Итак... Герой комедии готов, как будто, к разрыву с домом, в котором он вырос... Но готов ли к нему автор?.. Письмо из Воронежа от 18 октября 1818-го, приведенное нами ранее - однозначно отвечает «нет», не готов. Это был коренной вопрос. И не только биографии автора, Чацкого... Но всего поколения. Полгода, больше - следствия по делу декабристов - показали, что к разрыву с прошлым оказались не готовы не только простые участники, но даже испытанные многолетним подпольем вожди движения...
Этот феномен лучше всех объяснил Лотман: «Революционер последующих эпох не знал тех, с кем боролся, и видел в них политические силы, а не людей. Это в значительной мере способствовало бескомпромиссности ненависти. Декабрист даже в членах Следственной комиссии не мог не видеть людей, знакомых ему по службе, светским и клубным связям...» И в другом месте той же статьи: «гибель без монологов, в военно-бюрократическом вакууме не была еще предметом искусства той поры.» [77]
Чацкий длился... В сущности, он продолжался в жизни - в дела и ситуации, к которым пьеса непосредственно - отношения уже не имела. И его «монологи в вакууме» фамусовского бала - становились мрачным пророчеством и знамением...
Декабристы были «маргиналией» поколения. Но, как всегда, самое интересное и сложное творилось не на полюсах – а между полюсами…
«Homo unius libri, Грибоедов навсегда остался литературным однодумом. /..../ нам следует помнить, что "Горе от ума" стоило поэту огромных усилий и оставило его творческое сознание опустошенным...»[78] - Пиксанов считал, что «кризисом» была «драма за сценой», якобы пережитая Грибоедовым – оттого, что после «Горя» он больше ничего не смог написать. Поражение его, как художника, (Правда, и времени у него оставалось не так много! Если учесть наполненность этих лет различными событиями.). Это мнение утвердилось надолго и, в какой-то мере, ему противопоставил Тынянов свои построения. Да и Нечкина тоже!..
Только Тынянов склонен видеть «кризис» - в нравственном крушении лично Грибоедова, который изменил себе, идеям свой пьесы - идеям Чацкого - и как бы, перешел на сторону победителей... За что наказанием было творческое бесплодие, а искуплением могла быть только смерть... А Нечкина полагала, что кризисной была сама общественная атмосфера после событий декабря... к которым, Грибоедов, она была уверена - имел прямое отношение. – Правда, в этом духе, неосторожно высказался, в свое время, и один из ближайших к драматургу людей - Андрей Жандр. - Он так и сказал: «самое прямое» (отношение). Почему-то ему хотелось так думать! Тем более, что, в ту пору, когда он высказывал эту мысль - это ничем уже никому не грозило!
Впрочем… нельзя сказать, чтоб Жандр, а за ним, через столетие - Нечкина - были так уж неправы. Конечно, имел. Конечно, самое прямое. Была великая драма - эпохи и поколения и русской истории – в этом месте. И Грибоедов, как истинный художник не мог не иметь к ней прямого отношения. Только какое? – вот вопрос.
Блок боготворил Грибоедова - ставил его необычайно высоко как автора - но и он писал:
«"Горе от ума", например, я думаю,- гениальнейшая русская драма; но как поразительно случайна она! И родилась она в какой-то сказочной обстановке: среди грибоедовских пьесок, совсем незначительных; в мозгу петербургского чиновника с лермонтовскойжелчью и злостью в душе и с лицом неподвижным, в котором "жизни нет"; мало этого: неласковый человек с лицом холодным и тонким, ядовитый насмешник и скептик - увидал "Горе от ума" во сне, Увидал сон и написал гениальнейшую русскую драму. Не имея предшественников, он не имел и последователей себе равных»...[79]
Но... он был меньше всего «петербургским чиновником»... (Кавказским - куда ни шло!) Лермонтов, и впрямь, кажется, единственный в потомстве художник, который, наследовал ему. Но «желчь» Грибоедова была не «лермонтовская» - другая. Герцен назвал ее: «язвительный, но сердечный комизм Грибоедова»... [80]
Эпиграфом к роману Тынянова «Смерть Вазир-Мухтара» взяты слова Баратынского, о которых Блок тоже упоминает:
Взгляни на лик холодный сей,
Взгляни: в нем жизни нет;
Но как на нем былых страстей
Еще заметен след!
Так ярый ток, оледенев,
Над бездною висит,
Утратив прежний грозный рев,
Храня движенья вид. [81].
Стихотворение, названо самим Баратынским «Надпись» Никаких прочных данных за то, что это «надпись» к портрету Грибоедова - не существует. Однако... Именно этот портрет и этот «безжизненный лик» надолго сделался единственным словесным портретом автора «Горя от ума».
