Примечание к №696
«бывший лавочник … воспитанный на чинопочитании … благодаривший за каждый кусок хлеба, много раз сеченый» (А.Чехов)
Отец Чехова спас своего сына от прекраснодушия Достоевского, от каторги спас. При помощи кулачищ и розог он Антоше в доступной и наглядной форме объяснил устройство русского государства: есть «сильненькие»; ты никому не нужен; бьют – беги, дают – бери. Чехов обижался, а ему бы отца боготворить. История с «Безотцовщиной» показывает, что Чехов многонько набил бы себе в жизни синяков и шишек, если бы не отцовская «наука». А так, уже битый, он лишь утёрся.
Он, сопляк 18‑летний, приехал с «пиесой» своей Москву покорять. Студентиком‑второкурсником понёс на прочтение лично Ермоловой, поднёс текст с дарственной надписью.
Объективно «Безотцовщина» пьеса талантливая. Для 18‑летнего юноши она, пожалуй, более чем талантлива. Интересно, что корни всех позднейших чеховских пьес (да и многих рассказов) в «Безотцовщине». Это некая «первичная интуиция», из которой Чехов и рос. Из этого, а вовсе не из эпохи Антоши Чехонте. Чехонте это уже сознательный компромисс, сознательная продажа своего таланта. Чехов писал Григоровичу, что в этот период про себя таил свои темы, чего‑то ждал. Этому терпению, дисциплине его отцовские кулаки научили. Ведь карьеру Чехов начал с краха. Ему пьесу в лицо швырнули. Зарвавшийся хам замахнулся в ней на великий еврейский народ, народ с великой и трагической историей, народ, самый никудышный представитель которого стоит триллиона чеховых. Увы, с таганрогской наивностью Чехов замахнулся на самое святое для русской интеллигенции, на её хозяев. Злополучная пьеса пестрит следующими «диалогами»:
|
|
"Венгерович второй: …У всех евреев физиономии не поэтические. Подшутила природа, не дала нам, евреям, поэтических физиономий! У нас судят обыкновенно по физиономии и на основании того, что мы имеем известные физиономии, отрицают в нас всякое поэтическое чувство… Говорят, что у евреев нет поэтов.
Платонов. Кто говорит?
– Все говорят… А какая ведь это подлая клевета!
– Полно придираться! Кто это говорит?
– Все говорят, а между тем сколько у нас настоящих поэтов, не Пушкиных, не Лермонтовых, а настоящих! Ауэрбах, Гейне, Гёте…
– Гёте немец.
– Еврей!
– Немец.
– Еврей! Знаю, что говорю!
– И я знаю, что говорю, но пусть будет по‑вашему! Полуучёного еврея трудно переспорить.
– Очень трудно… (Пауза.) Да хоть бы и не было поэтов! Велика важность! Есть поэты – хорошо, нет их – ещё лучше! Поэт, как человек чувства, в большинстве случаев дармоед, эгоист… Гёте, как поэт, дал ли хоть одному немецкому пролетарию кусок хлеба?"
Чувствуете, на что, подлец, руку поднял? Тут вам не только евреи, но и усиленно поливаемые из еврейской лейки «русские марксисты» (от которых Чехова тошнило всю жизнь). Так‑то в пьесе есть блёстки таланта, можно бы мальчика по головке погладить, он потом на радостях землю рыть будет, глядишь, и получится что‑нибудь. Но щенок стал зарываться. А осадить его, а дать ему пинка, а заставить его за корку хлеба слова под карикатурами выдумывать…
Чехов‑то судил о еврействе по местным таганрогским «шмулям», коих и изобразил в лице венгеровичей, но за ними оказался зверь покрупней, еврейство столичное. Антон Павлович быстро смекнул что к чему. Писал приватно Суворину в 88‑ом году:
|
|
«Ваша вставка о шмулях рискует быть ошикана: половина театра всегда у нас занята авраамами, исааками и саррами».
Суворин отнесся к предупреждению Чехова пренебрежительно. Даже через 11 лет, в 1899 году, писал в дневнике:
«Я не сочувствую призывам консерватизма, направленным против инородцев. Никогда я против них ничего не писал и ни к одной народности не питал вражды. Да и зачем? Можно поддерживать русское чувство, относясь к инородцам сочувственно и мило».
