ПАСТУХ ГАИТА
В сердце Гаиты юношеская наивность не была еще побеждена возрастом ижизненным опытом. Мысли его были чисты и приятны, ибо жил он просто и душаего была свободна от честолюбия. Он вставал вместе с солнцем и торопился калтарю Хастура, пастушьего бога, который слышал его молитвы и был доволен.Исполнив благочестивый долг, Гаита отпирал ворота загона и беззаботно шел сосвоим стадом на пастбище, жуя овечий сыр и овсяную лепешку и по временамостанавливаясь сорвать несколько ягод, прохладных от росы, или утолить жаждуиз ручейка, сбегавшего с холмов к реке, что, рассекая долину надвое, несласвои воды неведомо куда. Весь долгий летний день, пока овцы щипали сочную траву, которая выросладля них волею богов, или лежали, подобрав под себя передние ноги и жуяжвачку, Гаита, прислонившись к стволу тенистого дерева или сидя на камушке,знай себе играл на тростниковой дудочке такие приятные мелодии, что поройкраем глаза замечал мелких лесных божков, выбиравшихся из кустов послушать;а взглянешь на такого в упор - его и след простыл. Отсюда Гаита сделалважный вывод - ведь он должен был все-таки шевелить мозгами, чтобы непревратиться в овцу из своего же стада, - что счастье может прийти тольконечаянно, а если его ищешь, то никогда не найдешь; ведь послеблагосклонности Хастура, который никогда никому не являлся, Гаита превышевсего ценил доброе внимание близких соседей - застенчивых бессмертных,населявших леса и воды. Вечером он пригонял стадо обратно, надежно запиралза ним ворота и забирался в свою пещеру подкрепиться и выспаться. Так текла его жизнь, и все дни походили один на другой, если только Богне гневался и не насылал на людей бурю. Тогда Гаита забивался в дальний уголпещеры, закрывал руками лицо и молился о том, чтобы он один пострадал засвои грехи, а остальной мир был пощажен и избавлен от уничтожения. Когда шлибольшие дожди и река выходила из берегов, заставляя его с перепуганнымстадом забираться выше, он упрашивал небесные силы не карать жителейгородов, которые, как он слышал, лежат на равнине за двумя голубыми холмами,замыкающими его родную долину. - Ты милостив ко мне, о Хастур, - молился он, - ты дал мне горы, и ониспасают меня и мое стадо от жестоких наводнений; но об остальном мире тыдолжен, уж не знаю как, позаботиться сам, или я перестану тебя чтить. И Хастур, видя, что Гаита как сказал, так и сделает, щадил города инаправлял потоки в море. Так жил Гаита с тех пор, как себя помнил. Ему трудно было представитьсебе иное существование. Святой отшельник, который обитал в дальнем концедолины, в часе ходьбы от жилья Гаиты, и рассказывал ему о больших городах,где ни у кого - вот несчастные! - не было ни единой овцы, ничего не говорилпастуху о том давнем времени, когда Гаита, как он сам догадывался, был также мал и беспомощен, как новорожденный ягненок. Размышления о великих тайнах и об ужасном превращении, о переходе в мирбезмолвия и распада, который, он чувствовал, ему предстоит, как и овцам егостада и всем прочим живым существам, кроме птиц, - эти размышления привелиГаиту к заключению, что доля его тяжела и горька. "Как же мне жить, - думал он, - если я не знаю, откуда я появился насвет? Как могу я выполнять свой долг, если я не ведаю толком, в чем онсостоит и каков его источник? И как могу я быть спокоен, не зная, долго ливсе это продлится? Быть может, солнце не успеет еще раз взойти, как со мнойслучится превращение, и что тогда будет со стадом? И чем я сам тогда стану?" От этих мыслей Гаита сделался хмур и мрачен. Он перестал обращаться ковцам с добрым словом, перестал резво бегать к алтарю Хастура. В каждомдуновении ветра ему слышались шепоты злых духов, о существовании которых онраньше и не догадывался. Каждое облако предвещало ненастье, ночная тьмастала источником неисчислимых страхов. Когда он подносил к губамтростниковую дудочку, вместо приятной мелодии теперь раздавался заунывныйвой; лесные и речные божки больше не высовывались из зарослей, чтобыпослушать, но бежали от этих звуков прочь, о чем он догадывался по примятымлистьям и склоненным цветам. Он перестал следить за стадом, и многие овцыпропали, заблудившись в холмах. Те, что остались, начали худеть и болетьиз-за плохого корма, ибо он не искал теперь хороших пастбищ, а день за днемводил их на одно и то же место - просто по рассеянности; все его думывертелись вокруг жизни и