеевником", ибыли вынуждены довольствоваться обществом себе подобных; впрочем, смягчая ихтяжкую участь, Друринг уделял им из своего немалого состояния достаточно,чтобы они могли превзойти пресмыкающихся пышностью жилища и блистатьнедосягаемым для тех великолепием. В отношении архитектуры и обстановки змеевник отличался суровойпростотой, соответствующей подневольному образу жизни его обитателей, многимиз которых нельзя было предоставить свободу, необходимую для полногонаслаждения роскошью, так как обитатели эти имели одну весьма неудобнуюособенность, а именно - были живыми существами. Впрочем, в своем лице оничувствовали стеснение в свободе лишь настолько, насколько это былонеизбежно, чтобы защитить их же самих от пагубной привычки пожирать другдруга; и, как предусмотрительно сообщили Брайтону, в доме уже привыкли ктому, что некоторых обитателей змеевника не раз обнаруживали в таких местахусадьбы, где они сами затруднились бы объяснить свое появление. Несмотря насоседство змеевника и связанные с ним мрачные ассоциации, в сущности говоря,мало трогавшие Брайтона, жизнь в особняке Друринга была ему вполне по душе. Если не считать крайнего удивления и дрожи, вызванной чувствомгадливости, мистер Брайтон не так уж взволновался. Его первой мыслью былопозвонить и вызвать прислугу, но хотя сонетка висела совсем близко, он непротянул к ней руки; ему. пришло в голову, что такой поступок отдавал бымалодушием, а он ведь, разумеется, никакого страха не испытывал. Нелепостьсоздавшегося положения казалась ему куда хуже, чем опасность, которой оногрозило; положение было пренеприятное, но при этом абсурдное. Пресмыкающееся принадлежало к какому-то неизвестному Брайтону виду. Одлине его он мог только догадываться; туловище, в той части, котораявиднелась из-под кровати, было толщиной с его руку. Чем эта змея опасна,если она вообще опасна? Может быть, она ядовита? Может быть, этоконстриктор? Запас знаний Брайтона о предупредительных сигналах, имеющихся враспоряжении природы, не давал ему ответа; он никогда еще не занималсярасшифровкой ее кода... Пусть эта тварь безвредна, вид ее во всяком случае отвратителен. Онабыла de trop - чем-то несуразным, наглым. Этому сокровищу здесь не место.Даже варварский вкус нашего времени и нашей страны, загромоздивший стеныкомнаты картинами, пол - мебелью, а мебель - всякого рода безделушками, непредусматривал появления здесь выходцев из джунглей. Кроме того -невыносимая мысль! - дыхание этой твари распространялось в воздухе, которымдышал он сам. Мысли эти с большей или меньшей четкостью возникали в мозгу Брайтона ипобуждали его к действию. Этот процесс именуется у нас размышлением ипринятием того или иного решения. В результате мы оказываемся разумны илинеразумны. Так и увядший лист, подхваченный осенним ветром, проявляет посравнению со своими собратьями большую или меньшую сообразительность, падаяна землю или же в озеро. Секрет человеческих действий - секрет открытый:что-то заставляет наши мускулы сокращаться. И так ли уж важен тот факт, чтоподготовительные молекулярные изменения в них мы называем волей? Брайтон встал с намерением незаметно податься назад, не потревоживзмею, и, если удастся, выйти в дверь. Так люди отступают перед величием, ибовсякое величие властно, а во всякой власти таится нечто грозное. Брайтонзнал, что он и пятясь найдет дверь. Пусть чудовище последует за ним -хозяева, в угоду своему вкусу увешавшие стены картинами, позаботились и ополке со смертоносным восточным оружием, откуда можно будет схватить то, чтоокажется подходящим. Тем временем беспощадная злоба все больше и большеразгоралась в глазах змеи. Брайтон поднял правую ногу, чтобы шагнуть назад. В ту же минуту онпочувствовал, что не в состоянии сделать это. "Меня считают человеком отважным, - подумал он, - значит, отвага не чтоиное, как гордость? Неужели я способен отступить только потому, что никто неувидит моего позора?" Он опирался правой рукой о