Однако Алексей Сергеевич относился к инородцам недостаточно сочувственно и недостаточно мило. Запутавшись в тенетах буржуазного объективизма, он позволял себе дикие антисемитские выходки. Например, зачем‑то стал обращать внимание читающей публики на этнический состав студентов Харьковского университета, возмущаясь, что при 0,5% евреев, живущих в Харьковской губернии, в местном университете евреи составляют 60% от общего числа учащихся. Суворин, как честный русский человек, должен был бы только радоваться этому факту. Ведь вполне естественно, что наиболее одарённый и талантливый народ наиболее полно представлен в рядах интеллектуальной элиты Российской империи.
Зарвавшегося хама надо было одёрнуть. Случай вскоре представился. В 1900 году Суворин поставил пьесу Я.Ефрона «Сыны Израиля» (или «Контрабандисты»). Постановка подобной пьесы в Москве была более чем оригинальна. Это всё равно как если бы в одном из крупнейших городов Сицилии поставили спектакль о нравах сицилийской мафии. Ещё до премьеры шла накачка общественного мнения. На премьере на сцену полетели бинокли, галоши, яблоки. При выходе из театра в толпе раздавались такие реплики:
|
|
"– А что ж, актёров били?
– Нет.
– Надо бы их бить".
На следующий день главный режиссер пьесы А.П.Коломнин «скоропостижно скончался». Министр внутренних дел Сипягин недоумённо пожимал плечами по поводу произошедшего скандала: «Если мы „Ревизора“ ставили, то пусть евреи посмотрят „Контрабандистов“». Товарищ не понимал. В «Ре‑визоре» писалось о русских свиньях, а в «Контрабандистах» шло измывательство над благородным, благороднейшим, благороднейшейшим еврейским народом.
Сипягина «поправили» через полтора года. Из револьвера.
Примечание к №506
Многие обороты воспринимались на физиологическом уровне и просто стали частью моего языка
Как может воспринять современный человек Тургенева? Зачем он нужен в ХХ веке? И все же есть. Я часто твержу про себя. Умирающий Базаров говорит своему отцу:
"Будь философом, стоиком, что ли! Ведь ты хвастался, что ты философ?
– Какой я философ! – завопил Василий Иванович, и слёзы так и закапали по его щекам".
Или монолог умирающего Базарова:
«Вы посмотрите, что за безобразное зрелище: червяк полураздавленный, а ещё топорщится. И ведь тоже думал: обломаю дел много, не умру, куда! задача есть, ведь я гигант! А теперь вся задача гиганта – как бы умереть прилично, хотя никому до этого дела нет… Я нужен России… Нет, видно, не нужен». (712)
Примечание к №671
Округлить, довершить миф Ленина.
То, что Ленин – Антихрист, по‑моему, ясно любому человеку с гуманитарным образованием. Важно иное. Осознание того, что этот миф жив и будет жить долго, если не вечно. По крайней мере, пока будет жив русский этнос. И следовательно, необходимо включиться в этот миф, стать его проводником, но и завершителем. Толкование мифа есть осмысление мифа как мифа. Но миф, понятый как миф, перестаёт быть мифом.
Толкование оказывается услышанным и понятым, когда миф устал. Миф о Ленине совсем молод. Понять его невозможно. (808) Понять могут избранные. Это понимание лишь усилит их избранничество. Обречёт их на молчание и тайну. Можно сопротивляться и погибнуть. Но можно с этим жить и миф изменить. «До сих пор философы познавали мифы. Задача же состоит в том, чтобы их изменить».
Примечание к №698
Это было редко встречающееся воспаление кончиков грудных и спинных нервов
Видимо, симптом наследственного сифилиса, болезни, послужившей главной причиной смерти Ленина. (Сифилисом страдала бабка‑калмычка со стороны отца.)
Примечание к №625
Розанов без Одинокова это уже ненастоящий Розанов, не вполне настоящий
Если кого‑нибудь поймать, привязать к стулу и день и ночь заунывно, нараспев читать «Бесконечный тупик» (прочесть весь), то после этого интеллектуальная невинность оперируемого будет непоправимо нарушена. «Опавшие листья» он уже нормально прочесть не сможет. С каждой страницы ему будет ухмыляться секретной масонской усмешкой Одиноков. (764)
Примечание к №696
«лицемеривший и Богу и людям без всякой надобности, только из сознания своего ничтожества» (А.Чехов)
В чём же лицемерил Чехов? Хотелось бы поподробнее. А то ведь как‑то абстрактно; да и биографы Чехова молчат. Это довольно странно, ведь переписка даёт иллюстративный материал богатейший. Хотя бы отношения Чехова со своим первым хозяином Н.А.Лейкиным.
