Конечно, в это время художники были увлечены римской классикой, и поэтому даже любимый, излюбленный образ этого времени, святой Себастьян, в образе которого могли соединяться представления христианские и античные, здесь вот изображен Мантеньей на фоне римской колонны, на фоне разрушенных зданий, мужественно стоящим, пронзенным стрелами. И этим он отличается от многих других образов святого Себастьяна, которые подчеркивают разное: одни красоту тела, другие еще что-то…
А здесь подчеркивается, я бы сказала, такое чисто римское мужество. Он же был римским воином! И вот это римское мужество: он смотрит на небеса, он, пронзенный стрелами, стоит как эта колонна. Колонна уже разрушается, а он как колонна стоит. Но тут опять же присутствует и особая легкая ирония Ренессанса, потому что мимо идут какие-то люди, они так фрагментарно показаны, мы их даже сразу не замечаем, и просто беседуют между собой. Т.е. вот этот священный сюжет уже как бы становится привычным. Ну, здесь святой Себастьян, здесь святой Себастьян, там святой Себастьян, можно мимо него пройти и не заметить. Такое в Ренессансе тоже, к сожалению, появляется.
Но все-таки нельзя сказать, что художники Кватроченто несерьезно относятся к священным сюжетам. Конечно, серьезно! Хотя, повторяю, пафос как бы начинает снижаться за счет подобных элементов. Вот, например, «Моление о чаше», знаменитая картина, которая находится в Национальной галерее Лондона. Все очень серьезно: серьезный пейзаж, нагнетание неба, черный ворон, сидящий на дереве, – символ приближающейся смерти. Но на облаках стоят такие несерьезные путти, хотя и несущие в руках орудия казни, смерти, страстей.
Но зато очень реалистично показан сон, просто такой отрыв, что называется, апостолов, которые так погрузились в сон, что уже никого не видят, ни Христа, ни воронов, ничего. И вот это соединение таких разнородных элементов тоже очень характерно и для Мантеньи, и для художников того времени.
Я хочу сказать, что как художник Мантенья, конечно, замечателен. Это видно по его рисункам. Он очень хороший рисовальщик. Он очень интересно все разрабатывает. Он бывает не только жестким, но и нежным, и мягким в некоторых случаях, как в этой Мадонне, бывает очень лиричным. Он очень разносторонний. Видимо, разные периоды его жизни давали разные импульсы его творчеству. Во всяком случае, иногда это кажется очень отвлеченным чем-то, а иногда кажется очень личным.
«Мертвый Христос»
Очень личным мне кажется произведение, которое он писал явно не на заказ. Это «Мертвый Христос». Сейчас он находится в Милане, в пинакотеке Брера. Эту картину нашли уже после его смерти в его мастерской. Видимо, он ее писал не на заказ, писал, наверное, для себя. Эта картина многим исследователям кажется очень странной. Но мне она кажется очень глубокой и интересной. Тут соединились и живописные его разработки – вот это перспективно лежащее, увиденное как бы от ног сокращение лежащего тела тоже с таким несколько низким взглядом, оплакивание такое фрагментарное, что тоже очень интересно.
Вообще он использует такую фрагментарность. Иногда фигуры, что вообще-то не очень характерно было для этого времени, как бы врываются в композицию. Я бы сказала, что это немножко такой кинематографический прием, если это позволено к этой эпохе употребить. Как бы вырванный кадр. Не классическая композиция, где каждая фигура может занимать свое место, но он экспериментатор, это видно по композиции. Я уже показывала, как он умещает на узком пространстве вот этих 11 апостолов, которых мы даже не всех можем сосчитать, так и здесь тоже – мы даже не сразу, может быть, и замечаем двух женщин, которые оплакивают.
Мы видим эту фигуру Христа. Действительно, вот это мертвое тело, может быть, предваряет знаменитое полотно Гольбейна, о котором, вы помните, спорил князь Мышкин, что можно веру потерять, глядя на тот труп, который действительно мы не всегда готовы видеть в смерти Христа. Но если следовать Евангелию, то все-таки если воплощение было полным, то и смерть была полной, «до полной гибели всерьез», как сказал Пастернак. Вот такой Мантенья. Он умер, как считается, прожив достаточно долгую жизнь, и в его мастерской нашли это полотно, о котором многие даже не знали.
Венеция и семья Беллини
Как я уже сказала, Мантенья вошел в семью Беллини через сестру художников Джентиле и Джованни Беллини и очень дружил с Джованни. Мне хотелось бы немножко сказать об этих художниках, потому что, работая рядом и даже почти повторяя картины друг друга, особенно Джованни Беллини – это был абсолютно другой художник. Если Мантенья стремился к реализму, даже иногда брутальному реализму, грубоватому немножко, то это художник абсолютно другой. Это художник-лирик.
