Грибоедов в меняющемся мире
Тексты... внешне даже самые ясные и податливые, говорят лишь тогда, когда умеешь их спрашивать.
М.Блок. ”Апология истории” [1]
Ч ацкий приезжает в дом Фамусова в седьмом часу утра – или около семи. Факт, почти уже неприметный для нас, – людей иной поры, иной системы поведения...
(Он же не мог знать, что Лизанька-служанка, как раз перед тем, перевела часы вперед? Чтобы поторопить свою барышню, которая слишком засиделась с Молчалиным?..)
Заявиться в дом так рано? Да еще в дом, где воспитывается “барышня на выданье”?..
Между прочим, никто в доме не выразил возмущения по этому поводу! А сам Чацкий отделался одной фразой: “Чуть свет – уж на ногах! и я у ваших ног!” – что мало походило на извиненье.
Вспомним, что вечером того же дня лишь задержка в этом доме – несколько лишних минут, тотчас по разъезде гостей – поднимет против Чацкого целую бурю. Ему будут грозить сенатом, министрами и государем... Но за этот день много утечет воды, пройдет почти все действие пьесы... и многое изменится – в положении Чацкого в доме.
И ранний приезд Чацкого, и поздний его отъезд – безусловно, как бы, знаки в “системе Грибоедова”. Может, шире – в системе мышления эпохи.
Но знаки чего? Какие?..
В жизни Грибоедова его “Горе от ума” – словно пятый постулат Евклида! Все “линии жизни” пересекаются здесь. Вся “геометрия” этой личности и этой судьбы строится так или иначе в зависимости от того, как мы понимаем сказанное им в комедии... Это обстоятельство налагает на нас особого рода филологическую ответственность!
Та же тема “кризиса”, якобы пережитого Грибоедовым после написания пьесы... самая больная (или самая избитая) из грибоедовских тем. Коей только ленивый не касался – из тех, кто писал о Грибоедове!..
Меж тем, скажем прямо... никаких прочных данных об этом “кризисе”, о самом существовании его – у нас нет! И, возможно, понятие это чисто умозрительно. И в скрытом виде означает собой лишь сумму нашего незнания о последнем периоде биографии автора. Если же он был – скорее всего, начало его, опять же следует искать в комедии!
Забегая чуть вперед, подчеркнем только, что все суждения о “кризисе” – а их много! – при всем различии, сходятся в одном: кризис наступил лишь после комедии. Сама же она, естественно (как гениальное творение!) на себе никакой печати кризиса не может нести!). Иными словами... в “Горе от ума” все было “правильно”! Вот, после “Горя от ума” – “Грибоедов взял не той дорогой”, (известная формула Тынянова).[2]
Размышляя о комедии, нельзя не вспомнить о том влиянии, какое оказал – не мог не оказать на восприятие ее – сам исторический момент появления ее на свет. Момент особый. Переломный! Канун общественных потрясений. И что пьеса была, безусловно, – произведением кануна. То есть, несла в себе “заряд критической массы” готовившегося взрыва. Что значит, в частности – говорила читателю то, что он в этот момент – хотел слышать.
Но не произошел ли от этого некий сдвиг в восприятии? С самого начала? Так бывает очень часто – с произведениями канунов! Выступают на поверхность тоже очень важные – но сугубо временные смыслы! И уходят в тень смыслы более общие. Универсальные. Универсалии произведения...
(А потомки – потом, охотно берут на веру заблуждения современников. От этого “наследства” – слава Богу – никто не отказывается!).
I. ДВА ПИСЬМА
История замысла “Горя от ума” нам совершенно неизвестна. История писания – немногим более. Слово “неизвестный” лежит уже в самом начале, в истоке. Первая весть, общепринятая точка отсчета – так называемое “письмо к неизвестному”, датированное “17 ноября 1820, – час пополуночи. Тавриз”[3]. Письмо черновое, без начала, без конца, вне контекста других свидетельств или писем. Известно только, что Тавриз – это в Персии... (И некоторые считают, что это “письмо к неизвестной”).
Автор описывает кому-то сон, виденный им здесь. В этом сне он дал обещание (адресату) написать нечто. Вот это “нечто” мы и принимаем за ту самую комедию...
Исследователи не любят обычно комментировать это письмо. Уж больно оно смутно. Чаще других цитируется последняя фраза, данная автором курсивом: “во сне дано, на яву исполнится”.
“Горе от ума”?.. Как сон о России, увиденный в Персии?
Но более всего смущает сам тон. Тональность письма.
“Вхожу в дом, в нем праздничный вечер; я в этом доме не бывал прежде... Попадаются многие лица, одно как будто моего дяди, другие тоже знакомые...”