В январе 1884 г. Антон Павлович пишет Лейкину:
«Для Вас, хозяина журнала, думавшего и передумавшего о журнале более, чем кто‑либо из нас, наши советы сравнительно с Вашими думами и планами покажутся праздной болтовнёй…»
28. 12.1885:
«Ну, добрейший и гостеприимнейший Николай Александрович, наконец‑таки я сел за стол и пишу Вам».
4. 01.1886 Чехов пишет брату Александру:
«На Лейкина не надейся. Он всячески подставляет мне ножку в „Петербург‑ской газете“. Подставит и тебе».
В конце этого же месяца Лейкину:
«Вообще я непрактичен, доверчив и тряпка».
Меньше чем через неделю Александру снова о Лейкине:
«Хромому чёрту не верь. Если бес именуется в святом писании отцом лжи, то нашего редахтура можно наименовать по крайней мере дядей её».
Вот письмо Лейкину от 27.12.1887 года. Чехов идёт в гору семимильными шагами. Как литератор Чехов уже как минимум сравнялся с уровнем (социаль‑ным) Лейкина. Тот просит дать в его издание за повышенный гонорар «хоть что‑нибудь». Чехов отвечает:
«Вы пишете, что для Вас всё равно, каков бы ни был (мой) рассказ, но я не разделяю этого взгляда: Что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку. Что простится Вам и Пальмину, людям, сделавшим своё дело, а поэтому имеющим право иногда понебрежничать, то не простится начинающему писаке».
Конечно, подобные фразеологические обороты можно отнести на счёт простой вежливости. Но дело в том, что динамика вежливости у Чехова оставалась на редкость постоянной в течение всей жизни. Сначала подобострастное унижение, приличное, «в меру», даже простое и милое, но неискренное, с глубоко затаённой даже от самого себя ненавистью. Затем синхронно начинается дискредитация этого лица в письмах и разговорах с другими людьми. И наконец – корректный разрыв с поддерживанием сухих, издевательски вежливых отношений, непереносимых для русского человека. В случае с Лейкиным всё еще было достаточно элементарно, по‑юношески наивно, может быть даже оправданно, так как сам Лейкин оценивал своего молодого сотрудника невысоко и относился к нему с лёгкой симпатией, не больше. В случае с Григоровичем всё было гораздо хуже. В первых письмах Чехов называет Григоровича своим благодетелем и буквально падает ниц перед его авторитетом:
«Есть молодые писатели лучше и нужнее меня, например, Короленко … Я не хочу скромничать и уверять Вас, что все Вы трое были пристрастны, что я не стою премии и прочее, – это было бы старо и скучно; я хочу только сказать, что своим счастьем я обязан не себе. Благодарю тысячу раз и буду всю жизнь благодарить».
Это написано в сентябре 1888 года. А в январе 1889 Чехов сообщает Суворину:
«Я Григоровича очень люблю, но не верю тому, что он за меня боится. Сам он тенденциозный писатель и только прикидывается врагом тенденции. Мне кажется, что его одолевает постоянный страх потерять расположение людей, которых он любит, – отсюда и его виртуозная неискренность».
(На следующий день, кстати, Чехов пишет Суворину своё письмо о «выдавливании раба».)
Летом этого же года Чехов договаривается поехать к Григоровичу за границу, но старикан надоел ему хуже редьки, и Антон Павлович решил провести лето в другом месте. Причём он не счёл нужным поставить Григоровича в известность относительно перемены своих планов. Григорович в это время писал Суворину:
«Я в ужасном беспокойстве! Я со вчерашнего дня был в пять часов утра на Северном вокзале, в 7 1/2, затем вечером в 5 часов 5 минут, ночевал Бог весть как, снова ждал в 5 утра и 7 1/ 2. Чехова нет как нет. Что делать? Ради Бога, будьте терпеливы, уговорите Ан. Ивановну еще подождать, иначе вся поездка Чехова пропала; меня эти два дня ожидания ни свет ни заря на сквозном ветру н холоду – совсем уходили. Подождите, умоляю Вас, ради Чехова ещё два дня… А то где теперь Чехову искать Вас, если Вы уедете??!!!»
