Планируя наступательные действия русских войск подошедших к Дунаю, Потёмкин позаботился и об укреплении тыла, чтобы полностью исключить возможность продвижения турецкой армии в российские земли. С этой целью по всему течению Днепра, являвшегося главной артерией для снабжения находившихся в Крыму русских войск, были установлены особые охранительные посты. Укрепленные верфи в Херсоне и Николаеве заграждали вход турецким кораблям в устья Днепра и Буга. Очаков и Кинбурн обеспечивали за русскими судами господство в Очаковском лимане. Далее, от Очакова до устья Днестра, во всех удобных для высадки пунктах были возведены земляные укрепления, в которых находились наблюдательные отряды.
Но и турки не дремали. Они значительно укрепили свои позиции на дунайском театре военных действий. Чтобы воспрепятствовать переходу русской армии через Дунай, командование противника значительно усилило гарнизоны крепостей Килия, Исакча, Тульча, Браилов. Основу же обороны составлял Измаил, рассчитанный на размещение целой армии.
Потёмкин понимал, что взятие этой крепости значительно охладит воинственный пыл Порты. Понимал он так же, что одержать победу будет нелегко. Однажды он уже сам вступал в эту крепость в 1770 году, но тогда она была не сравнима с теперешней. К примеру, в 1770 году в Измаиле было 37 пушек, в 1790-м – более двухсот.
А ведь представлялась возможносгь взять эту крепость еще год назад, когда она была значительно слабее. В августе 1789 года генерал Репнин, преследуя отходящий отряд Гассан-паши, достиг Измаила и занял близ него выгодные позиции. Осмотрев крепость, Репнин назначил штурм на 22 августа. Вот как описывает это единственное за всю войну безуспешное дело историк А. Н. Петров: "Неприятель выслал из крепости всю свою конницу, состоявшую из спагов. С нашей стороны были высланы вперед все казаки. В происшедшей стычке спаги были опрокинуты, и кн. Репнин стал в расстоянии пушечного выстрела от крепости, обогнув ее с северной стороны. Вслед за тем вся артиллерия в числе 58 полковых орудий выдвинулась на позицию и стала в семи отдельных батареях на расстоянии 200 – 250 сажен от крепости, открыв жестокую пальбу по предместью и стараясь в то же время образовать брешь в крепостной ограде...
Но огонь из крепости был крайне силен. Наши орудия, находясь на открытой позиции, сильно потерпели. Урон в войсках был также значителен. Тем не менее потери у неприятеля были также велики.
Предместье города загорелось. Пожар развивался и спустя три часа по открытии бомбардирования охватил почти весь город. Опасаясь образования бреши и открытого штурма, Гассан-паша начал уже подумывать об очищении крепости и с этой целью приказал семи галерам, стоящим ниже Измаила, подойти к береговой части крепостной ограды.
Кн. Репнин, не зная действительного назначения этих галер, полагал, что они намереваются действовать на флангах нашего расположения, а потому приказал поставить на берегу Дуная выше города сильную батарею из восьми орудий, которая открыла по турецким галерам такой меткий огонь, что заставила их отступить. С отступлением галер Гассан-паше не оставалось ничего другого, как энергически продолжать оборону, начавшую было слабеть!"
И хотя в крепостной стене образовалась брешь и войска ожидали приказа о штурме, Репнин повелел начать отход от крепости. Впоследствии, недруги Потёмкина, соратники Репнина по враждебной интересам России партии, сочинили сплетню о том, что Потёмкин, якобы, приказал отступить, боясь, что в случае победы Репнин станет генерал-фельдмаршалом. Фельдмаршальский чин многим не давал покоя и его вставляли в сплетни без всяких поводов, даже не задумываясь о том, что иногда тот или иной генерал просто не мог его получить, поскольку это противоречило однажды и навсегда установленному Екатериной II порядку производства.
Причина же отступления была иной. Документы полностью изобличают роль Репнина и его соратников, причем изобличают устами самого Репнина, который, пытаясь оправдаться, писал, "что штурмуя крепость, без знатной потери успеха уповать было неможно". Далее в том рапорте, датированном 13 сентября 1789 года, значилось: "Почему, исполнив повеление вашей светлости, чтобы сберегать людей, на эскаладу крепости я не решился, а только продолжил канонаду и выстрелил до 2300 разных калибров, бомб и брандкугелей".