Не забудем, что дядя автора – очевидный прототип Фамусова!
“Дохожу до последней комнаты, толпа народу, кто за ужинном, кто за разговором...” (Что это? Вечер в доме Фамусова?). “Необыкновенно приятное чувство, и не новое, а по воспоминанию мелькнуло во мне...”.
Согласитесь – довольно странный толчок к созданию сатирической комедии, если ее цель – “характеры и резкая картина нравов” (Пушкин). [4] Во сне – как бывает во снах – легко мешаются меж собой персонажи обыденной, житейской биографии автора и персонажи его судьбы литературной. Здесь и дядя (Фамусов?), и Катенин, и неизвестный адресат письма (верно, тоже литератор). И все это написано в одной гамме, дано в одном ключе... Но от этого смешения сам дом из сна, которому вроде суждено после стать домом Фамусова по пьесе, обретает иные черты в наших глазах...
“Хотелось опять позабыться тем же приятным сном. Не мог... затеплил свечку в моей храмине, сажусь писать, и живо помню мое обещание: во сне дано, на яву исполнится ”.
Редкий свет доброты и любви сквозит в этих строках! Мы начинаем полагать, что речь идет вовсе не о “Горе от ума” – о какой-то иной вещи. Или...
Или мы по сей день что-то не прочитываем в комедии!
Конечно, это, всего лишь, первый посыл, набросок, черновик – зовите, как угодно – предчувствие замысла! Однако... “быть может, прежде губ уже родился шепот...“. И всякий пишущий знает, что как бы после не трансформировался этот “шепот” – он полностью не исчезает никогда в самом творении. Потому что, в сущности, он и есть замысел!
“Необыкновенно приятное чувство и не новое, а по воспоминанию...“. Это уже элегия! Ностальгия! А признаем... мы нечасто с вами слышим этот мотив в привычных наших интерпретациях комедии!
Есть еще одно письмо – может, даже еще более важное... Из Воронежа – с дороги на Кавказ, к другу – Степану Бегичеву. От 18 сентября 1818-го. Это – первая грибоедовская дорога на Кавказ... Она приведет его в Персию... и к его комедии. К “поре беспрерывных успехов” великой – но не поставленной пьесы... К заключению на гауптвахте Главного штаба по декабристскому делу – и к заключению Туркманчайского мира с персами. К салюту в его честь при въезде в Петербург (201 залп) – и званию Полномочного министра. И, значит, прямиком – к утру 30 января 1829-го в Тегеране!..
Но покуда – 18-й год, сентябрь... И позади лишь дуэль Завадовского с Шереметевым, за которую и дальше, всю жизнь, – он будет чувствовать себя в ответе (в дуэли Шереметев был убит!). А впереди еще, и он знает об этом, тотчас по приезде на Кавказ – его ждет его собственная дуэль с Якубовичем, секундантом Шереметева... Вот – контекст письма... может, несколько пространный – но необходимый!
“... мать и сестра так ко мне привязаны, что я был бы извергом, если бы не платил им такою же любовью: они точно не представляют себе иного утешения, как то, чтоб жить вместе со мною. Нет, я не буду эгоистом; до сих пор я был только сыном и братом по названию; возвратясь из Персии, буду таковым на деле, стану жить для моего семейства, переведу их с собою в Петербург. В Москве все не по мне. Праздность, роскошь, не сопряженные ни с малейшим чувством к чему-нибудь хорошему. Прежде там любили музыку, нынче она в пренебрежении; ни в ком нет любви к чему-нибудь изящному, а притом “несть пророк без чести, токмо в отечестве своем, в сродстве и в дому своем”. Отечество, сродство и дом мой в Москве. Все тамошние помнят во мне Сашу, милого ребенка, который теперь вырос, много повесничал, наконец, становится к чему-то годен, определен в миссию и может со временем попасть в статские советники, а больше ничего во мне видеть не хотят” (Кстати, Грибоедов и погиб статским советником!)... И далее: “спроси у Жандра, как однажды, за ужином, матушка с презрением говорила об моих стихотворных занятиях и еще заметила во мне зависть, свойственную мелким писателям, оттого, что я не восхищаюсь Кокошкиным и ему подобными. Я это ей от души прощаю, но впредь себе никогда не прощу, если позволю себе чем-нибудь ее огорчить...” [5]
Выделенные мной строки определяют, на мой взгляд, то, что могло относиться к замыслу комедии. (Хотя в момент написания письма, его еще, возможно, в помине не было). Лучшие из исследователей видели в письме это “зерно замысла” [6], однако, сводили его, в основном, к фразе: ”Несть пророк без чести...”. Меж тем, письмо не ставит нас перед утверждением какого-то определенного начала – но перед противоположением различных начал!
