«- Откуда ты? – Я – из моего детства!..»
Чацкий приезжает в дом Фамусова в седьмом часу утра – или около семи. Добавим, в дом, где воспитывается «барышня на выданье.
Напомним письмо Грибоедова Бегичеву – от 18 октября 1818. «... мать и сестра так ко мне привязаны, что я был бы извергом, если бы не платил им такою же любовью.» И рядом: "несть пророк без чести, токмо в отечестве своем, в сродстве и в дому своем". И еще «… спроси у Жандра, как однажды, за ужином, матушка с презрением говорила об моих стихотворных занятиях и еще заметила во мне зависть, свойственную мелким писателям, оттого, что я не восхищаюсь Кокошкиным и ему подобными. Я это ей от души прощаю, но впредь себе никогда не прощу, если позволю себе чем-нибудь ее огорчить...» [49] Над всем этим нависает одно: «Отечество, сродство и дом мой в Москве.»
Наиболее чуткие исследователи отмечали в этом письме «зерно замысла» комедии – и были правы разумеется.[50]- Мы об этом говорили. Но в письме прокламируется не только расхождение или возможный разрыв – но и любовь к этому дому. И то, и другое – в сущности, лейтмотивы комедии. В самом раннем списке действующих лиц из «Бехтеевской копии» сказано о Чацком: «Молодой человек, воспитывавшийся в доме Фамусова и влюбленный в Софью» [51].
... Чацкий вырос в этом доме. Это поясняет многое или почти все – в самом поведении Чацкого. Редкостную свободу, веселое чувство безнаказанности – почти до самого конца, он вовсе не ждет ничего дурного. – Тем больней потом! И это бесконечное удивление в финале – тем, что случилось... Потому и наше представление о некой изначальной враждебности Чацкому этого дома – и шире, этого круга – еще один из мифов о комедии...
«Откуда ты? – Я – из дома Фамусова!» – мог сказать о себе Чацкий. Ну что ж!.. В конце концов, сам автор – тоже был «из дома Фамусова» – то есть, своего дяди. Имение Хмелита под Вязьмой. Там, кстати, воспитывалась барышня Элиза – которая была влюблена в своего кузена Александра, а после вышла замуж за генерала Паскевича. Главнокомандующего, при котором придется служить Грибоедову.
Есть отрывок у Грибоедова: «Характер моего дяди» [52] – происхождение которого так же смутно, как отрывка о «высшем значении сценической поэмы», но который столь же несомненно несет в себе «зерно замысла» пьесы – как письмо с дороги Степану Бегичеву от 18 октября 1818-го…
«Вот характер, который почти исчез в наше время, но двадцать лет тому назад был господствующим, характер моего дяди. Историку предоставляю объяснить, отчего в тогдашнем поколении развита была повсюду какая-то смесь пороков и любезности; извне рыцарство в нравах, а в сердцах отсутствие всякого чувства./..../ всякий пылал непреодолимой страстью обманывать женщин в любви, мужчин в карты или иначе; начальник по службе уловлял подчиненного в разные подлости обещаниями, которых не мог исполнить, покровительством, не основанным ни на какой истине; но зато как и платили их светлостям мелкие чиновники, верные рабы-спутники до первого затмения! Объяснимся круглее: у всякого была в душе бесчестность и лживость на языке. Кажется, нынче этого нет, а, может быть, и есть; но дядя мой принадлежит к той эпохе. Он, как лев дрался с турками при Суворове, потом пресмыкался в передних всех случайных людей в Петербурге, в отставке жил сплетнями. Образ его поучений: "я, брат!.."»
Подчеркнем, что возможно – хотя, в принципе, следовало так подчеркнуть весь текст. Если снова заглянуть в письмо к Бегичеву, в описание Москвы... Как все похоже! Даже чисто по стилю!
Но дело не в этом... Отрывок чуть-чуть помогает нам разобраться в той странности, что наиболее колоритная внешне и наибольше вся напоказ – фигура Фамусова – едва ли, не главная неопределенность комедии!..
Ну, в самом деле... Утренняя встреча Фамусова и Чацкого по приезде его – необыкновенно тепла! И здесь ничто не предвещает вечернего расставания...
Фамусов. Ну выкинул ты штуку!
Три года не писал двух слов!
И грянул вдруг как с облаков. (Обнимаются).
Здорово, друг, здорово, брат, здорово...
И все было бы прекрасно, но... Фамусов перед тем почти застукал дочь с Молчалиным. И невольно подозрителен. – И Чацкий, с порога, начинает расплачиваться за чужие грехи! Это вовсе не значит, что его плохо встретили! Отнюдь, нет! Просто... Фамусов не знает, что происходит в его доме, но носом чует – что-то есть! А Чацкий для него (и для него тоже!) – куда более верный объект подозрений, нежели Молчалин! А тут еще Софья, как нарочно, «подставляет», как говорят нынче, – Чацкого, своим таинственным – «Ах, батюшка, сон в руку!» – чтоб покрыть Молчалина и себя... И как быть прикажете? А Чацкий, как на грех, – чуть не с первой сцены – только и говорит, что о Софье!..