Вообще Венеция – абсолютно другой город. Венеция, где жили венеты, отсюда, собственно, и название города и области – Венеция, Венетия по-латински. Изначально центр находился на островах Маламокко и Торчелло, но с VIII в. начал перемещаться к своему современному положению.
Здесь тоже была Византия в определенный момент. Отсюда, собственно говоря, и такая пятикупольная базилика или почти крестовокупольный собор – главный собор Сан-Марко. Конечно, он потом обстроен, сначала даже не замечаешь, что это абсолютно византийский храм. И вот это византийское наследие, видимо, очень сильно сказалось и на Венецианской школе. Это видно по главе клана Якопо Беллини. Вот его «Мадонна Д’Эсте». Она, конечно, тянется к тем еще традициям Треченто, где манера greco была очень сильна.
Хотя, конечно, Якопо Беллини, глава этого живописного клана, интересен и сам по себе, но византийское влияние здесь, конечно, сильно видно. Его сыновья пойдут, конечно, дальше. Джентиле Беллини – вот то, что считается его автопортретом – был неплохим рисовальщиком. Это старший из сыновей, какое-то время он даже наследовал отцу и был главой Венецианской школы.
Он преуспел в портретном искусстве. Вот его замечательный портрет султана Мехмеда II, находящийся в Лондонской галерее. И для него характерны виды Венеции. Вот, например, процессия на площади Святого Марка, где много-много фигур и тоже такое перспективное построение, но не такое смелое, конечно, как у Андреа Мантенья.
Вот это интересно: «Проповедь апостола Марка в Александрии», где как бы Александрия, но все равно мы почти угадываем Венецию. Интересно, что эту картину начал Джентиле, а заканчивал Джованни, исследователи даже не знают, где здесь рука одного и рука другого.
Джованни Беллини
Спорят о том, был ли Джованни Беллини, самый талантливый из этого семейства, прямым потомком Якопо. Кто-то говорит, что он был внебрачным ребенком, потому что жена Якопо Анна Ринверси в своем завещании назвала наследниками только сыновей Джентиле и Никколо и дочь Николозу, а Джованни даже не был упомянут в этом наследии. Отсюда говорят, что он был или приемным, или внебрачным сыном. Но отец его любил. Он был младшим, Джентиле был старшим. Отец брал Джованни с самого начала на все большие заказы, которые клан Беллини имел в Венеции. И после отъезда Джентиле из города главным художником назначается Джованни.
Мы можем сравнить этих двух художников – Андреа Мантенья и Джованни Беллини. Они дружили. Мы сравнили их «Принесение во храм». И насколько они разные! Насколько Джованни Беллини мистичен! Насколько его совершенно по-другому интересует перспектива, чем Андреа Мантенья. Тот экспериментатор, этот, скорее, применяет приемы, которые другими уже опробованы, но он из этого делает абсолютно другую ситуацию, другое настроение.
Например, если Андреа Мантенья просто прорубает эти окна, которые далеко уводят взгляд в плоскость, то Джованни Беллини иногда даже загораживает часть пейзажа, делает такую занавесочку. Вот мы как бы открываем эту занавесочку – мы чуть-чуть видим, что там дальше. Но в то же время эта занавесочка нам показывает, что связь между внутренним и внешним не такая прямая, что мы присутствуем перед некоторой тайной. Мадонна – это тайна. Воплощение Христа – это тайна.
И даже при том, что эти младенцы такие прямо ощутимо пухленькие, мягонькие такие, физически хочется их погладить, прижать, но они сохраняют вот эту тайну вочеловечивания. В «Мертвом Христе» у Андреа Мантенья тоже эта тайна есть. Но у Джованни Беллини, мне кажется, прямо акцент на этом.
Не случайно в некоторых «Мадоннах» младенец лежит на руках у матери, и кажется, что он не уснул, а умер. Может быть, это только у меня такое впечатление. Но мы можем сравнить, например, знаменитую «Мадонну на лугу» Джованни Беллини… Здесь, кстати, тоже появляется образ вот этого черного ворона, сидящего на ветках дерева, символ смерти.
И «Оплакивание» того же Джованни Беллини, «Пьета», где уже постаревшая Мадонна, Мария, держит на руках умершего Христа. И вот это предчувствие смерти есть в этом сне младенца, перед которым она склонилась в молитве. Она его даже не прижимает к себе, а сложила руки в молитве.
Вообще «Оплакивание» – это один из излюбленных, конечно, сюжетов и восточнохристианского, и западнохристианского искусства, потому что «Пьета», «Не рыдай мене, мати» – это, конечно, очень такой важный образ, раскрывающий взаимоотношения Марии, Богородицы, и ее божественного сына, образ жертвы и т.д. Но для художников Кватроченто было очень важно почувствовать в этом человечность Христа.
И Джованни Беллини тоже это показывает – вот эту человечность Христа. Поэтому он один из первых, кто при оплакивании, вообще при погребении Христа показывает Богородицу постаревшей. Этого тоже почти нет у предыдущих художников – Богородица всегда юная, она всегда прекрасна. Ну, как на иконах. На иконах она как бы вне возраста, это божественная юность, на ней уже лежит печать божественности. Но здесь, мы видим, обнимает взрослого мертвого сына не юная Богородица, а постаревшая, постаревшая и от возраста, и от горя, некрасивая, потому что смерть и страдания ужасны, некрасивы и т.д.
У Джованни Беллини тоже есть «Моление о чаше». Здесь он ангела делает почти прозрачным, сосредотачиваясь на главном эпизоде – даже не сне апостолов, а на усилии Христа взять и испить эту чашу.
Его религиозные сюжеты немножко иконные, его часто называют чуть архаизирующим иногда художником, сознательно, может, архаизирующим вот эти формы, которые уже, скажем, его друг Андреа Мантенья сильно продвинул вперед. Но эта архаизация – она не возвращение к Средневековью, а попытка уйти от чисто, может быть, телесного восприятия всего. Если телесность и нужна, то показать вот эту человеческую боль Богочеловека, человеческое страдание и человеческую смерть.
Он тоже бывает жестковат. Вот здесь в «Святом Франциске» у него явно влияние Андреа Мантеньи. Взаимовлияние здесь можно легко прослеживать. Может быть, когда Мантенья уходит в лирику, здесь можно увидеть влияние Джованни Беллини, а когда появляются такие несколько жесткие пейзажи или брутальные фигуры у Беллини, то можно увидеть в этом влияние Мантеньи. Я не знаю, насколько они тесно общались во второй период, когда Мантенья работал на Гонзага, но, во всяком случае, в определенный период они точно близки дружили и их влияние между собой было очень сильным.
Интересно, что пейзаж у Мантеньи и у Джованни Беллини играет разную роль. Я уже сказала, там и перспектива немножко разная. Например, вот знаменитое еще одно «Сретение» показано не как «Принесение во храм», поэтому оно даже имеет название «Nunc dimittis», «Ныне отпущаеши». Здесь на фоне пейзажа старец Симеон принимает младенца Христа на руки, Мадонна, Богородица отдает ему. Почему на фоне пейзажа, а не на фоне храма? Показать эту вечную природу и вот этого старца, который тоже почти вечен, он как-то из древности идет. И на Западе, и на Востоке была же такая легенда, что он один из семидесяти переводчиков Ветхого Завета, который был сделан за три века до пришествия Христа в Александрии. Вот эта юность и вечность, юность и старость, Бог, который становится человеком, и человек, который принимает в руки Бога, и юная прекрасная Мадонна – конечно, эти мотивы здесь очень хорошо прослеживаются.
Масло и воздух
Джованни Беллини нам еще интересен тем, что он один из первых, кто стал употреблять масляные краски. Мы еще поговорим о том, как меняется техника, это очень интересный момент. Вообще считается, что Антонелло да Мессина привез в Венецию из Голландии, из Нидерландов масляные краски, и ими заинтересовался именно Джованни Беллини. Потому что он стремился показать вот эту тонкость, эту мистичность. Он же первый, кто начал как бы воздух вводить – то, чем потом вообще будет очень отличаться Венецианская школа. У него картины полны воздуха. Конечно, не настолько, как будет потом у Тициана и других мастеров Высокого Возрождения, но это есть. И, скажем, даже уже не пейзаж, а алтарь церкви Санта-Мария Глориоза деи Фрари – он там пытается это делать. Это одна из первых картин, алтарный триптих, где он применил масляную краску.
И он здесь пытается показать воздух даже в этой нише через свечение золота, через вот эти пространственные планы… Конечно, поскольку он один из первых, кто применил масляные краски, а не темперные, тут видно, что, конечно, он смешанную технику делал, начинал темперой, а потом масляными красками как бы доводил все до такого прозрачного сияния. Но все равно это интересно, он пытается этот воздух ввести. Он пытается сделать из этого что-то более живое.
Иногда он пишет с юмором. Например, алтарь церкви святого Иова: здесь не только «Святое собеседование», но и у ног Мадонны, в низу ее трона, расположились вот такие замечательные музыканты, один из них даже с таким лукавым выражением лица, и вот они играют такую явно веселую музыку.