А. К.
Кто говорит, что умер Дон-Кихот?
Вы этому, пожалуйста, не верьте:
Он неподвластен времени и смерти,
Он в новый собирается поход.
Пусть жизнь его невзгодами полна —
Он носит раны, словно ордена!
А ветряные мельницы скрипят,
У Санчо Панса равнодушный взгляд —
Ему-то совершенно не с руки
Большие, как медали, синяки.
И знает он, что испокон веков
На благородстве ловят чудаков,
Что прежде чем кого-нибудь спасешь,
Разбойничий получишь в спину нож…
К тому ж спокойней дома, чем в седле.
Но рыцари остались на земле!
Кто говорит, что умер Дон-Кихот?
Он в новый собирается поход!
Кто говорит, что умер Дон-Кихот?
НАКАЗ ДОЧЕРИ
Без ошибок не прожить на свете,
Коль весь век не прозябать в тиши.
Только б, дочка, шли ошибки эти
Не от бедности — от щедрости души.
Не беда, что тянешься ко многому:
Плохо, коль не тянет ни к чему.
Не всегда на верную дорогу мы
Сразу пробиваемся сквозь тьму.
Но когда пробьешься — не сворачивай
И на помощь маму не зови…
Я хочу, чтоб чистой и удачливой
Ты была в работе и в любви.
Если горько вдруг обманет кто-то,
Будет трудно, но переживешь.
Хуже, коль «полюбишь» по расчету
И на сердце приголубишь ложь.
Ты не будь жестокой с виноватыми,
А сама виновна — повинись.
Все же люди, а не автоматы мы,
Все же не простая штука — жизнь…
СТИХИ ДЛЯ ДЕТЕЙ
ПРО СОБАК
Люблю я собак, но не всяких, однако, —
Люблю, чтобы гордость имела собака,
Чтоб руки чужим не лизала она
И чтобы в беде оставалась верна.
Хочу, чтоб она отвергала подачки —
Пусть ловят кусочки другие собачки,
Пусть служат, присевши на задние лапки,
В восторге от каждой рассеянной ласки.
Нет, мне не по сердцу такая собака —
Люблю я собак, но не всяких, однако!..
Я ЗАВИДУЮ ТОЛСТОКОЖИМ
Я завидую толстокожим —
Носорогам, гиппопотамам,
Папам, что со слонами схожи,
Со слонихами схожим мамам —
Защитила их мать Природа
От уколов любого рода…
Но жалею зато до дрожи
Тех, кто ходит почти без кожи,—
Вы подумайте только, дети,
Как живется таким на свете!..
ПРЕДАТЕЛЬСТВО
В каком это было классе?..
Я навзничь лежу в постели —
Петька мне нос расквасил
В рыцарской честной дуэли.
Рядом мамаша квохчет:
— Кто этот хулиган?
Кто тебя эдак, дочка?
Я уж ему задам!
Ну, не молчи, ответь-ка! —
Дергая хвостик банта,
Я выдала взрослым Петьку —
Честного дуэлянта…
А Петькин отец — не тайна —
Выпить был не дурак,
И тонкостям воспитанья
Предпочитал кулак…
Шел Петька двором, как сценой,
Вернее, его вели.
Был он босой, в пыли,
Словно военнопленный.
Был он, как мой укор,
Был он, как мой позор.
Замер наш буйный дворик…
Я поняла с тех пор —
Вкус предательства горек.
…Зажил разбитый нос,
Петька простил донос
И позабыл измену.
Но вижу порой — вдали
Друг мой бредет в пыли,
Словно военнопленный…
ПИРАНЬИ
Семейство хищных рыб… Огромными стаями нападают на любую добычу… В аквариуме теряют свою агрессивность.
(БСЭ)
О рыбки-пираньи, ох крошки-пираньи,
Кровавыми вы знамениты пирами.
В те реки, где вы затаились угрюмо,
Вступает с опаской надменная пума.
Ах рыбки-пираньи, малютки-убийцы,
Вам сладостно в жертву любую вцепиться
И яростно рвать ее тело частями
Железными крошечными челюстями.
