Чем была для автора эта пьеса? Возникшая вдруг на чужбине... Сотканная словно из снов о родине... Путь домой, пройденный мысленно?.. “Домой возврата нет” – назвал свой роман один из лучших прозаиков уже века двадцатого.
Комедию Грибоедова тоже можно бы назвать: “Домой возврата нет”...
Мы были в странствии так долго – и что там створилось без нас?..
Ничего... Разве, Софья выросла – и полюбила Молчалина!
“ Софья – человек лагеря Чацкого, который в силу сложных причин движется от передового лагеря к лагерю “староверов”…[56]
Это деление персонажей на “лагеря” дорого обошлось комедии. Почти с самого появления... Превратив ее в общем мнении в некий эпизод из истории отошедших вскоре, но злободневных некогда - политических страстей. И оставалось непонятным только одно – почему комедия не рассыпалась в прах тотчас по исчезновении – этой “злобы дня” - этих “лагерей” и этих страстей? Почему она и в веке двадцатом могла показаться кому-то – “до сих пор неразгаданным и, может, величайшим творением”?..
На столь узкое понимание комедии накладывалось узколобое понимание самого“декабризма”. При этом историки, особенно, советские - описывая явление, как ни странно, демонстрировали трогательное единодушие со взглядами... следователей Николая I. Изображая все точно так – и лишь меняя знак оценки. Николай I считал, естественно, как положено царю, что “заговор и умышление на цареубийство” – это плохо. А М.Покровский или М. Нечкина считали, что это хорошо! На самом деле...” Все оставалось на словах и на бумаге, потому что в заговоре не было ни одного цареубийцы. Я не вижу их на Сенатской площади” – записывал в те дни для себя один, в ту пору еще весьма мудрый современник[57]. А вот причины – почему это так – можно было найти в комедии “Горе от ума”! В этих причинах мало политики - и очень много живой жизни.
|
|
Просто... И мать была несчастлива (не несчастна – а именно несчастлива, это разница!) и няня тоже... А отец так и умер, не задумавшись – был счастлив или нет. И уездная барышня пишет письмо к заезжему молодому человеку. Которого только раз и видела в усадьбе. Любовное послание – да какое! Молодой человек, в ответ – ей “читает наставленья !... “Не всякий вас, как я, поймет – К беде неопытность ведет...” И прав, между прочим! А ну как, если б на месте Онегина оказался другой – кто не явил бы в этом случае “души прямое благородство”... и что было б тогда?.. Скандал на весь уезд!..
История литературы дала нам немало таких примеров: маленьких бунтов на семейной почве – как свидетельства готовящегося сдвига больших общественных пластов. Не было б – и никаких декабристов! – если б в более обширном слое тогдашнего общества не текли те же процессы. Только более скромные. Локализованные лишь на уровне личном. Интимном. Такова вообще природа всех общественных катаклизмов и перемен.
В поступке Татьяны не меньше глубинного “декабризма”, чем в классическом вопросе о том - мог ли Онегин оказаться на Сенатской площади?.. Да какая разница – мог, не мог? Если мы видим, что против установлений привычного возмутилось даже самое тихое и безответное, что было в обществе: “барышня уездная”!
В этом смысле, Софья, и в самом деле – сестра Татьяны, куда больше, чем Ольга. Может, трудная сестра – но сестра!
|
|
И Гончаров мог так уж не “спешить оговариваться”, высказывая впервые эту мысль! И рискует Софья большим. И совершает она то, что сама Татьяна, верно, узнав об этом, – осудила б. Вряд ли Татьяна согласилась бы – и даже с Онегиным! – “всякую ночь проводить глаз на глаз”. И чтоб служанка (то бишь, няня) “в другой комнате на часах”...
“Извне рыцарство во нравах, а в сердцах отсутствие всякого чувства”... Когда явилось это “чувство”, и “рыцарство во нравах” приняло другой оборот. “Декабризм” был побочным продуктом дворянского воспитания – на какой никак не рассчитывали сами воспитатели!
Свои упреки дочери Фамусов, как почти всякий отец, и начинает с проблемы воспитания...
Уж об твоем ли не радели
Об воспитаньи! С колыбели!