спинку стула, так и не опустив ногу на пол. - Глупости! - сказал он вслух, - не такой уж я трус, чтобы непризнаться самому себе, что мне страшно. Он поднял ногу чуть выше, слегка согнув колено, и резким движениемпоставил на пол - на вершок впереди левой! Он не мог понять, как этослучилось. Такой же результат дала попытка сделать шаг левой ногой; онаочутилась впереди правой. Пальцы, лежавшие на спинке, сжались; рукавытянулась назад, не выпуская стула. Можно было подумать, что Брайтон ни зачто не хочет расстаться со своей опорой. Свирепая змеиная голова попрежнемулежала от внутреннего кольца к внешнему. Змея не двинулась, но глаза ее были теперь словно электрические искры,дробившиеся на множество светящихся игл. Лицо человека посерело. Он снова сделал шаг вперед, затем второй,волоча за собой стул, и наконец со стуком повалил его на пол. Человекзастонал; змея не издала ни звука, не шевельнулась, но глаза ее были словнодва ослепительных солнца. И из-за этих солнц самого пресмыкающегося не быловидно. Радужные круги расходились от них и, достигнув предела, один задругим лопались, словно мыльные пузыри; казалось, круги эти касаются еголица и тотчас же уплывают в неизмеримую даль. Где-то глухо бил большойбарабан, и сквозь барабанную дробь изредка пробивалась музыка, неизъяснимонежная, словно звуки эоловой арфы. Он узнал мелодию, которая раздается нарассвете у статуи Мемнона, и ему почудилось, что он стоит в тростниках наберегу Нила и слушает сквозь безмолвие столетий этот бессмертный гимн. Музыка смолкла; вернее, она мало-помалу, незаметно для слуха, перешла вотдаленный гул уходящей грозы. Перед ним расстилалась равнина, сверкающая всолнечных лучах и дождевых каплях, равнина в полукружье ослепительнойрадуги, которая замыкала в своей гигантской арке множество городов. В самомцентре этой равнины громадная змея, увенчанная короной, поднимала голову изклубка колец и смотрела на Брайтона глазами его покойной матери. И вдруг этаволшебная картина взвилась кверху, как театральная декорация, и исчезла вмгновение ока. Что-то с силой ударило его в лицо и грудь. Это он повалилсяна пол; из переломанного носа и рассеченных губ хлестала кровь. Несколькоминут он лежал оглушенный, с закрытыми глазами, уткнувшись лицом в пол.Потом очнулся и понял, что падение, переместив его взгляд, нарушило силузмеиных чар. Вот теперь, отводя глаза в сторону, он сумеет выбраться изкомнаты. Но мысль о змее, лежащей в нескольких футах от его головы и, можетбыть, готовой к прыжку, готовой обвить его шею своими кольцами, - мысль этабыла невыносима! Он поднял голову, снова взглянул в эти страшные глаза иснова попал в рабство. Змея не двигалась; теперь она, казалось, теряла власть над еговоображением; величественное зрелище, возникшее перед ним несколькомгновений назад, больше не появлялось. Черные пуговицы глаз, как и прежде, сневыразимой злобой поблескивали изпод идиотически низкого лба. Словно тварь,уверенная в собственном торжестве, решила оставить свои гибельные чары. И тут произошло нечто страшное. Человек, распростертый на полу всеголишь в двух шагах от своего врага, приподнялся на локтях, запрокинул голову,вытянул ноги. Лицо его в пятнах крови было мертвенно-бледно; широко открытыеглаза выступали из орбит. На губах появилась пена; она клочьями спадала напол. По телу его пробегала судорога, оно извивалось позмеиному. Он. прогнулпоясницу, передвигая ноги из сторону в сторону. Каждое движение все больше ибольше приближало его к змее. Он вытянул руки, стараясь оттолкнуться назад,и все-таки не переставал подтягиваться на локтях все вперед и вперед. Доктор Друринг и его жена сидели в библиотеке. Ученый был на редкостьхорошо настроен. - Я только что выменял у одного коллекционера великолепный экземплярophiophagus'a, - сказал он. - А что это такое? - довольно вяло осведомилась его супруга. - Боже милостивый, какое глубочайшее невежество! Дорогая моя, человек,обнаруживший после женитьбы, что