смерти, а о бессмертии он не знал. Но однажды, внезапно прервав свои раздумья, он вскочил с камня, накотором сидел, решительно взмахнул правой рукой и воскликнул: - Не буду я больше молить богов о знании, которого они не хотят мнедаровать! Пусть сами следят, чтобы не вышло для меня худа. Буду выполнятьсвои долг, как я его разумею, а ошибусь - они же и будут виноваты! Не успел он произнести эти слова, как вокруг него разлилось великоесияние, и он посмотрел вверх, решив, что сквозь облака проглянуло солнце; нонебо было безоблачно. На расстоянии протянутой руки от него стоялапрекрасная девушка. Так совершенна была ее красота, что цветы у ее ногзакрывались и склоняли головки, признавая ее превосходство; такой сладостибыл исполнен ее вид, что у глаз ее вились птички колибри, чуть недотрагиваясь до них жаждущими клювами, а к губам слетались дикие пчелы. Отнее шел свет такой силы, что от всех предметов протянулись длинные тени,перемещавшиеся при каждом ее движении. Гаита был поражен. В восхищении преклонил он перед ней колени, и онаположила руку ему на голову. - Не надо, - сказала она голосом, в котором было больше музыки, чем вовсех колокольчиках его стада, - ты не должен мне молиться, ведь я не богиня;но если ты будешь надежен и верен, я останусь с тобой. Гаита взял ее руку и не нашел слов, чтобы выразить свою радость иблагодарность, и так они стояли, держась за руки и улыбаясь друг другу. Онне мог отвести от нее восторженных глаз. Наконец, он вымолвил: - Молю тебя, прекрасное создание, скажи мне имя твое и скажи, откуда идля чего ты явилась. Услышав эти слова, она предостерегающе приложила палец к губам и началаотдаляться. Прекрасный облик ее на глазах менялся, и по телу Гаиты прошладрожь - он не понимал, почему, ведь она все еще была прекрасна. Все кругомпотемнело, словно огромная хищная птица простерла над долиной крыла. Всумраке фигура девушки сделалась смутной и неотчетливой, и когда оназаговорила, голос ее, исполненный печали и укора, казалось, донессяиздалека: - Самонадеянный и неблагодарный юноша! Как скоро пришлось мне тебяпокинуть. Не нашел ты ничего лучшего, как сразу же нарушить вечное согласие. Невыразимо опечаленный, Гаита пал на колени и молил ее остаться, потомвскочил и искал ее в густеющей мгле, бегал кругами, громко взывая к ней, -но все тщетно. Она скрылась из виду совсем, и только голос ее прозвучал изтьмы: - Нет, поисками ты ничего не добьешься. Иди делай свое дело, вероломныйпастух, или мы никогда больше не встретимся. Настала ночь; волки на холмах подняли вой, испуганные овцы сгрудилисьвокруг Гаиты. Охваченный заботой, он забыл о горькой потере и постаралсядовести стадо до загона, после чего отправился к святилищу и горячопоблагодарил Хастура за помощь в спасении овец; затем вернулся в свою пещеруи уснул. Проснувшись, Гаита увидел, что солнце поднялось высоко и светит прямо впещеру, озаряя ее торжественным сиянием. И еще он увидел сидящую подле негодевушку. Она улыбнулась ему так, что в улыбке ожили все мелодии еготростниковой дудочки. Он не смел открыть рта, боясь обидеть ее снова и незная на что решиться. - Ты хорошо позаботился о стаде, - сказала она, - и не забылпоблагодарить Хастура за то, что он не позволил волкам перегрызть овец;поэтому я пришла к тебе снова. Примешь меня? - Тебя любой навсегда бы принял, - ответил Гаита. - Ах! Не покидай менябольше, пока... пока я... не переменюсь и не стану безмолвным и неподвижным. Гаита не знал слова "смерть". - Я бы хотел, - продолжал он, - чтобы ты была одного со мной пола и мымогли бороться и бегать наперегонки и никогда не надоедали друг другу. Услышав эти слова, девушка встала и покинула пещеру; тогда Гаитавскочил со своего ложа из душистых ветвей, чтобы догнать и остановить ее, -но увидел, к своему изумлению, что вовсю хлещет ливень и что река посредидолины вышла из берегов. Перепуганные овцы громко блеяли - вода ужеподступила к ограде загона. Незнакомым городам на дальней равнине грозиласмертельная опасность. Прошло много дней, прежде чем Гаита вновь увидел девушку. Однажды онвозвращался из дальнего конца долины, от святого отшельника, которомуотносил овечье молоко, овсяную лепешку и ягоды, - старец был уже очень слаби не мог сам заботиться о своем пропитании. - Вот несчастный! - подумал вслух Гаита, возвращаясь домой. - Завтрапойду, посажу его на закорки, отнесу к себе в пещеру