“Несть пророк без чести, токмо в отечестве своем, в сродстве и в дому своем...” И рядом: “Отечество, сродство и дом мой в Москве...”, “спроси у Жандра, как однажды, за ужином матушка...” и “Я это от души ей прощаю...”
Звучит здесь еще один вопрос – уже к самому себе: о праве на “пророчество”. – “Пусть эти люди “не по мне”, но вправе ли я тревожить их жизнь?..“. “Как камень, брошенный в гладкий источник, я встревожил их спокойствие, и как камень едва сам не пошел ко дну...” – скажет, лет двадцать спустя, в “Тамани” – ближайший, может, единственный, наследник Грибоедова в литературе...
Непосредственно за приведенными строками, Грибоедов пытается объяснить Бегичеву разнонаправленность своих чувств, тем, что... “Ты, мой друг, поселил в меня, или, лучше сказать, развернул свойства, любовь к добру, я с тех пор только начал дорожить честностью. И всем, что составляет истинную красоту души...”
В письме безусловно налицо вся духовная и житейская ситуация комедии (драмы?). Однако... она отстоит здесь далее всего от представления о “бытовой и сатирической комедии, в которой психологическое содержание вовсе несложно”... Сквозь это письмо – явственней, чем через какой-нибудь другой документ – глядит на нас автобиографизм пьесы...
Вспомним только, что мысль о преимущественно “обличительном” характере пьесы родилась почти вместе с ней. И полтора века питала собой все наши представления о комедии. Изменить этот взгляд – значит, бросить иной свет – и не только на пьесу: на жизнь, поступки, судьбу – и саму гибель драматурга.
В сущности, весь спор о комедии, какой шел с давних пор - сводился к признанию или отторжению мысли, - невесть когда и по какому поводу, оброненной самим автором пьесы:
«Первое начертание этой сценической поэмы, как оно родилось во мне, было гораздо
великолепнее и высшего значения, чем теперь в суетном наряде, в который я принужден был облечь его...» [7].
И сам спор тяготел (тяготеет) фактически к двум полюсам:
«Ни в одной из… редакций, ни даже в самой ранней музейной (что особенно показательно) мы не встречаем и намека на то "высшее значение", которое Грибоедов хотел придать содержанию своей пьесы и на которое, по-видимому, намекает первоначальное название “Горе уму”. С начала и до конца пьеса была и осталась бытовой и сатирической комедией, в которой психологическое содержание несложно, а философской идейности и совсем места нет. И если теоретический замысел был иной, то художественное выполнение разошлось с ним совершенно». Н.К. Пиксанов (1912 г.)[8].
« "Горе от ума" – до сих пор неразгаданное и, может быть, величайшее творение всей нашей литературы ” [9]. И еще в другой статье: «трагические прозрения Грибоедова и Гоголя »... А. Блок. (1919 г.) [10].
Заметим, что оба высказывания принадлежат одному и тому же времени.
Комедия Горе от ума» никогда не могла пожаловаться на непризнание. Но… Есть счастливые произведения литературы: они попадают прямо к читателю с писательского стола, сразу оценены и поняты сразу. Есть несчастные творения – которых не замечают, - их подлинный свет доходит слишком поздно, уже к потомкам. И, наконец, есть счастливо-несчастные: их встречают, как желанных, ими клянутся, их чуть не душат в объятиях. Но трактуют в силу разныхпричин слишком узко – в духе представлений или потребностей времени, – или время никак не может дорасти до них. К этим последним я отнес бы в русской литературе века девятнадцатого – два самых известных, самых «запетых»: «Горе от ума» и «Евгений Онегин». В первой части мы достаточно подробно говорили о том, что в судьбе «Горя от ума» время появления комедии сыграло поистине выдающуюся - отрицательную роль.
«В "Горе от ума" точно вся завязка состоит в противоположности Чацкого прочим лицам; тут точно нет никаких намерений, которых одни желают достигнуть, которым другие противятся, нет борьбы выгод, нет того, что в драматургии называется интригою. Дан Чацкий, даны прочие характеры, они сведены вместе, и показано, какова непременно должна быть встреча этих антиподов, – и только »[11]. В. К. Кюхельбекер. Дневник.(1833 г., Свеаборгская крепость.)
Если все так, то в самом деле - «психологическое содержание несложно…»
Психологизм художественной литературы – не та площадка, где толпами толкутся литературоведы. [12] «Если под психологизмом понимать исследование душевной жизни в ее противоречиях и глубинах…» [13] Психологизмом драматургии вообще вне театра кто-либо перестал заниматься – а там он отдан всецело на откуп режиссерским концепциям и режиссерскому волюнтаризму[14]. Ну, а психологизм исторический - это вообще, темное место… область вовсе неразработанная.