его жена не знает греческого языка, имеетправо требовать развода. Ophiophagus - это змея, пожирающая других змей. - Будем надеяться, что она пожрет всех твоих, - сказала жена, рассеяннопереставляя лампу. - Но как ей это удается? Она очаровывает их? - Как это на тебя похоже, дорогая, - сказал доктор с притворнымвозмущением. - Ты же прекрасно знаешь, что меня раздражает малейший намек наэти нелепые бредни о гипнотической силе змей. Разговор их был прерван душераздирающим воплем, раздавшимся в тишинедома, словно голос демона, возопившего в могиле. Он повторился еще и еще разс ужасающей ясностью. Доктор и его жена вскочили на ноги, он - озадаченный,она - бледная, онемевшая от ужаса. Отголосок последнего вопля еще не успелзатихнуть, как доктор выбежал из комнаты и кинулся вверх по лестнице,перескакивая сразу через две ступеньки. В коридоре перед комнатой Брайтонаон столкнулся со слугами, прибежавшими с верхнего этажа. Все вместе, непостучавшись, они ворвались в комнату. Дверь была не заперта и сразу жераспахнулась. Брайтон лежал ничком на полу, мертвый. Его голова и рукипрятались под изножьем кровати. Они оттащили тело назад и перевернули его наспину. Лицо мертвеца было перепачкано кровью и пеной, широко раскрытые глазапочти вышли из орбит. Ужасное зрелище! - Разрыв сердца, - сказал ученый, опускаясь на колени и кладя ладоньмертвецу на грудь. При этом он случайно взглянул под кровать. - Бог мой!Каким образом это сюда попало? Он протянул руку, вытащил из-под кровати змею и отшвырнул ее, все ещесвернувшуюся кольцами, на середину комнаты, откуда она с резким шуршащимзвуком пролетела по паркету до стены и так и осталась лежать там. Это былозмеиное чучело; вместо глаз в голове у него сидели две башмачные пуговицы.;ПРОСИТЕЛЬ
Отважно прокладывая себе путь в нападавшем за ночь глубоком снегу ирадуясь веселому смеху младшей сестренки, которая двигалась за ним попротоптанному следу, крепенький мальчуган лет восьми - сын именитейшего изжителей Грейвилля - вдруг споткнулся о какой-то предмет, хотя ничто наровной снежной поверхности не указывало, что он под ней лежит. Откуда он тамвзялся, будет объяснено в этом рассказе. Если вам доводилось проезжать Грейвилль днем, вы непременно должны былизаметить большое каменное здание, что стоит на пригорке к северу от вокзалаи справа по ходу поезда, если ехать в сторону Грейт-Мобри. Здание весьмаунылое, построено в стиле раннего упадка, причем архитектор, судя по всему,чурался славы, и хотя ему не удалось вовсе скрыть свое творение от людскихглаз, - более того, он был вынужден поставить его на виду, так что все взорыневольно обращаются к дому, однако он не пожалел трудов и добился-такисвоего: поглядев раз на этот шедевр, вы никогда уже больше не повернетеголовы в его сторону. Итак, внешний вид приюта для престарелых в Грейвиллечрезвычайно непривлекателен и неприветлив. Но размеры его велики, основавшийприют благотворитель вложил в его строительство немалую толику доходов отпродажи чая, шелков и пряностей, грузы которых доставляли из-за океана егокорабли, когда он держал торговлю в Бостоне. Вдобавок он назначил денежныйфонд на содержание приюта. Обрушив на сограждан столь необузданную щедрость,легкомысленный благодетель ограбил своих законных наследников ни много нимало на полмиллиона долларов. Вероятно, не желая, чтобы сей огромный немойсвидетель его расточительности вечно мозолил ему глаза, он в скором временипродал всю оставшуюся у него в Грейвилле собственность, сел на один из своихкораблей и уплыл за море. Впрочем, кумушки, которым всегда все известнолучше, чем самому Господу Богу, объявили, что он отправился на поиски жены,чему, однако, противоречит версия городского остроумца, утверждавшего, чтовсе до единой местные девицы на выданье буквально не давали проходухолостяку-филантропу, потому-то он и оставил сию юдоль, то бишь Грейвилль.