“Ее воспитывали на Гонерилью и Регану, но ученица оказалась из рук вон плохой, “неподатливый материал”/..../Корделия не помышляет о бунте; ей и мысли такой прийти в голову не может. Но она сама – нетронутой своей естественностью – мятеж. Самая обыкновенная, здоровая, правдивая девушка – да это восстание, баррикада, перегородившая дворец [58] ”.
Вот, все! Ведь с точки зрения “приличий” времени...
Письмо Татьяны к Онегину – дерзость. Может, безумство.
Поступки Софьи – “баррикада, перегородившая дворец”. Для российской барышни Софьи Фамусовой – это ее Сенатская площадь!
До Грибоедова любовь была всегда права. Если, она, конечно, истинная… Грибоедов показал нам неправоту любви. Ее изнанку. Ее ложь самой себе. Ошибку любви…
Он изобразил странность нашего «избирательного сродства», странность выбора. Особенно женского. Никто не верит Софьиной любви. Самой возможности любить Молчалина. Который ясен с самого начала, как-то неприятно ясен. И Пушкину, и Катенину, и Фамусову – и нам – читателям, зрителям…
|
|
“Он не любил женщин, так, по крайней мере, уверял он, хотя я имел причины в этом сомневаться. “Женщина есть мужчина ребенок”, – было его мнение.. Надобно, чтоб они жили больше для мужа и детей своих, чем невестились и ребячились для света...” Так думал, по утверждению Александра Бестужева автор “Горя от ума”...
А что считал по этому поводу, немного лет спустя, счастливый муж Нины Грибоедовой, урожденной Чавчавадзе, – мы не знаем уже и вряд ли узнаем!.. Впрочем... может, сам его выбор означал, что он мало переменился во взглядах!
“Сохрани меня бог! – цитирует далее Бестужев Грибоедова, – чтоб я желал лишить девиц воспитания, напротив, заключив в кругу теснейшем, я бы желал им дать познания о вещах гораздо основательнее нынешних...” [59].
– Утопия! – воскликнете вы. – Да, конечно. Утопия!.. Только... тоска по этой утопии и стоит за образом Софьи Фамусовой! Эта тоска легла в основу всей “проблемы Софьи!
Ибо... Каких бы претензий, в свой черед, не предъявлял бы автор мужскому “уму”, не согретому истинной способностью чувствовать, каких бы сомнений своих не связывал с Чацким – его герой для него, несомненно, сам дух, вторгшийся в царство обыденности. “Осторожно – дух!” – вот принцип отталкивания от Чацкого всего общества, собравшегося в доме Фамусова.
“Громадная разница, – писал Гончаров про Софью, – не между ею и Татьяной, а между Онегиным и Молчалиным”. Но была еще разница не меньше – меж Грибоедовым и Пушкиным.
“...Но и выбор Татьяны, – продолжал Гончаров, – тоже был случайный, даже едва ли ей и было из кого выбирать”[60]. Однако Татьяна тотчас отличила Онегина! Как ни мал был этот “новоржевский бомонд” знакомых ее, в нем тоже наверняка сыскался бы свой Молчалин!
Татьяна инстинктивно делает выбор в пользу духа. Или того, что принято ею за дух ...
Выбор Софьи – столь же определенный и инстинктивный прорыв в бездуховность! Верный инстинкт, образованный “вещами гораздо основательнее нынешних” (утопия Грибоедова), вел бы Софью как раз к Чацкому.
Для Пушкина Татьяна – душа этого мира! Иначе говоря, для него душа мира – женского рода. Пушкин знает сокровища женской души и верит в ее возможности.
Грибоедов тоже знает кое-что про сокровища. - Тому пример – образ Софьи! Он только не слишком верит в возможности. Как можно полюбить Молчалина?.. Глупость какая! И почему всем Софьям на свете – обязательно нужны молчалины?..
Для Пушкина Татьяна – разгадка таинственной женской души.
Для Грибоедова Софья – загадка. И остается ею. Притом загадка неприятная. Странная...
Но, может, перед нами как раз и другой поэт? Неприятного?.. Не сатирик, а именно поэт? Неприятного и странного в жизни?..