К «Горю от ума» - как, впрочем, и к «Евгению Онегину» - возможно, следует применить когда-нибудь тот способ постижения - какой в свое время предложил для «Гамлета» великий психолог Л.С.Выготский. Метод, так называемой, «читательской критики». Без сносок, ссылок и оглядки назад… Начать заново. С чистого листа…
II. О “ПЛАНЕ”, “ЗАВЯЗКЕ” И О “ПРИЛИЧИЯХ”...
Приглядимся внимательней к списку действующих лиц комедии.
Павел Афанасьевич Фамусов – управляющий в казенном месте.
Софья Павловна – дочь его.
Лизанька – служанка.
Алексей Степанович Молчалин – секретарь Фамусова, живущий в него в доме.
Александр Андреевич Чацкий...
Заметим, что Чацкий (“главное лицо”) идет в списке пятым. В том не было бы еще особой странности. Случай нередкий в драматургии, а в классической тем более. Где поименование лиц часто подчинялось еще законам общественной иерархии.
Но... Весь список как-то странен. И не “по значимости” персонажей вроде. Не по общественному положению. И не совсем – “в порядке появления”.
Нет, во второй части списка, начиная с Чацкого, за исключением “Петрушки и нескольких говорящих слуг”, список твердо следует именно этому, последнему принципу: порядку появления лиц на сцене. Но в первой части все иначе. И в целом получается какой-то сумбур.
Что Фамусов и Софья названы первыми – опять же естественно: как-никак “действие в Москве, в доме Фамусова”. Но тут и Молчалин вылез на передний план, и даже “Лизанька-служанка” получила преимущество перед барином Чацким. (Кстати, и перед Молчалиным тоже.) Что вообще-то не в понятиях времени!
Похоже, автор считает нужным почему-то особо выделить перед Чацким весь “блок” ведущих персонажей, непосредственно проживающих в доме Фамусова. Между прочим, тот же принцип полностью соблюден и в дошедшем до нас списке действующих лиц, явно относящемся к первой, московской редакции пьесы... Имеется в виду список из так называемой “бехтеевской копии” комедии (по имени владельца – И.П. Бехтеева). Кстати, Пиксанов сомневался в принадлежности списка самому Грибоедову[15], а зря! Этот список отличается от первого лишь во второй части – после Чацкого – хаотическим порядком поименования лиц... Но в первой части они практически идентичны! Никто, кроме автора, не мог допустить – паче, повторить след в след – такой “ошибки” в распределении действующих лиц по значимости!
“Я привез Пушкину в подарок ‘Горе от ума’; он был очень доволен этою тогда рукописною комедией... После обеда, за чашкой кофе, он начал читать ее вслух; но опять жаль, что не припомню теперь метких его замечаний, которые, впрочем, потом частию явились в печати... я с необыкновенным удовольствием слушал его выразительное и исполненное жизни чтение...”[16]
(Найти бы формулу, подобно математической, – для оценки возможных погрешностей в мемуарных свидетельствах. Даже самых достоверных! Какие поправочные коэффициенты надо вносить?..)
Хрестоматийная сцена из биографии Пушкина. Приезд Пущина в Михайловское в январе 1825 года. В том виде, в каком эта сцена дошла до нас по воспоминаниям Пущина... К этой сцене – много вопросов. Почему, к примеру, Пущин уезжает в ту же ночь, и даже не заночевав в доме друга? (Что было, право, не совсем прилично!) Почему так вдруг оборвался разговор о тайном обществе?.. Тут много недоговоренностей, к которым мы привыкли, – хоть сцена, фактически, канонизирована в общем мнении. Есть вопросы и к сюжетной линии “Горя от ума” в этой встрече..
Ну, первое, что приходит в голову: в общей экономии времени столь короткого свидания двух друзей, после долгой разлуки и еще неизвестно на какую долгую – чтение вслух (целиком) большой пьесы (три часа – не меньше!) должно было занять слишком, непропорционально, большое место.
Не проще ль было оставить Пушкину экземпляр?..Но... И вовсе не “в подарок” вез Пущин другу комедию Грибоедова. А только дал ознакомиться в своем присутствии. Пушкин после, при составлении своих “замечаний”, “уже не мог справиться” с текстом.
Кстати, и “меткие замечания” друга, если они “потом частию явились в печати”, согласитесь, легче вспомнить, чем что-нибудь другое, оставшееся только в памяти.
Но главное – Пушкин не сам читал комедию! Ему читали ее! Это ж видно прямо – из письма к Бестужеву!