Как Софья Павловна у вас похорошела!
Психологический нюанс… если внимательно читать пьесу… Может, Чацкий и вовсе, все три года разлуки – мало думал о ней. Или вовсе не думал.
Татьяна Юрьевна рассказывала что-то,
Из Петербурга воротясь,
С министрами про вашу связь,
Потом разрыв… (скажет после Молчалин).
Ну, не за границей же была у него связь с министрами! В Петербурге! И, стало быть, не так далеко он был. (И Софья это знала – куда спрячешься!) Мог приехать. Не приехал… Может, только и вспомнил про нее, подъезжая к Москве. Дай загляну ненадолго!.. В молодости люди полагают, что у них все главное – за поворотом. И не слишком дорожат юношескими связями. Заехал нечаянно и увидел – этакое чудо. У мужчин бывает так: тут же решил, что три года перед тем - провел зря. Или три года только и думал о ней… И всегда был влюблен. Вот Фамусов и охолаживает его:
Сказала что-то вскользь, а ты,
Я, чай, надеждами занесся, заколдован…
– сам бывший бонвиван – и даже не совсем бывший, судя по «вдове-докторше», которая должна родить, да и шашням с Лизой... так что он эту схему хорошо знает!
И с этого момента он ставит свой опыт на Чацком! Начинает испытывать Чацкого. На роль вполне определенную: жениха собственной дочери. И у него одна задача: вытащить из Чацкого – его правду – его новый взгляд на жизнь. – с чем он вернулся?.. Напомним еще раз: желанный или нежеланный – но Чацкий для него – кандидат! Возможный! В отличие от Молчалина...
«Пусть я посватаюсь, вы что бы мне сказали?» – спрашивает Чацкий. Между прочим – ему никто не отказывает. Ему говорят вещи, вполне обыденные – в контексте времени:
Сказал бы я во-первых: не блажи,
Именьем, брат, не управляй оплошно,
А главное, поди-тка послужи...
Вот и все! Это что – отказ?.. С него ж не потребовали справки о политической благонадежности, какую, спустя немного лет, потребует от Пушкина – матушка Натальи Николаевны. (И Пушкин, между прочим, вынужден будет на это условие пойти!)
А Чацкий в ответ, знаменитое свое:
Служить бы рад – прислуживаться тошно!
И Фамусов – ему в пику:
Вот то-то, все вы гордецы!
Спросили бы, как делали отцы,
Учились бы, на старших глядя:
Мы, например, или покойник дядя... – … и дальше знаменитый рассказ про Максима Петровича... «Как не в войне, а в мире брали лбом. – Стучали об пол, не жалея...»
Все верно. Только... Все эти “саморазоблачительные” в открытую монологи Фамусова – не что иное, как попытка вызвать Чацкого на откровенность. А все для чего? Да для того же самого! Чтоб решить... Годен в женихи – или не годен? Как иначе вытянуть из Чацкого его правду – как не взбесив его?..
В итоге, – они ссорятся! Кстати, и ссора, и знаменитое фамусовское – «Ах, боже мой! он карбонари!» – идет после вполне верноподданнической фразы Чацкого о льстецах: «Недаром жалуют их скупо государи...»– и это обстоятельство сразу придает ссоре, скорей, иронический лад...
Тебя уж упекут
Под суд, как пить дадут...
…пророчествует Фамусов. И тут докладывают о приходе Скалозуба...
Не слушаю, под суд! под суд!
Чацкий. Да обернитесь, вас зовут.
И что же делает Фамусов, поняв, что пришел Скалозуб? Он, без перехода – начинает предостерегать Чацкого. Не скажешь даже дружески. Родственно!
Пожалоста, сударь, при нем остерегись...
.......................................................................
Пожалоста, при нем веди себя скромненько...
Кому так говорят? И в нашей жизни – говорили не раз?.. Отец сыну скажет так. Дядя – племяннику... («Характер моего дяди»).
Пожалоста, при нем не спорь ты вкривь и вкось,
И завиральные идеи эти брось.
Иными словами... То, что можно при мне – нельзя при нем. Он – чужой! А дальше, дальше... самое интересное:
Эх, Александр Андреич, дурно, брат!
Ко мне он жалует частенько;
Я всякому, ты знаешь, рад;
В Москве прибавят вечно втрое:
Вот будто женится на Софьюшке. Пустое!
Он, может быть, и рад бы был душой,
Да надобности в том не вижу я большой
Дочь выдавать ни завтра, ни сегодня;
Ведь Софья молода. А, впрочем, власть господня...