Кто из них прав - мы не знаем, однако в город он больше не вернулся, и хотяпорой до жителей долетали обрывочные слухи, что он путешествует по неведомымстранам, ничего достоверного никто не знал, и для следующего поколения этотчеловек стал всего лишь именем. Но имя кричало каменными буквами с фронтонадома для престарелых. Несмотря на негостеприимный вид, дом этот являет собой достаточнонадежное убежище от невзгод, какие выпадают на долю престарелых, когда онибедны. Во времена, к которым относится наша короткая повесть, здесьпроживало около двенадцати стариков, до того сварливых, вздорных инеблагодарных, что неприятностей от них было не меньше, чем от сотни; так вовсяком случае считал директор приюта мистер Сайлас Тилбоди. Мистер Тилбодибыл непоколебимо убежден, что всякий раз, когда кто-то из обитателей домапереселялся в иной, Лучший Дом, и совет попечителей принимает наосвободившееся место нового жильца, это делается с исключительной цельюиспытать его, директорское, терпение и нарушить душевный покой. Еслиговорить правду, то чем дольше мистер Тилбоди стоял во главе богоугодногозаведения, тем тверже укреплялся в мысли, что вообще наличие убогих стариковв его стенах нарушает первоначальный замысел благотворителя. Воображение удиректора было куцее, но по мере сил и возможностей оно рисовало ему вместобогадельни некий сказочный замок, где сам он, в роли смотрителя, радушнопринимает и развлекает богатых лощеных джентльменов средних лет, которыеумеют вести изысканно остроумные беседы и готовы щедро платить за пансион истол. В этом преображенном варианте филантропической идеи попечительскийсовет, которому мистер Тилбоди был обязан своим местом и, естественно,подотчетен, не фигурировал вовсе. Ибо попечители, как утверждал все тот жегородской остроумец, получив в свое распоряжение такой богатый кусок ничьейсобственности, были незаинтересованы его разбазаривать и являли чудесабережливости. На что тут намек - не нашего ума дело; старики же, обитателиприюта, которых это могло бы касаться непосредственно, помалкивали.Аккуратно вписанные в книги богадельни, они доживали в ней остатокотпущенных им дней, исправно сходили один за другим в могилу, и на их местопоступали другие старики, на радость врага рода человеческого ничем неотличавшиеся от предшественников. Если жизнь в приюте была расплатой за грехрасточительства, то упорство, с каким рвались туда старые грешники,свидетельствовало о глубине их раскаяния. Одного из таких кающихся мы ихотим представить вниманию читателя. У тех, кто руководствуется правилом встречать по одежде, нашего героявряд ли ждал сердечный прием. Будь сейчас не разгар зимы, а любое другоевремя года, равнодушный прохожий при виде его вспомнил бы о хитроумныхуловках фермеров, не желающих делиться плодами трудов своих с птицаминебесными, которые не сеют и не пашут, - и вспомнил бы совсем не к месту, нозаблуждение мог рассеять лишь пристальный, внимательный взгляд, какого нашгерой вроде бы и не заслуживал: он и вправду ковылял в сумерках зимнеговечера к приюту для престарелых с быстротой молодого, здорового инеугомонного огородного пугала. Платье его совершенно истрепалось, однако вэтих лохмотьях была своя уместность и соответствие цели, ибо несомненноперед нами был проситель, жаждущий приюта в доме для престарелых, гденепременным условием приема почитается нищета. В армии нищих форма - староерванье, по нему отличают рядовых от вербовщиков. Старик вошел в ворота богадельни и поплелся по широкой аллее, белой отгусто падающего снега; время от времени он слабым движением стряхивал его ссебя, когда скапливалось слишком много; вот он вступил в свет большогокруглого фонаря, который всегда горел ночью в высоком центральном портале.