В этот же день Григорович пишет Суворину ещё одно письмо:
«Я в истинном горе. Сегодня в пятницу, несмотря на усталость и нервное возбуждение (Григоровичу 67 лет – О.), я не утерпел и снова отправился в Вену на вечерний (последний) поезд Северной дороги; на нём Чехова опять нет! … Не случилось ли чего? … Вернувшись сегодня домой в 11 часов, я был в таком волнении, что насилу мог писать: руки дрожали как у 100‑летнего старца; эти возбуждения мне крайне вредны, не успокоюсь я вполне до того времени, пока не узнаю что‑либо положительное о судьбе Чехова».
С Чеховым было всё нормально. Свой отказ от поездки он мотивировал в письме к Плещееву следующим образом:
«Я не расположен теперь к физическому труду, хочу отдыха, а ведь шатание по музеям и Эйфелевым башням, прыганье с поезда на поезд, ежедневные встречи с велеречивым Григоровичем, обеды впроголодь и погоня за сильными ощущениями – всё это тяжёлый физический труд».
Григорович, узнав наконец, что Чехов и не собирался приезжать, написал Суворину:
«Чехов поступил с нами всё‑таки не по‑европейски».
Конечно! Чехов поступил по‑русски. Нет народа более неблагодарного, более мстительного и злобного по отношению ко всевозможным благодетелям. Чем больше благодеяний, тем больше ненависть русского к товарищу начальнику. Чем больше русский улыбается, униженно благодарит, тем больше он ненавидит этого человека, тем больше считает себя перед ним униженным. Постоянно пишут о странном сочетании покорности и крайнего анархизма русских. Ничего странного. Покорность основана на сглазе и юродстве, на ощупывании жертвы. Месть может и не состояться, но может состояться всегда, в любую минуту. Менее всего русским приятно чувствовать себя кому‑либо обязанными. Хотя они всегда кому‑то обязаны.
Полуфранцуз Григорович просто плохо понимал Чехова, не чувствовал своей вины перед ним. А ведь он его раздавил своей помощью. Через три месяца, осенью того же 1889 года, Чехов шипел в письме к Суворину:
«Ах, как рад этот Григорович! И как бы все они обрадовались, если бы я подсыпал Вам в чай мышьяку или оказался шпионом, служащим в III отделении».
Чехов это кондовый русский, «от сохи». Он посмотрел на европейскую образованность, воспитанность и сказал: да, это вещь, надо этой наукой овладеть. И стал вполне европейцем, вежливым, учтивым, аккуратным. Но при этом слишком елейно вежливым и учтивым, с надрывом вежливым и учтивым, с выдёргиванием рук вежливым и учтивым. Поднимает упавшую трость, да так резко и подобострастно, что локтём спихивает ваш фамильный сервиз. Бросается собирать осколки, и опрокидывает стол. И всё это элегантно, вежливо, по‑европейски. Никакой неуклюжести. Европейская воспитанность, но «с усердием», «с нажимом»… Так что кости хрустят.
Уже по стилистике чеховских писем вполне ясно. На каждом листе «скромность». По 3‑4 предложения. Один раз можно, два, но не 500 же, не 1000. Да вот его отношения с литератором Сергеенко. О нём Чехов говорил:
«Про Сергеенку я не могу сказать ничего определённо дурного, знаю только, что он хохол нудный и неискренний».
Меньшикову в декабре 1898 года Чехов пишет:
«Сергеенко прислал мне две свои книги: о Толстом и повесть „Дэзи“ – необыкновенно умственное произведение; действуют в повести не люди, а всё какие‑то сухие пряники. Сергеенко юморист, комик, но вообразил себя великим писателем, стал серьёзен и засох».
Самому же Сергеенко в это же время автор «Хамелеона» пишет следующее:
«Милый Петр Алексеевич, едва я написал тебе, как пришло твоё письмо. Ты пишешь: „Вследствие каких– то причин наши личные отношения принимают иногда какой‑то колючий и нехороший характер“. Говорю тебе искренно, прямо и от души – я не замечал ничего подобного. Отношусь я к тебе так же сердечно, так же по‑дружески и по‑товарищески, как относился всегда и, должно быть, буду относиться. В наших отношениях я не заметил ничего дурного; я ломаю голову, стараюсь припомнить что‑нибудь и пока могу обвинить себя только в одном: в последние годы мы встречались только по вечерам, к вечеру же я всегда бываю болезненно утомлён и потому неразговорчив и не расположен ни к чему серьёзному – и, быть может, я казался тебе не таким, как нужно … Мне кажется, что виноваты не ты, не я, а твоя хохлацкая мнительность. Твои книжки всем нравятся, и я очень рад…»
Н‑нда. Нет, всё понятно, но зачем же такое сладострастное «договаривание»? Зачем ранее Чехов сказал Сергеенко: «Я НИКОГДА не вру», – причем слово «никогда» подчеркнул (письмо от 7.03.93 г.)? Подчёркивать‑то зачем? Зачем этом мармелад «искренно, прямо и от души»?