Придраться трудно, равно как трудно доказать, что Репнин, спустя два года, умышленно подписал невыгодные для России прелиминарные пункты мирного договора, которые затем были аннулированы Потёмкиным. Тогда ведь тоже была распространена сплетня о том, что Потёмкин порвал их, дабы лишить Репнина положенной за миротворчество награды. Впрочем, мало ли сплетен было сочинено. Потёмкин опровергал их делами своими, опровергал с помощью блестящих сподвижников, которые с лихвой восполняли то, что "недоделывал" Репнин.
Отступление Репнина от Измаила позволило туркам плодотворно поработать над укреплением его в течение более чем года. В "Военной энциклопедии", изданной до революции, указывается, что к концу 1790 года "турки под руководством французского инженера Де-Лафит-Клове и немца Рихтера превратили Измаил в грозную твердыню: крепость была расположена на склоне высот, покатых к Дунаю; широкая лощина, направлявшаяся с севера на юг, разделяла Измаил на две части, из которых большая, западная, называлась старой, а восточная – новой крепостью; крепостная ограда бастионного начертания достигала 6 верст длины и имела форму прямоугольного треугольника, прямым углом обращенного к северу, а основанием к Дунаю; главный вал достигал 4 сажен вышины и был обнесен рвом глубиною до 5 и шириною до 6 сажен и местами был водяной; в ограде было 4 ворот: на западной стороне – Царьградские (Бросские) и Хотинские, на северо-восточной – Бендерские, на восточной – Килийские. Вооружение 260 орудий, из коих 85 пушек и 15 мортир находились на речной стороне; городские строения внутри ограды были приведены в оборонительное состояние; было заготовлено значительное количество огнестрельных и продовольственных запасов; гарнизон состоял из 35 тысяч человек под началом Айдозли-Мехмет-паши, человека твердого, решительного и испытанного в боях".
И все-таки крепость надо было брать, ведь от нее зависело, сколько еще предстоит литься русской крови в той жестокой войне.
Наступательная операция на Дунае, конечной целью которой и являлось овладение Измаилом, началась 11 сентября 1790 года. В тот день по приказу Потёмкина русские войска из районов Бендер, Паланки и Аккермана двинулись на позиции врага. Одновременно направилась к устью Дуная и Очаковская флотилия, предводимая генерал-майором Де-Рибасом. Русские войска последовательно овладели крепостями Килией, Тульчей, Исакчей. Занятие Килийского и Сулинского гирл (рукавов) Дуная позволило подвести к Измаилу флотилию Де-Рибаса. Измаил оказался в плотном кольце русских войск.
В конце ноября войска генерала Гудовича обложили крепость, однако на штурм не отважились. Собранный по этому поводу военный совет принял решение – ввиду поздней осени снять осаду и отвести войска на зимние квартиры. Между тем Потёмкин, еще не зная об этом намерении, но обеспокоенный медлительностью Гудовича, направил Суворову распоряжение прибыть под Измаил и принять на себя командование собранными там войсками.
Суворов выехал к крепости, а Потёмкин чуть ли не в тот же день получил рапорт Гудовича, в котором сообщалось о решении военного совета. Получалось, что главнокомандующий поручил Суворову дело, которое большинство генералов почитало безнадежным. Потёмкин тут же направил Александру Васильевичу еще одно письмо: "Прежде нежели достигли мои ордеры кг. Генералу Аншефу Гудовичу, Генерал Поручику Потёмкину и Генерал Майору де Рибасу о препоручении вам команды над всеми войсками, у Дуная находящимися, и о произведении штурма на Измаил, они решились отступить. Я получил сей час о том рапорт, представляю Вашему сия-ву поступить тут по лучшему Вашему усмотрению продолжением ли предприятий на Измаил или оставлением оного..."
Однако Суворов был полон решимости брать крепость, и твердо ответил Потёмкину: "По ордеру вашей светлости... я к Измаилу отправился, дав повеление генералитету занять при Измаиле прежние их пункты".
2 декабря войска, остановленные Суворовым на марше к зимним квартирам, повернули назад и вновь обложили крепость. На следующий день началось изготовление фашин и лестниц для штурма. В тылу был построен макет крепостных укреплений, и войска приступили к усиленным тренировкам. Суворов провел военный совет, на котором те же генералы, что еще недавно приняли решение снять осаду, постановили взять крепость штурмом.