Словно сторонясь его беспощадных лучей, старик свернул влево и, пройдядовольно большое расстояние вдоль фасада, позвонил у двери пониже свеерообразным окном наверху, через которое сочился изнутри тусклыйбезразличный свет. Дверь открыл сам всемогущий мистер Тилбоди. Увидевпосетителя, который тотчас обнажил голову и еще ниже согнул свою и без тогосгорбленную спину, властительная особа не выразила ни малейших признаковудивления или досады. Дело в том, что мистер Тилбоди находился в несвойственном ему превосходном расположении духа, что, несомненно,объяснялось приближением светлого праздника, ибо был канун Рождества, когдадобрые христиане совершают подвиги бескорыстного милосердия и веселятся.Соответственно душа мистера Тилбоди была преисполнена благостью, его толстоелицо и крошечные блекло-голубые глазки, благодаря которым только и можнобыло догадаться, что это лицо, а не перезрелая тыква, сияли наивнымдовольством - так, кажется, и лег бы и нежился в лучах упоения собственнойособой. На нем были шляпа, сапоги, зимнее пальто, в руках зонт, как иприличествует человеку, который приготовился окунуться в ночной мрак иметель ради свершения деяний человеколюбия: мистер Тилбоди только чтопопрощался с женой и детьми и собрался идти в "центр", дабы купить там всенеобходимое для поддержания вранья о пузатом святом, который якобы прилетаетежегодно с подарками через трубу к послушным, а главное - никогда не врущимдетям. Поэтому он не пригласил старика войти, а жизнерадостно поздоровался сним у порога: - Добрый вечер, добрый вечер! Как раз вовремя - еще минута, и вы быменя не застали. Я очень спешу, пройдемтесь немного вместе. - Спасибо, - ответил старик; в свете, падающем из отворенной двери,было видно, что на его бледном, худом, но довольно благородном лицевыразилось некоторое разочарование. - Скажите, а что попечительский совет...что моя просьба? - Попечительский совет, - произнес мистер Тилбоди, закрывая двери в доми в свою душу, так что сразу померк свет рождественского благоволения, -попечительский совет склонился к мнению, что вашу просьбу надлежитотклонить. Есть чувства, для рождественских дней никак не приличествующие, ноирония, подобно смерти, не разбирает приличий. - Боже милосердный! - воззвал старик слабым, надтреснутым и совсемневыразительным голосом, так что из двоих, слышавших его, по крайней мереодин счел этот возглас просто неуместным, ну, а Другой - но тут не нам,простым смертным, судить. - Да, - продолжал мистер Тилбоди, приноравливая свой шаг к походкеспутника, который машинально старался идти по собственному следу, но то идело оступался, - совет решил, что при сложившихся обстоятельствах - весьмаи весьма необычных, вы сами это понимаете, - принять вас было бынецелесообразно. Мой долг как директора приюта для престарелых и секретаряex officio(1) высокочтимого совета (от перечисления столь внушительныхтитулов большое здание за пеленой крутящегося снега словно бы уменьшилось вразмерах), так вот, мой долг указать вам, что, как выразился председательсовета дьякон Байрам, ваше присутствие в доме для престарелых в данныхобстоятельствах привело бы к большой неловкости. Я счел своим долгомсообщить высокочтимому совету все, что вы рассказали мне накануне о вашихзатруднительных обстоятельствах, о пошатнувшемся здоровье, о трудностях,которые вам, по воле Провидения, пришлось преодолеть, чтобы изложить вашупросьбу лично, что, разумеется, можно только одобрить, но послетщательнейшего, я бы даже сказал благоговейнотрепетного ее рассмотрения вдухе милосердия, к коему побуждает нас наступающий великий праздникРождества, совет пришел к выводу, что было бы неправильно нанести уронбогоугодному заведению, вверенному волей Провидения нашему попечительству. ------------------------------ (1) По должности, по положению (лат.). Они вышли из ворот; фонарь слабо светил сквозь завесу снежных хлопьев.Следы старика замело, и он замедлил шаг, словно не зная, куда идти. МистерТилбоди уже значительно его обогнал, однако остановился и обернулся, явножелая исчерпать предмет разговора. - Так что в данных обстоятельствах, - продолжал он свою тираду, -решение совета... Но старик был уже недоступен его велеречивому пустословию; он перешелчерез улицу и, петляя, побрел по пустырю куда глаза глядят, а поскольку идтиему было решительно некуда, в таком его поведении даже была своя логика. Вот как случилось, что утром следующего дня, когда грейвилльскиеколокола заливались особенно весело и звонко в честь великого праздникаРождества, крепенький мальчуган лет восьми, сын дьякона Байрама, прокладываясебе в глубоком снегу путь к церкви, споткнулся об окоченевший труп АмазыАберсаша, благотворителя.ЧАСЫДЖОНА БАРТАЙНА
История, рассказанная врачом - Точное время? Господи, да на что оно вам сдалось? Сейчас примерно...Да бросьте, экая важность. Ясно, что время позднее - чего вам еще? Впрочем,если вам надо поставить часы, возьмите и посмотрите сами. С этими словами он снял свои тяжеленные старинные часы с цепочки иподал мне, после чего повернулся, прошел через всю комнату к книжным полками вперил взгляд в корешки. Его мрачная нервозность удивила меня - я ненаходил для нее причины. Поставив по его часам свои, я подошел к нему ипоблагодарил. Когда он брал у меня часы и вновь прикреплял к цепочке, руки у негоходуном ходили. Гордясь своим тактом и находчивостью, я небрежной походкойнаправился к буфету, плеснул себе бренди и разбавил водой; затем,извинившись за невнимание к гостю, я предложил ему последовать моему примеруи вернулся в свое кресло у камина, предоставив ему обслуживать себясамостоятельно, как было у нас с ним принято. Наполнив свой стакан, онуселся рядом со мной у огня - спокойный, как ни в чем не бывало. Этот странный случай произошел у меня дома, где мы с Джоном Бартайномкоротали вечер. Мы поужинали вместе в клубе, после чего наняли экипаж ипоехали ко мне - словом, все шло своим чередом; поэтому я никак не мог взятьв толк, чего ради Джон нарушил обычный заведенный порядок вещей и устроилпредставление, демонстрируя какие-то непонятные переживания. Чем дольше яраздумывал об этом, вполуха слушая его блестящие рассуждения, тем сильнееразбирало меня любопытство; и, разумеется, мне не стоило особого трудаубедить себя в том, что любопытство мое есть не что иное, как дружескаязабота. Любопытство очень часто надевает эту личину, чтобы не возбуждатьраздражения. Наконец, я бесцеремонно прервал один из самых великолепныхпассажей его пропадавшего втуне монолога. - Джон Бартайн, - сказал я, - простите меня, если я несправедлив, но яне знаю ничего, что давало бы вам право безумствовать, услышав невинныйвопрос о точном времени. Я не могу одобрить поведение человека, которыйвыказывает необъяснимое нежелание взглянуть на циферблат собственных часов ипредается в моем присутствии тяжким переживаниям, смысл которых от меняскрыт и до которых мне нет никакого дела. Бартайн не сразу ответил на это шутливое замечание - какое-то время онсидел, мрачно глядя в камин. Я испугался, что обидел его, и уже готов былизвиниться и взять свои слова обратно, как вдруг он взглянул мне прямо вглаза и произнес: - Друг мой, непринужденность вашего тона отнюдь не скрашивает вопиющейнаглости этого выпада; но, к счастью, я все равно уже решил рассказать вамто, что вы жаждете узнать, и, хоть вы и показали, что недостойны моейоткровенности, намерения моего это не изменит. Соблаговолите выслушать меня,и все ваши недоумения рассеются. Эти часы до меня принадлежали трем поколениям нашей семьи. Первым иххозяином, для которого их изготовили, был мой прадед Бромвелл Олкотт Бартайн- богатый виргинский плантатор времен революции и убежденнейший сторонникстарого режима из всех, что пролеживали ночи без сна, размышляя, как бы ещенасолить мистеру Вашингтону и споспешествовать доброму королю Георгу. Как-тораз этот достойный джентльмен имел неосторожность оказать британской короненеоценимую услугу, которую те, кто ощутил ее неблагоприятные последствия,сочли нарушением закона. В чем она состояла - не так уж важно, но одним изее побочных следствий стал в одну прекрасную ночь арест моего достославногопредка в его собственном доме отрядом мятежников Вашингтона. Позволив ему попрощаться с рыдающим семейством, его увели во тьму,которая поглотила его навеки. Ни малейшего следа его с тех пор не былообнаружено. После войны ни долгие розыски, ни обещания крупной награды непомогли найти хоть когонибудь из арестовавшего его отряда или пролить хотькакой-нибудь свет на его судьбу. Пропал - и концы в воду. Что-то в рассказе Бартайна - не в словах, а в тоне - побудило меняспросить: - А как вы сами считаете - справедливо с ним поступили или нет? - Я считаю, - стукнул он кулаком по столу, словно давая отпортрактирному отребью, с которым он сел играть в кости, - я считаю, что этобыло обыкновенное мерзкое убийство, каких много на счету изменникаВашингтона и подлого сброда, который он поставил под ружье! С минуту мы помолчали. Подождав, пока гнев Бартайна уляжется, яспросил: - Этим все кончилось? - Почти. Через несколько недель после ареста прадеда на крыльце домаБартайнов нашли его часы. Они были вложены в конверт, на котором стояло имяРуперта Бартайна - это был его единственный сын и мой дед. Теперь часы ношуя. Бартайн умолк. Его обычно беспокойные черные глаза сейчас неподвижносмотрели в камин и отливали красным, отражая тлеющие угли. Казалось, онзабыл о моем существовании. Внезапный шорох древесных ветвей за окном ипочти сразу застучавший по стеклу дождь вернули его к действительности.Порыв ветра возвестил начало нешуточного ненастья; через несколько секундстало слышно, как по тротуару хлещут струи воды. Сам не знаю, почему я счелэто обстоятельство достойным упоминания; и все же тут есть некий смысл инекая значительность, не поддающиеся для меня определению. Во всяком случае,буря сделала наш разговор еще более серьезным, почти торжественным. Бартайнпродолжал: - К этим часам я питаю особое чувство, род привязанности. Мне приятноиметь их рядом, хотя я редко ношу их с собой - отчасти из-за тяжести,отчасти по другой причине, о которой я сейчас расскажу. Причина такова:каждый вечер, когда часы находятся при мне, я испытываю безотчетное желаниеоткрыть их и посмотреть на циферблат, даже если мне вовсе не нужносправляться о времени. Но если я этому желанию поддаюсь, то в тот самый миг,когда мой взгляд падает на стрелки, меня наполняет необъяснимый ужас -предчувствие неминуемой беды. И ощущение это делается тем более невыносимым,чем ближе одиннадцать часов - одиннадцать по этим часам, независимо от того,сколько времени на самом деле. Когда стрелки минуют одиннадцать, навязчиваятяга взглянуть на часы пропадает полностью - я становлюсь к ним совершенноравнодушен. И я могу теперь смотреть на них, сколько мне вздумается,испытывая не больше волнений, чем испытываете вы, глядя на свои собственныечасы. Вполне естественно, что я приучил себя ни в коем случае не смотреть нациферблат вечером до одиннадцати - ничто не может заставить меня этосделать. Ваша сегодняшняя настойчивость причинила мне боль. Представьте себекурильщика опиума, которого подталкивают еще раз войти в свой личный, особыйад. Такова моя история, которую я рассказал вам ради вашей дурацкой науки;и если еще раз вечером вы увидите, что эти чертовы часы у меня с собой, и увас хватит ума спросить время, я буду вынужден подвергнуть вас всемневыгодам, которые испытывает человек с расквашенным носом. Шутка его меня не очень-то позабавила. Я видел, что, рассказывая освоих страхах, он вновь разбередил себе душу. Улыбка, с которой он закончилрассказ, вышла прямо страдальческой, и глаза его были куда беспокойнееобычного - он шарил ими по всей комнате, и порой в них мелькало дикое,безумное выражение. Что бы там ни было на самом деле, я пришел к мысли, чтомой друг страдает весьма интересной и редкой формой мономании. Сохраняязаботливое сочувствие, которое я по-дружески к нему питал, я решил взглянутьна него еще и как на пациента, дающего богатый материал для изучения. Апочему бы и нет? Разве он сам не сказал, что описывает свою манию винтересах науки? Бедняга помогал науке даже больше, чем думал: не только егорассказ, но и он сам мог послужить источником ценных сведений. Разумеется, ясобирался сделать все, чтобы вылечить его, но для начала мне хотелосьпоставить маленький психологический опыт; да и сам этот опыт обещал статьпервым шагом к его исцелению. - Я весьма тронут вашей дружеской откровенностью, Бартайн, - сказал ясердечно, - и горд вашим доверием. Конечно, все это чрезвычайно странна.