Из письма Плещееву:
«Мне кажется, что меня можно скорее обвинить в обжорстве, в пьянстве, в легкомыслии, в холодности, в чём угодно, но только не в желании казаться или не казаться … Я никогда не прятался. Если я люблю Вас, или Суворина, или Михайловского, то этого я нигде не скрываю».
Это похоже на монолог Иудушки (единственно живого – из‑за своей автобиографичности – персонажа Щедрина). И в этом же письме ниже:
«Правы Вы … что не может лгать человек, который только что плакал. Но правы только отчасти. Ложь – тот же алкоголизм. Лгуны лгут и умирая…»
Алкоголизм у русских болезнь национальная.
Примечание к №575
Прибавить 3% к жалованию.
И 4‑й пункт, секретный, о котором знает только мозг нации, 7 русских мудрецов. Это итог интеллектуальной деятельности 100‑миллионного народа. За раскрытие тайны смерть страшная. А содержание такое: вывезти из Парижа по Варшавско‑Московской железной дороге вагон перчаток, рукавиц, балахонов, бутафорских шпаг и хлопушек.
Примечание к №690
Розанов это гениальный русский предатель.
Николай Лосский в своей «Истории русской философии» писал о Розанове:
«После большевистской революции Розанов жил у отца Павла Флоренского в Сергиевом Посаде в монастыре св. Сергия. Он там написал „Апокалипсис нашего времени“, в котором выступил с хулой на христианство. Возмущённые этим, отец Павел, ректор Московской духовной академии Андреев и ещё одно лицо, фамилию которого я забыл, пришли к Розанову. Как мне рассказывал Андреев, они заявили Розанову, что если он будет продолжать выступать с нападками на христианство, то они больше не будут его друзьями. Розанов ответил им, сознавая, очевидно, в себе или около себя какую‑то демоническую силу: „Не трогайте Розанова: для вас будет хуже“. И действительно, в следующем году всех их постигло серьёзное несчастье».
Там же Лосский счел нужным поведать и о личных контактах с Василием Васильевичем:
«К сожалению, его личность во многих отношениях была патологической… Об этом я знаю кое‑что лично… Стоило мне сказать „войдите“ в ответ на его стук в дверь, как он быстро входил в кабинет, подбегал к столу, на котором лежали раскрытые книги, и пытался подсмотреть, что именно я читаю. Быть может, он пытался настигнуть каждого внезапно таким образом, чтобы изучить действительные интересы людей».
И это всё, что Лосский понял в Розанове. А ведь через огромный прозрачный глаз Розанова на него смотрела Россия. Почти сущность её. Великая, нечеловеческая. И если бы он вдумался в Розанова, действительно всмотрелся в него, то уже тогда, в самом начале века, увидел бы себя – ненужного, глупого, с простоватым лицом русского попа, идущего по Парижу 50‑х в старомодном пальто и нелепой шапочке «пирожком». Он бы смог почувствовать свою судьбу, судьбу своего поколения – страшную, бесполезную, кощунственную. «Интуитивизм» Лосского. Николай Онуфриевич думал «заниматься‑заниматься», а ему– де будут аплодировать, изучать.
А может, и к счастью. Он был, в отличие от Розанова, на миллион километров дальше от Центра. Просто обернулся вокруг него за свою 95‑летнюю жизнь и так и умер в полном неведении. Так и не понял, что произошло.