и буду за нимухаживать. Теперь мне ясно, для чего Хастур растил и воспитывал меня все этигоды, для чего он дал мне здоровье и силу. Только сказал, как на тропе появилась девушка - в сверкающих одеждахона шествовала ему навстречу, улыбаясь так, что у пастуха занялось дыхание. - Я пришла к тебе снова, - сказала она, - и хочу жить с тобой, если тывозьмешь меня, ибо все меня отвергают. Быть может, ты стал теперь умнее,примешь меня такой, какая я есть, и не будешь домогаться знания. Гаита бросился к ее ногам. - Прекрасное создание! - воскликнул он. - Если ты снизойдешь ко мне ине отвергнешь поклонения сердца моего и души моей - после того, как я отдамдань Хастуру, - то я твои навеки. Но увы! Ты своенравна и непостоянна. Какмне удержать тебя хоть до завтрашнего дня? Обещай, умоляю тебя, что дажеесли по неведению я обижу тебя, ты простишь меня и останешься со мнойнавсегда. Едва он умолк, как с холма спустились медведи и пошли на него, разинувжаркие пасти и свирепо на него глядя. Девушка снова исчезла, и он пустилсянаутек, спасая свою жизнь. Не останавливаясь, бежал он до самой хижиныотшельника, откуда совсем недавно ушел. Он поспешно запер от медведей дверь,кинулся на землю и горько заплакал. - Сын мой, - промолвил отшельник со своего ложа из свежей соломы,которое Гаита заново устроил ему в то самое утро, - не думаю, что ты стал быплакать из-за каких-то медведей. Поведай мне, какая беда с тобойприключилась, чтобы я мог излечить раны юности твоей бальзамом мудрости, чтокопится у стариков долгие годы. И Гаита рассказал ему все: как трижды встречал он лучезарную девушку икак трижды она его покидала. Он не упустил ничего, что произошло между ними,и дословно повторил все, что было сказано. Когда он кончил, святой отшельник, немного помолчав, сказал: - Сын мой, я выслушал твой рассказ, и я эту девушку знаю. Я видел ее,как видели многие. Об имени своем она запретила тебе спрашивать; имя это -Счастье. Справедливо сказал ты ей, что она своенравна, ведь она требуеттакого, что не под силу человеку, и карает уходом любую оплошность. Онапоявляется, когда ее не ищешь, и не допускает никаких вопросов. Чуть толькозаметит проблеск любопытства, признак сомнения, опаски - и ее уже нет! Какдолго она пребывала с тобой? - Каждый раз только краткий миг, - ответил Гаита, залившись краскойстыда. - Минута, и я терял ее. - Несчастный юноша! - воскликнул отшельник. - Будь ты поосмотрительней,мог бы удержать ее на целых две минуты!ЛЕДИ С ПРИИСКА "КРАСНАЯ ЛОШАДЬ"
Коронадо, 20 июня. Я все больше и больше увлекаюсь им. И не потому, что он... может, тыподскажешь мне точное слово? Как-то не хочется говорить о мужчине"красивый". Он, конечно, красив, кто спорит, когда он в полном блеске - а онвсегда в полном блеске, - я бы даже тебя не решилась оставить с ним наедине,хоть ты и самая верная жена на свете. И держится он очень любезно. Но не вэтом суть. Ты же знаешь, сила подлинного искусства - неразгаданная тайна. Номы с тобой, дорогая Айрин, - не барышни-дебютантки, над нами искусстволюбезного обхождения не так уж и властно. Мне кажется, я вижу все уловки, ккоторым он прибегает, и могла бы, пожалуй, сама ему еще кое-что подсказать.Хотя вообще-то, конечно, манеры у него самые обворожительные. Но меняпривлекает его ум. Ни с кем мне не было так интересно разговаривать, как сним. Такое впечатление, что он знает все на свете, еще бы, ведь он прочелуйму книг, объехал, кажется, весь мир и так много всего повидал, дажечересчур, может быть. И водит знакомство с удивительными людьми. А какой унего голос, Айрин! Когда я его слышу, мне чудится, будто я в театре и надобыло заплатить за вход, даже если на самом деле он сидит у меня в гостях. 3 июля. Представляю, сколько глупостей я понаписала тебе в прошлом письме одокторе Барритце, иначе ты не ответила бы мне в таком легкомысленном - чтобыне сказать, неуважительном - тоне. Уверяю тебя, дорогая, в нем куда большедостоинства и серьезности (что совсем не исключает веселости и обаяния), чемв любом из наших общих знакомых. Вот и молодой Рейнор - помнишь, тыпознакомилась с ним в Монтерее? - говорит, что доктор Барритц нравится нетолько женщинам, но и мужчинам, и все относятся к нему с почтением. Малотого, в его жизни есть какая-то тайна - кажется, он связан с людьмиБлаватской в Северной Индии. В подробности Рейнор то ли не хочет, то ли неможет вдаваться. По-моему, - только не смейся, пожалуйста, - доктор Барритц- что-то вроде мага. Ну разве не здорово? Обыкновенная, заурядная тайна неценится в обществе так высоко, как сплетня, но тайна, восходящая к ужасным,темным делам, к потусторонним силам, - что может быть пикантнее? Вот иобъяснение его загадочной власти надо мною: черная магия. В ней секрет егообаяния. Нет, серьезно - я вся дрожу, когда он устремляет на тебя свойбездонный взор (который я уже пыталась - безуспешно - тебе живописать). Что если он обладает властью влюблять в себя? Жить! Ты не знаешь, как сэтим у приспешников Блаватской? Или их сила действует только в Индии? 