Были такие “проклятые” поэты, художники. Которым дано было узреть иную – “неправильную” красоту. Не “пышное природы увяданье” – другое. То, что пугает, а вовсе не манит взор. И вместе с тем почему-то неодолимо притягивает к себе. Печалью, что ли?..
Красота сломанных побегов. Обугленных дерев – среди шумящего, зеленого леса.
Есть особая эстетика того, что вовсе не “прекрасно”. Но что, по непонятным причинам, больше являет собой Жизнь, чем даже сама Красота ее.
Софья Грибоедова – такой “сломанный побег”...
Новатор всегда рискует тем, что его примут за традиционалиста, который нарушил традицию. То ли по неумению, то ли по недостатку истинного таланта.
Первые критики комедии “Горе от ума” были люди замечательные. Но и они во многом были детьми рационального восемнадцатого века. Века Просвещения. Они требовали “плана” и “объяснения из лица”.
Не забудем, это было в момент, когда романтизм торжествовал, казалось, окончательную победу над классицизмом. И классический конфликт, пришедший из древности, – между Долгом и Чувством (или Разумом и Чувством) – был решен, и вроде, бесповоротно - в пользу Чувства. В этом смысле Грибоедов делал откровенный шаг назад – или несколько шагов. - В искусстве это часто равнозначно тому, что – опередить свое время!.
В его комедии борьба продолжалась. И не только – между романтизмом и классицизмом. (Хотя и это тоже!) В ней классический поединок длился. И спор не решался никак. В не были все побеждены – и не было победителей. Главное – по Грибоедову – этот спор в действительной жизни никак не мог быть решен!..
Вы считаете, что Чувство всегда право? А не хотите ли – любовь Софьи к Молчалину?..
Но, значит Разум прав? Но разве любовь Софьи – не истинна? Не совершенна, как Чувство? И не заслуживает потому снисхождения?..
А с другой стороны... Иррациональное – читай, слепое чувство – может завести куда угодно. Оно способно даже сам бунт против установлений Привычного превратить в еще одно утверждение этого Привычного. Что такое Молчалин, в сущности - как не худший вариант той нормы, против которой и взбунтовалась Софья?..
Это и был – реализм Грибоедова! Его мрачная дилемма. Его “ парадокс ”. Одно из “ трагических прозрений ” его. То, что выводило эту “отсталую”, в канонах классицизма написанную комедию – в обход “прогрессивных” романтических драм его времени – непосредственно на рубежи драмы XX века.
“А когда обнаруживается связь между Молчалиным и Софьей, Чацкий воспринимает этот факт, как нечто дико абсурдное, нечто несуразное ”[61].
Лебедев подчеркнул слово “несуразное”. Мы подчеркнули бы другое... Не в этом дело! Слово сказано – и это слово “абсурд ”!
«Пушкин занял собою всю свою эпоху, сам создал другую, породил школы художников, - взял себе в эпохе все, кроме того, что успел взять Грибоедов.»[62]
Среди того, что не «взял Пушкин, а взял Грибоедов» - на первом месте самое понятие «абсурда бытия!». «Какой мир! Кем населен! И какая дурацкая его история!»[63] - ощущение, какого не было у Пушкина.
Не нужно путать, конечно, с более поздним понятием “театра абсурда”. Но и не надо слишком отделять одно от другого. Будем помнить, что своего Чацкого – нового человека нового времени – кроме всех антиподов его, всей толпы фамусовского бала, который ославит его “сумасшедшим”, Грибоедов столкнет еще с главным препятствием: подлинной любовью Софьи к Молчалину. С этим абсурдом самого бытия!..
Это понятие окажется чуждо художественным представлениям времени Грибоедова. И потому легко будет заменено другим: понятием “бытовой и сатирической комедии, в которой психологическое содержание вовсе несложно, а философской идейности и совсем места нет”. И “главное лицо” которой – антипод всех остальных. (Уместно вернуться, кстати, к определению автора, что его герой – только “немножко повыше прочих”!)
Когда-то, при первой публикации этой работы, я очень настаивал на слове «абсурд». Любовь Софьи – как абсурд бытия. Теперь остановился бы больше на слове «тайна». Тайна чувства.