Заметьте, как Блок нечаянно сходится с Тыняновым! Верней – Тынянов с ним. «Человек небольшого роста, желтый и чопорный, занимает мое воображение». [82]Таким является впервые Грибоедов в знаменитом романе.
26 мая 1840-го - уже в ссылке - В Акше, в Сибири, в день рождения Пушкина - В. Кюхельбекер отмечал в дневнике: «Высчитать ли мои утраты?» - и, дальше, на первом месте: «Генияльный, набожный, благородный, единственный мой Грибоедов »[83]. А раньше на восемь лет, в Свеаборгской крепости, в 1832 году была следующая запись: «Прочел 30 первых глав пророка Исайи. /.../ начальные пять глав составляют такую оду, какой подобной нет ни на каком языке, ни у одного народа (они были любимые моего покойного друга Грибоедова - и в первый раз я познакомился с ними, когда он мне их прочел 1821-го в Тифлисе). Удивительно начало пятой: "Воспою ныне возлюбленному песнь" и проч..»[84]
Напомним, Кюхельбекер - один из «кандидатов в Чацкие"» (если верить в определенность прототипов!).
Вот эти - «генияльный, набожный, единственный » и «воспою ныне любимому песнь свою » - как-то исчезли в романе Тынянова. – Да и время было такое, что все, что несло в себе религиозный характер – даже касаемо людей прошедшего времени – немедленно попадало под подозрение. А вместе с религией у автора исчез куда-то «язвительный, но сердечный комизм Грибоедова». То есть, язвительность оставалась – сердечность исчезла! - Да и к кому быть сердечным? К Фамусову? К Софье? Мы были к этому не приучены.
Время было другое. И даже люди, сопротивлявшиеся этому времени - невольно вторили ему или в чем-то принимали его постулаты.
Тынянов создавал роман на историческом материале - но современный - и не какому-нибудь времени, а своему. Он писал об исчезновении российских надежд 20-х годов нашего века (а они были – эти надежды, что нынче невольно забывается) и пророчил пришествие страшных 30-х. И был безусловно прав, как художник. Но... не по отношению к Грибоедову!
С точки зрения действительной грибоедовской судьбы, роман превращался невольно в цепь анахронизмов... Звучало, к примеру, как навязчивый мотив: «друг изменника Булгарина ». Булгарин, и впрямь, был другом Грибоедова - и вправду был «изменник». Потому, как бы, чего его жалеть? И автор рисует адюльтер: короткую связь Грибоедова с Ленхен, женой Булгарина - наспех после театра, он для этого увез ее из театра. («Власть принадлежала ему. Он тупым железом входил в тучную землю, прорезал Кавказ, Закавказье, вдвигался клином в Азию… И наступило такое время, что все уже было нипочем…» Иными словами – так он «вдвигался» в жизнь Ленхен, и жизнь Булгарина.[85]) Что из того, что для «набожного, благородного, единственного Грибоедова» - зная его отношение к друзьям, - это было решительно невозможно? Но «измена Булгарина» все списывает. Однако… Грибоедов покидал Петербург - уже навсегда - 6 июня 1828-го... Еще для общества нет никакого «изменника Булгарина»! (Это станет ясно несколько поздней!) Пока доброхоты официальных властей - еще строчат доносы в Третье отделение, что пора избавить русскую прессу от последышей 14 декабря - Булгарина и Греча. А Булгарин вместе с Пушкиным еще сотрудничает в «Северных цветах» Дельвига. «Сердце красавицы - склонно к измене» - так и исторический контекст эпохи. И Булгарин будет тем, кому Грибоедов, уезжая, оставит «контрольный экземпляр» «Горя от ума».
А сдвиг в контексте - всего в несколько месяцев - может привести к полному искажению реальности!
Грибоедов мало чему изменял в себе. Но очень во многом в себе – и очень часто! – сомневался!