16 июля. Странная история! Вчера вечером моя тетушка отправилась на танцы - балыустраивают в гостинице довольно часто, а я их не переношу, - и вдругявляется мистер Барритц. Было непозволительно поздно, я думаю, он поговорилс тетушкой в бальной зале и узнал от нее, что я одна. А я как раз весь вечерломала голову, каким бы образом выведать у него правду о его связях ссипайскими убийцами и вообще со всем этим черным делом, но едва он остановилна мне взгляд (ибо, мне очень стыдно, но я его впустила...), как япочувствовала себя совершенно беспомощной. Покраснела, затрепетала - ах,Айрин, Айрин, я безумно в него влюблена, а ты по себе знаешь, что это такое. Ты только представь, я, гадкий утенок с прииска "Красная Лошадь", дочьБедолаги Джима (так во всяком случае говорят, но уж точно - его наследница),с единственной родственницей на всем белом свете - старой вздорной теткой,которая балует меня, как только может, я, у кого ничего нет, кроме миллионадолларов да мечты уехать в Париж, - я осмелилась влюбиться в Божество! Яготова рвать волосы от стыда - у тебя, конечно, дорогая. Он догадывается о моих чувствах, я в этом убеждена, потому что онпробыл всего несколько минут, ничего особенного не сказал и, сославшись нанеотложное дело, ушел. А сегодня я узнала (птичка на хвосте принесла, птичкас золотыми пуговицами), что от меня он прямиком отправился спать. Ну что тына это скажешь? Не правда ли, примерное поведение? 17 июля. Вчера явился балаболка Рейнор и столько всего наболтал, что я чуть сума не сошла. Право, он неистощим на злословие - не успев распушить однужертву, тут же принимается за другую; (Между прочим, он расспрашивал о тебе,и тут, по-моему, интерес его был вполне искренним.) Для мистера Рейнора несуществует никаких правил игры; подобно самой Смерти (которая пожинала бы сего помощью щедрую жатву, будь злой язык способен убивать), он не разбираетпраздников и будней. Но я его люблю - мы ведь росли вместе на прииске"Красная Лошадь". Его так и звали в ту пору - Балаболка, а меня... ах, Айрин, простишь литы мне это? - у меня было прозвище Дерюжка. Бог знает, почему меня такпрозвали. Может быть, потому что я носила передники из мешковины. Мы сБалаболкой были неразлучные друзья, старатели так про нас и говорили:Балаболка с Дерюжкой. Потом к нам присоединился третий пасынок Судьбы. Подобно великомуГаррику, которого никак не могли поделить между собой Трагедия и Комедия, онбыл предметом нескончаемого раздора между Холодом и Голодом. Жизнь его частовисела, можно сказать, на волоске, на одной лямке, как его штаны,поддерживаемая лишь случайным куском, не насыщавшим, но не дававшим умеретьс голоду. Скудное пропитание для себя и своей престарелой мамаши он добывал,роясь на куче отвалов, - старатели дозволяли ему подбирать куски руды,которые ускользнули от их внимания. Он складывал их в мешок и сдавал надробилку Синдиката. Наша фирма стала именоваться "Дерюжка, Балаболка иОборвыш", я же сама его и пригласила, ведь я всю жизнь преклоняюсь передмужской доблестью и сноровкой, а он проявил эти качества, отстаивая впоединке с Балаболкой исконное право сильного обижать беззащитнуюнезнакомку, то есть меня же. Потом старый Бедолага Джим напал на золотуюжилу, и я надела башмаки и пошла в школу, Балаболка, чтобы не отстать, началумываться по утрам и со временем превратился в Джека Рейнора из компании"Уэллс, Фарго и Кь", старая миссис Барт отправилась к праотцам, а Оборвышуехал в Сан-Хуан-Смит, устроился возчиком дилижанса и был убит на дороге принападении бандитов. Ну и так далее. Почему я рассказываю тебе все это? Потому что на душе у меня тяжело.Потому что я бреду Долиной Уничижения. Потому что ежесекундно заставляю себясознавать, что недостойна развязать шнурки на ботинках доктора Барритца.Потому что, представь себе, в нашей гостинице остановился кузен Оборвыша! Яс ним еще не разговаривала, да мы почти и не были знакомы. Но как тыдумаешь, вдруг он меня узнал? Умоляю, напиши откровенно, как ты считаешь? Онведь не мог меня узнать, правда? Или по-твоему, ему и без того все обо мнеизвестно, потому он и ушел вчера, увидев, как я вся дрожу и краснею под еговзглядом? Но не могу же я купить всех газетчиков, и пусть меня вышвырнут изхорошего общества прямо в море, я не отрекусь от старых знакомых, которыебыли добры к Дерюжке на прииске "Красная Лошадь". Как видишь, прошлоенет-нет да и постучится в мою дверь. Ты знаешь, прежде оно меня ничуть небеспокоило, но теперь... теперь все иначе. Джек Рейнор ему ничего нерасскажет, в этом я уверена. Он, похоже, питает к нему такое почтение, чтослово вымолвить боится, как, впрочем, и я сама. Ах, дорогая, почему у меняничего нет, кроме миллиона долларов?! Будь Джек на три дюйма выше ростом, я,не раздумывая, вышла бы за него, вернулась в "Красную Лошадь" и ходила бы вдерюге до скончания моих горестных дней. 25 июля. Вчера был удивительно красивый закат, но расскажу тебе все по порядку.Я убежала от тетушки и ото всех и в одиночестве гуляла по берегу. Надеюсь,ты поверишь мне, насмешница, что я не выглядывала его украдкой на берегу,прежде чем выйти самой. Как скромная и порядочная женщина ты не можешь вэтом усомниться. Погуляв немного, я села на песок, раскрыла зонтик и сталалюбоваться морем, и в это время подошел он. Был отлив, и он шагал у самойкромки воды по мокрому песку - наступит, а песок у него под ногой так исветится, честное слово. Приблизившись ко мне, он остановился, приподнялшляпу и сказал: - Мисс Демент, вы позволите мне сесть рядом с вами, или мы вместепродолжим прогулку? Мысль о том, что меня может не прельстить ни то, ни другое, даже непришла ему в голову. Представляешь, какая самоуверенность. Самоуверенность?Дорогая моя, просто нахальство, и больше ничего! И думаешь, простушка из"Красной Лошади" оскорбилась? Ничуть. Запинаясь, с колотящимся сердцем, яответила: - Как... как вам будет угодно... Ну что может быть нелепее, верно? Боюсь, дорогая подруга, что другойтакой дурищи не сыщется на всем белом свете. Он с улыбкой протянул мне руку,я, не колеблясь, даю ему свою, его пальцы сомкнулись на моем запястье, и я,почувствовав, что рука у меня дрожит, зарделась ярче закатного неба. Однакоже встала с его помощью и попробовала было руку у него отнять. А он непускает. Держит крепко, ничего не говорит и заглядывает мне в лицо скакой-то странной улыбкой, то ли нежной, то ли насмешливой, или ещекакой-нибудь, не знаю, я ведь не поднимала глаз. А как он был красив! Вглубине его взгляда рдели закатные отблески. Ты не знаешь, дорогая, можетбыть, у этих душителей и факиров при Блаватской вообще глаза светятся? Ах, видела бы ты, до чего он был великолепен, когда стоял, возвышаясьнадо мною и склонив ко мне голову подобно снисходительному божеству! Но всюэту красоту я тут же нарушила, так как стала оседать на песок. Ему ничего неоставалось, кроме как подхватить меня, что он и сделал: обнял меня за талиюи спрашивает: - Вам дурно, мисс Демент? Не воскликнул, не встревожился, не испугался. А просто осведомилсясветским тоном, потому что так в подобной ситуации полагается. Я возмутиласьи чуть не сгорела со стыда, ведь я испытывала неподдельные страдания.Вырвала руку, оттолкнула его и... плюхнулась на песок. Сижу, шляпа с головысвалилась, волосы растрепались и упали на лицо и плечи. Стыд и срам. - Уйдите от меня, - говорю ему сдавленным голосом. - Прошу вас,оставьте меня! Вы... вы душитель, убийца! Как вы смеете это говорить? Я жеотсидела ногу! Этими самыми словами, Айрин! Буквально. И заплакала навзрыд. От егонадменности не осталось и следа - мне было видно сквозь пальцы и волосы. Онопустился рядом со мной на колено, убрал волосы с лица и нежнейшим голосомпроизнес: - Бедная моя девочка, видит Бог, я не хотел тебя обидеть! Как ты моглаподумать? Ведь я люблю тебя... люблю столько лет! Он отнял у меня от лица мокрые от слез ладони и стал покрывать ихпоцелуями. Щеки мои были точно два раскаленных угля, лицо пылало так, что,кажется, даже пар от него шел. Пришлось мне его спрятать у него на плече -больше-то негде было. А по ноге - иголки и мурашки. И ужасно хотелось еевыпрямить. Так мы сидели довольно долго. Он снова обнял меня, а я достала платок,высморкалась, вытерла глаза и только тогда подняла с его плеча голову, какон ни старался чуть-чуть отстраниться и посмотреть мне в лицо. Наконец,когда я немножко пришла в себя и вокруг уже начало смеркаться, я села прямо,взглянула ему в глаза и улыбнулась - улыбнулась самой неотразимой из своихулыбок, как ты понимаешь, дорогая Айрин. - Что значит: "люблю столько лет"? - спросила я. - Милая! Разве ты не догадываешься? - отозвался он так серьезно ипрочувствованно. - Конечно, щеки у меня теперь не впалые, и глаза неввалились, и волосы не как перья, и хожу не нога за ногу, и сам не в тряпье,и уже давно не ребенок - но как же ты меня не узнаешь? Дерюжка, я - Оборвыш! В одно мгновенье я вскочила на ноги, вскочил и он. Я уцепилась залацканы его пиджака и в сгущающихся сумерках впилась взглядом ему в лицо.Дыхание у меня перехватило. - Так ты не умер? - спросила я, сама не соображая, что говорю. - Разве что умру от любви, дорогая моя. От бандитской пули я оправился,но любовь поражает насмерть. - А как же Джек? То есть мистер Рейнор? Знаешь, ведь он... - Мне стыдно признаться, дорогая, но это он, хитрец, надоумил меняприехать сюда из Вены. Ах, Айрин, ловко они обложили кругом твою подругу! P.S. Да, а тайны в этой истории никакой нет, вот обидно! Все сочинилДжек Рейнор, чтобы разжечь мое любопытство. Джеймс не имеет к сипаямникакого отношения. Он клянется, что хотя и много странствовал, но в Индииникогда не бывал.ДОЛИНА ПРИЗРАКОВ
1. Как рубят деревья в Китае В полумиле к северу от жилища Джо Данфера, как ехать от Хаттона кМексиканскому холму, дорога ныряет в темное ущелье. Оно приоткрываетсясловно нехотя, точно хранит тайну, которую расскажет во благовременье.Въезжая в него, я всегда осматривался: а вдруг это время уже пришло, и я всеузнаю. И если я ничего не видел, разочарования не чувствовал. Значит, еще невремя, и на то несомненно есть свои причины. Рано или поздно тайна будетоткрыта - в этом я был уверен, так же, как и в существовании Джо, на чьейземле это ущелье находилось. Я слыхал, что поначалу Джо задумал построить себе дом в дальнем концеущелья, но потом отказался от этой затеи и возвел свое нынешнее двуединоеобиталище - помесь жилого дома с салуном - на другом краю своих владений.Казалось, он хотел подчеркнуть, насколько радикально изменились егонамерения. Этот самый Джо Данфер - или, как все его называли, Джо Виски - былзаметной фигурой в наших местах. Лохматый долговязый детина, лет околосорока, он весь порос волосами. Лицо жилистое, руки мосластые, а пальцыузловатые, словно тюремные ключи. Ходил он всегда пригнувшись, как будтовот-вот прыгнет и разорвет вас на куски. Помимо той особенности, которой он был обязан своим прозвищем, мистераДанфера отличала еще глубокая неприязнь к китайцам. Однажды я видел, как онпришел в полное неистовство, когда один из его погонщиков позволил какому-тосомлевшему от жары азиату напиться из лошадиной поилки, находящейся в тойстороне дома, где был вход в салун. Я рискнул было упрекнуть Джо занехристианское поведение, на что он буркнул, что, мол, насчет китайцев вНовом Завете ничего не сказано, и уходя, выместил ярость на собаке, ибособаки в Писании тоже не упоминаются. Спустя пару дней я зашел к нему в салун и застал его одного. Яосторожно коснулся в разговоре его нелюбви к китайцам. К моему величайшемуоблегчению, его обычная свирепость куда-то улетучилась, и, казалось, оннесколько смягчился. - Вы, юнцы с Востока, - высокомерно сказал он, - слишком уж хороши дляэтих мест. Вы просто не понимаете, что к чему. Люди, которые чилийца отканака отличить не могут, горазды болтать о всяких там свободах длякитайских иммигрантов, но если нужно драться за кусок хлеба со своройпоганых китаез, то деликатничать не будешь. И этот длинный бездельник, который наверняка и дня в своей жизни непроработал, открыл крышку китайской табакерки и большим и указательнымпальцами захватил понюшку табаку размером со стожок сена. Усилив такимобразом свою огневую мощь, он выпалил с возросшей уверенностью: - Это не люди, а полчища жадной саранчи, и они еще сожрут все, чторастет в нашей благословенной стране, вот увидишь. Тут он ввел в бой свой резерв и, когда прочистил глотку, продолжил своодушевлением: - Был у меня один здесь на ранчо лет эдак пять тому назад. Ты послушай,может, чего поймешь. Я тогда жил плохо. Пил слишком много и пренебрегалсвоим долгом гражданина и патриота. В общем, взял я этого нехристя в повара.