Это слово мелькает в пьесе на каждом шагу. Или внутренне, несказанное – а то и вслух, открыто. …
Бог знает, в нем какая тайна скрыта,
Бог знает, за него, что выдумали вы,
Чем голова его ввек не была набита…
Или…
Вот он, на цыпочках и не богат словами,
Какою ворожбой умел к ней в сердце влезть!..
Или…
- Зачем же вы его так коротко узнали?
- Я не старалась, Бог нас свел!..
Или еще:
- Бог с вами, остаюсь опять с моей загадкой!
И то, что томит Чацкого в пьесе – и томит нас - это тайна чувства. Загадка. То, что выводит его из себя. (А нас с вами – не выводило никогда?) То, что заставляет его быть на каждом шагу жестоким к той, кого любит… Тайна.
И скорее всего – если это настоящая любовь – она не нуждается в объяснениях. Она такая же загадка, как медлительность Гамлета с местью королю. Двадцать лет назад – я последовательно (или, может, в чем-то непоследовательно) спорил за чувство Софьи - с Пушкиным, с Гончаровым, с Тыняновым, с Нечкиной… А теперь понимаю, что был, если прав – то только по-своему. «Мутны истоки наших возмущений» - сказал где-то Ремарк. Мутны и истоки наших симпатий и антипатий. Девушка, которая выросла с Чацким, которой, может, нравился Чацкий – во всяком случае, «связанная с ним детской дружбой» (а может даже, по-детски любившая его) - могла, ставши взрослой, полюбить Молчалина. А почему – Бог весть! И тут все могут быть в чем-то правы в своих версиях.
А более всего прав Пушкин: «София начертана неясно». Это и есть, в сущности, драматургия. Которая противоречит по природе «театру сквозного действия», где «абсолютная актерская, самоотдача адекватна четкой режиссерской заданности». Драма, лишенная великой неопределенности – литературой быть перестает. И становится лишь блеклым «сценарием для постановки». Сколько было споров о шекспировском Гамлете? О его характере. А может, вовсе нет характера? (Почему, в частности, так отрицал Шекспира Лев Толстой.) А может – и не нужно - характера?
«Тайну надо принять, как тайну. Разгадывание - дело профанов. Невидимое – вовсе не синоним непостижимого: оно имеет другие ходы к душе. Невыразимое, иррациональное воспринимается неразгаданными доселе чувствилищами души. Таинственное постигается не отгадыванием, а ощущением, переживанием таинственного. «Остальное» постигается в молчании трагедии. В этом тайна искусства трагического поэта.» Л.Выготский.[64]
Поставив в центр своей пьесы Необъяснимое, «молчание трагедии» - хотя и в комедии, - Грибоедов поставил и себя тем самым вне границ литературы своего времени. И заплатил за это по счетам – как платили многие, почти все в таких случаях. До него и после него...
Грибоедов создавал новую традицию. Особого типа комедии. Российской. Грустной... Как после – комедии Островского и Чехова...
“Я как живу, так и пишу свободно и свободно”[65]. Это и была жизнь, смеясь – и с трагедией в крови!
IX. Репетилов
«Теперь вопрос. В комедии “Горе от ума” кто умное действующее лицо? ответ: Грибоедов. А знаешь ли, что такое Чацкий? Пылкий, благородный и добрый малый, проведший несколько времени с очень умным человеком (именно с Грибоедовым) и напитавшийся его мыслями, остротами и сатирическими замечаниями...». (Пушкин)[66] Главным для понимания пьесы, все равно, оставался вопрос об отношении автора к своему герою... Молва или общественный момент появления комедии на свет привели к тому, что произошло как бы их смешение – автора и героя. Впрочем, с Пушкиным произошло то же самое. И с Лермонтовым тоже. Поздней пришли времена, когда утверждение тождества Грибоедова и Чацкого стало уже делом идеологическим.