Потёмкин прислал Суворову адресованное в Измаил письмо с предложением о сдаче: "Приближа войски к Измаилу и окружа со всех сторон сей город, принял я уже решительные меры к покорению его. Огонь и меч уже готовы к истреблению всякой в нем дышущей твари; но прежде, нежели употребяться сии пагубные средства, я, следуя милосердию всемилостивейшей моей Монархини, гнушающейся пролитием человеческой крови, требую от Вас добровольной отдачи города. В таком случае жители и войски, Измаильские турки, татара и прочие какие есть закона Магометанского, отпустятся за Дунай с их имением, но есть ли будете Вы продолжать бесполезное упорство, то с городом последует судьба Очакова, а тогда кровь невинная жен и младенцев останется на вашем ответе.
К исполнению сего назначен храбрый генерал граф Александр Суворов-Рымникский".
К письму главнокомандующего Суворов приложил и свое, правда, вовсе не то, которое часто приводится в исторических книгах, и имеющее следующее содержание: "Я сейчас с войсками сюда прибыл. 24 часа на размышление – воля, первый выстрел – уже неволя, штурм – смерть. Что оставляю вам на рассмотрение".
Известен и ответ, который, якобы, дал комендант Измаила: "Скорее Дунай остановится в своем течении и небо упадет на землю, нежели сдастся Измаил".
Записка Суворова составлена безусловно в его духе, но была ли она послана? Скорее всего нет. Ее, написанную рукою адъютанта, возможно, со слов Александра Васильевича, нашли в архиве перечеркнутою. Суворов же продиктовал и отправил иное, более полное и гораздо более сдержанное письмо. Приведем строки из него: "...Приступая к осаде и штурму Измаила российскими войсками, в знатном числе состоящими, но соблюдая долг человечества, дабы отвратить кровопролитие и жестокость, при том бываемую, даю знать чрез сие вашему превосходительству и почтенным султанам и требую отдачи города без сопротивления... В противном же случае поздно будет пособить человечеству, когда не могут быть пощажены...никто... и за то никто, как вы и все чиновники перед Богом ответ дать должны".
Письма Суворов отправил 7 декабря, а уже на следующий день приказал соорудить мощные осадные батареи в непосредственной близости от крепости, дабы делом подтвердить решительность своих намерений. Семь батарей были установлены на острове Чатал, с которого также предполагалось вести огонь по крепости.
Длинный и пространный ответ от коменданта Измаила поступил 8 декабря. Суть его сводилась к тому, что, желая оттянуть время, он просил разрешения дождаться ответа на предложение русских от верховного визиря. Комендант упрекал Суворова в том, что русские войска осадили крепость и поставили батареи, клялся в миролюбии, и не было даже тени высокомерия в его письме. Суворов ответил коротко, что ни на какие проволочки не соглашается и дает еще против своего обыкновения, времени до утра следующего дня. Офицеру же, с которым направлял письмо, велел на словах передать, что если турки не пожелают сдаться, никому из них пощады не будет.
Штурм состоялся 11 декабря 1790 года. Результаты его были ошеломляющими. Измаил пал, несмотря на мужественное сопротивление и на то, что штурмующие уступали в числе войск обороняющимся. О потерях А.Н. Петров писал: "Число защитников, получавших военное довольствие, простиралось до 42 000 человек (видимо, в последние недели гарнизон пополнился за счет бежавших из Килии, Исакчи и Тульчи. – Н.Ш.), из которых убито при штурме и в крепости 30 860 и взято в плен более 9000 человек".
Русскими войсками было взято 265 орудий, 3 000 пудов пороха, 20 000 ядер, 400 знамен, множество больших и мелких судов. Суворов потерял 1 815 человек убитыми и 2 400 ранеными.
Донося императрице об этой величайшей победе, князь Потёмкин отмечал: "Мужество, твердость и храбрость всех войск, в сем деле подвизавшихся, оказались в полном совершенстве. Нигде более не могло ознаменоваться присутствие духа начальников, расторопность штаб- и обер-офицеров. Послушание, устройство и храбрость солдат, когда при всем сильном укреплении Измаила с многочисленным войском, при жестоком защищении, продолжавшемся шесть с половиной часов, везде неприятель поражен был, и везде сохранен совершенный порядок". Далее главнокомандующий с восторгом писал о Суворове, "которого неустрашимость, бдение и прозорливость, всюду содействовали сражающимся, всюду ободряли изнемогающих и направляя удары, обращающие вотще отчаянную неприятельскую оборону, совершили славную сию победу".
Императрица отвечала письмом от 3 января 1791 года: "Измаильская эскалада города и крепости с корпусом, в половину противу турецкого гарнизона в оной находящегося, почитается за дело, едва ли в истории находящееся и честь приносит неустрашимому российскому воинству. Дай боже, чтобы успехи наши заставили турок взяться за ум и скорее заключить мир..."