О мини-убийцы! Со скоростью света
Любого очистите вы до скелета…
Но видела — в теплом стеклянном жилище
Из рук деликатно берете вы пищу.
Плывете, умильно виляя хвостами,
Веселою стаей, забавною стаей.
Неужто пираньям — исчадию ада
Всего-то пробиться в аквариум надо?
Играют ублаготворенные рыбки,
Их челюсти в сытой застыли улыбке…
ДЕВЧОНКА — ЧТО НАДО!
По улице Горького — что за походка!—
Красотка плывет, как под парусом лодка.
Прическа — что надо! И свитер — что надо!
С моднейшим оттенком губная помада.
Идет не стиляжка — девчонка с завода.
Девчонка рожденья военного года.
Со смены идет (не судите по виду),—
Подружку ханжам не дадим мы в обиду!
Пусть любит с «крамольным» оттенком помаду,
Пусть стрижка — что надо, и свитер — что надо,
Пусть туфли на «шпильках», пусть сумка «модерн»,
Пусть юбка едва достигает колен.
Ну, что здесь плохого? В цеху, на заводе
Станки перед нею на цыпочках ходят!
По улице Горького — что за походка!—
Красотка плывет, как под парусом лодка.
А в сумке «модерной» впритирку лежат
Конспекты, Есенин, рабочий халат.
А дома — братишка, смешной оголец,
Ротастый галчонок, крикливый птенец.
Мать… в траурной рамке глядит со стены,
Отец проживает у новой жены.
Любимый? Любимого нету пока…
Болит обожженная в цехе рука.
Устала? Крепись, не показывай виду —
Тебя никому не дадим мы в обиду!
По улице Горького — что за походка!—
Девчонка плывет, как под парусом лодка,
Девчонка рожденья военного года,
Рабочая косточка, дочка завода.
Прическа — что надо! И свитер — что надо!
С «крамольным» оттенком губная помада!
Со смены идет (не судите по виду),
Ее никому не дадим мы в обиду!
Мы сами пижонками слыли когда-то,
А время пришло — уходили в солдаты!
«И снова спорт…»
И снова спорт
По трем программам:
Хоккей, гимнастика —
Хоть плачь.
Вновь голову мою
Упрямо
В футбольный превращают мяч.
Щелчок.
Погас экран.
А где-то
Еще болельщики вопят.
…Глотаю Тютчева и Фета,
Как антияд, как антияд.
«Закрутила меня, завертела Москва…»
Закрутила меня, завертела Москва,
Отступила лесов и озер синева,
И опять, и опять я живу на бегу,
И с друзьями опять посидеть не могу.
И опять это страшное слово «потом»…
Я и вправду до слез сожалею о том,
Что сама обрываю за ниткою нить,
То теряю, чего невозможно купить…
«Я музу бедную безбожно…»
Я музу бедную безбожно
Все время дергаю:
— Постой!
Так просто показаться «сложной»,
Так сложно, муза, быть «простой».
Ах, «простота»! —
Она дается
Отнюдь не всем и не всегда —
Чем глубже вырыты колодцы,
Тем в них прозрачнее вода.
«Два сильных крыла…»
Два сильных крыла
Расправляют нам спины —
Величие Анны,
Мятежность Марины.
Две хрупких гордячки
Кому-то мешали…
Не смолкнет дыханье
Ахматовской шали!
Дух рабства Марине
Остался неведом;
Елабуга не пораженье —
Победа!
Марина и Анна,
Марина и Анна —
Звучат имена,
Словно голос органа…
Величие Анны,
Мятежность Марины.
И всё ж мы повинны,
И все ж мы повинны!
«Поэт забронзовел — смешно…»
Поэт забронзовел — смешно!
Товарищ по окопам — странно!
Не каждому, видать, дано
Пройти сквозь испытанье саном.
Надменен глаз его прищур,
Во всем сановная усталость…
То усмехаюсь, то грущу —
Что с ним, отличным парнем, сталось?
Поэт забронзовел — тоска!—
По лестнице чинов шагая.
И все слабей его рука,
Теряет золото строка —
За бронзу плата дорогая…
«Не страшно, что похож на битла…»
Не страшно, что похож на битла
Уже седеющий пиит.
Беда, что слишком деловит он,
Локтями друга оттеснит.
Талант и деловитость? — странно!
О том историю спроси:
Лишь зарабатывали раны
Себе поэты на Руси…
ЛИВЕНЬ
Бывает так, что ждешь стихи годами —
Их торопить поэту не дано…
Но хлынут вдруг, как ливень долгожданный,
Когда вокруг от засухи черно.
Стихи придут, как щедрый ливень лета,
Вновь оживут цветы и деревца.
Но снова засуха, вновь страх поэта,
Что никогда не будет ей конца…
«Здесь продают билеты на Парнас…»
Здесь продают билеты на Парнас,
Здесь нервничает очередь у касс:
— Последний кто? —
Молчат, последних нету…
Фронтовики,
Толкучка не про нас,
Локтями грех орудовать поэту!
…В дни, когда было надо
Ринуться в пекло боя,
Гудели военкоматы:
— Последний?
Я за тобою! —
И первыми шли в разведку
С группой бойцов добровольной
Очкарик из десятилетки
С толстой комсоргшей школьной.
И мы пропадали без вести,
Строчили на нас похоронки.
Но в эту толкучку лезть нам?..
Нет, мы постоим в сторонке.
Вот ежели будет надо
Ринуться в пекло боя,
Услышат военкоматы:
— Последний?
Я за тобою!
«Словно по воде круги от камня…»
Рукописи не горят…
М. Булгаков
Словно по воде круги от камня,
По земле расходятся слова,
На бумагу брошенные нами
В час любви, печали, торжества.
Те слова порой врачуют раны,
Те слова бичуют и корят.
И еще — как это и ни странно —
Рукописи, правда, не горят.
Потому-то сквозь огонь угрюмый,
Всем святошам и ханжам назло,
Яростное слово Аввакума
К правнукам из тьмы веков дошло.
«Хорошо молодое лицо…»
Хорошо молодое лицо —
Жизнь еще не писала на нем,
И своим не пахала резцом,
И своим не дышала огнем.
Больно время его обожжет,
Так же, как обжигало и нас.
Пусть упрямым останется рот,
Не погаснет сияние глаз,
Но добавится что-то еще —
Станут тоньше, духовней черты.
С этой грани начнется отсчет
Настоящей мужской красоты.
Да, тогда лишь придет Красота,
И теперь навсегда, до конца:
Красота не пустого холста —
Обожженного жизнью лица.
«Пусть было черно и печально…»
Пусть было черно и печально,
Пусть с разных палили сторон —
Не скажет надутый начальник,
Что шла я к нему на поклон.
Порою казалось, что силы
Кончаются, но никогда
Я даже друзей не просила —
Была и осталась горда.
Шагаю по белому свету,
Порой пробиваюсь сквозь тьму,
Считая присягой лишь это:
«Жизнь — родине, честь — никому!»
«Когда стояла у подножья…»
Когда стояла у подножья
Горы, что называют «Жизнь»,
Не очень верилось, что можно
К ее вершине вознестись.
Но пройдено уже две трети,
И если доберусь туда,
Где путникам усталым светит
В лицо вечерняя звезда,
То с этой высоты спокойно
И грустно оглянусь назад:
— Ну, вот и кончились все войны,
Готовься к отдыху, солдат!..
«Из последних траншей сорок пятого года…»
Из последних траншей
Сорок пятого года
Я в грядущие
Вдруг загляделась года —
Кто из юных пророков
Стрелкового взвода
Мог представить,
Какими мы будем тогда?..
А теперь,
Из космических семидесятых,
Я, смотря в раскаленную
Юность свою,
Говорю удивленно и гордо:
— Ребята!
Мы деремся
Еще на переднем краю!
«Улицей длинной, узкой…»
Улицей длинной, узкой
Вскарабкавшись на косогор,
Он в небо глядит — наш русский,
Израненный наш собор.
Когда окружен фашистами
Был город со всех сторон,
В грохот боя неистовый
Ворвался церковный звон.
Священник в худой сутане,
Беззвучно творя молитвы,
Трясущимися руками
Звал верующих на битву.
И дряхлые прихожане,
У бога не ждя пощады,
Бойцам бинтовали раны
И строили баррикады.
Улицей длинной, узкой
Вскарабкавшись на косогор,
Он в небо глядит — наш русский,
Израненный наш собор.
Тяжелый, словно рыданье,
Гремит колокольный звон…
За доблесть на поле брани
Земной приношу поклон!
МОСКОВСКИЙ ПЕЙЗАЖ
Хоть небоскребы жадно душат
Ее в объятиях своих,
В глаза бросается церквушка —
Веселый теремок, игрушка,
Меж громких од негромкий стих.
УКОРОМ ВСЕМ
И вышел на трибуну как-то боком
С немодною бородкой человек.
Поправил микрофон, потом заокал,
Как спринтер, прямо с места взяв разбег.
Его в пол-уха слушали вначале,
Но очень скоро стало ясно мне,
Что людям нес он не свои печали —
Его душа болела о стране.
О тех краях, что росчерком единым
Хотят на растерзание отдать
Не ведающим жалости машинам —
Заставить реки повернуться вспять:
Опять природу жаждем покорять.
Опять стада бульдозеров покорных
Рванутся в деревеньки на таран.
Морей нам, что ли, мало рукотворных,
Что превратились в лягушачий стан?
Зачем, кому такое было надо?
Иль родина иным не дорога?..
Укором всем — затопленные грады,
В болота превращенные луга.
Нет зарослей веселых, камышовых —
Они, кормильцы рек, осушены.
Теперь там свалка, целлофана шорох —
Пейзаж луны, захламленной луны…
Природа! Ты отплатишь нам жестоко.
Не постоишь ни за какой ценой…
Ушел с трибуны человек, что окал,
Как весь мой Север окает родной.
Ушел ершистый и не горбя плечи.
Как бы на марше, сдержан и угрюм.
Но тут же встал товарищу навстречу
Другой поэт, другой «властитель дум».
И столько было в голосе накала,
В глазах такая затаилась боль…
О, как внимали рыцарю Байкала!
Байкал, Байкал, мы все больны тобой!
Мы все болеем родиной, Россией,
С нее влюбленных не спускаем глаз.
Когда земля защиты попросила,
Забыли, что уволены в запас
Фронтовики — святой эпохи дети.
Им, все познавшим, с теми по пути,
Кто хочет от грядущего столетья
Лавину равнодушья отвести.
У КОСТРА
Хороводились звезды. Трещали поленья.
Отступил в темноту энтеэровский век.
— Жаль мне ваше наивное поколенье! —
Очень искренне вдруг произнес человек.
То выглядывал, то в тучу прятался месяц.
Наши спутники спали и видели сны.
Был моложе меня лет на восемь, на десять
Собеседник и, значит, не видел войны.
Он во всем преуспел. А какою ценою?—
Для иных не имеет значенья цена…
Кто умение жить посчитает виною?
(Если только наружу не выйдет она…)
Насмешила меня суперменская жалость,
Я с полслова ее поняла до конца —
Только вера в людей мне в наследство досталась
От хлебнувшего лиха работяги-отца.
По горящей земле пол-России протопав,
Отхлебнув свою толику в общей беде,
Я, как ценный трофей, принесла из окопов
Только веру в людей, только веру в людей.
Жить бы дальше без драки. Не тронешь — не
тронут
Те умельцы, кому помешать я могу,
Те, что жаждут занять всевозможные троны,
С исполинскою плошкой спеша к пирогу.
Но не стану молчать! Это сердца веленье.
Поднимаюсь в атаку опять и опять.
Жалко тех мне из вашего, друг, поколенья,
Кто умеет на подлость глаза закрывать…
«Пусть больно, пусть очень больно…»
Пусть больно, пусть очень больно —
И все же круши, кроши:
Стучит молоток отбойный
В запутанных шахтах души.
Стучит он и днем и ночью —
Хватает тревог и бед.
Проверка идет на прочность,
Конца той проверке нет.
И что же здесь скажешь, кроме
Того, что твержу весь век?—
Надежней всего в изломе
Обязан быть человек…
«Нужно думать о чем-то хорошем…»
Нужно думать о чем-то хорошем,
Чтоб не видеть плохого вокруг.