И тут... представители самых разных воззрений обязательно спотыкались о сцену с Репетиловым. Начиная снова с Пушкина: «... не метать бисера перед Репетиловыми и тому под./..../ Кстати. что такое Репетилов? в нем 2,3, 10 характеров. Зачем делать его гадким? довольно, что он ветрен и глуп с таким простодушием; довольно, чтоб он признавался поминутно в своей глупости, а не в мерзостях. Это смирение чрезвычайно ново на театре, хоть кому из нас не случалось конфузиться, слушая ему подобных кающихся? »[67].
Сцена была явно вставной – недаром ее называли чаще «интермедией». И не имела определенного отношения к сюжету. Без Репетилова сюжет вполне может обойтись. Но сцена занимала много места «в общей экономии времени» пьесы, как говорили исследователи. И это требовало объяснения.
Притом, она странно метила в Чацкого! Была пародийна по отношению к нему. На эту пародийность обращали внимание неоднократно. Недаром Чацкий с Репетиловым как-то особенно груб. (Не хочет признавать родства?) Кстати, автор комедии, «притянутый к Иисусу» (по его выражению) - по делу декабристов и доказывая свою непричастность к делу – ссылался, не в последнюю очередь, – и на эту сцену!
Вольно было Пиксанову с его «бытовой и сатирической комедией» – констатировать, что «поэт-энтузиаст, увлеченный политическим движением, воздержался бы включить в пьесу эту интермедию о Репетилове и его "секретнейшем союзе"»… [68] (Кстати, довод несомненный!). А что было делать Нечкиной? С ее несокрушимой идеей «Грибоедов и декабристы» - знак равенства - и только так? «Всем авторам, стремившимся разорвать связь Грибоедова с революционным движением его времени или хотя бы ослабить ее, или снизить ее значение, образ Репетилова всегда казался сильнейшим аргументом в пользу их выводов» [69], - писала Нечкина в своей книге, где чуть не треть – одна из трех частей – посвящена разбору «Горя от ума» – и в этом разделе Репетилову с его «глупостями» отдана целая глава, названная его именем. (Ни Фамусов, ни Софья – такой чести не удостоились!). Концепцию Нечкиной, обретшую потом на многие годы непререкаемость партийной программы по Грибоедову (в чем не было особой вины автора), – где Чацкий представлен не иначе, как будущим декабристом, а сам Грибоедов, естественно - «декабристом без декабря», - Репетилов, самим своим существованием – грозился перечеркнуть.
Правда, адепты полярных концепций появления этого странного шута в пьесе - не обращали внимания на одно обстоятельство: речи Репетилова, вся его политическая трескотня – «секретнейший союз» и прочее, «шумим, братец, шумим...» - странно напоминали речи одного человека… Фамусова: «А наши старички? как их возьмет задор /..../ Поспорят. пошумят и разойдутся...» – Обычная московская «словопря»! Это, в частности, подтверждает наши подозрения относительно образа самого Фамусова. Помните?
Фамусов. Я вам скажу - знать, время не приспело -
Но что без них не обойдется дело.
Репетилов. Не место объяснять теперь и недосуг,
Но государственное дело:
Оно, вот видишь, не созрело,
Нельзя же вдруг.
И среди участников репетиловского «секретнейшего союза» всплывали вполне узнаваемые лица:
Но голова у нас, какой в России нету,
Не надо называть, узнаешь по портрету;
Ночной разбойник, дуэлист,
В Камчатку сослан был, вернулся алеутом,
И крепко на руку нечист;
Да умный человек не может быть не плутом.
Когда ж об честности высокой говорит,
Каким-то демоном внушаем:
Глаза в крови, лицо горит,
Сам плачет, а мы все рыдаем...
(Знаменитый эпизод - когда комедия разошлась в списках, Ф. Толстой, по кличке Американец – известный дуэлист и, по слухам, шулер – повстречав Грибоедова, просил его: «Замени строчку, а? Скажи: "в картишки на руку нечист"! Не то подумают – я столовые ложки ворую!»).