Только что закончив «Горе от ума» и привезя ее в столицу - Петербург, июль 1824- го – он пишет Вяземскому… (Заметьте, до декабря 1825-го – еще целых полтора года!) Он советует ему увидеть актера актера Сосницкого в роли Вольтера – и размышляет о Вольтере:
«И как неровна судьба, так и сам: решительно действовал на умы современников, вел их куда хотел, но иногда светильник робкий, блудящий огонек, не смеет назвать себя; то опять ярко сверкает реформатор бичом сатиры; гонимый и гонитель, друг царей и враг их. Три поколения сменились перед глазами великого человека; в виду их всю жизнь провел в борьбе с суеверием – богословским, политическим, школьным и светским, наконец ратовал с обманом в разных его видах. И не обманчива ли та самая цель, для которой подвизался? Какое благо? – колебание умов ни в чем не твердых??..» (И целых два вопроса – не один. Эту последнюю фразу о «колебании умов, ни в чем не твердых» очень любит цитировать режиссер Н. Михалков. Но в слишком определенном смысле. И в этом смысле все звучит несколько примитивно: мол, Грибоедов не хотел «колебать умы». Но он колебал умы – и знал это. И с охотой колебал. Другое дело, что у него дальше говорится: «Теперь на краю гроба, среди обожателей, их фимиама и плесков… А где прежние сподвижники, в юности пылавшие также алчностью славы, ума, опасностей и торжеств? И где прежние противуборники? – отцы, деды тех, которые нынче его окружают?»[86] И в этом контексте фраза про то, есть ли «благо в колебании умов» - как-то теряет свой осуждающий смысл. Она становится вопросом к себе. Сам-то он, Грибоедов явно не хочет быть «блудящим огоньком, не смеющим назвать себя» – как иногда бывал Вольтер (по его мнению). Он любуется им – победительным, «реформатором, сверкающим бичом сатиры». И вовсе не порицает тех – «в юности пылавших алчностью славы, ума, опасностей…» Он – с ними! (Кстати, это и его Чацкий его, между прочим! И он только что написал его, именно таким.) А с другой стороны…естественно спрашивает – себя в первую очередь: а нужно ли это всё? а зачем? А стоит ли?.. Его беспокоит: что это будет значить потом для него. Для всех - перед лицом смерти и «на краю гроба»?.. В сознании тщеты всех наших усилий и дел…
Лучшая биография Грибоедова написана Пушкиным. - Всего в нескольких строках - в три неполных абзаца - в «Путешествии в Арзрум».[87]
Вопрос о встрече Пушкина с телом убитого Грибоедова на пути в Арзрум по сей день является объектом жестокой полемики. На самом деле, нет ровно никаких данных, что Пушкин в самом деле повстречался с кортежем, сопровождавшим тело убитого на горной дороге у крепости Гергеры. – Тому тьма сомнений - кроме, конечно, рассказа самого Пушкина! Многие считают, что… «В действительности Пушкин не мог встретить тело Грибоедова, так как его перевезли через границу 1 мая 1829 г. Известно, что от границы тело сопровождала рота солдат Тифлисского пехотного полка во главе с прапорщиком Макаровым.»[88] То есть… тело Грибоедова провозили вовсе не так, как описывает Пушкин: со вступлением каравана в российские пределы - ему был придан военный эскорт. Трудно не заметить. И что, таким образом, сама встреча в очерке – лишь художественный факт. Что вовсе не уменьшает ее значения.
Тут я должен объясниться. Когда впервые я сам, при первой публикации данной работы [89], примкнул к этой точке зрения (которую некоторые считают специфически «петербургской» или «ленинградской» - ибо ей уже лет тридцать!) – я подвергся серьезной критике, не все доводы которой можно было так сразу отвести. - В некоторых доводах - например, Я.Л. Левкович, приведенном мною выше – можно было усомниться. (Мне, в частности, указали на статью, появившуюся много раньше моей, которая не была у меня в поле зрения.[90])
И, правда, караул мог отстать, и на арбу могли – или были вынуждены переставить гроб: в конце концов, горы! – условия конкретной дороги. Конечно, попоны погребальные, скорей всего, оставили б… и какой то знак торжественности мог быть сохранен: арба, на которой перевозили убитого посланника, не должна бы совсем, так уж, походить на ту, на которую кладут «бедного осетинца» в Первой главе «Арзрума»… Но, опять же… горы, Кавказ, местные нравы… Повторю, в самом деле … усомниться можно было – только не во всем и не до конца. Исследовав, скрупулезнейше, все возможные этапы переезда через горы и доставки тела убитого Грибоедова в Тифлис, равно как маршрут в этих местах поездки Пушкина, – сам автор статьи признает, «что обсуждать эту тему на уровне "было – не было" невозможно. Для этого нужны прямые свидетельства, а их, кроме собственно пушкинского, нет и быть не может.»[91] И с этим нельзя не согласиться.
На что статья, в самом деле, обращала наше внимание – это, на неисследованный факт: тело Грибоедова могло задержаться в Гергерском карантине дольше, чем нам представлялось – и тут ему точно уж было не встретиться с Пушкиным! – потому что в караульной команде вспыхнула чума. (Тело, вообще, находилось в пути исключительно долго, если представить: пересекши границу Персии 1 мая, оно попало в Тифлис только 18 июля, побывав в еще одном карантине – Артачальском.) – Вспомним грустный отрывок из пушкинского «Путешествия»: «"Что нового в Эривани? " – спросил я его. "В Эривани чума", отвечал он; - а что слыхать об Ахалцыке?" - "В Ахалцыке чума", - отвечал я ему.»
Я вступил в полемику с оппонентами в частном письме, которое имеет смысл привести выборочно (цитирую, чтоб ввести в диалог и читателя):
«Для меня главные доказательства того, почему этой встречи все-таки не было (я сам долго думал, что она была) - лежат вне плоскости посмертной биографии Грибоедова - карантинов, географии мест, дат провоза тела и прочее – но в области биографии самого Пушкина. Прежде всего - отсутствие записи о встрече непосредственно в ”путевом дневнике” поездки. (В нем никак не отражен этот факт. - Хотя упомянуты факты куда более мелкие.) Нельзя же убедить нас в том, что встреча была не так значительна для Пушкина – как встреча с ”искупительной миссией” персов или баня в Арзруме?.. По тому, как Пушкин говорит о Грибоедове в своем очерке – и какое значение придает этой встрече - упоминания просто не могло не быть! - Мне возразят, возможно: тут, как раз, он был уверен - что запомнит - в путевом дневнике, зачастую, помечают на память лишь то, что забыть боятся. Но было б где-нибудь в письме с дороги! В письмах, в рассказах, в воспоминаниях… В армии Паскевича – Пушкин встречался со многими близкими людьми: с Раевским, Вольховским, Михаилом Пущиным, Юзефовичем… С братом Львом, наконец! Иные из них оставили мемуары. Он, что - никому не говорил про эпизод встречи с телом Грибоедова? И позже никому – ни в Петербурге, ни в Москве? Даже, когда в Москве, в альбоме Ушаковой, после поездки, рисовал портрет покойного – не обмолвился ни словом - откуда и почему у него такие воспоминания? (Чтоб это тотчас разнеслось – как бывало обычно - и не только по Москве?) Вот, посетил он после поездки в армию, на обратном пути, могилу Грибоедова в Тифлисе – и все известно: как “преклонил колена” и как ”долго стоял, наклонив голову” - об этом не забыли. Известный разговор в Москве, перед поездкой: ”Ах, не ездите, сказала ему Катя, - там убили Г<рибоедова>!” – “Будьте покойны, сударыня, - неужели в одном году убьют двух Александров Сергеевичей? Будет и одного.” (Из письма А.Я. Булгакова.)». Для суеверного Пушкина эта встреча была бы знамением!
\ Но ни звука – до самого появления очерка в печати!
И как же так: про карточный проигрыш на обратном пути знали решительно все, - и даже про то, у кого занял деньги на обратную дорогу - но о встрече с телом Грибоедова никто не знал?..
На мой взгляд, даже гениальный диалог с возчиками: «- Что вы везете? - Грибоеда!» - отдает больше роскошным вымыслом - нежели фактом действительным. – (Кстати, «Грибоед» - «так называли… литературные друзья, в частности, Рылеев…» указание С.А. Фомичёва.[92]) Можно еще вспомнить мелочи, на которые обычно ссылаются: «четыре вола» в рукописи переправлены на «два вола». Правда, это, как раз - самое уязвимое из всех доказательств «не встречи» – Автор, разумеется, вполне мог, даже, если б описывал действительное событие – что-то изменить для усиления впечатления. Но в общем ряду размышлений - и это что-то значит. …
Несколько странен, если присмотреться, сам «грибоедовский текст» в «Арзруме»… В сущности, Пушкин отменяет здесь всякую возможность собственной реакции на встречу. Он ее просто опускает. Хотя… Это было б так естественно! При любом изображении конкретного события: “Я подъехал ближе…”, “Я поклонился…”, “Я снял шляпу…”, “Я долго глядел вслед…”… - с точки зрения обычной человеческой психологии это обязательно должно было присутствовать, если дальше у автора - текст такого накала, как пушкинский о Грибоедове. Или еще детали, которые следует отметить… Тотчас после встречи с телом Грибоедова Пушкин обедает с Бутурлиным – адъютантом министра Чернышева. – Не самая приятная фигура – этот Бутурлин. - Но сразу после столь знаменательного эпизода поездки - разговор о встрече с телом Грибоедова, о его гибели - должен был зайти, не мог не зайти - был уместен! – однако, ничего не сказано.»
Этюд о Грибоедове, верней всего, написан Пушкиным тогда, когда создавался сам очерк «Путешествие в Арзрум», - то есть, в 1835-м … а может, был вставлен в очерк в последний момент. – Отсюда это стилистическое ощущение вставки. Стоит задуматься, почему именно в этот момент Пушкину понадобился Грибоедов. «Не думал я встретить уже когда-нибудь нашего Грибоедова »...- так начинает Пушкин - и слово «нашего», разумеется, надо выделить особо!
Для него самого настало в ту пору время подведения каких-то внутренних «предварительных итогов». Историческое мышление, свойственное ему, не давало ограничиться пределами всего одной жизни - даже, если своей собственной. Тут и приходит на помощь Грибоедов. Чья судьба была символом поколения Пушкина и определенной эпохи – а гибель неким рубежом и знаком схода со сцены или сигналом отбоя. В битве, какую они вели.
«Рожденный с честолюбием, равным его дарованиям, долго был он опутан тщетою суетных нужд и неизвестности. Способности человека государственного оставались без употребления; талант поэта был не признан; даже его холодная и блестящая храбрость оставалась некоторое время в подозрении»...
Так выходило в мир удивительное «поколение Пушкина и Лунина» - словами Эйдельмана. Хотя к этому поколению равно принадлежали: Пущин и Корф, Горчаков и Вольховский, Пестель и Дубельт.
Главное, что бросается в глаза, в биографии Грибоедова, написанной Пушкиным - это отсутствие самого понятия кризиса у Грибоедова! (Тема, которой занимались многие исследователи – почти все были убеждены в существовании кризиса – и только причины видели разные.) Пушкин в биографии Грибоедова считает кризисной лишь ситуацию «четверной дуэли»: Завадовского с Шереметевым и Грибоедова с Якубовичем. – «Следствие пылких страстей и могучих обстоятельств...» Но это было много раньше,еще до комедии!
Вопрос «прототипов» того или иного произведения - всегда смутен.. И тогда, когда речь о произведении куда менее сложном, чем «Горе от ума». Во многих случаях сам автор не может сказать, что явилось толчком к созданию образа. А связи комедии со своим временем были разнообразны и множественны. Мы бы сказали – могущественны. Современники называли охотно среди прообразов главного героя – Чаадаева (чаще идя от фамилии героя первой редакции комедии – «Чадский», и то, только в первых двух актах этой редакции, потом закрепился «Чацкий»), называли Кюхельбекера и более всего – декабристов вообще. Это говорило о том, что Грибоедов уловил нечто главное в чертах поколения. Мне пришлось указывать уже ранее, что Грибоедов не писал, конечно, и никакого декабриста – но это декабристы почему-то в большинстве - оказались похожи на Чацкого. Это главное. В установках не только политических – но и нравственных. В правилах поведения… Потому скорей может речь идти не о прототипах, но о «пост-типах» комедии… Но если. в самом деле, искать конкретных прототипов героя… То самым очевидным из них несомненно является Грибоедов Александр Сергеевич. Собственной персоной. «Он почувствовал необходимость расчесться единожды навсегда со своей молодостью и круто поворотить жизнь. Он простился с Петербургом и праздной рассянностью, уехал в Грузию, где пробыл осемь лет в уединенных, неусыпных занятиях. Возвращение его в Москву в 1824 году было переворотом в его судьбе и началом беспрерывных успехов. Его рукописная комедия: "Горе от ума" произвела неописанное действо и вдруг поставила его наряду с первыми нашими поэтами...»
Путь к написанию великой комедии, таким образом, лежал, как рисуется Пушкину, через «необходимость расчесться единожды навсегда со своей молодостью… »! Не значит ли это – что Пушкин понял в итоге комедию как прощание автора с Чацким в себе? Как сам он в «Онегине» откровенно прощался с Ленским в себе? «Но так и быть: простимся дружно, – О, юность легкая моя!» [93] Это очень важно!
«Несколько времени потом совершенное знание того края, где начиналась война, открыло ему новое поприще; он назначен был посланником...»
Пушкин, заметьте (в отличие от Тынянова или кого-то другого), не видит пропасти - между одним родом деятельности Грибоедова и другим. Между автором «Горя от ума» и посланником в Персии. «Вазир-мухтаром» Напротив, подчеркивает непрерывность. Утверждает прямую связь разных поприщ. То «чувство пути » - о котором поздней говорил Блок. Он понимает Грибоедова - как понимал, должно быть, связь между собственными стихами и занятиями историографа.
«...Приехав в Грузию, женился он на той, которую любил... Не знаю ничего завиднее последних годов его бурной жизни. Самая смерть, постигшая его посреди смелого, неровного боя, не имела для Грибоедова ничего ужасного, ничего томительного. Она была мгновенна и прекрасна.»
Какой благородной – «белой» завистью веет от этих строк! Но... внутреннему кризису, крушению идеалов, творческой импотенции, потере самого себя - не завидуют!
«А был ли мальчик? А может, мальчика-то и не было?..» Кроме дуэли Завадовского с Шереметевым - единственная, пожалуй, по-настоящему «кризисная точка » на карте грибоедовской судьбы - просматривается еще до событий 14 декабря, но после написания комедии. Как раз, в «пору беспрерывных успехов»!.. (Удивительно, правда?) Грибоедов едет в Грузию, в ермоловскую армию - и на пути застрял в Крыму. После непродолжительной остановки в Киеве...
«Представь себе, что со мной повторилась та ипохондрия, которая выгнала меня из Грузии, но теперь в такой степени, как еще никогда не бывало. /..../ ты меня старее, опытнее и умнее; сделай одолжение, подай совет, чем мне избавить себя от сумасшествия или пистолета, а я чувствую, что то или другое у меня впереди.» (Из письма к С. Бегичеву из Феодосии - от 12 сентября.)[94]
Одно из объяснений - чисто-творческого плана - в другом письме:
«Ну вот, почти три месяца провел я в Тавриде, а результат нуль. Ничего не написал. Не знаю, не слишком ли я от себя требую? умею ли писать? право, для меня все еще загадка. - Что у меня с избытком найдется. что сказать - за это я ручаюсь, отчего же я нем? Нем, как гроб!!» … - Страшные слова! Но далее...
«Подожду, авось придут в равновесие мои замыслы беспредельные и ограниченные способности...» И тут же просит сам: «Сделай одолжение, не показывай никому этого лоскутка моего пачканья; еще не перечел, но уверен, что тут много сумасшествия ».[95]
Сторонникам «драмы за сценой» или «драмы опустошеного сознания» (Пиксанов) - это кажется достаточным для признания кризиса художника. А нам с вами?.. Если б Грибоедов, после «Горя от ума» успел создать еще что-нибудь того же уровня - об этих ламентациях его б никто не вспоминал. Редкий из пишущих не испытывал подобных сомнений!
Правда... сам момент этого срыва не совсем понятен! Недавно закончено “Горе от ума”. - Минул всего год. Он-то знает, что на пьесу ушло около четырех лет, что он - из людей «трудно пишущих». Не рассчитывал же он, что теперь «стихи искрами посыплются» (его выражение). Покуда комедия расходится в списках тиражами, какие и не снились в та поры - печатным изданиям... Но… «чем мне избавить себя от сумасшествия или пистолета?».. А может, другие какие причины? Не творческие?..
Нечкина внушает нам мысль, что их следует искать в тех встречах, которые состоялись у Грибоедова в Киеве, на пути в Крым - с деятелями тайных обществ, особенно, Южного: Сергеем Муравьевым-Апостолом и Михаилом Бестужевым-Рюминым... И в тех размолвках, которые там произошли. Встречи несомненно имели место. Две или одна. И они бюезусловно имели какое-то значение. Какое?..
Из показаний на следствии по делу декабристов:
«Мих. Бестужев-Рюмин. Грибоедов в общество принят не был по двум причинам: 1) Что служа при Ермолове, он нашему обществу быть полезен не мог; 2) Не зная истинного образа мыслей, ни характера Грибоедова, опасно было принять его в наше общество, дабы в оном не сделал он партии для Ермолова, в коем общество наше доверенности не имело...»[96]
Нечкина права, утверждая, что ответами действующих лиц на следствии - об этих встречах - "вопрос не уясняется", и, что "противоречия ответов - кричащие". Недаром следователи упорствовали, стараясь дознаться: «Поясните: какая была та необходимая надобность, для которой призывал вас Бестужев к свиданию с Муравьевым и Грибоедовым?»[97]
Впрямь вызывает сомненья - зачем, по поводу приезда в Киев Грибоедова, - который не состоял в тайном обществе, не говоря уж – не был активным участником оного, -, «понадобилось /..../ приводить в движение всю Васильковскую управу»[98] - самую динамичную управу Южного общества? Да еще звать Трубецкого (который был из Северного).
Все, кто мало-мальски знаком с декабристскими материалами, должен представлять - что, если б получился, хоть какой-то, важный политический диалог с участием Грибоедова - следствие неминуемо узнало б об этом. - Декабристам на следствии, к сожалению, мало что удалось скрыть. - Такова была история - и трагедия русской истории в этом месте! А уж Михаил Бестужев-Рюмин... Этот несчастный юноша, 23-х лет, который заплатил виселицей за свой неумеренный политический темперамент Чацкого (еще один кандидат в Чацкие!) - он и вовсе не смог ничего утаить.
Из показаний Рылеева: «Слышал я от Трубецкого, что во время бытности Грибоедова в прошлом году в Киеве некоторые члены Южного общества также старались о принятии его в оное, но не успели в том по тем же причинам, по каким и я принужден был оставить его ».[99]
Возник, как бы, парадокс. Декабристы умалчивают на следствии о разговорах с Грибоедовым не потому, что им есть, что скрывать - а потому именно, что скрывать нечего! Встреча не удалась! Сквозь глухие признания и недомолвки - проступает истинное... Его, разумеется, ждали в Киеве. Только не как автора “Горя от ума” - но как представителя Ермолова и ермоловцев. - Оттого и подняты были на ноги, в связи с его приездом, главные действующие лица мятежного юга. И даже северян призвали. Боялись, чтоб он «не сделал партии для Ермолова» в обществе? Как бы не так! (Надежду на Ермолова с его кавказской армией - декабристы Юга таили от следствия сколько было сил!) Хотели, чтоб Грибоедов действительно «сделал партию» - но не «ермоловскую», конечно - а партию Муравьева-Апостола и Бестужева-Рюмина у Ермолова. Не вышло!
Встреча, по-видимому, протекала, примерно, так, как встреча Пушкина с Пущиным в Михайловском, в январе того же года. (Почему, кстати, Пущин, в нарушенье всех приличий - и уехал в ту же ночь!) Пущин ехал к Пушкину, которого, думал, что знает, который до ссылки, много фрондировал по молодости - и в петербургском театре показывал из-под полы портрет Лувеля - с надписью: «Урок царям». А приехал к автору «Онегина» и «Бориса Годунова». И то были разные люди!
Южные революционеры надеялись в лице Грибоедова увидеть автора пьесы «Чацкий ». Но пред ними оказался автор «Горя от ума »! И это был принципиально другой человек. (И, кстати, другая пьеса). С этим автором трудно было найти общий язык!.. Но можно сказать - что к каким-то печальным мыслям - средь «поры беспрерывных успехов» - такая встреча, как киевская, сама собой, могла привести!
Заговорщики, верно, открылись ему – в достаточной степени. И, возможно он понял, как далеко зашли мечтания – один шаг до действия. И сознавал, как мало шансов на успех. Но скорей всего…
Грибоедов как художник, должен был вынести из встречи тяжкое ощущение. Мучительное!.. Что он неправильно понят. Или вовсе не понят!.. И, что хуже того - что его «беспрерывные успехи» - мало что стоят, и, скорей всего, зиждятся на неправильном понимании его детища - комедии!
Грибоедов был Кассандрой декабристской Трои. Его приняли за ее Пиндара. За одописца...
«… та ипохондрия, которая выгнала меня из Грузии»... А что была за «ипохондрия»?
«Отчего я туда пускаюсь скрепя сердце? Увидишь, мне там несдобровать, надо мною носятся какие-то тяжелые пары Кюхельбекеровой атмосферы, те, которые его отовсюду выживали»... [100] Едет он, напомним, через Крым - в Грузию, к Ермолову. И что это за "пары Кюхельбекеровой атмосферы"?
Названо имя – персонаж, без которого никак не обойтись «драме автора». Ермолов!
Кюхельбекера Ермолов прогнал от себя. Выгнал с Кавказа... Что сыграло не последнюю роль в его судьбе. «Тяжелые пары »…
«Грибоедов /..../ служил в продолжение довольно долгого времени при А.П. Ермолове, который любил его, как сына. Оценяя литературные дарования Грибоедова, но находя в нем недостаток способностей для служебной деятельности, вернее, слишком малое усердие к служебным делам, Ермолов давал ему продолжительные отпуска»[101]. Свидетель очень уважаемый - Денис Давыдов. (Кстати - двоюродный брат Ермолова.) «Грустно было нам всем разочароваться на счет этого даровитого писателя и отлично острого человека»... Давыдов, рассказывает далее о том, как, при смене командующих на Кавказе –«навлекшего на себя ненависть нового государя» Ермолова на генерала Паскевича, - Грибоедов, «заглушив в своем сердце чувство признательности к своему благодетелю… терзаемый, по-видимому, бесом честолюбия, изощрял ум и способности свои для того, чтобы более и более заслужить расположение Паскевича, который был ему двоюродным братом по жене». Давыдов приводит даже фразу Грибоедова, кем-то переданную ему: «Я вечный злодей Ермолову»...[102]
Давыдова опровергает другой свидетель - тоже их общий сослуживец, В. Андреев... Его цитируют часто: “Напрасно бросает он тень на имя знаменитого Грибоедова в двоедушии и неблагодарности к Ермолову. /..../ у Ермолова Грибоедов составлял только роскошную обстановку штаба, был умным и едким собседником, что Ермолов любил, но никогда не был к нему близким человеком, как к Паскевичу»[103]...
В письмах Грибоедова времен его службы под началом Ермолова - множество не просто похвал, но панегириков «проконсулу Кавказа». Известно, что Ермолов помог Грибоедову в момент ареста - предоставив ему возможность сжечь свои бумаги... (Правда, спасал ли Ермолов при этом только его - или еще себя, «роскошную обстановку» собственного штаба - это неизвестно!) Говорят, он послал, вместе с фельдъегерем Уклонским, увозившим Грибоедова - письма в Петербург к высоким чинам с лучшими аттестациями арестанту... «На это, конечно, решился бы не всякий начальник. Но Ермолов решался и не на такие дела»- комментирует Нечкина, но именно в контексте этого всего - письма из Крыма, написанные до всех событий, начинают играть особую роль...