“ Слушал Чацкого, но только один раз, и не с тем вниманием, коего он достоин...” И еще, в другом месте письма: “... слушая... я не критиковал, а наслаждался”[17].
Такое не может быть ошибкой. Дважды в одном письме![18] Письмо Пушкина написано через несколько ко дней после встречи. А не спустя много лет – как воспоминания Пущина. И верить нужно Пушкину.
Классическая сцена, сюжет известных с детства картинных изображений (“Пушкин читает Пущину “Горе от ума”), на наших глазах меняет смысл. Меняются местами персонажи на полотне...
Скорей всего... Пущин в самом деле имел свои резоны на то, чтоб Пушкин ознакомился с комедией при нем. (Это, возможно, бросает свет и на сами мотивы приезда!)
Для Пущина и его единомышленников, в тот момент, комедия Грибоедова представлялась произведением чуть ли не агитационным. А ее герой, в их глазах, олицетворял их самих. И это был самый подходящий повод для политического диалога.
Но для нас важно другое... Пушкин при первом знакомстве получил комедию не в чистом виде, не из “первых рук”, так сказать, – а “из вторых”. В интерпретации Пущина, с голоса Пущина. И что именно в такой трактовке своей пьеса вызвала известные замечания Пушкина!
Кстати, нигде, кажется, кроме двух писем, написанных непосредственно после этой встречи, Пушкин больше комедию Грибоедова “Чацким” не назовет. Знаменательная обмолвка. В двух письмах подряд...
“В ‘Горе от ума’ точно вся завязка состоит в противоположности Чацкого прочим лицам; тут точно нет никаких намерений, которых одни желают достигнуть, которым другие противятся, нет борьбы выгод, нет того, что в драматургии называется интригою. Дан Чацкий, даны прочие характеры, они сведены вместе, и показано, какова непременно должна быть встреча этих антиподов, – и только ”[19].
В 1833 году, заживо схороненный в Свеаборгской крепости Вильгельм Кюхельбекер – друг Пушкина, Грибоедова, Пущина – листает старые журналы того времени, когда комедия только явилась на свет (в отрывках), и заносит в дневник свое толкование ее. Впрочем – почему только свое? Своих прежних единомышленников – теперь единоузников.
А что это иное, как не план той самой пьесы “Чацкий ”? О Чацком? Какую Пущин, верно, прочел Пушкину.Которую Пушкин очень точно назвал – по имени главного героя.
Забегая чуть вперед, скажем, что при всех сменах времен, идей и трактовок этот план пьесы уцелел по сей день. И очень долго формировал собой наши представления о комедии Грибоедова.
“...Много ума и смешного в стихах, но во всей комедии ни плана, ни мысли главной, ни истины. Чацкий совсем не умный человек, но Грибоедов очень умен”[20].
Это – первая реакция Пушкина, известная нам (в письме к П. Вяземскому от 28 янв. 1825 г., то есть, вскоре после встречи с Пущиным). Вот – вторая, может, через несколько дней, и “по размышленьи зрелом”: “Драматического писателя должно судить по законам, им самим над собою признанным. Следственно, не осуждаю ни плана, ни завязки, ни приличий комедии Грибоедова. Цель его – характеры и резкая картина нравов”[21].
(Впрочем... Какая реакция – первая, какая – вторая, нельзя с определенностью сказать. Может, и вообще для Пушкина оба суждения не противоречили одно другому? Просто... У каждого письма – “повернутый язык”. То есть язык письма невольно “поворачивается” к адресату – к собеседнику на другом конце письменной связи. То, что можно “a propos” бросить Вяземскому, Бестужеву говорится уже осторожней и взвешенней...)
Кстати, обратим внимание на это словцо: “ приличия ” – в письме к Бестужеву. Не совсем понятное, право. (Да еще в одном ранге с “ завязкой ” и “ планом ”.) Обычно считается, что речь идет о чем-то маловажном для нас: о приличиях чисто литературных...
Странное письмо! Или осторожное. “Не осуждаю” – ни того, ни другого, ни третьего... А между тем осуждает – и достаточно многое!
О Чацком: “ Все, что говорит он, очень умно. Но кому говорит он все это? Фамусову? Скалозубу? На бале московским бабушкам? Молчалину? Это непростительно. Первый признак умного человека – с первого взгляда знать, с кем имеешь дело, и не метать бисера перед Репетиловыми и тому под. (Cleon Грессетов не умничает ни с Жеронтом, ни с Хлоей.)”
Что значит весь этот пассаж о Чацком как не прямое осуждение уже не только пресловутого ”ума” героя пьесы, но и тех ситуаций, в какие он поставлен автором? Ситуационного плана комедии?.. (Недаром Грибоедову, в сноске, ставят в пример другого драматурга – Грессе!)
О Софье в письме сказано без обиняков: “Софья начертана не ясно: не то б...., не то московская кузина”.
Почти одновременно с Пушкиным, из другого изгнания, из Костромы, Катенин писал Бахтину:
“Теперь в гору лезет на счету критиков Грибоедов за комедию ‘Горе от ума’... и, конечно, в ней ума и соли тьма; но план далеко от хорошего... Некто Фамусов, управляющий в казенном месте, лет пятидесяти, живет в Москве с дочерью-невестой; она еще ребенком очень нравилась молодому Чацкому и сама его любила. Этот Чацкий – главное лицо. Автор вывел его cоn amore, и, по мнению автора, в Чацком все достоинства и нет порока, но, по мнению моему, он говорит много, бранит все и проповедует некстати” [22].
И Катенин, и Пушкин очень удивились бы такому полному совпадению в оценках своих. (Независимо друг от друга.).И люди-то очень разные в литературе: Пушкин с Катениным.
В литературной жизни тех лет Катенин был едва ль не самый близкий к Грибоедову человек. Куда ближе Пушкина. Сам Грибоедов как писатель долго причислял себя “к дружине Катенина”. Меж тем, разбор комедии Катениным куда жестче пушкинского. Не содержит и доли тех похвал и восторгов, какие Пушкин расточает на каждом шагу, средь всех замечаний своих. Удивляет еще у Катенина почти нескрываемый неприязненный тон.
(Кроме борьбы “прогрессивного” с “реакционным” и борьбы школ, бывает еще мучительная ситуация одиночества человека в своей литературной эпохе. Такого, как одиночество Грибоедова или Лермонтова).
Правда, недовольный взгляд Катенина, кажется, помогает ему выявить важные грани сюжета: “Сей Чацкий ездил куда-то вдаль от Москвы, а без него София слюбилась с секретарем своего отца Молчалиным и всякую ночь глаз на глаз просиживает с ним, а служанка в другой комнате на часах; тем и пьеса начинается: не совсем благопристойно. Еще хуже то, что Молчалин вовсе не любит Софьи...”.
Вот Катенин, сам не ведая того, и прокомментировал нам... Пушкина! Пушкинский термин “приличия!. “Неблагопристойно” начало комедии. Вступительные сцены. Само поведение Софьи с Молчалиным.
Софья не просто полюбила Молчалина – бедного, незнатного, секретаря ее отца, чуть ли “из милости при кухне” живущего в ее доме, но слюбилась с ним. (очень точное словцо!) И ради него она нарушила приличия...
(Скажем в скобках: критики последующих эпох эту тему нарушенных приличий уже просто не хотят замечать. Им не кажется важным – паче, сюжетно значимым – этот мотив. Естественно! Потомки, как свойственно им, хоть не сразу, не быстро, но подвергли пересмотру само понятие “ приличий ”).
Между прочим, без этих вступительных “неблагопристойных” сцен – Софья “всякую ночь глаз на глаз” с Молчалиным, а “служанка в другой комнате на часах” – вполне можно обойтись.
“Дан Чацкий, даны прочие характеры, они сведены вместе...” С этой точки зрения…
Если брать пушкинский термин «приличия» - “Неблагопристойно” начало комедии. Вступительные сцены. Само поведение Софьи с Молчалиным.
Софья не просто полюбила Молчалина – бедного, незнатного, секретаря ее отца, чуть ли “из милости при кухне” живущего в ее доме, но слюбилась с ним. (очень точное словцо!) И ради него она нарушила приличия...
(Скажем в скобках: критики последующих эпох эту тему нарушенных приличий уже просто не захотят замечать. Им не покажется важным – паче, сюжетно значимым – этот мотив. Естественно! Потомки, как свойственно им, хоть не сразу, не быстро - но подвергли пересмотру само понятие “ приличий ”).
Между прочим, без этих вступительных “неблагопристойных” сцен – Софья “всякую ночь глаз на глаз” с Молчалиным, а “служанка в другой комнате на часах” – вполне можно обойтись.
“Дан Чацкий, даны прочие характеры, они сведены вместе...” С точки зрения плана Кюхельбекера нам абсолютно не нужны четыре из пяти начальных сцен пьесы.
Нам вовсе не надобно знать, как – то есть непосредственно в каких формах – протекает “измена” Софьи Чацкому с Молчалиным. И появление внезапное “батюшки” – Фамусова – необязательно. И поучения Фамусова Софье. К чему эта избыточная изобразительность? Достаточно одного разговора Софьи и Лизы (явление 5). Из него мы узнаем всю предысторию: про Софью, Чацкого, Молчалина. И Чацкий явится уже на вполне подготовленную почву.
Толстой мог позволить себе начать роман с неприятностей в доме Стивы Облонского (второстепенный персонаж). С его ссоры с женой. Чтоб потом мирить супругов приехала Анна (“главное лицо”). Так она встретилась с Вронским (подлинная завязка). Но на то он и роман. Эпический жанр Драматический род литературы имеет свои законы...
Это вовсе не значит, что в драме не может быть боковых линий и даже целых параллельных сюжетных рядов. (История другого отца и другого семейства – Глостера в “Лире”). Только в драме они не претендуют обычно на какой-то место в завязке пьесы. Вам в голову не придет, чтоб “Гамлет”, к примеру, начинался с отеческих наставлений Полония Лаэрту!
Но почти так начинается “Горе от ума”. Если следовать логике привычного понимания сюжета комедии.
Катенин и Пушкин были правы.
Поведение Софьи с Молчалиным было неблагопристойно! И более того: оно было скандально и таило в себе вызов!
Факт, который следовало осмыслить с точки зрения его места в пьесе. Ибо Грибоедов не хуже своих критиков знал, как должна себя вести барышня “из общества”.
“...Все это, – писал, едва ли не самый благожелательный к Софье Гончаров, – не имеет в ней характера личных пороков, а является, как общие черты ее круга ”.[23] Поступки Софьи оттеснялись, таким образом, в область обыденного аморализма фамусовского круга.
Грубая ошибка! Не было подобного аморализма! Если на что другое здесь и закрывали глаза, то уж поведение барышни судили весьма строго.
“... Тот, кто хочет изучать человека в истории, должен уметь анализировать исторические эмоции... Как и все человеческие деяния, разврат, преступления и соблазны тоже историчны”[24]
Чем, собственно, и занимается всю пьесу Фамусов, отец Софьи, как не тем, чтобы оградить дочь от каких-нибудь шагов на скользком пути? (Которые – возможно, он прозревает – свойственны ей!)
Запрет он вас – добро еще со мной;
А то, помилуй Бог, как разом
Меня, Молчалина и всех с двора долой, –
пророчествует Лиза. Вот что ждет Софью, если не кто-нибудь – только отец еще узнает про ночные бдения под флейту и фортепьяно!
Барышню, нарушившую запреты, ожидал разрыв с обществом. Или удаление от общества. “...В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов...” – фраза, конечно, смешная сама по себе. Но для Софьи могла звучать погребальным звоном. (Кстати, один из приемов грибоедовского комизма.)
И когда мы слышим первые слова Софьи в пьесе – еще из-за двери ее комнаты, где она просидела всю ночь, запершись с Молчалиным: “Который час?” И потом опять то же – ленивое: “Который час?” – “Неправда!”(хотя Лиза всячески торопит ее) - мы должны представлять себе, что эта девица ходит по лезвию ножа!
Что на самом деле в доме Фамусова бунт. Против привычной морали. И что, в строгом смысле слова, этот бунт является сюжетом пьесы.
“Ты находишь главную погрешность в плане: мне кажется, что он прост и ясен по цели и исполнению; девушка сама не глупая предпочитает дурака умному человеку (не потому, чтобы ум у нас грешных был обыкновенен, нет! и в моей комедии 25 глупцов на одного здравомыслящего человека); и этот человек, разумеется, в противуречии с обществом, его окружающим, его никто не понимает, никто простить не хочет, зачем он немножко повыше прочих...”[25]. Известный ответ Грибоедова на критику Катенина.
Отрешимся от привычностей и просто спросим себя: о ком здесь речь идет в первую голову? О нем или о ней?
Ну, конечно, о ней! На всякий непредумышленный взгляд! Ну, а потом уже – о нем. Об этом самом – об “умном человеке”, который “разумеется в противуречии с обществом”. Кстати, отметим про себя эту несколько заниженную по нашим меркам оценку главного героя: “ немножко повыше прочих”...
Если бы Грибоедов мыслил свой план иначе – по Кюхельбекеру, он и высказался бы по-другому: “Молодой человек... (таких-то достоинств) приезжает в дом... (такой-то и такой-то), и тут с ним происходит... (то-то и то-то)”. Короче, “дан Чацкий, даны прочие характеры, они сведены вместе...”
Но какое действие, происшествие выдвигает автор как зачин всех прочих событий пьесы? Как главную пружину ее?
Единственное – любовь этой девушки.