Примечание к №705
«Я нужен России… Нет, видно, не нужен». (И.Тургенев)
Начинающий бредить Базаров продолжал:
«Да и кто нужен? Сапожник нужен, портной нужен, мясник… мясо продаёт… мясник… постойте, я путаюсь…»
Примечание к с.39 «Бесконечного тупика»
Русская душа … это антипод Германии, у которой в душе флейта и барабан, в разуме – божественная музыка
Существуют два типа жизненных центров. Возьмём биографии Горького и Чехова. У первого жизненный центр это внешнее существование, у второго – внутреннее. Суть личности Горького раскрывается в анализе «жизнь – творчество». А у Чехова – «творчество – жизнь». Изучающий Горького по его произведениям многого не поймет в этом человеке. Чехов ясен именно из книг. (722) Цельный образ именно с этой стороны складывается.
Примечание к с.39 «Бесконечного тупика»
Фашизм это национал‑социализм, большевизм – интернационал‑социализм.
Фашизм по своей структуре внутренне противоречив, неустойчив. Национальное есть нечто индивидуальное. Признание национальной абсолютности, даже в грубой форме, всё же утверждает если и не личностное, то хотя бы родовое начало. Конечно, это противоречит основным постулатам социализма, для которого различие между индивидами носит чисто функциональный характер. Рабочий это рабочий, а крестьянин это крестьянин. Рабочий, ставший крестьянином, становится крестьянином, а крестьянин, ставший рабочим, становится рабочим. Все муравьи абсолютно идентичны. Различие между ними устанавливается по особенностям контура движений: муравей, пасущий и доящий тлей, или муравей, перетаскивающий личинки. В статике, под микроскопом они абсолютно одинаковые. Национализм разделяет муравьёв по муравейникам и уже этим вносит непоправимые нарушения в материалистическую схему. Различие по месту обитания есть нечто иррациональное, не различимое никакими внешними наблюдениями.
Большевизм совершенно гармоничен и устойчив. Никаких национальных различий нет. Вообще никаких различий (внутренних) нет. Все люди одинаковы и, следовательно, бесценны. При национализме люди являются носителями определённых ценностей. Существует ценностная иерархия национальных идей. В христианстве же, как высшей форме религии, все люди бесценны, так как абсолютно различны. Сам факт сотворения Богом данного конкретного человека свидетельствует о его исключительности, неповторимости. Творение не может быть копированием. Социализм же, как одна из разновидностей рационализированного сатанизма, считает человека именно копией, подобием, но не образом. Ведь и сам сатана лишь подобие, а не образ: тень, пародия, карикатура.
Фашизм двусмыслен. Это сатанизм инструменталистский, это принятие правил игры с совершенно внеигровой конечной целью. Это мимикрия, обман для благой цели (725). Большевизм искренний. И в этом его абсолютная лживость. Там просто Ложь стала Правдой, а Правда – Ложью. Наивность фашизма в том, что там истина в тактических целях маскирована под ложь. Нацисты всегда хвастались, что склонность к обману (военной хитрости) есть национальная черта немецкого народа. Но уже сам факт таких признаний, сам факт ощущения неправоты, обмана, свидетельствует и о признании правоты, истинности. Этот дуализм взрывает национал‑социализм. Ни одно из фашистских государств не переживает своего основателя: Италия, Германия, Испания… Что же касается интернационал‑социализма, то ни одно из обществ, построенных по его принципам, не разрушилось. На это не влияли ни численность населения, ни размеры, ни местные особенности. Похоже, что такие государства вообще бессмертны. Ибо в своем идеальном состоянии – мертвы.
Примечание к №653
Сталин понятен
В своей речи на траурном митинге кремлёвских курсантов в 1924 г. Иосиф Виссарионович рассказывал о том, как он первый раз увидел Ленина:
«Принято, что „великий человек“ обычно должен запаздывать на собрания, с тем чтобы члены собрания с замиранием сердца ждали его появления, причём перед появлением „великого человека“ члены собрания предупреждают: „тсс… тише… он идёт“. Эта обрядность казалась мне не лишней, ибо она импонирует, внушает уважение. Каково же было моё разочарование, когда я узнал, что Ленин явился на собрание раньше делегатов и, забившись где‑то в углу, по‑простецки ведёт беседу, самую обыкновенную беседу с самыми обыкновенными делегатами конференции. Не скрою, что это показалось мне тогда некоторым нарушением некоторых необходимых правил».
Сам Сталин всегда соблюдал «некоторые необходимые правила». А поскольку эти правила после революции действительно стали необходимыми, то приход к власти Сталина более чем закономерен.