Верю — будет друзьями мне брошен,
Если надо, спасательный круг.
Нужно верить в хорошее, нужно!
Как молитву, твержу не впервой:
Есть одна лишь религия — Дружба,
Есть один только храм — Фронтовой.
Этот храм никому не разрушить,
Он всегда согревает солдат,
И в него в час смятения души,
Как замерзшие птицы, летят.
ИЗ СЕВЕРНОЙ ТЕТРАДИ
В ТУНДРЕ
Ни кустика, ни селенья,
Снега, лишь одни снега.
Пастух да его олени —
Подпиленные рога.
Смирны, как любое стадо:
Под палкой не первый год.
И много ли стаду надо?
Потуже набить живот.
Век тундру долят копытцем
И учат тому телят…
Свободные дикие птицы
Над ними летят, летят.
Куда перелетных тянет
Из тихих обжитых мест?
На северное сиянье?
А может: на Южный Крест?..
Забывшие вкус свободы,
Покорные, как рабы:
Пасутся олени годы.
Не зная иной судьбы.
Возможно, оно и лучше
О воле забыть навек?
Спокойней. Хранит их чукча —
Могущественный человек.
Он к ним не подпустит волка,
Им ягель всегда найдет.
А много ль в свободе толка?
Важнее набить живот.
Ни кустика, ни селенья.
Сменяет пургу пурга.
Пастух да его олени —
Подпиленные рога.
И вдруг, не понять откуда,
И вдруг, неизвестно как,
Возникло из снега чудо —
Красавец, дикарь, чужак.
Дремучих рогов корону
Откинув легко назад,
Стоял он, застыв с разгону,
В собратьев нацелив взгляд.
Свободный, седой и гордый,
В упор он смотрел на них.
Жевать перестали морды.
Стук жадных копыт затих.
И что-то в глазах мелькнуло
У замерших оленух.
И как под ружейным дулом
Бледнел и бледнел пастух.
Он понял: олени, годы
Прожившие, как рабы,
Почуяли дух свободы,
Дыханье иной судьбы…
Высокую выгнув шею,
Откинув назад рога,
Приблизился к ним пришелец
На два или три шага.
Сжал крепче винтовку чукча
И крикнул: «Назад иди!»
Но вырвался рев могучий
Из мужественной груди.
Трубил он о счастье трудном —
О жизни без пастуха,
О том, как прекрасна тундра,
Хоть нет в ней порою мха.
О птицах, которых тянет
Из тихих обжитых мест
На северное сиянье,
На призрачный Южный Крест.
Потом, повернувшись круто,
Рванулся чужак вперед.
Олени за ним. Минута,
И стадо совсем уйдет.
Уйдет навсегда, на волю…
Пастух повторил: «Назад!»
И, сморщившись, как от боли,
К плечу приложил приклад…
Споткнувшись и удивленно
Пытаясь поднять рога,
Чужак с еле слышным стоном
Пошел было на врага.
Но, медленно оседая,
На снег повалился он.
Впервой голова седая
Врагу отдала поклон.
Не в рыцарском поединке,
Не в битве он рухнул ниц…
А маленький чукча льдинки
С белесых снимал ресниц.
И думал: «Однако, плохо.
Пастух я, а не палач…»
Голодной лисицы хохот,
Срывающийся на плач.
Сползает на тундру туча.
А где-то светло, тепло…
Завьюжило. Душу чукчи
Сугробами замело…
Назад возвратилось стадо
И снова жует, жует.
И снова олешкам надо
Одно лишь — набить живот…
Ни кустика, ни селенья,
Снега, лишь одни снега.
Пастух да его олени —
Подпиленные рога.
В ТАЙГЕ
Кто видал енисейские дали,
Тот о них не забудет нигде…
А деревья вокруг умирали,
Умирали по пояс в воде.
Почернели, листва облетела.
Запах тлена и мертвый плеск…
Кто-то трезвый, могучий, смелый
Порешил затопить здесь лес.
И боролись за жизнь великаны:
Хоть была неизбежной смерть.
Было больно, и страшно, и странно
На агонию эту смотреть.
Было больно. И все-таки взгляда
Я от них не могла отвести,
Мне твердили: «Так нужно, так надо.
Жаль, но нету другого пути.
Что поделаешь? — Жизнь жестока,
И погибнуть деревья должны:
Чтоб кровинки веселого тока
Побежали по венам страны.
Чтоб заводы в тайге загудели,
Чтоб в глуши прозревали дома».
Я кивала: «Да, да, в самом деле,
Это я понимаю сама».
…А деревья вокруг умирали,
Умирали по пояс в воде.
И забудешь о них едва ли —
Никогда, ни за что, нигде…
«Сидели у костра, гудели кедры…»
Сидели у костра, гудели кедры.
Метались то ли искры, то ли снег.
И был со мною рядом злой и щедрый,
Простой и очень сложный человек.
В который раз я всматривалась снова
В глаза с прищуром, в резкие черты.
Да, было что-то в нем от Пугачева,
От разинской тревожной широты.
Такой, пожалуй, может за борт бросить,
А может бросить все к твоим ногам…
Не зря мне часто снится эта проседь,
И хриплый голос, и над бровью шрам.
Плывут, качаясь, разинские струги —
Что ж, сон как сон: не много смысла в нем…
Но в том беда, что потайные струны
Порой заноют в сердце ясным днем.
И загудят в ответ с угрозой кедры,
Взметнутся то ли искры, то ли снег.
Сквозь время улыбнется зло и щедро
Простой и очень сложный человек.
МОЙ ОТЕЦ
Нет, мой отец погиб не на войне —
Был слишком стар он, чтобы стать солдатом,
В эвакуации, в сибирской стороне,
Преподавал он физику ребятам.
Он жил как все. Как все, недоедал.
Как все, вздыхал над невеселой сводкой.
Как все, порою горе заливал
На пайку хлеба выменянной водкой.
Ждал вести с фронта — писем от меня,
А почтальоны проходили мимо…
И вдалеке от дыма и огня
Был обожжен войной неизличимо.
Вообще-то слыл он крепким стариком —
Подтянутым, живым, молодцеватым.
И говорят, что от жены тайком
Все обивал порог военкомата.
В Сибири он легко переносил
Тяжелый быт, недосыпанье, голод.
Но было для него превыше сил
Смириться с тем, что вновь мы сдали город.
Чернел, а в сердце ниточка рвалась —
Одна из тех, что связывают с жизнью.
(Мы до конца лишь в испытанья час
Осознаем свою любовь к Отчизне.)
За нитью — нить. К разрыву сердце шло.
(Теперь инфарктом называют это…)
В сибирское таежное село
Вползло военное второе лето.
Старались сводки скрыть от старика,
Старались — только удавалось редко.
Информбюро тревожная строка
В больное сердце ударяла метко.
Он задыхался в дыме и огне,
Хоть жил в Сибири — в самом центре тыла.
Нет, мой отец погиб не на войне,
И все-таки война его убила…
Ах, если бы он ведать мог тогда
В глухом селе, в час отступленья горький,
Что дочь в чужие будет города
Врываться на броне «тридцатьчетверки»!
В ШУШЕНСКОМ
I. В ДОМЕ ЗЫРЯНОВЫХ
Я навек поняла отныне,
Стало в Шушенском ясно мне:
Людям надобно со святыней
Оставаться наедине.
Помолчать, грохот сердца слыша,
Не умом, а душой понять:
Здесь Он жил, вот под этой крышей,
Эта койка — его кровать.
Здесь невесте писал про Шушу,
Здесь морщинки легли у рта…
Я хочу тишину послушать,
А при людях она не та.
И когда все уйдут отсюда,
И затихнет людской прибой,
Я немного одна побуду,
Я побуду, Ильич, с тобой…
ВЕНЧАНИЕ
И вижу я внутренним взором
Церковную узкую дверь.
Мне жаль этой церкви, которой
Нет в Шушенском больше теперь.
Двух ссыльных в той церкви венчали
Давно это было, давно.
Царапались мыши, стучали
Кедровые лапы в окно.