Это она – Софья – держит банк в этой игре. И все козыри (до времени) у нее на руках. А все остальные персонажи – в том числе и Чацкий (“главное лицо”), и Молчалин, и Скалозуб, и батюшка Фамусов, не говоря уже про гостей бала, – зависят от этой ее игры. И стало быть, располагается на картине по сторонам от нее – как от некоей оси. (Гости бала ведь тоже не сами по себе, так, за здорово живешь, объявляют Чацкого сумасшедшим. Но по манию ее – Софьи, “с подачи” Софьи!..). Кстати, лишь такое объяснение выдерживает нагрузку первых вступительных сцен пьесы, занятых только одним: историей любви Софьи к Молчалину. Перипетиями этой любви. И разрешает сомнения – от странного списка действующих лиц: в нем просто поименованы сперва все персонажи подлинной завязки пьесы.
“Горе от ума” – это пьеса Софьи.
Это вовсе не значит – “о Софье” или преимущественно о Софье. Почему? Пьеса и о Чацком – и может, больше, чем о ней. И о Молчалине, и о Фамусове, и о Скалозубе, и о гостях, что составляют вместе пресловутый “круг” – общество.
Но Софья “прокладывает курс” в пьесе. Именно ею движим, как любят выражаться шекспироведы, “магистральный сюжет” комедии.
Невероятная дерзость грибоедовского плана и состояла в том, что Чацкий – “главное лицо” – приезжает в дом, где все главное уже произошло. Без него. Еще Гончаров отметил это “страдательное” положение Чацкого. Герой поставлен в пьесе в “страдательном залоге”. То есть он “не действует сам, но подвергается действию со стороны объекта” (по определению).
А объект этот – Софья. Это единственный из ведущих персонажей пьесы, действия которого абсолютно самостоятельны и не зависят ни от чьих других.
А милый, для кого забыт
И прежний друг, и женский страх и стыд, –
За двери прячется, боится быть в ответе.
(В итоге, швырнет в лицо Софье Чацкий, человек прогрессивный – ничуть не хуже какой-нибудь Марьи Алексевны.)
Но это забвение “женского страха и стыда” и есть основное “действие в Москве, в доме Фамусова”. Важнейшее происшествие в нем.
Сколь ни страшен Чацкий для фамусовского круга как “подрыватель основ и краеугольных камней”, ему ведь не дано по пьесе ничего взорвать. Все взорвано уже. И прежде его появления. А на его долю остается задача (неблагодарная, прямо скажем, особенно в глазах Софьи!) – по мере сил служить катализатором. Помочь нечаянно выявлению или обнаружению этого взрыва.
Ах, Боже мой! Что станет говорить
Княгиня Марья Алексевна!
А в самом деле, что она станет говорить? Если все откроется? Что Чацкий воротился в Москву? Был на бале у Фамусова, надерзил всем, его даже сочли немного не в себе?.. Ну, и это, разумеется, – так, вскользь, отчасти! Но главное, что скажет она (и чего боится Фамусов)... И здесь, как ни парадоксально, присоединяется к ней, кроме всей толпы фамусовского бала, еще и Чацкий... и Катенин, и Пушкин:
– Софья преступила границы поведения, поставленные барышне ее круга. Она нарушила приличия!..
Среди “универсалий” пьесы, в силу сложных причин с самого появления пьесы на свет и долго еще остававшихся в тени, может, на первом месте следует назвать саму конкретную (и довольно простую) историю, рассказанную в пьесе драматическими средствами. Единство противоречий равноправных мотивов. Драматургию комедии.
III. ПЬЕСА СОФЬИ
Вступительный мотив пьесы – беспокойство.
Беспокоится Лизанька – “служанка... на часах”. Притом “на часах” – в буквальном смысле... Переводит часы, устраивает трезвон: барышня слишком засиделась с Молчалиным. Вбегает Фамусов – его поднял с постели этот трезвон. Ему снилось ночью, что где-то – музыка. (“То флейта слышится, то будто фортепьяно...”). Подземная музыка глубинного беспокойства будоражит дом.
Фамусов чуть было не застукал дочь в ее комнате с Молчалиным. Но отступился... Лизе удается спровадить его. Он не поверил ей – сделал вид, что поверил. Его тревога явно не сегодня родилась.
Спокоен только один человек. Сама Софья! Хоть все это ходит кругами возле нее и подступается к ней.
Эй, Софья Павловна, беда:
Зашла беседа ваша за ночь;
Вы глухи? – Алексей Степаныч!
Сударыня!.. – И страх их не берет! (бесится Лиза у дверей)...
Что касается Алексея Степаныча – то есть Молчалина, – его-то страх очень “берет”. Молчалин вовсе не хочет взрывать этот дом и все сущее в нем. Ему, Молчалину, и так неплохо. Его заставляют взрывать – помимо его воли. Беспрестанное “противувольно