Безусловно, взятие Измаила явилось серьезным шагом на пути к прекращению войны. Теперь уже Порте было не до победоносных планов, она держалась лишь в надежде на помощь западных держав, но вряд ли кто-нибудь мог сомневаться в исходе очередной кампании.
Впрочем, пока шла подготовка к той решающей кампании, пока миротворствовали дипломаты, самую широкую деятельность развернули враги Потёмкина, Суворова и Екатерины II. Врагами теми были представители так называемой прусской партии, ставившей целью свержение великой российской государыни и возведение на престол Павла, который, по их мнению, способен с большим успехом развалить Россию и подорвать ее мощь, нежели многотысячные неприятельские армии.
Враги не гнушались ничем, причем далеко не последнее место в их деятельности занимали интриги. Н.В. Репниным, который находился в армии, и его союзником Н.И. Салтыковым, являвшимся вице-президентом Военной коллегии, было задумано несколько сильных на их взгляд шагов.
Известно, что Потёмкин, собираясь в начале 1791 года в Петербург, планировал оставить за себя Суворова, то-есть подчинить ему все вооруженные силы на юге России, а в том числе и Черноморский флот. По его мнению, Александр Васильевич был на такой пост самым достойным кандидатом. Но не так думали представители прусской партии во главе с Репниным и Салтыковым. Они решительно принялись за дело, стремясь скомпрометировать Суворова в глазах Потёмкина, настроить Суворова против Потёмкина и Екатерину II против Суворова и Потёмкина, то-есть нанести удар по самым мощным и самым лучшим русским силам в России.
Желая расположить Суворова и заманить его, не искушенного в интригах, в свой лагерь,Н.И. Салтыков посватал за дочь полководца Наташу своего сына.
Боевому генералу, всю жизнь проведшему в походах и боях и далекому от двора, такой брак был почетен, ведь Салтыков занимал очень близкое место к государыне. Он сумел даже Зубова, последнего фаворита, ей подсунуть, чем уже нанес первый удар русскому делу. Гнусная чета Зубовых, хоть и уродилась в России, пользы Отечеству своему не принесла.
В борьбе использовались все методы, в том числе и самые низкие. Суворов не скрывал, что стремился получить чин генерал-адъютанта, который бы дал ему возможность чаще бывать при дворе и помогать дочери. Вспомним: "Смерть моя – для Отечества, жизнь моя – для Наташи".
Салтыков сумел добиться того, что во главе Соединенной армии южной был оставлен на время отъезда Потёмкина не Суворов, а Репнин. Суворова выманили в Петербург, обещая выгодный брак для его дочери. Затем Салтыков помешал производству Александра Васильевича в чин генерал-адъютанта, да так, что Суворов о том не узнал и поначалу считал виновником Потёмкина. Надо отдать должное Александру Васильевичу в том, что он никаких действий против Григория Александровича не предпринимал. Позднее он раскаялся в том, что некоторое время находился в стане его врагов.
Нагнетая обстановку, прусская партия пустила в ход сплетню о, якобы, имевшей место ссоре между Потёмкиным и Суворовым, причем ссоре из-за наград.
Известно, что Суворов сразу после штурма Измаила отправился в Галац, чтобы принять меры к отражению возможного нападения турок. О том свидетельствуют и его письма, которыми он докладывал главнокомандующему о положении дел в Галаце, где находился до середины января 1791 года. Затем писал из Бырлада, куда отвел на зимние квартиры свой корпус, убедившись в неспособности турок к решительным действиям.
Лишь 2 февраля Александр Васильевич отправился в Петербург, но о том, что он встречался с Потёмкиным в Яссах или Бендерах, документальных свидетельств нет. Существует лишь анекдот, в правдоподобности которого сомневался и автор известной монографии "Потёмкин"А.Г. Брикнер и другие биографы, но зато его перепевали и озвучивали на свой лад, изощряясь в красноречии, послереволюционные авторы. Они так старались, так усердствовали, что не удосужились даже сравнить свои опусы и вдуматься в то, что пишут глупость, причем всяк на свой лад, но из одного давнего источника. Описание строевого рапорта Суворова, сделанного после взятия Измаила, можно найти в книге К. Осипова "Суворов", в романах О.Н. Михайлова "Суворов", Л. Раковского "Генералиссимус Суворов", Иона Друце "Белая церковь", В.С. Пикуля "Фаворит" и многих других. Рассказы эти похожи как две капли воды, но авторы домысливали детали – у одних Суворов бежал по лестнице, прыгая через ступеньки, навстречу Потёмкину, у других Потёмкин спешил обнять победителя, спускаясь к нему. У Пикуля и Осипова встреча происходила в Бендерах, у Михайлова – в Яссах.
Но у всех Суворов показан одинаково дерзким. Не дерзость ли в ответ на вопрос о том, какой он награды желает, заявить:
" –...Я не купец и не торговаться сюда приехал. Кроме бога и государыни, никто меня наградить не может..."
Так в книге Осипова. А вот у Михайлова:
" –...Я не купец и не торговаться с вами приехал. Меня наградить, кроме бога и всемилостивейшей государыни, никто не может!"
У Пикуля звучит это примерно также:
"– Я не купец, и не торговаться мы съехались... Кроме бога и государыни, меня никто иной, и даже ваша светлость, наградить не может".
И все в один голос объясняют такое поведение Суворова тем, что он вознесся над Потёмкиным, взяв Измаил. Не будем сравнивать Очаков и Измаил, не будем сравнивать потери во время штурма этих крепостей. Думается, и Потёмкин, и Суворов, честно исполняя свой долг перед Россией, не взвешивали, на весах свои заслуги. За них это делали позже недоброжелатели обоих. Авторам перечисленных выше произведений очень хочется убедить читателей в том, что Потёмкин худо относился к Суворову, но это выходит плохо. У Михайлова в романе значится, что Потёмкин даже фейерверкеров на пути следования Суворова расставил.
Суворов показан грубияном, таким, каким он никогда не был. Я не боюсь этих слов хотя бы уже потому, что встречи ни в Яссах, ни в Бендерах не было. И не стоило бы писать, как это сделано в "Фаворите": "Петербург встретил полководца морозом, а Екатерина обдала его холодом".
Добросовестнейший биограф Суворова, наш современник, не опошливший, что важно, свое имя учеными степенями Вячеслав Сергеевич Лопатин, создавший великолепный фильм, посвященный полководцу, писал: "Прибывший в Петербург 3 марта, тремя днями позже Потёмкина, Суворов был достойно встречен при дворе. В знак признания его заслуг, императрица пожаловала выпущенную из Смольного института дочь Суворова во фрейлины, а 25 марта подписала произвождение за Измаил. Награды участника штурма были обильные. Предводитель был пожалован чином подполковника лейб-гвардии Преображенского полка и похвальной грамотой с описанием всех его заслуг. Было приказано выбить медаль с изображением Суворова на память потомству – очень высокая и почетная награда".
Вышеперечисленные авторы утверждают, что встреча в Яссах или Бендерах (им все равно) дорого стоила Суворову. Он, мол, лишился покровительства Потёмкина, и тот разгневался на Александра Васильевича. Время встречи не названо. Но, судя потому, что все указывали на рапорт, отданный при этой встрече, она могла произойти вскоре после штурма. Тем не менее в марте 1791 года Потёмкин подал представление, в результате которого и получил высокие свои награды Суворов. Григорий Александрович писал: "Если будет Высочайшая воля сделать медаль генералу графу Суворову, сим наградится его служба при взятии Измаила. Но как он всю кампанию один токмо в действии был из генерал-аншефов, трудился со рвением, ему сродным, и, обращаяся по моим повелениям на пункты отдаленные правого фланга с крайним поспешанием, спас, можно сказать, союзников, ибо неприятель, видя приближение наших, не осмеливался атаковать их, иначе, конечно, были бы они разбиты, то не благоугодно ли будет отличить его гвардии подполковника чином или генерал-адъютантом".
Как видим, Потёмкин указал в представлении два чина на выбор. Императрица выбрала первый, и Потёмкин в том совершенно не виноват.
Осуждая же Потёмкина в том, что Суворов, якобы, мало награжден, никто из сплетников и их литературных последователей не пожелал задуматься, что подобрать награду было чрезвычайно сложно. К тому времени Александр Васильевич имел уже все высшие ордена России, в том числе орден св. Андрея Первозванного за Кинбурн и орден св. Георгия 1-й степени за Рымник.
Кто-то придумал, что Суворов хотел де стать генерал-фельдмаршалом. И здесь предположение сделано без всяких оснований. Дело в том, что Екатерина II придерживалась строгого порядка при производстве в очередные чины. Павел Васильевич Чичагов в своих записках рассказал такой примечательный случай:
"Что касается до повышений в чины не в очередь, то Екатерина слишком хорошо знала бедственные последствия, порождаемые ими, как в отношении нравственном, так и относительно происков и недостойных протекций. В начале ее царствования отец мой по наветам своих врагов подвергся опале. По старшинству производства он стоял выше прочих офицеров, которым императрице угодно было пожаловать чины. Она приказала доложить ей список моряков, несколько раз его пересмотрела и сказала: "Этот Чичагов – тут, у меня под ногами"... Но она отказалась от подписи производства, не желая нарушить прав того человека, на которого, по ее мнению, имела повод досадовать".
Императрица никогда не нарушала однажды заведенного ею порядка, и Потёмкин, зная об этом, не стал просить для Суворова фельдмаршальского чина. Александр Васильевич, как известно, был поздно записан в полк и многие генерал-аншефы оказались старше его по службе. Кстати, в 1794 году императрица все-таки дала ему этот чин за необыкновенные заслуги в Польше. Ей это пришлось сделать тайно и огласить указ на торжественном обеде в Зимнем дворце...
П.В. Чичагов по тому поводу писал: "Когда генерал (аншеф) Суворов, путем своих удивительных воинских подвигов, достиг наконец звания фельдмаршала, она сказала генералам, старейшим его по службе и не повышенным в чинах одновременно с ним: "Что делать, господа, звание фельдмаршала не всегда дается, но иной раз у вас его и насильно берут". Это может быть единственный пример нарушения Ею прав старшинства при производстве в высшие чины, но на это никому не пришло даже и в голову сетовать, настолько заслуга и высокое дарование фельдмаршала Суворова были оценены обществом".
Далее Чичагов сделал еще одно немаловажное пояснение, касающееся императрицы."Замечено, – писал он, – что в течение всех тридцати четырех лет царствования Екатерины в княжеское достоинство было возведено менее людей, нежели в день коронации одного из ее преемников. Она возвела в это достоинство лишь Григория Орлова, Потёмкина и Зубова".
Два первых, безусловно, получили это за деяния государственного значения. Что же касается чина генерал-фельдмаршала, то кроме Суворова, заслужившего его необыкновенными подвигами, этот чин вне всякой очереди получил и сам Потёмкин, но здесь тоже никто не мог упрекнуть российскую государыню – всем известно сколь много сделал Григорий Александрович на посту сначала вице-президента, а затем и президента Военной коллегии. Недаром адмирал П.В. Чичагов сказал о том: "Гений Потёмкина царил над всеми частями русской политики, и Великая Государыня могла лишь радоваться его умению содействовать ее видам".
Награды же Суворова за Измаил никак нельзя назвать скромными. Чин подполковника лейб-гвардии был очень высоким, равный имел Потёмкин, а Екатерина являлась полковником всех гвардейских полков. Суворов становился на одну ступень с Потёмкиным...
Не менее высокой наградой явилась и медаль, выбитая в честь подвигов полководца. За всю русско-турецкую войну 1781 – 1791 годов было сделано лишь две такие награды. Обе представляли собой массивные золотые диски. На первой был изображен Потёмкин, на второй – Суворов, причем оба в виде античных героев – дань господствующим тогда канонам классицизма. Потёмкин награжден за Очаков, Суворов – за Измаил.
Но тогда откуда же взялось утверждение, что Суворов называл свои награды "измаильским стыдом?" Кстати, он и в последующем, уже став фельдмаршалом, повторял, что не пропал у него измаильский стыд. Вот тут бы и обратиться историкам к письмам Александра Васильевича. Сделал же это один В.С. Лопатин, который доказал, что Суворов был обижен на то, что не стал генерал-адъютантом, но винил в том не Потёмкина, а П.И. Турчанинова, являвшегося кабинет-секретарем императрицы по военным делам, и Платона Зубова.
Что же касается его отношений с Потёмкиным, то ложь о ссоре опровергается письмом Суворова, датированным 28 марта 1791 года: "Светлейший Князь Милостивый Государь! Вашу Светлость осмеливаюся утруждать о моей дочери в напоминовании увольнения в Москву к ее тетке К[нягине] Горчаковой года на два. Милостивый Государь, прибегаю под Ваше покровительство о ниспослании мне сей Высочайшей милости.
Лично не могу я себя представить Вашей Светлости по известной моей болезни.
Пребуду всегда с глубочайшим почтением..."
Дело в том, что Суворов, зная нравы, царившие при дворе, не желал, чтобы его дочь Наташа становилась фрейлиной и хотел отправить ее в Москву к тетке. Не известно, смог ли Потёмкин ему помочь, но известно другое, что он никогда не оставлял без внимания просьбы своих ближайших сподвижников и соратников. В ту весну 1791 года над самим Потёмкиным нависла угроза. Ему удалось разгадать замысел пропрусской группировки и выйти победителем из единоборства с ней, удалось и войну предотвратить, на которую готовы были толкнуть Россию Репнин, Салтыков и иже с ними, стремясь любой ценой возвести на престол Павла.
В то время Суворов как раз и находился в стане врагов Потёмкина, сам до конца не понимая этого. Разгадав замыслы Репнина и Салтыкова, Александр Васильевич отошел от них, да и Потёмкин отвел угрозу свержения императрицы. И тут же сын Н.И. Салтыкова нанес Суворову удар – он отказал его дочери. Вот к чему относятся столь часто и бессмысленно повторяемые в исторической литературе слова Суворова:
"Я был ранен десять раз: пять раз на войне, пять при дворе. Все последние раны – смертельные".
Потёмкин ведал о заблуждениях Суворова, но не сердился на своего боевого соратника, веря в то, что Александр Васильевич не способен на бесчестный поступок. Узнав, что Суворова отправляют в Финляндию, Потёмкин сказал А. А. Безбородко:
– Дивизиею погодить его обременять, он потребен на важнейшее.
Суворов же глубоко переживал, что хоть временно, но был в стане врагов Потёмкина. Об этих переживаниях свидетельствуют многие его письма и одно из лучших написанных им стихотворений:
Бежа гонениев, я пристань разорял.
Оставя битый путь, по воздухам летаю.
Гоняясь за мечтой, я верное теряю.
Вертумн поможет ли? Я тот, что проиграл..."
Прекрасно знавший мифологию, Суворов не случайно упомянул этрусское и древнегреческое божество садов и огородов Вертумн... В стихотворении он намекал на свою возможную отставку, которой не произошло потому, что Потёмкин слишком высоко ценил Александра Васильевича. Вспомним, что тот по его мнению стоил десяти тысяч воинов.
В последний раз Потёмкин с Суворовым виделись 22 июня 1791 года в Царском Селе, а вскоре Григория Александровича вновь позвали дела на театр военных действий. Он спешил, ибо в разгаре были переговоры с Османской империей, вел которые лютый враг всего русского, в том числе и русского направления в политике России Н. В. Репнин.
В свою очередь спешил и Репнин, стремясь окончить дело самостоятельно и получить награды, которыми всегда осыпаемы были миротворцы.
А между тем гром Измаила был подхвачен громом Калиакрии – 31 июля 1791 года воспитанник и выдвиженец Потёмкина Федор Федорович Ушаков нанес жесточайшее поражение турецкому флоту. Однако, Репнин не пожелал воспользоваться этой победой и заключил предварительные условия мирного договора, действуя в угоду пропрусской партии, по-прежнему мечтавшей об ослаблении России и возведении на престол Павла I.
С этим событием связана еще одна ложь о деятельности Потёмкина. Его обвинили в том, что он разорвал предварительные условия из-за того, что хотел сам заключить мир. Но факты говорят об ином, об ином свидетельствуют и современники.
Потёмкин отчитал Репнина и объяснил причину своего гнева, заявив:
– Вам должно было знать, в каком положении наш Черноморский флот и экспедиция Гудовича. Дождавшись донесения от них и узнав, что вице-адмирал Ушаков разбил неприятельский флот, а генерал Гудович взял Анапу, вы бы могли сделать несравненно более выгодные условия.
О корысти Репнина Л.Н. Энгельгард писал, что "тот предпочел любочестие пользе государственной, не имев иной побудительной причины поспешить заключить мир, кроме того, чтобы его окончить до приезда светлейшего князя".
Григорий Александрович объявил подписанные документы недействительными, чем порадовал императрицу, разобравшуюся в истинном положении дел. Переговорами занялся сам, несмотря на очень плохое самочувствие. В Петербург он сообщал, что будет требовать от турок более значительных уступок и добьется выгодного для России мирного договора. В частности канцлеру А.А. Безбородко Григорий Александрович писал: "Я так себя поставил, что турки за мною ходят, а не я за ними. Визирь осыпает меня учтивостями и письмами".
Да и не оставалось ничего более турецкому командованию. "Вся турецкая армия разошлась и сам визирь предприял путь к Шумле, – сообщал Потёмкин императрице 29 августа 1791 года. – Войска, Высочайше мне вверенные, обратил я к расположению в выгоднейших и здоровых местах, гребному же флоту приказал я исправиться для выхода".