Примечание к с.39 «Бесконечного тупика»
анализ русской словесной культуры XIX‑XX веков показывает, что Россия уже давно обречена
Я смотрю на фотографию Достоевского – лицо пророка, лоб мыслителя. (769) И как при тогдашней тяге к вождизму ТАКОГО не поставить на Олимп? Так, чтобы и заикнуться никто не мог. Пускай даже и палку бы перегнули. С Достоевским это можно, это ничего. Это же ДОСТОЕВСКИЙ. Ну, объявили бы его «величайшим гением всех времен и всех народов». Издали бы книги миллиардными тиражами. Придумали частушки про дедушку Достоевского и распевали их в яслях хором… Нет, нашлись кандидатуры поинтересней: «энциклопедический ум Чернышевского», «гениальные прозрения Белинского». (780) А дальше уже маячила картавая бородёнка Самого Человечного Человека.
Примечание к №696
Чехов это «испуганный русский».
Уже в месте и обстоятельствах рождения Чехова что‑то искусственное, ненужное, нелепо– бессмысленное. Великоросс по происхождению, он родился в совершенно нерусском Таганроге, с нерусским населением, нерусской природой, нерусским климатом. Родители Чехова принадлежали к народной элите. Отец был купцом в первом поколении, человеком сильным и умным, глубоко религиозным (в роду Чеховых были и священники). Родственниками матери Чехова были знаменитые иконописцы из Палеха. Иконописью занимался и отец. Чехову бы и жить на родине, с трескучими морозами, снегом, резкой и отчётливо переменчивой погодой, – ведь к такому климату он был подготовлен столетиями, так был рассчитан. Но Чехов жил в греческо‑еврейском Таганроге, пыльном и мутном. С душным лихорадочным летом и нездоровой влажной зимой. С детства что‑то было не так, а что «не так», он и сам не знал. Концы и начала мира были потеряны. Характерный чеховский оборот (из письма к знакомой):
«Видите (я вас спрашиваю), всё отчего да отчего… Так и мне постоянно пишут: отчего? А Бог его знает, отчего».
Чехов даже чисто физиологически не принимал окружающего мира, был чужд ему. В конце концов он заболел воспалением брюшины, чем и испортил своё здоровье. Всю жизнь терпеть не мог южные, хохляцкие овощи, все эти помидоры и баклажаны, южную грязь, мух, местную мутную воду, от которой заболевал. Но и севера Чехов полюбить уже не мог, был чужд ему по детскому (главному) опыту. Парадокс – Чехов, пожалуй самый русский писатель, писатель не только без немецко‑турецкой «экзотики», но и совершенно русский по своему происхождению (до сих пор единственный первоклассный русский писатель почти из крестьян), Чехов потерял родину, жил как‑то вне её, ощущал не личной, а родовой памятью. Уже выморочность.
Всю жизнь также Чехов органически ненавидел греков, евреев и украинцев (729), хотя был слишком хитёр и учён жизнью, чтобы заявлять об этом открыто или даже достаточно ясно формулировать для себя природную ксенофобию. Это был естественный бунт против издевательской избыточности инородческого элемента в чеховской жизни. Ведь и учиться Антоша пошёл сначала в греческую школу (новогреческий язык потом – в отличие от старшего брата – с отвращением забыл, но постоянно высмеивал греческий акцент).
Кроме физиологической и этнической несообразности, Чехов жил в несообразном культурно‑религиозном мире. Это русский в великой русской Масонии, имеющей скоро быть Совдепией. Конечно, Чехов получил чисто религиозное воспитание, но потом, в гимназии – чисто атеистическое. Он пел в церковном хоре и тут же, в гимназии все открыто смеялись над религией. Чехов попал не в своё время, не в свою эпоху. Сообразный Чехову мир погибал, уходил в прошлое. Чехов это человек, над которым в детстве еще надсмеялись и надругались, оплевали самое дорогое, проткнули сердце соломинкой и высосали, а потом выбросили на помойку – живи.
От православия у него осталась только масса иронических реплик на церковнославянском языке. Религию (веру) он воспринимал не иначе, как следствие темноты, «забитости», то есть путал культурный уровень своего отца (опреде‑лившийся, кстати, не столько внутренними качествами, очень незаурядными, сколько средой) с уровнем православия. От великой 900‑летней жизни осталась у Чехова любовь к колокольному звону, несвойственное интеллигенту‑инородцу уважение к русскому духовенству, да смутная тоска по какой‑то святой жизни. Однажды он написал Суворину: