С егодня утром я очень резко попрощался с Масто, и это чувство осталось у меня на целый день. Так просто не может быть сделано, по крайней мере, в этом случае. Это напоминает мне то время, когда я пошел в колледж и покинул свою Нани, после стольких лет вместе.
С тех пор, как умер мой дедушка и оставил се, в ее жизни не было никого, за исключением меня. Для нее это было нелегко. Это было нелегко и для меня. Меня никто не держал в деревне кроме нее. Я вижу тот день: ранее утро это было прекрасное зимнее утро, и люди из деревни собрались.
Даже сегодня, в тех частях центральной Индии все несовременно, они отстали, по крайней мере, на две тысячи лет. Ни у кого нет дел. Кажется, что у всех достаточно времени для того, чтобы бездельничать. Я действительно имею в виду, что каждый — бездельник. Я просто имею в виду точное значение, не те ассоциации, которые возникли в связи с этим
словом. Так что все «бездельники» были здесь. Пожалуйста, напишите слово в кавычках, чтобы никто не понял неправильно.
Там была вся моя семья, это была большая толпа. Они пришли, потому что они должны были прийти, иначе я не видел бы смысла в том, чтобы видеть их лица, которые для меня как тогда, так и сейчас, оставались просто именами. Но там был мой бедный отец, моя мать была там, мои младшие братья и сестры были там, и все они по-настоящему плакали.
Даже мой отец плакал. Я никогда не видел его в слезах, ни раньше, ни позже. А я не умирал, просто уходил за сотни миль. И это было из-за того, что я собирался уйти всего лишь на четыре года, чтобы получить степень бакалавра. А если бы я решил и никто не знает — остаться еще на два года для степени магистра? Потом еще на два года для Доктора Философии?
|
|
Это была бы долгая разлука. Возможно, к тому времени, кто знает, многих из них не было бы в этом мире. Но я беспокоился только о моей Нани, потому что мой отец и моя мать так долго жили без меня, когда я был маленький. Теперь я мог жить сам, я мог сам помогать себе, я не нуждался ни в чьей помощи.
Но моя Нани… я вижу утреннее солнце, теплое солнце, толпу, моего отца, мою мать. Я прикоснулся к ногам моей Нани и сказал: «Не беспокойся. Когда бы ты ни позвонила, я немедленно приеду. И не думай, что я уезжаю далеко: это всего лишь сотня миль, всего три часа на поезде».
В те дни самый скорый поезд не останавливался в этой бедной деревушке, иначе путешествие заняло бы два часа. Теперь он там останавливается, но теперь не имеет значения, останавливается ли он или нет.
Я сказал ей: «Я приеду. Восемьдесят или сто миль ничего не значат».
Она сказала: «Я знаю и не беспокоюсь».
Она пыталась держаться собранней, как только могла, но я видел, как в глазах ее появлялись слезы. Это было мгновение, когда я повернулся и пошел на станцию. Я не оглянулся, когда завернул за угол. Я знал, что если я оглянусь, или она расплачется, и тогда я никогда не уеду в колледж, или если она не расплачется, то умрет, просто перестанет дышать. Я столько значил для нее. Все ее существование было вокруг меня: моя одежда, мои игрушки, моя кровать, мои простыни, высь день…
Я обычно говорил ей: «Нани, ты сумасшедшая. Двадцать четыре часа в день ты что-то делаешь для меня, для того, кто никогда ничего для тебя не сделал».
Она говорила: «Ты уже сделал это».
Я не знаю, что это означало, а сейчас уже нельзя ее спросить об этом. По то, как она сказала: «Ты уже сделал это» было так сильно, с такой энергией, что поняли ли вы это или нет, нас захватывала эта энергия. Даже сейчас, когда я вспоминаю это, эта энергия захватывает меня.
|
|
Позже я узнал, что когда я завернул за угол, все удивились: «Что это за мальчик? Он даже не оглянулся…»
А моя Нани очень гордилась, она сказала им: «Да, он мой мальчик. Я знала, что он не оглянется, и не только на этом углу, он никогда не будет оглядываться. И я также горжусь, что он понял свою бедную Нани, зная, что если он оглянется, то я расплачусь, а он никогда не хотел этого. Он прекрасно знал, лучше, чем я, что если я расплачусь, он никогда не сможет уйти. Не из-за меня, но из-за его любви ко мне. Он остался бы здесь на всю свою жизнь только, чтобы я не причитала и не плакала».
Сказанное Масто резкое «прощай» похоже на это. Нет, я не могу сделать этого. Мне придется прийти к естественному концу, прерывая рассказ, потому что мои жизнь такова, что если я начну говорить о ней, то не будет ни начала, ни конца. В моей жизни не было ни начала, ни конца.
Библия, по крайней мере, говорит: «В начале…»-. Вам придется печатать это без начала или без конца. Так напечатать будет очень трудно. Но Девагит может понять, он еврей. Еврейский свиток может быть почти без начала и без конца. Конечно, кажется что там есть начало, но это только кажется. Поэтому все древние истории гласят: «Однажды…», и тогда вы начинаете. И однажды все заканчивается, даже не говоря: «Конец». Моя жизнь не может быть обыкновенной автобиографией.
|
|
Вассант Джоши пишет мою биографию. Биография обречена быть очень поверхностной, настолько поверхностной, что совершенно не заслуживает чтения. Ни одна биография не может проникнуть в глубь, особенно в психологию человека особенно, когда человек дошел до точки, где ум больше не уместен в пустоте, которая скрывается в середине луковицы. Вы можете снимать слой за слоем, конечно, со слезами на глазах, но, в конце концов, ничего не остается, и это середина луковицы, отсюда она произошла. Ни одна биография не может проникнуть в глубину, особенно человека, который также познал не-ум. Я говорю «также» обдуманно, потому что пока вы не познаете ум, вы не сможете познать не-ум. Это будет моим маленьким вкладом в мир.
Запад далеко проник в поиске ума. и открыл слои за слоями — сознание, бессознательное, подсознание, и так далее, и тому подобное. Восток просто все ото отложил и прыгнул в пруд… и беззвучный звук, не-ум. Поэтому Восток и Запад противоположны.
Это противоположность понятна, и Редьярд Киплинг был прав, говоря: «Запад есть Запад, Восток есть Восток, и они никогда не встретятся». Он прав в определенном смысле. Он действительно подчеркивает то, что я делаю.
Запад просто рассматривал ум, не обращая внимания на смотрящего. Это очень странно. Так называемые великие ученые пытаются заглянуть в ум, и никого не волнует, кто туда заглядывает.
Герберт Уэллс не был плохим человеком — он был хорошим, сентиментально благочестивым. На самом деле, на мой вкус он слишком сладкий, многовато сахара. Но все равно я не должен обсуждать свой вкус, у вас есть свой собственный, и не все диабетики. Я не только диабетик, я также против сахара. Даже до того, как я узнал о диабете, я был против сахара, я называю его «белый яд». Так что, возможно, я немного предосудителен против сахара.
Но Герберт Уэллс, хотя и был полон сахаром, не только такой. Иногда у него появлялась очень редкая проницательность. Например, его идея о машине времени. У него была мысль, что однажды будет сделана машина времени, на которой можно будет вернуться в прошлое. Вы понимаете значение этого? Это означает, что вы сможете вернуться в свое детство, в утробу своей матери, или, возможно, если вы индус, в свои прошлые жизни — возможно, слоном, муравьем, или кем-то еще. Человек сможет просто вернуться назад или пойти вперед.
Сама по себе идея — это великое проникновение. Я не знаю, будут ли вообще такие машины или нет, но были такие люди, которые могли двигаться в прошлое так же легко, как двигаетесь вы. У вас есть какие-то трудности с возвращением во вчера? Точно также, осмелившиеся вернулись в свои вчерашние жизни.
Возможно, это слово непозволительно, но мне все равно. Для меня «вчерашняя жизнь» кажется совершенно подходящей. Когда такому человеку, как я, что-то кажется правильным или неправильным, тогда вы можете быть уверены, что это правильно. Это должно быть правильно.
Я неожиданно сказал полное стоп Масто, но весь день это мучило меня. Вы знаете, что меня невозможно мучить, вы знаете, что я также не могу быть несчастным, но мысль, что я так резко закончил, снова напоминает мне один случай, который напрямую связан с Масто.
Он пришел, чтобы отвести меня на станцию в Аллахабаде. Глубоко внутри мы никогда не хотели расставаться, особенно в тот день. Причина стала ясной позднее, но это не имеет никакого отношения. Я только упомяну ее, а позже расскажу вам подробности. Он пришел проводить меня, потому что он сказал, что, возможно, два-три месяца не сможет увидеть меня, так что хотел бы побыть со мной столько, сколько это возможно.
Масто сказал: «Давай надеяться, что поезд опоздает».
Я сказал: «Что за ерунду ты говоришь, Масто? Ты сошел с ума? Индийские поезда, и ты надеешься, что они опоздают?»
Поезд пришел, конечно, опоздав на шесть часов, что не много для индийского пассажирского поезда это обычно. Но мы не могли расстаться. Мы разговаривали и разговаривали, и так заговорились, что пропустили поезд. Мы оба засмеялись. Мы были счастливы, что могли побыть друг с другом еще несколько часов, пока не придет следующий поезд.
Слушая наш разговор и наш смех, и причину для смеха, станционный смотритель сказал: «Почему вы теряете свое время на этой платформе? Вы можете пойти на противоположную».
Я спросил его: «Зачем?»
Он сказал: «Там проезжают только товарные поезда, так что вы сможете разговаривать, обниматься и наслаждаться, и не будет причины
беспокоиться о том, чтобы сесть на поезд. Вы не сможете это сделать на той платформе».
Я сказал Масто, что эта мысль звучала очень духовно. Станционный смотритель думал, что мы ударим его, но когда мы оба поблагодарили его и перешли на другую платформу, он побежал за нами, говоря: «Пожалуйста, не воспринимайте эту мысль всерьез. Я просто шутил. Поверьте мне, здесь останавливаются только товарные поезда. Вы никогда не сядете на поезд на этой платформе».
Я сказал ему: «Я не хочу садиться ни на какой поезд. Масто тоже не хочет, чтобы я сел на поезд, но что делать?» Хозяин того места, где мы остановились, настаивал на том, чтобы я возвращался в университетское общежитие, говоря, что не надо терять времени.
И Масто тоже хотел, чтобы я получил диплом, в соответствии с желаниями моего умершего друга Пагал Бабы. Поэтому мне надо было идти. Вы не поверите мне, но я оставался в университете только потому, что я обещал Пагал Бабе окончить университет и получить диплом. Университет дал мне стипендию на дальнейшую учебу, но я отказался, потому что я обещал только это.
Мне сказали: «Ты что, сумасшедший? Даже если ты пойдешь на службу, ты не будешь получать больше денег, чем по этой стипендии. А эта стипендия может длиться до двух и более лет, как порекомендовали твои профессора. Не упускай возможность».
Я сказал: «Баба должен был попросить меня получить степень доктора философии. Что я могу сделать? Он никогда не просил меня, и он умер, не зная об этом».
Мой профессор очень старался убедить меня, но я сказал ему: «Просто забудьте об этом, потому что я пришел сюда только для того, чтобы выполнить обещание, данное сумасшедшему».
Возможно, если бы Пагал Баба узнал о докторе философии или докторе литературы, тогда я попался бы в ловушку. Но, слава Богу, он знал только о дипломе. Он думал, что это было самое высшее. Я не знаю, действительно ли он хотел, чтобы я получил стипендию. Теперь нет пути назад. Одно точно: что если бы он хотел этого, я бы пошел и потерял столько лет, сколько надо. Но это не было исполнением моего собственного существа, также как и диплом. Каким-то образом Пагал Баба решил, что пока вы не окончите университет, вы не сможете получить хорошую работу.
Я сказал: «Баба, ты думаешь, я когда-нибудь захочу получить работу?»
Он засмеялся и сказал: «Я знаю, что не захочешь, но на всякий случай. Я просто старик, и я думаю о худших возможностях». Вы слышали пословицу: «Надейтесь на лучшее, но ожидайте худшего». Он что-то еще прибавил к этому. Баба сказал: «Приготовься и к худшему. Не надо встречаться с ним неподготовленным, иначе, как ты встретишь его?»
С Масто нельзя попрощаться так легко, поэтому я. отброшу саму мысль об этом. Когда бы он ни появился, хорошо. Это не будет традиционная, общепринятая автобиография. Это совершенно не автобиография, просто отрывки из жизни, отраженные в тысячах зеркал.
Однажды я был гостем в зеркальном дворце. Он был сделан только из зеркал. Это было ужасно жить в нем было так трудно — но, возможно, я был единственным, кто насладился этим. Раджа, которому принадлежал этот дворец, был удивлен. Он сказал мне: «Когда бы я ни приводил туда гостя, через несколько часов он говорит: «Пожалуйста, поместите меня куда-нибудь еще, это уж слишком». Видеть повсюду столько таких же, как вы людей… и они делают то же самое, что и вы. Если вы смеетесь, все они смеются, если вы плачете, все они плачут, если вы обнимаете девушку, все они обнимают… Это так ужасно. Вы чувствуете, что вы просто зеркало и ничто иное, и все зеркала кажутся лучше, чем вы сами!»
Я сказал радже: «Я не хочу ничего менять. Па самом деле, если вы хотите продать этот дворец, я готов купить его и сделать в нем медитационный центр. Это будет весело. Люди будут сидеть и смотреть на самих себя во всех направлениях — везде тысячи миниатюр их самих.
Они могут сойти с ума, что не является бедой. Они рано или поздно сойдут с ума в какой-нибудь другой жизни, потребуется немного больше времени. Я сделаю это быстро. Я верю в быстрые методы. Но если они смогут расслабиться со всей толпой, окружающей их, и не будут беспокоиться; если они смогут принять это и сказать: «Хорошо, спасибо за то, что вы так долго окружали меня», и оставаться центрированными, они станут просветленными. И в том, и в другом случае они будут вознаграждены».
Сумасшествие - это падение ниже ума. Есть сумасшествие, которое идет выше ума, это сумасшествие и есть просветление. Это ненормально; поэтому это не неправильно, что психологи думают, что такие люди, как Иисус и Будда ненормальные. По они должны быть немного чувствительны к своим словам.
Если они употребляют слово «ненормально» для обитателей сумасшедшего дома, с каким лицом они могут употреблять то же слово для будды? Они должны говорить «сверхнормальный». Будды и сумасшедшие определенно ненормальные; с этим мы согласны. Одни под чертой нормальности, другие над чертой. И те, и другие ненормальны, мы согласны, но им нужны разные классификации. А в психологии нет места для того, что я называю «психологией будды».
Масто определенно был буддой. Я не могу просто сказать: «Спасибо, увидимся», потому что он очень много сделал для меня. «Спасибо» это очень мало, это не подходит. Никто ни для кого не делает так много.
Поэтому для этого нет подходящего слова — никому оно не нужно. И я не могу сказать: «Увидимся», потому что ни его снова не будет в этом мире, ни меня снова здесь не будет. Встреча, по самой природе вещей, невозможна. Поэтому единственный способ - это разрешать ему приходить, когда бы это ни случилось. И таким образом эти воспоминания будут обладать своим собственным ароматом. Неожиданность отсекает прибытия и уходы.
Поэтому я снова вспоминаю Масто. Он был не таким человеком, как Пагал Баба. Пагал Баба был просто мистиком; Масто также был и философом. Ночью мы лежали часами на берегу Ганга, обсуждая многие вещи. Мы наслаждались тем, что были вместе, или обсуждая что-то, или молча. Тот самый Ганг, где впервые были спеты УНанишады, где Будда произнес свою первую проповедь, где молился и жил Махавира… Невозможно думать о восточном мистицизме без Гималаев и Ганга. Их вклад был огромен.
Я помню красоту этой тишины… Мы сидели там часами. Однажды мы даже заснули там, на песке, потому что Масто сказал: «Сегодня ночью так прекрасно, что было бы оскорблением спать в постели. Звезды так близко». Это его слово «оскорбительно». Я просто цитирую.
Я сказал: «Масто, ты знаешь, что я люблю звезды, особенно, когда они отражаются в реке. Звезды прекрасны, но их отражение — это чудо. То, что вода делает так легко, можно сравнить только с чудом. Я люблю звезды, реку, отражение звезд, и я люблю твое общество и теплоту. Поэтому не возникает даже вопроса, чтобы остаться. Никогда не принимай меня во внимание даже на мгновение, если ты хочешь что-нибудь сделать, потому что даже это причинит мне боль. Это покажет, что я для тебя обуза».
Он сказал: «Что! Я не говорил ничего о том, что ты для меня обуза». Я сказал: «Ты не говорил, никто не говорил. Я просто говорю это на будущее. Помни, если ты примешь меня во внимание, то скажи мне об этом, потому что я очень обижаюсь на это».
Тогда я сказал ему, и сегодня я говорю вам, что у Гурджиева есть очень странная идея. Я не думаю, что мастера поддерживали ее. Не то, чтобы никто не знал о ней, но я думаю, что никто не принадлежал к такому типу, чтобы получить ее и ответить на нее.
Гурджиев говорил: «Пожалуйста, никогда, никогда не принимайте в расчет других. Это оскорбление». Эти слова были написаны у него на двери. Это утверждение огромного значения.
Люди принуждают друг друга считаться друг с другом. Они говорят: «Пожалуйста, считайтесь со мной». Что может быть более унизительным, чем сказать кому-нибудь: «Пожалуйста, считайтесь со мной»? В жизни я никогда этого никому не говорил, ни одному человеку.
Я помню много ситуаций, когда только эти слова могли безгранично помочь мне, но они так унизительны. Это не эго, помните. Эгоист всегда просит об этом, на самом деле, более того, потому что он не обыкновенный человек, с ним надо считаться первым. Действительно простой человек не может попросить об этом - на самом деле, он откажется от любого внимания, даже если оно ему предлагается.
Я учился в университете, был бедным студентом. Я поступил в университет, работая на разных работах. И вновь, просто по стечению обстоятельств, я принял участие в общенациональных межуниверситетских дебатах. Один из судей, который теперь является главой департамента философии в Аллахабадском университете, С.С. Рой, просто влюбился в меня. И то же самое произошло и с моей стороны.
Он дал мне девяносто девять баллов из ста — он был одним из судей на этих дебатах - естественно, я выиграл. Это были очень важные дебаты, потому что победитель отправлялся в трехмесячное путешествие по Ближнему Востоку как правительственный гость. С ним обращались почти как с послом. Это была прекрасная возможность.
С.С. Рой поставил мне девяносто девять из ста, а всем остальным поставил ноль - просто чтобы быть уверенным, что я выиграю. Позже я спросил его: «Почему вы были так неравнодушны ко мне?»
Он сказал: «В то мгновение, когда я посмотрел в твои глаза, я стал загипнотизированным. Моя жена тоже говорит, что я загипнотизирован тобой, иначе, как бы я так поступил? Если кто-нибудь увидит твой листок, то он увидит, что пристрастность была явной: одному из участников девяносто девять из ста, а дюжине других — ноль!»
Я сказал: «Нет, я не спросил, почему вы дали мне девяносто девять процентов, это вопрос вашей жены. Возможно, его могут задать и другие. Я пришел, чтобы спросить вас, почему вы не поставили мне сто процентов?»
На мгновение он ошеломленно смотрел на меня. Потом он начал смеяться и сказал: «Я был одним из учеников Масты Бабы. Он был прав, когда сказал мне: «Если ты увидишь этого человека, я тебе не понадоблюсь». И Маста Баба сказал мне это почти за два или три года до того, как исчез. Теперь я могу правдиво сказать, что я не был загипнотизирован: просто твои глаза напомнили мне его глаза. Я также видел Пагал Бабу, и странно, что твои глаза почти такие же. Как так получается, я не знаю».
Я сказал: «Дело не в глазах, дело в прозрачности, которая делает их похожими. Я счастлив, что напомнил тебе о Пагал Бабе и Маста Бабе по причине, которая является для меня высшей наградой в мире — что в моих глазах ты увидел что-то похожее. Теперь мне не о чем спросить у тебя, за исключением одного: «Почему не сто процентов?»
Он сказал: «Я бедный профессор. Если бы я поставил тебе сто процентов, а всем остальным ноль, создалось бы впечатление, что я был несправедлив. Я справедлив, но кто может понять? Где мне найти Маста Бабу и Пагал Бабу, чтобы они поняли? Я поставил тебе девяносто девять процентов только из-за своей трусости».
Я любил этого человека, потому что он мог просто сказать, что он был трусом, хотя в самом деле он совершил не трусливый поступок, какую бы разницу имел один процент? Девяносто девять процентов одному
человеку и ноль процентов всем остальным — это одно и то же. Он мог поставить мне сто процентов и даже больше.
Но эти дебаты, и его воспоминание о Пагал Бабе и Маста Бабе, бы ли причиной того, что я остался в университете Сагара. В то время он был там. Я сказал: «Если я буду аспирантом, го хочу быть под вашим руководством».
Это было желание Пагал Бабы и также Маста Бабы, что я должен готовиться на случаи нужды. Я никогда ни в чем не нуждался. Я не только ни в чем не нуждался, по я постоянно получал все вокруг. Поэтому я говорю вам, что все пошло верно с самого начала.
С.С. Рой был одним из моих самых любимых преподавателей по простой причине, что он мог попросить меня подняться перед классом и объяснить то, что он сам не мог понять. И мне приходилось делать это. Однажды я сказал ему: «Рой Сахиб», — так я обычно называл его, — «не хорошо, что вы спрашиваете меня, вашего студента».
Он сказал: «Если Пагал Баба мог прикоснуться к твоим ногам, и если Маста Баба мог не только прикасаться к твоим ногам, но и выполнял каждое твое разумное и неразумное желание», — а я был всегда неразумным, просто иррациональным, — «тогда почему я не могу попросить? Я всего лишь маленький человек».
Я знал сотки преподающих профессоров, как коллег и знакомых, но С.С. Рой стоит особняком. Он был такой подлинный, что вы не нашли бы больше подлинности ни в каком другом преподавателе. И он так любил то, что я говорил, что цитировал меня в своих лекциях - и не только цитировал, но и указывал, что это мои слова. Конечно, другие студенты завидовали. Даже другие профессора философского факультета завидовали.. Вы будете удивлены, узнав, что завидовала даже его жена.
Я узнал об этом случайно. Однажды я пришел к нему домой, и его жена сказала мне: «Что! Ты качал приходить даже сюда? Он сошел от тебя с ума. С тех пор, как ты на его факультете, наша личная жизнь разрушилась. Она разрушилась до основания».
Я сказал: «Я никогда больше не приду в этот дом, но помните, что это неверно. Однажды вам придется прийти ко мне». И я никогда больше не приходил в этот дом.
Через год его жена пришла ко мне и сказала: «Простите меня. Пожалуйста, приходите. Только вы можете примирить нас».
Я сказал: «Моя работа по примирению или разделению супружеских пар еще не началась. Вам придется подождать».
Она плакала и мне пришлось пойти. Я ничего не сказал С.С. Рою. Я просто сел рядом с ним, держа его за руку, а через час ушел, не сказав ни единого слова. И это подействовало, сработало. В молчанки есть волшебство.
Сколько времени осталось? «Три минуты, Ошо».
Хорошо, потому что максимум — это мой принцип. Доступна вся троица… мы можем совершать чудеса.
Время закончилось? Тогда оно закончилось.
БЕСЕДА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
Х орошо. Я слышал, как Рави Шанкар играет на ситаре. У него есть все, что можно только придумать: личность певца, мастерство владения своим инструментом и дар изобретения, что редко для классических музыкантов. Он очень интересуется новым. Он играл с Егу-ди Менухином, ни один индийский игрок на ситаре не готов к такому, потому что такого раньше не было. Ситара и скрипка? Вы сошли с ума? Но изобретатели все немного сумасшедшие, поэтому они способны на изобретение.
Так называемые здравые люди живут ортодоксальной жизнью от завтрака до времени сна. О промежутке между завтраком и кроватью ничего не нужно говорить — не то, чтобы я боялся сказать это. Я говорю о «них». Они живут по правилам, они следуют им.
Но новаторам приходится выходить за пределы правил Иногда надо настаивать на том, чтобы не следовать им, просто ради того, чтобы не следовать — и это окупается, поверьте мне. Это окупается, потому что это всегда приводит вас на новую территорию, возможно, вашего собственного существа. Средство может быть разное, но человек внутри вас, играющий на ситаре, или на скрипке, или на флейте, тот же самый, разные корни ведут к одному и тому же смыслу, разные прямые из круга ведут в один и тот же центр. Новаторы обречены на то, чтобы быть немного сумасшедшими, нетрадиционными… и Рави Шанкар был чужд условностям.
Первое: он пандит, брамин, и он женился на мусульманке. В Индии этого нельзя даже вообразить — брамин, женившийся на мусульманке! Рави Шанкар сделал это. Но это была не просто мусульманка, это была дочь его учителя. Это означает, что он годами скрывал свои взаимоотношения от учителя. Это было еще более нешаблонно. Конечно, учитель немедленно разрешил свадьбу, в то мгновение, как узнал об этом. Он не только разрешил, он организовал ее.
Он тоже был революционером, и более высокого ранга, чем Рави Шанкар. Его звали Аллауддин Хан. Я встретил его с Масто. Масто часто приводил меня к редким людям. Аллауддин Хан был определенно одним из уникальных людей, которых я видел. Он был очень стар, он умер только после того, как ему исполнилось сто лет.
Когда я встретил его, он уже был почти в могиле. Масто ничего мне об этом не сказал. Я был немного удивлен. Я ущипнул Масто, но он вообще не отреагировал на это. Я ущипнул его сильнее, но он все равно остался таким, как будто ничего не произошло. Потом я действительно сильно ущипнул его, и он сказал: «Ой!»
Потом я увидел глаза Аллауддина Хана - хотя он был так стар, что вы но морщинам его лица могли прочитать историю. Он видел первую революцию в Индии. Это было в 1857 году, и он помнил ее, так что он должен был быть, по крайней мере, достаточно взрослым, чтобы помнить это. Он видел, как прошел весь век, и все это время он занимался игрой на ситаре. Восемь часов, десять часов, двенадцать часов каждый день, это классический индийский способ. Это дисциплина, и если вы не будет заниматься, вы потеряете сноровку. Это так неуловимо… Это происходит, только если вы находитесь на определенной стадии подготовки, иначе это уходит,
Говорят, что он однажды сказал: «Если я не играю на протяжении трех дней, толпа замечает это. Если я не занимаюсь один день, мои ученики замечают это. Что касается меня, я не могу остановиться ни на одно мгновение. Я должен заниматься и заниматься, иначе, я немедленно замечаю. Даже утром, после хорошего сна, я замечаю, что что-то утеряно».
Индийская классическая музыка это трудная дисциплина, но если вы применяете ее к себе, она даст безграничную свободу. Конечно, если вы хотите плавать в океане, вам надо тренироваться. И если вы хотите летать в небе, то, очевидно, что необходима огромная дисциплина. Но это не может быть навязано кем-то еще. Все навязанное становится уродливым. Вот так слово «дисциплина» становится уродливым, потому что она начинает ассоциироваться с отцом, матерью, учителем и всеми людьми, которые ничего не понимают в дисциплине. Они не знают ее вкуса.
Учитель говорил: «Если я не занимаюсь несколько часов, никто не замечает, но, конечно, я вижу разницу». Надо постоянно практиковаться, и чем больше вы практикуете, тем больше вы натренированы в практике, она становится легче. Постепенно приходит мгновение, когда дисциплина больше не упражнение, а радость.
Я говорю о классической музыке, не о своем предмете. Мой предмет изначально наслаждение или начало наслаждения. Я расскажу вам об этом позже…
Я слушал Рави Шанкара много раз. У него есть подход, волшебный подход, который есть лишь у очень немногих людей в мире. Это была случайность, что он прикоснулся к ситаре; к чему бы он ни прикасался, все становилось его инструментом. Это не инструмент, это всегда человек.
Он влюбился в звуки Аллауддина, а Аллауддин был намного выше - - и даже если бы тысячи Рави Шанкаров объединить вместе, они бы не могли достичь его высот. Аллауддин определенно был бунтарем и не только как новатор, но и как неповторимый творец музыки. Он многое принес в музыку.
Сегодня почти все великие музыканты в Индии - его ученики. Это не без причины. Разные музыканты приходя г только, чтобы прикоснуться к ногам Бабы: играющие на ситаре, танцоры, флейтисты, актеры. Вот так он был известен, просто как «Баба», потому что кто будет называть его по имени, Аллауддин?
Когда я видел его, ему уже было за девяносто. Естественно, он был Бабой, это просто стало его именем. И он учил стольких музыкантов играть на стольких инструментах. Вы могли принести любой инструмент и могли увидеть, как он начинал играть па нем, как будто он в жизни ничего не делал, как только занимался этим.
Он жил очень близко от университета, в котором я был, всего в нескольких часах. Я иногда приезжал к нему, когда не было никаких фестивалей. Я упомянул об этом, потому что фестивали проводились всегда. Я был единственным, кто спросил его: «Баба, вы можете сказать мне числа, когда здесь не будет фестивалей?»
Он посмотрел на меня и сказал: «Так ты пришел, чтобы унести и это?» И с улыбкой назвал мне три даты. В году было всего три дня, когда не было фестивалей. Причина была в том, что с ним были различные музыканты - индусы, мусульмане, христиане — каждый фестиваль приходил там. Он был, в настоящем смысле, патриархом, святым покровителем. Я приезжал к нему в эти три дня, когда он был один, и вокруг не было толпы. Я сказал ему: «Я не хочу тревожить вас. Вы можете сидеть молча. Если вы хотите играть, делайте что хотите. Если вы хотите рассказывать Коран, мне понравится. Я пришел сюда, чтобы быть частью вашего окружения». Он заплакал, как ребенок. Я вытер его слезы и спросил: «Я причинил вам боль?»
Он сказал: «Нет, совсем нет. Это просто так тронуло мое сердце, что я не мог ничего сделать и заплакал. И я знаю, что не должен плакаты я так стар и это неуместно, но разве всегда надо быть уместным?»
Я сказал: «Нет, по крайней мере, когда я здесь». Он начал смеяться, и слезы на его глазах, и улыбка на его лице… и то, и другое было такой радостью.
Масто привел меня к нему. Почему? Я скажу еще кое-что, прежде чем отвечу на этот вопрос…
Я слышал Вилаят Хана, другого великого исполнителя на ситаре — возможно, немного более великого, чем Рави Шанкар, но он не новатор. Он совершенно классический, но слушая его, даже я полюбил классическую музыку. Обычно, я не люблю ничего классического, но он играет так совершенно, что ничего нельзя поделать. Вам приходится любить это, это не в ваших силах. Как только ситара оказывается в его руках, вы больше не владеете собой. Вилаят Хан — это чистая классическая музыка. Он не позволит никакого загрязнения, он не допустит ничего популярного. Я имею в виду «поп», потому что на Западе, пока вы не скажете «поп», никто не поймет, что это популярно. Это просто укороченное слово «популярный» - плохо укороченное, истекающее кровью.
Я слышал Вилаят Хана, и я хотел бы рассказать вам историю об одном из моих очень богатых учеников. Это было приблизительно в 1970 году, потому что с тех нор я ничего о нем не слышал. Он до сих пор суше-
ствует я спрашивал о нем, но саньяса так напугала многих людей, особенно богатых.
Эта семья была одна из богатейших в Индии. Я был поражен, когда жена сказала мне: «Вы единственный человек, кому я могу сказать это: десять лет я любила Вилаята Хана».
Я сказал: «Что же в этом плохого? Вилаята Хана? - ничего плохого».
Она сказала: «Вы не понимаете Я не имею в виду его ситару, я имею в виду его самого».
Я сказал: «Конечно! Что ты будешь сделать с его ситарой без него?»
Она стукнула рукой по голове и сказала: «Вы что, вообще ничего не понимаете?»
Я сказал: «Смотря на тебя, нет. Но я понимаю, что ты любишь Вилаята Хана. Это прекрасно. Я просто говорю, что в этом нет ничего плохого».
Сначала она смотрела на меня и не верила мне, потому что в Индии, если вы говорите такое религиозному человеку - жена-индуистка влюбляется в музыканта-мусульманина, певца или танцора — вы не получите его благословения, это точно. Он может не проклясть вас, но в большинстве случаев он так и сделает; даже если он может простить вас, даже если он очень современный, ультрасовременный.
«И», сказал я ей, — «в этом нет ничего плохого. Люби, кого ты хочешь. А любовь не знает преград каст или вероучений».
Она посмотрела на меня, как будто я был одним из тех, кто влюбился, а она была святой, с которой я разговаривал. Я сказал: «Ты смотришь на меня так, как будто я влюбился в него. Это тоже правда. Я тоже люблю, как он играет, но не самого человека». Человек высокомерен, что обычно в артистах.
Рави Шанкар еще более высокомерный, возможно, потому что он тоже брамин. Это как будто вы имеете две болезни сразу: классическая музыка и то, что вы брамин. Л в его болезни есть и третье измерение, потому что он женился на дочери великого Аллауддина, он его зять.
Аллауддин был так уважаем, что только быть его зятем означало, что вы великий, гениальный. Но, к сожалению для них, я также слышал Масто. И в то мгновение, как я услышал его, я сказал: «Если бы мир знал о тебе, люди бы забыли всех этих Рави Шанкаров и Вилаят Ханов».
Масто сказал: «Мир никогда не узнает обо мне. Ты будешь моим единственным слушателем».
Вы будете удивлены, узнав, что Масто играл на многих инструментах. Он был действительно разносторонним гением, плодородным умом, и он мог из ничего создать нечто прекрасное. Он рисовал так бессмысленно, как не мог рисовать даже Пикассо, и так прекрасно, как точно не мог нарисовать Пикассо. Но он просто уничтожил свои рисунки, говоря: «Я не хочу оставлять никаких следов на песке времени».
Но иногда он играл с Пагал Бабой, поэтому я спросил его: «Как же Баба?»
Он сказал: «Моя ситара оставлена тебе, даже Баба не слышал ее, Бабе оставлено что-то еще, поэтому, пожалуйста, не спрашивай меня. Ты можешь не услышать ответа».
Естественно, я хотел знать, что это было. Я был любопытным, но я сказал ему: «Я оставлю любопытство при себе. Я никого не спрошу, хотя я могу спросить Бабу, а он не может солгать мне, но я не спрошу, это я тебе обещаю».
Он засмеялся и сказал: «В таком случае, когда Бабы больше не будет в этом мире, тогда я тоже сыграю тебе на этом инструменте, потому что только тогда я смогу сыграть на нем тебе или кому-нибудь другому, не раньше».
И в тот день, когда Пагал Бабы не стало, первое, что пришло мне на ум: «Что это за инструмент? Теперь пришло время…» Я осуждал себя, обвинял себя, но какое это имело значение? Единственное, что снова и снова приходило мне в голову, было «Что это за инструмент Масто?»
Любопытство это нечто глубокое в человеке. Не искуситель убедил Еву, любопытство убедило ее, и также Адама, и так далее, и тому подобное… до сих пор. Я думаю, что оно будет вечно уговаривать людей. Это странное явление. Конечно, это небольшая беда. Я слышал, как Масто играет на других инструментах, возможно, на этом он играл более профессионально, ну и что? Человек умер, а вы думаете об инструменте, на котором Масто теперь сыграет для вас… это человечно.
Хорошо, что у людей на макушке нет окон, иначе все бы видели, что происходит. Тогда была бы настоящая проблема, потому что то выражение, которое у них на лице — совершенно иное, это только персона, маска. Что у них внутри? - поток из тысячи вещей.
Если бы у нас в головах были окна, было бы сложно жить. Но меня эта мысль развлекла… Это чрезвычайно помогло бы людям становиться молчаливыми, так что каждый мог бы заглянуть в их головы и увидеть, что там не на что смотреть. Молчащие могли улыбаться, смотря на своих соседей, и говорить: «Смотрите, ребята, смотрите. Смотрите столько, сколько хотите». Но в голове нет окон. Она совершенно запечатана.
После смерти Бабы я думал только об инструменте Масто. Простите меня, но я решил рассказать всю правду, какой бы она ни была. И я собираюсь рассказывать ее столько, сколько нужно. Девагит, Деварадж и Яшу - рассказ об этом может занять годы, и потом нужно будет быстро закончить книгу.