Григорий Александрович отлично понимал, что лучшим гарантом мира является мощь российских вооруженных сил. Русская армия, ему вверенная, значительно окрепла за летние месяцы, доукомплектовалась и была готова к новым сражениям, если бы того потребовала обстановка. Безусловно, все предпосылки к еще большим успехам на театре военных действий были. Но Потёмкин и императрица понимали, что стране нужен мир, нужна передышка. Да и международная обстановка не благоприятствовала продолжению военных действий.
Потёмкин внимательно следил за событиями в Европе. Это видно из писем к А. А. Безбородко и к императрице. Размышления князя касаются отношений между Австрией и Пруссией, он советует "учредить свои интересы с Берлинским двором", поясняя, что на императора Австрии Леопольда II нет уже надежды. Рекомендует он обратить внимание и на Польшу. В этом вопросе он оказался провидцем.
Все чаще в письмах своих он упоминал о болезни, быстро наступавшей на него. Так 8 сентября в письме П. Б. Пассеку жаловался: "После жестокой желчной горячки получил было облегчение, но теперь опять страдаю".
16 сентября писал из Ясс к А. А. Безбородко: "Когда дела много, тут сил нет, но я верно себя не щажу.., устал, как собака".
С каждым днем Григорию Александровичу становилось все хуже. 21 сентября он сообщил А. А. Безбородко: "Стал было я бродить, но третьего дня схватил меня сильно пароксизм и держал более 12 часов, так что и по сие время не могу отдохнуть; крайнее ослабление..."
Он не жалел себя, когда речь шла о славе и благополучии России. Зная о небрежении к здоровью, императрица много раз повторяла просьбу обратить на себя внимание, поберечься. Особенно часто напоминала об этом в письмах периода войны. Так еще 23 сентября 1787 года умоляла: "Ради Бога, ради меня, береги драгоценное для меня здоровье; я все это время была не жива, ни мертва от того, что не имела известия...". 24 сентября снова просила: "Молю Бога, чтобы он тебе дал силы и здоровье..." 9 октября писала: "Будь здоров и не болен, вот чего я желаю; будешь здоров и сюда приедешь; тогда переговорим, о чем нужно будет". "Что здоровье твое поправляется, сие служит мне к великому утешению", – читаем в письме от 1 октября того же, 1787 года. Можно привести десятки подобных выдержек из писем последующих лет. Императрица всем сердцем беспокоилась за князя, искренне переживала по поводу каждого недуга. В конце лета – начале осени 1791 года появились на то самые веские причины. 28 августа статс-секретарь императрицы А. В. Храповицкий сделал в дневнике своем такую запись: "Получено известие чрез Кречетникова из Киева, что князь Потёмкин болен... Печаль и слезы".
К сожалению, состояние Григория Александровича ухудшалось с каждым днем, болезнь мешала в полной мере заниматься переговорами, во время которых так были необходимы его ум, его дипломатическое искусство, его сообразительность, его решительность и умение находить выходы из самых сложных ситуаций. Потёмкин по-прежнему был тверд и непреклонен в главном. Он требовал от Османской империи независимости Молдавии и облегчения судьбы Валахии, передачи России Анапы.
Современник князя, известный русский и украинский историк, библиограф и археограф Николай Николаевич Бантыш-Каменский писал по поводу той дипломатической схватки в Яссах: "Ежели верить носящимся слухам, то дело идет о Молдавии и Анапе. О! ежели выполнит... обе статьи, прямо велик будет и словом, и делом".
Всю жизнь Григорий Александрович стремился обходиться без врачей, но теперь вынужден был прибегать к их услугам. Начальник его канцелярии Василий Степанович Попов 24 августа писал императрице: "Доктора Тиман, Массот и штаб-лекарь Санковский попеременно не оставляют его Светлость ни на минуту... Они приписывают продолжение болезни бывшим несносным жарам, а более накопившейся желчи... Не безвредна также для его светлости и забота его чрезвычайная по долгу службы: всякий день поутру занимается князь слушанием отовсюду вступающих дел, не в состоянии будучи сам читать, приказывает по оным разные исполнения и когда только может приподняться, то подписывает нужные бумаги, хотя весьма слабою рукой".
Про последние месяцы жизни Григория Александровича существует много всяких легенд. Его племянник Л.Н. Энгельгард вспоминал, к примеру, что в начале августа 1791 года, когда скончался брат великой княгини Марии Федоровны принц Виртембергский, с которым Потёмкин был в очень добрых отношениях, произошел такой случай: "Светлейший князь был на похоронах, и, как по окончании отпевания... вышел из церкви и приказано было подать карету, вместо того подали гробовые дроги; князь с ужасом отступил; он был чрезвычайно мни<