Нельзя ли еще раз взглянуть на часы? Он достал их вместе с цепочкой из жилетного кармана и, не говоря нислова, протянул мне. Массивный крепкий корпус с необычной гравировкой был изчистого золота. Внимательно осмотрев циферблат и убедившись, что уже почтидвенадцать, я открыл заднюю дверцу и с интересом обнаружил портрет-миниатюруна слоновой кости, написанный в тонкой и изысканной манере, свойственнойскорее восемнадцатому столетию. - Ну и ну! - воскликнул я, восторгаясь прекрасной работой. - Как это выухитрились найти такого мастера? Я думал, что искусство миниатюры наслоновой кости давно утрачено. - Это не я, - сказал он с мрачной улыбкой. - Это мой достославныйпрадед - покойный Бромвелл Олкотт Бартайн, - эсквайр, родом из Виргинии.Тогда он был еще молод - пожалуй, примерно моего возраста. Говорят, я нанего похож. Как вы полагаете? - Похож? Мягко сказано! Если не считать костюма, который, как я думал,художник изобразил ради верности жанру - так сказать, ради стиля, - иотсутствия усов, это всецело ваш портрет, как по общему выражению лица, таки по каждой отдельной черточке. Разговор выдохся. Бартайн взял со стола книгу и принялся читать. Сулицы доносился неумолчный шум дождя. Время от времени раздавалисьторопливые шаги прохожих; один раз мне послышалась более тяжелая,размеренная поступь - кто-то остановился у моей двери, - видимо, полицейскийрешил переждать дождь под навесом. Ветви деревьев стучали по оконнымстеклам, словно умоляли впустить их в дом. Хотя с тех пор прошли годы и годыболее серьезной и благоразумной жизни, я помню этот вечер очень отчетливо. Незаметным движением я взял старинный ключик, висевший на цепочке, ибыстро перевел стрелки ровно на час назад; затем, закрыв заднюю дверцу, япротянул часы Бартайну, который положил их в карман. - Помнится, вы утверждали, - сказал я с напускной беспечностью, - чтопосле одиннадцати спокойно можете смотреть на циферблат. Так как теперь ужепочти двенадцать, - тут я сверился со своими часами, - может быть, вы неоткажетесь мне это продемонстрировать. Он добродушно улыбнулся, вновь вынул часы, открыл их - и вскочил наноги с воплем, который, несмотря на все мои мольбы, Господь до сих пор недал мне забыть. Его глаза, чернота которых делала еще более разительнойбледность его лица, были прикованы к циферблату часов, которые он судорожносжимал обеими руками. Некоторое время он оставался в таком положении, неиздавая ни звука, затем вскричал голосом, искаженным до неузнаваемости: - Проклятье! Без двух минут одиннадцать! Я был отчасти подготовлен к подобному всплеску чувств и, не вставая сместа, спокойно сказал: - Тысяча извинений. Должно быть, я обознался, когда ставил по вашимчасам свои. Он с резким щелчком захлопнул крышку и положил часы в карман. Взглянувна меня, он попытался улыбнуться, но нижняя губа у него задрожала, и он не всилах был закрыть рот. Руки у него тоже тряслись, и, стиснув кулаки, онзасунул их в карманы пиджака. У меня на глазах отважный дух пытался усмиритьтрусливую плоть. Но усилие оказалось непомерным; он зашатался, словно у негозакружилась голова, и прежде, чем я успел встать и прийти ему на помощь,колени у него подогнулись, и он упал, неуклюже уткнувшись лицом в пол. Яподскочил, чтобы помочь ему подняться, - но Джон Бартайн поднимется нераньше, чем поднимемся из могил мы все. Вскрытие не обнаружило ровно ничего; все органы тела были в полномпорядке. Но когда труп готовили к погребению, вокруг шеи заметили едваразличимое темное кольцо; по крайней мере, так говорили н