Но академик Нечкина нашла объяснение: «...текст Репетилова написан Грибоедовым в основном летом 1823 г. /.../ Таким образом, Репетилов фиксируется в определенном тексте тогда, когда переход тайного общества на новый этап уже завершился и укрепился. Член тайного общества – «крикун», «болтун» – уже рассматривался, как вреднейшая фигура был осужден и отсеян.» [70]. Короче говоря, комедия и ее главный герой (а с ним и автор) привязывались накрепко не только к декабристскому движению – но ко вполне определенному этапу его и даже конкретному эпизоду в жизни тайных обществ: самороспуску Союза Благоденствия, где оказалось слишком много «лишних», случайных людей, и образованию на основе его двух тайных обществ – Северного и Южного... (1821-22 гг.). «Действовать надо не так – вот основная авторская установка образа» - пишет Нечкина.[71] С тем и вся великая комедия сводилась лишь к одному из эпизодов политической истории России, а конкретно - подготовки декабрьских событий.
Заметим, как быстро Репетилов отрекается от Чацкого – когда слышит о сумасшествии его. Это после всех объяснений в любви! («А у меня к тебе влеченье, род недуга, - Любовь какая-то и страсть…"») А потом, в отличие даже от Хлестовой – не выражает жалости хотя бы! Потому… никакого «трагического отсвета» не лежит на этой фигуре (как находят некоторые). И, кроме болтовни на расхожие, а в ту пору, в обществе – самые расхожие темы, и только ленивый их избегал… вся политическая трескотня Репетилова есть конформизм чистой воды… Ведь конформизм – и это мы видели хорошо на закате советской власти, в последние годы – не обязательно кадит официозу. Он и анти-официозу – тоже может кадить. И делать на этом карьеру, с успехом. Так бывает во все «промежуточные времена», переходные. Эпоха Александра I благодаря множеству надежд, рассыпанных им без толку, и некоторому смягчению гражданского климата была именно такой. В такие эпохи самая пверхностная фронда - в чести, модна и пользуется признанием. И у официоза тоже. между прочим! И может вызвать интерес к самой пустой фигуре.
И к тому ж… Слово в драме не существует само по себе – вне ситуации высказывания. И ситуация способна в корне изменить или определить – весь смысл слов.
Начнем с фамилии - Репетилов. Имея в виду, что фамилии у Грибоедова часто – значащие. Или знаковые. Имена нарицательные. Молчалин, Скалозуб... Да и Чацкий, собственно, был сперва Чадский. От слова «чад». В чаду … И совпадение с Чаадаевым верно, (который писался как Чадаев) могло быть и было, верно, случайностью.
Ну, слово «репетиция» в грибоедовское время означала то же примерно, что и в наше. И все же... Иногда оттенки важны. «Репетиция – фрн. – повторенье, протверженье или заученье чего-либо, проба, предварительное исполнение общими силами, подготовка...» (Словарь Даля).[72]Возможно, для грибоедовского читателя существовал еще французский оттенок, другое слово «reptile» – «пресмыкающееся »...
Но почему Репетилов не появился в пьесе раньше? непосредственно на бале? Где мог вертеться под ногами у множества людей – и, со своими россказнями был бы очень «забавен»?.. Была бы «красочка» к балу – как любят выражаться режиссеры. Но он приезжает лишь к самому концу: к разъезду. И сцена с ним обретает иной смысл. Она играет роль торможения действия. Репетилов тормозит... А что он, в сущности, тормозит?..
«Проба», «протверженье»… «предварительная подготовка» – к чему?..
Сейчас все разъедутся. Сейчас дом Фамусова погрузится в темноту и останется наедине с собой – и со своими проблемами. Вернувшись, в сущности, к началу, к завязке... И сейчас Чацкий, в поисках правды о Софье во что бы то ни стало – совершит – первый и единственный по пьесе, и впрямь, недостойный поступок... Он застрянет в доме и встанет за колонну – подсматривать и подслушивать... Этот, в общем, обычный драматический ход - в комедии – мольеровской, до- или пост-мольеровской, здесь обретает иной смысл. Чацкий не просто случайно оказался здесь и явился свидетелем чего-то. Он решил проследить за Софьей. Он выслеживает ее. И это разные вещи. Комедийный прием, такой простой - обретает смысл прямого нарушения приличий и правил порядочности.- В конкретной ситуации и в понятиях времени...