Как это можно понять еще?.. Кроме, как чистой воды предупреждение Чацкому?.. Который, не забудем, только что, в разговоре с Фамусовым – почти впрямую посватался к Софье?.. Чего только стоит это «дурно, брат!» И ему говорят прямым текстом: поторопись! – ежли твои намерения серьезны. Выполни некоторые условия! Не то... есть на виду и другие претенденты!
После Фамусов представляет его Скалозубу:
Позвольте, батюшка! Вот-с Чацкого, мне друга,
Андрея Ильича покойного сынок.
Не служит, то есть, в том он пользы не находит.
Но захоти – так был бы деловой.
Жаль, очень жаль, он малый с головой;
И славно пишет, переводит.
Нельзя не пожалеть, что с этаким умом...
В ответ Чацкий грубит, надо признать:
Нельзя ли пожалеть о ком-нибудь другом?
И похвалы мне ваши досаждают.
Фамусов. Не я один, все так же осуждают.
Чацкий. А судьи кто?..
Идет знаменитый монолог, который, как ряд других речей Чацкого, прекрасен сам при себе – но абсолютно неуместен. “Кому он все это говорит?” И, главное, зачем? При Скалозубе?.. И потом... – какой же это все - неадекватный ответ на, в общем-то, добрые замечания старшего по возрасту. – Пусть даже ты с ним несогласен! И рисует это лишь неизбежный в молодости – но, всегда почти незрелый - протест против всего на свете. А главное – против того, как прожили жизнь старшие. (Мы проживем иначе можете быть уверены!) И подчеркивает опять – сугубо домашний характер перебранки. Кому и можно так грубить в его собственном доме – как не близкому человеку? очень близкому?..
И отметим еще... Фамусов «прославился» в пьесе некоторыми изречениями типа: «Всю ночь читает небылицы, – И вот плоды от этих книг...» «Уж коли зло пресечь – Забрать все книги бы, да сжечь.»
Меж тем... Это именно он – а не кто другой, не Софья к примеру, не Платон Михайлович – сообщает нам о литературных занятиях Чацкого! И в каком тоне! «Он славно пишет, переводит...»
И выслушивая очередную – гневную – филиппику Чацкого, реагирует уж совсем странно: «Что говорит! и говорит, как пишет!» – фраза, которую ничем, кроме восхищения – или мягче скажем, удивления – объяснить нельзя. Непонятный этот характер –«характер моего дяди»! «Какая-то смесь пороков и любезности...»
Он прекрасно знает, что и кому он говорит... Отчитывает дочь за чтенье книг по ночам... Но ей он не предлагает все книги «забрать и сжечь». Он это скажет Скалозубу! А аттестация им Чацкого-литератора и вовсе обличает в нем грамотного человека! («Ей сна нет от французских книг – а мне от русских больно спится!» - значит, он их все-таки читает!) Вообще... этот старый хитрец – человек с двойным дном!.. Или с тройным. И кто знает – что там внутри?..
Еще более странно... совпадение отдельных речей Фамусова и Чацкого об одних и тех же материях:
Чацкий. Ах, к воспитанью перейдем.
Что нынче, так же, как издревле,
Хлопочут набирать учителей полки,
Числом поболее, ценою подешевле?..
Фамусов. Берем же побродяг и в дом, и по билетам,
Чтоб наших дочерей всему учить, всему –
И танцам, и пенью, и нежностям, и вздохам!
Как будто в жены их готовим скоморохам.
Вот, Чацкий объясняет Софье, что так возмутило его:
В той комнате незначащая встреча:
Французик из Бордо, надсаживая грудь,
Собрал вокруг себя род веча,
И сказывал, как собирался в путь
В Россию, к варварам, со страхом и слезами;
Приехал – и нашел, что ласкам нет конца,
Ни звука русского, ни русского лица...
А Фамусов пеняет дочери – с утра пораньше:
А все Кузнецкий мост и вечные французы,
Оттуда моды к нам, и авторы, и музы:
Губители карманов и сердец!
Когда избавит нас творец
От шляпок их, чепцов, и шпилек, и булавок!
И книжных, и бисквитных лавок...
Чацкий (в том же монологе о «французике из Бордо»):
Хоть у китайцев бы нам несколько занять
Премудрого у них незнанья иноземцев.
Воскреснем ли когда от чужевластья мод?
Чтоб умный, бодрый наш народ
Хотя по языку нас не считал за немцев...
Что-то вроде критики одних и тех же явлений – «слева» и «справа»... Словно, изданные Герценом под одной обложкой – “Путешествие из Петербурга в Москву” Радищева и трактат “О повреждении нравов в России” кн. Щербатова...
Тынянов видел причину этих совпадений а том, что здесь «над художественными лицами властвует целое »[53]. В какой-то мере, это верно. Всякое истинно-художественное произведение довлеет своему целому. Но существуют, безусловно, и другие мотивы. Может, более важные. Глубинные. Повторим: Чацкий вырос в этом доме! «Я – из моего детства!»...Он – сын Фамусова и фамусовых. Куда в большей степени, чем Петенька Верховенский – сын Степана Трофимовича. Как бы ни разошлись их пути – Чацкий и Фамусов говорят на одном языке. И в “Горе от ума” – развивается семейный конфликт...
И есть еще обстоятельство, на которое стоит обратить внимание... И Фамусов, и Чацкий – оба из Москвы! «Возьмите вы от головы до пяток – на всех московских есть особый отпечаток...» Вспомним панегирик Фамусова Москве:
А наши старички?? – как их возьмет задор,
Засудят об делах, что слово – приговор, –
Ведь столбовые все, в ус никого не дуют;
И о правительстве иной раз так толкуют,
Что если б кто подслушал их... беда!
Не то, чтоб новизны вводили – никогда,
Спаси нас боже! Нет. А придерутся
К тому, к сему, а чаще – ни к чему.
Поспорят, пошумят и...разойдутся.
Прямые канцлеры в отставке по уму!
Я вам скажу, знать, время не приспело,
Но что без них не обойдется дело...
(Нам еще придется вспомнить этот пассаж в сцене с Репетиловым!)
А дамы? – сунься кто, попробуй, овладей;
Судьи всему, везде, над ними нет судей;
За картами восстанут общим бунтом,
Дай Бог терпение, ведь сам я был женат.
Скомандовать велите перед фрунтом!
Присутствовать пошлите их в Сенат!..
И вдруг мы начинаем сознавать, что перед нами сам – бывший бунтовщик! Только тот, что смирился... Он любуется бунтарством… Он поддразнивает Чацкого – провоцируя его. Для него это и есть стихия бунта. – Мелкого, московского. О котором писала еще матушка-Екатерина - при которой отличался когда-то Максим Петрович: «бился об пол, не жалея») Она «в своей комедии "Госпожа Вестникова" (1772) высмеивала московских ворчунов, недовольных петербургской политикой».[54]. «Поспорят, пошумят и... разойдутся». Но все же – бунт! Не «бессмысленнй и беспощадный», а просто бессмысленный. Но единственное, что при всех государях могло противостоять чиновному, правительственному... спланированному и придуманному Петербургу. Как границе Европы и европеизма... И столицей этого «сопротивления на коленях» чуть не с самых стрелецких казней – была Москва. Те, кто хотел жить, все ж, подальше от верховной власти и царственного ока – те селились в Москве... (Не оттого ли и «связь с министрами» Чацкого кончилась разрывом, что и он был москвич по природе - как Чаадаев? и думал по-московски? Не потому ли он решил вернуться домой?).
«Чтобы изобразить человека, надо полюбить его = узнать. Грибоедов любил Фамусова, уверен, временами - больше, чем Чацкого. Гоголь любил Хлестакова и Чичикова, Чичикова особенно. Пришли Белинские и сказали, что Грибоедов и Гоголь "осмеяли"…»
Я б не стал на месте Блока так «множить»: «Белинские». Белинский был один, как Блок был один. Но в остальном Блок прав: «Отсюда – начало порчи русского сознания – языка, подлинной морали, религиозного сознания, понятия об искусстве, вплоть до мелочи – полного убийства вкуса.»[55] Порча началась, и вправду, там, где мы из здорового социального возмущения или «милости к падшим» стали, вместо образности, приписывать нашей классической литературе какую-то особую социальную злобность.
«...как лев, дрался... при Суворове, потом пресмыкался в передних всех случайных людей». Вот – тайна Фамусова! Вот почему он испытывает Чацкого россказнями про Максима Петровича. Это – не издевка. И меньше всего желание преподать урок... Это – насмешка – в том числе, и над собой. Старого фрондера, который смирился... Слово «фронда» – вот что рисует нам отличие бунта Фамусова от бунта Чацкого или Софьи! «Не то, чтоб новизны вводили, – никогда, – Спаси нас боже!»... (А Софья с Чацким, увы, каждый по-своему, – «вводят новизны»!)
И теперь он, Фамусов, стоит в растерянности – перед бунтовщиком нового времени. - То ли желая увидеть – когда смирится и тот… То ли в тайной надежде – что не смирится. Стоит, вглядываясь пристально – как позже, в промозглый зимний день декабря 14-го, целых несколько часов, будет стоять Иван Андреевич Крылов – бунтовщик века XVIII – перед мятежным каре Московского полка. (Ему кричали с двух сторон и эти, и те – узнававшие его: «Иван Андреич! Уходите! Скоро будут бить пушки!..» А он все стоял!)
Ему приписывают фразу: «В морды им посмотреть хотел!..»