Давыдовскую концепцию поведения Грибоедова по отношению к Ермолову, полностью поддержал Н. Эйдельман: «Ермолов при всех его благодеяниях - препятствие на пути грибоедовского честолюбия...»[104]
Итак, честолюбие ставится во главу угла личности. Правда, дальше историк оговаривается: «Мысль о том, что гениальному автору "Горя от ума" все дозволено и все прощается, не кажется заслуживающей внимания. Как и мысль, что ничего не прощается и никаких снисхождений... Да, в истории с Ермоловым Грибоедов несет нравственные потери и сам это понимает, Но через эти потери, он уверен, лежит путь к искуплению, к тому добру, которое растворит совершаемый грех...»[105] Это звучит сомнительно, как принцип, - и сомнение не в пользу нашего героя.
Следует вспомнить, что книгу - “ Быть может за хребтом Кавказа” - где большая половина, в сущности, книга в книге - посвящена Грибоедову, - Эйдельман - писал не в лучшую свою пору. «Следствие пылких страстей и могучих обстоятельств»... - Для всех, наверное, кто занимался историческим проблемами в попытках понять «наш XIX век» - Эйдельман был учителем в прямом смысле - даже если был моложе!.. И учиться у него следовало прежде всего - изумительному чутью исторической психологии (если этому вообще можно научиться). По всему по этому в 1990-м году невозможно было позволить себе вступить в полемику с книгой, где в конце предисловия шел «Postscriptum»: «Когда читатель развернет эту книгу, о Натане Эйдельмане будут говорить уже в прошедшем времени...»
И, если позволяю себе сейчас этот спор - то потому, что никогда не смогу - об Эйдельмане и о сделанном им - «говорить в прошедшем времени»!
В основу концепции грибоедовской личности и судьбы было положено странное «двойничество» - почти тождество: Грибоедов = Ермолов. И. как всегда, когда мысль, внешне удачная, увлекает исследователя и начинает вести его за собой даже вопреки фактам – получается, как в шахматной партии: «потеря качества при выигрыше темпа».
Поводом к такому сближению явилось высказывание Грибоедова, приводимое С. Бегичевым (цитируем пока по Эйдельману):
«Однажды он сказал мне, что ему давно приходит мысль явиться в Персию пророком и сделать там совершенное преобразование; я улыбнулся и отвечал: "Бред поэта, любезный друг!" - "Ты смеешься, - сказал он, - но ты не имеешь понятия о восприимчивости и пламенном воображении азиатцев! Магомет успел, отчего же я не успею?" И тут заговорил он таким вдохновенным языком, что я начинал верить возможности осуществить эту мысль»[106]...
Разумеется, историк такого класса, как Н. Эйдельман - знает не хуже нас с вами, что мемуарная цитата - это не совсем цитата: она не записана тотчас слово в слово. И чего любой меморий совсем уж не сохраняет для нас - это контекста высказывания.
Итак... Грибоедов хотел «явиться в Персию пророком». А Ермолов, в о время своего посольства в Персию – «пугал» персиян тем, что чрез пращура своего Арслана - является прямым потомком Чингис-хана. Персы поверили. (Даже его двоюродный брат - Денис Давыдов поминал иногда это родство.) Сходство?..
Грибоедов выводит из Персии колонну бывших русских пленных и дезертиров (1819 г.) - вопреки сопротивлению персидских властей: он убедил этих людей, что родина ждет их (кстати, что дальше было с этими людьми – неизвестно; и, может, это была роковая ошибка, тоже неизвестно.) Он записывает в путевом дневнике: «Разнообразные группы моего племени, я Авраам». [107] (Кюхельбекер говорил, если помните, о пристрастии его к библейским текстам!) Грибоедов цитирует в письме к Катенину арабского поэта аль-Мутанабби: «Шаруль-бело из кана ла садык».[108] («Худшая из стран - та, где нету истинного друга.»)
Вывод Эйдельмана: «Вот каков Восток, каковы миражи трезвого XIX столетия... Ермолов - Чингисхан, Грибоедов - Авраам, Магомет, Мутанабби».[109] Сонаемся, «миражи трезвого столетия» тут совершенно ни при чем. Да и не таким уж оно было трезвым! И
Мутанабби, конечно, совсем - сбоку-припеку, он только цитата, которую привел Грибоедов. («Мы не ведаем, много ли знал о нем Грибоедов.»[110] - признает сам историк.) Но вот он уже Мутанабби – и «соавтор» Грибоедова – по Эйдельману. - Налицо увлечение историка с