Репетилов своим появлением тормозит - последний выход Чацкого. В общем... перед тем как раз – и в этом самом месте – автор и сталкивает своего героя с Репетиловым. Выдвигает перед Чацким это кривое зеркало. Как предостерегающий жест... Но Чацкий слишком смятен и слишком ранен душой – чтоб оценить предостережение. И просто отмахивается от него. Отводит в сторону, отстраняет - предостереженье…
Появление Репетилова в пьесе предшествует финальному монологу Чацкого. И вообще –последним сценам. Это - репетиция к монологу героя. У этой «репетиции» два аспекта. С одной стороны – она пародирует Чацкого – и значит, должна, как бы, помочь ему, отрезвить его. С другой стороны – она может утвердить серьезность его гражданской позиции – сравнительно со всей болтовней на схожие темы, какая ведется вокруг - в обществе того времени Английский клуб Репетилова – это наши московские, питерские – кухни 70-х - начала 80-х прошлого века. Не забыли еще?..
X. Еще о финале.
«От грома первая перекрестилась Софья… Еще не опомнившись от стыда и ужаса. Когда маска упала с Молчалина, она прежде всего радуется, что «ночью все узнала -, что нет укоряющих свидетелей в глазах… (Ну да, радуется, потому что горда… - Но Гончаров продолжает – почти, как Чацкий в своем монологе! – Б.Г.) А нет свидетелей, следовательно, все шито да крыто, можно забыть. Выйти замуж, пожалуй, за Скалозуба. А на прошлое смотреть… Да никак не смотреть, Свое нравственное чувство стерпит, Лиза не проговорится, Молчалин пикнуть не смеет. А муж? Но какой же московский муж «из жениных пажей», станет озираться на прошлое!.. Это и ее мораль, и мораль отца, и всего круга. А между тем, Софья Павловна индивидуально не безнравственна; она грешит грехом неведения, слепоты…»[73] - et cetera.
Даже Гончаров, который, где-то в начале статьи, сблизил ее с самой Татьяной Пушкина – в итоге бросил в нее камень. Целый булыжник. Во всяком случае – в ее будущее. Тынянов станет говорить, что она будет, вместе с Натальей Дмитриевной «проводить в жизнь порочный мир Александра I». На самом деле… ничего она не «проводит». Только любит без смысла. Она открывает пьесу – она же завершает ее.
«Ах, Боже мой – что станет говорить – Княгиня Марья Алексеевна!» - это ведь тоже про Софью – не про Чацкого. «Софья начертана неясно. Не то б…., не то…» Не то просто – несчастная девочка - каких много, сгоревшая в неудаче первой настоящей любви. Любви не к тому – скажете вы? А вам какое дело? Ее любовь, ее слезы, ее неудача. «Дальнейшее – молчанье!» - как сказал бы Гамлет.
Чацкий, и правда, немного похож на Гамлета. (Об этом говорил тот же Гончаров.) И Гамлет начинает свое разрушение ненавистного ему мира с любимой женщины. То же сочетание – силы и слабости. Те же претензии к миру. И тот же страх – перед разрушеньем того, что отрицает. Если кругом все так ему чуждо, «мучителей толпа» - почему ж он не уезжает? Что он медлит? Вот он проповедует Горичу «здоровый образ жизни». А сам-то, сам… «От сумасшествия могу я остеречься…» Не остерегся, как видим. Не смог.
Безумный! Что он тут за чепуху молол!
Низкопоклонник! тесть! И про Москву так грозно…
И возникает тема безумия – как в «Гамлете».
Тема крушения дома и непреодолимая связь с этим домом в лице Софьи – но не только с ней… и с Фамусовым тоже. И страх перед разрушеньем его. Это была беда поколения Чацкого – и его звезда. Очень современная тема, не находите? Ужас, как современно!..
Напомним! В первом «московском варианте» пьесы отсутствовали две важнейшие сцены финала. Объяснение Молчалина с Лизой с его откровениями об истинном его чувстве к барышне. (То, что слышат Софья и Чацкий). И другая за ней сцена – изгнания Софьей Молчалина. (И тоже - на глазах у Чацкого.)