Но когда я уверовал и меня собрались выбрать в конгресс штата, тут-то я ипрозрел. Спрашивается, что было с ним делать? Выгнать? Тогда бы его нанялкакой-нибудь другой, и, может быть, стал бы с ним плохо обращаться. Как ядолжен был поступить? Как бы поступил на моем месте всякий добрыйхристианин, особенно, ежели он новичок в этом деле и под завязку нагрузилсяпроповедями о том, что все люди братья, а Бог нам всем отец? Тут Джо умолк в ожидании ответа, но самодовольство, написанное на еголице, было каким-то деланным - как будто человек решил задачу, носомнительным способом. Потом он встал и залпом выпил стакан виски, наливсебе из непочатой бутылки, стоявшей на стойке. Затем продолжал: - А кроме того, никчемный он был, не умел ничего, да и хамил вдобавок.Все они одним миром мазаны. Уж учил я его, учил, да все без толку. И послетого, как я подставил ему другую щеку семижды и семь раз, я устроил так,чтобы его здесь больше не было. И чертовски рад, что у меня на это хватиломозгов. Свою чертовскую радость, честно говоря, не показавшуюся мнеубедительной, Джо тут же победно отметил очередным глотком. - Около пяти лет назад я решил построить себе хибару. Еще до того, какэту построил, только на другом месте. И послал О Ви с Гофером, работал уменя такой чудной коротышка, валить лес. Конечно, я и не думал, что от О Вибудет много проку - с его-то сияющей, что твой майский день, рожей и чернымиглазищами. Просто дьявольские глазищи у него были, таких в нашей чащобебольше и не встретишь. И Джо стал рассеянно рассматривать дырку в перегородке, отделяющуюсалун от гостиной, как будто она и была одним из тех глаз, чей размер и цветделали его слугу непригодным к выполнению своих обязанностей. - Вы, слюнтяи с Востока, ничему не верите насчет этих желтых чертей! -выпалил он внезапно, опять начиная злиться, но как-то не слишкомубедительно. - А я тебе скажу, что этот китаеза был самой упрямой скотиной вокрестностях Сан-Франциско. Эта жалкая желтая дрянь со своей косичкойподрубала молодое деревце со всех сторон, как червяк обгладывает редиску.Говорил я ему, что так нельзя, терпеливо объяснял, как правильно рубить,чтобы потом валить в нужную сторону, но чуть отвернусь, - тут он отвернулсяот меня, подкрепив демонстрацию еще одним глотком, - он опять за свое.Представляешь?! Пока смотрю на него - вот так, - и он уставился на менямутным взором, в глазах у него, очевидно, уже двоилось, - этот желтый дьяволработает как надо, стоит отвернуться, - Джо встал и опять приложился кбутылке, - он снова за свое. Я на него смотрю с укоризной - вот так, - а емухоть бы хны. Несомненно, мистер Данфер и на меня хотел поглядеть просто с укоризной,не более, но взгляд, который он на меня устремил, у любого невооруженногочеловека вызвал бы серьезнейшие опасения. Потеряв всякий интерес к егобессвязному и бесконечному повествованию, я встал, чтобы откланяться. Но неуспел я сделать и шага, как он повернулся к стойке и с невнятным "вот так"прикончил бутылку одним глотком. Господи, как он взревел! Словно погибающий титан! А потом откачнулсяназад, как пушка откатывается после выстрела, и рухнул на стул, будто его,как быка, оглушили ударом обуха по темени. Сидит и с ужасом косится настену. Проследив за его взглядом, я увидел, что дырка в стене и вправдупревратилась в человеческий глаз, большой черный глаз, взирающий на менябезо всякого выражения, что было страшнее самой сатанинской ярости. Кажется,я закрыл лицо руками, чтобы не видеть этого наваждения, да и наваждение лиэто было? Тут появился слуга, небольшого росточка белый, выполнявший у Джовсю работу по дому, - и чары рассеялись. Я вышел от Джо, всерьез опасаясь,не заразился ли я белой горячкой. Конь мой был привязан к поилке для скота,я отвязал его, сел в седло и дал ему волю. На душе у меня было до тогопогано, что я не заметил, куда он меня понес. Я не знал, что и думать, и как всякий, не знающий, что думать,размышлял долго и безрезультатно. Единственным утешительным соображениембыло то, что наутро мне надо уезжать, и, скорее всего, больше я сюда уженикогда не вернусь. Внезапно дохнуло холодом, я как будто очнулся и, подняв голову, увидел,что въехал в полумрак ущелья. День был удушающе жаркий, и переход отнемилосердного, видимого глазу зноя, поднимающегося от выжженных полей, кпрохладному сумраку, напоенному запахом кедров, наполненному птичьим щебетомв чаще ветвей, изумительно меня освежил. Я попрежнему мечтал разгадать тайнуущелья, но, не увидев с его стороны желания пойти мне навстречу, спешился,отвел коня в подлесок и крепко привязал к молодому дереву. Потом сел накамень и задумался. Я смело начал с анализа причин своего предубеждения против этого места.Разбив его на составляющие элементы, я сгруппировал их в полки и роты,потом, собрав огневую мощь логики, обрушился на них с укрепленныхнеопровержимых позиций под гром неотразимых выводов и оглушительный грохотобщего интеллектуального штурма. Но когда моя мыслительная артиллерияподавила всякое сопротивление противника и уже еле слышно погромыхивала нагоризонте чистых абстракций, поверженный враг оправился от поражения, молчавыстроился в мощную фалангу и, напав с тыла, захватил меня в плен со всемипотрохами. Непонятно отчего, мне стало страшно. Я поднялся, чтобы стряхнутьс себя это ощущение, и пошел по заросшей узкой тропе, что вилась по днуущелья вместо ручейка, о котором природа не сочла нужным позаботиться.Деревья по обе стороны тропы были обычными, ничем не примечательнымирастениями, с несколько искривленными стволами и причудливо изгибающимисяветвями, но ничего сверхъестественного в них не было. Посреди дорогивалялось несколько камней, покинувших свои позиции на стенах ущелья, чтобыперейти на независимое существование на его дне. Впрочем, их каменноеспокойствие не имело ничего общего с неподвижностью смерти. Правда, в тишинеущелья таилось нечто гробовое, и вершины деревьев таинственно шептались,колеблемые ветром, - но и только. Я не думал как-то связывать пьяные откровения Джо Данфера с тем, чтосейчас искал, и только когда я вышел на вырубку и начал натыкаться наповаленные деревца, меня осенило. Вот где Джо затеял строительство своей"хибары"! Это подтверждалось и тем, что некоторые деревья были подрублены совсех сторон явно никудышным дровосеком. Другие же были повалены по всемправилам, и у соответствующих пней была грубая клиновидная форма - здесьпоработал настоящий мастер. Расчищенная полянка была не более тридцати шагов в ширину. Сбокувиднелось небольшое возвышение - естественный круглый холмик. Кустов на немне было, и весь он зарос буйной травой, а из травы торчал могильный камень. Помнится, я нисколько не удивился этой находке. Я глядел на нее с темже чувством, с каким Колумб, должно быть, взирал на горы и долины НовогоСвета. Прежде чем подойти к ней, я неторопливо закончил обзор окрестностей.Даже часы достал и старательно завел, несмотря на неурочное время. Могила, довольно короткая и явно давнишняя, оказалась в лучшемсостоянии, чем можно было ожидать в этом медвежьем углу; я даже приоткрылрот от удивления, увидев клумбу с садовыми цветами, носившими следы недавнейполивки. Камень в свое время определенно служил в качестве двернойступеньки. На нем была высечена или, скорее, выдолблена надпись. Онагласила: О Ви - китаец. Возраст неизвестен. Работал у Джо Данфера. Этот камень поставлен Джо Данфером на вечную память китаезе. И пусть он послужит предостережением всем желтым, чтобы хамили поменьше. Черт бы их побрал. Славная была девчонка. Не могу выразить, как я был поражен этой необычной эпитафией. Сухое, новполне точное определение усопшего, беспардонное признание своей вины,кощунственное проклятие, нелепое изменение пола и общего тона - все говорилоо том, что автор был столь же безумен, сколь и удручен этой смертью.Разгадку я нашел, раскапывать дальше мне не хотелось, и, бессознательно нежелая портить драматический эффект, я круто повернулся и пошел прочь. Болеечетырех лет я не возвращался в эти места. 2. Тот, кто правит здоровыми быками, должен быть сам в здравом уме - Нно... Пошел, хурда-мурда. Таким странным образом ко мне обратился чудной человечек, который сиделна телеге с дровами, запряженной парой быков. Быки тянули телегу слегкостью, симулируя, однако, страшное напряжение, не способное, впрочем,обмануть их господина и повелителя. Поскольку возница взирал при этом прямона меня, а я стоял на обочине, было не совсем понятно, к кому собственно онобращается: ко мне или к ним. Трудно было также сказать, в самом ли деле ихзвали Хурда с Мурдою и им ли предназначался приказ