Та Софья вовсе не терпела поражения – в своей любви. Она просто выходила к милу другу на свиданье со свечой. И тут их заставал Чацкий. Шла обычная сцена ревности... А новая развязка была гораздо хуже для Софьи. Гораздо тяжелей. На глазах Чацкого она терпела пораженье. «Слетала маска с лица» Молчалина. Она даже почти просит пощады у Чацкого:
Не продолжайте, я виню себя кругом.
Но кто бы думать мог, чтоб был он так коварен!
Но Чацкий “продолжал” – и при Фамусове. Не слыша этой мольбы, не видя этой протянутой руки...
Рискую признать, что истинно гениальная пьеса - родилась лишь при этой переделке. Теперь Чацкий, в своем великолепном монологе – откровенно предавал Софью Фамусову. Ведь отец не знал, с кем она вышла на свиданье? Ну, и сказал бы Чацкий как мужчина – со мной! – и принял бы вину на себя. И, может, воротил бы былую любовь – в существовании которой так уверены - Нечкина, Доризо. Многие другие. Иль вызвал бы чувство, которого раньше не было. Сперва благодарность, а потом… кто знает? Но Чацкий предпочитает бросать в лицо правду – как он понимает ее. В людях этого типа «современники выделили… резкость и прямоту суждений, безапелляционность приговоров, "неприличную" с точки зрения светских норм, тенденцию называть вещи своими именами, избегая эвфемистических условностей, светских формулировок, их постоянное стремление высказывать без обиняков свое мнение»[74] – так писал Лотман о декабристах, но это относилось не только к ним. Ко всему «потерянному поколению» мечтателей и резонеров.
Романтический герой – брошен автором в пьесе откуда-то извне в комедию бытовую и светскую – мещанскую, по сути… И это оборачивается трагически. Грибоедов, будто, скрещивает в пьесе - героя-резонера с героем любовником и, более того, человека частного и его частную судьбу – с человеком политическим и его общественной драмой. Соединяет – в одном лице, в одной ситуации, в одном монологе.
И это было еще одно открытие Грибоедова в драме.
Альцеста Мольерова из комедии «Мизантроп» поминали чуть не с самого появления «Горя от ума» на свет. И поминали неслучайно…
Альцест. А я... измученный, поруганный жестоко
Уйду от пропасти царящего порока
И буду уголок искать вдали от всех,
Где мог бы человек быть честным без помех... [75]
Чацкий. Вон из Москвы! сюда я больше не ездок.
Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету,
Где оскорбленному есть чувству уголок!..
Карету мне, карету!
. «Есть сходство между этими финалами? Ах, мой бог! Я не знаток, пусть в этом разбираются ученые! Они расскажут вам, о том, насколько грибоедовский Чацкий похож на Альцеста-Мизантропа…»[76]
Автор пьесы «Мольер» и книги о Мольере - Булгаков считал прямым ученичеством Грибоедова у Мольера последнюю речь Чацкого и его уход со сцены.
Но так ли онправ?.. Да, ученичество, конечно, было. И кто из комедиографов не брал уроков Мольера! Только … Когда мастер такого класса – а не просто копиист, эпигон - вводит почти откровенно внутреннюю цитату из другого мастера – он хочет что-то нам сказать. Он подает нам знак! И цитируемый текст здесь вступает в диалог с собственным текстом.
Ведь и Альцест в пьесе Мольера противостоял – не только «порокам» – истинным и мнимым. Но еще и Селимене! Самой жизни! Точно, как Чацкий противостоит уже не только Фамусову или Скалозубу... но, и более всего – Софье... Тому необъяснимому почти, что Л.Толстой назовет – «истина всеобщей жизни». И ключевое слово этой шарады – сходства текстов Мольера и Грибоедова – как раз и было слово «мизантроп»
И Грибоедов останавливал своего любимого героя – и словно спрашивал его?:
- Постой? Уж не мизантроп ли ты, братец?!
А за этим стоял другой вопрос – еще более важный... Тревожный! И не только к Чацкому – ко всем честным сим:
- Любви к человечеству вам хватит! А вот достанет ли вам любви к человеку?!..
Но герой не слышал вопроса. Он просто требовал карету и уезжал...