И вижу я внутренним зреньем,
Как пристально, из-под очков,
В затрепанной рясе священник
Взирает на еретиков —
Веселых, не верящих в бога,
Бунтующих против царя!..
Так пусто, темно и убого.
Так холодно у алтаря.
Мигают оплывшие свечи,
Свисает с иконы паук.
Мерцание медных колечек,
Застенчивость девичьих рук…
Я много бродила по свету,
Все, может быть, только затем,
Чтоб встретить на Севере эту
Песнь песен, поэму поэм.
И все-таки встречи не будет —
Ту церковь снесли, говорят…
Простим несмысленышей, люди —
Не ведали, знать, что творят!
За лесом туманятся горы,
Синеет Саянский хребет.
Вхожу я в ту церковь, которой
В сегодняшнем Шушенском нет…
ЗАПАХ ВРЕМЕНИ
А такое и вправду было,
Хоть и верится мне с трудом:
Кто-то начал со страшной силой
Украшать этот бедный дом.
«Что, мол, нам экскурсанты скажут?
Все должно быть на высоте!»
И повесили люстру даже
Расторопные люди те.
И портьеры (что подороже!)
Стали здесь «создавать уют»,
И слоны из пластмассы — боже! —
Протоптали дорожку тут.
И центральное отопленье
Провели за короткий срок —
«Как, простите, товарищ Ленин
В ссылке жить без комфорта мог?..»
Штукатурили в доме бревна,
У крыльца развели цветник…
И тогда, оскорбившись кровно,
Правда свой отвернула лик.
Стало в доме фальшивым что-то,
Сразу свой потеряло вес…
Годы шли, как на приступ роты —
Соскребали мы позолоту,
Бутафорский снимали блеск.
Нынче в доме, где ссыльный Ленин
Прожил несколько долгих лет,
Нет центрального отопленья
И сверкающей люстры нет.
Пахнут бревна смолою снова,
Никаких нет на окнах штор…
Запах времени! Дух былого!
Как волнует он до сих пор…
Нас изба привечает скромно,
Ветры времени в ней сквозят.
Так мала она! Так огромна!—
Даже в сердце вместить нельзя.
«В краю угрюмом, гиблом, льдистом…»
В краю угрюмом, гиблом, льдистом,
Лишен семьи, свободы, прав,
Он оставался коммунистом,
Насилье высотой поправ.
Да, высотой души и чести,—
Пожалуй, «планки» выше нет…
Не думал о себе, о мести —
Лишь о стране в оковах бед.
Шел сорок первый — лихолетье.
О, как в штрафбат просился он!
Не соизволили ответить,
Начальник просто выгнал вон.
И хмыкнул: «Во, дает очкарик!
Но только нас не проведешь!»
И тот ушел, в момент состарясь,
Еще бы — в сердце всажен нож.
В бараке пал ничком на нары,
Убит, казалось, наповал…
Но разве даром, разве даром
Он власть Советов защищал?
И зря ли по нему разруха,
Как по окопу танк, прошла?
Сказал себе: «Не падать духом!
Нельзя сегодня помнить зла.
Обязан я забыть, что ранен,
Вперед обязан сделать шаг…»
Он на партийное собранье
Созвал таких же бедолаг.
Таких, как он, — без партбилета…
Подпольным, тайным был их сход.
(Эх, жаль, что протокола нету!)
И он сказал: «Настал черед
Нам позабыть обиды, беды,
Лишь помнить общую беду.
И думать только про Победу
Как в восемнадцатом году.
Отсюда выйдем мы едва ли…
Но, братья, Родина в огне!
И в шахте, на лесоповале
Мы тоже нынче на войне.
Нам тяжелей, чем там, в траншее.
Но верю — час придет, поймут,
Что даже и с петлей на шее
Партийцами мы были тут.
Конечно, что быть может горше,
Чем слыть врагами в этот час?..»
А утром, на плацу промерзшем
Не опускали зеки глаз.
И удивлялся их конвойный,
На пальцы мерзлые дыша,
Чем были, лес валя, довольны
Те, в ком лишь теплилась душа.
И почему, в полусознанье,
На землю падая без сил,
Все про какое-то собранье
Очкарик чахлый говорил…
«Ни от чего не отрекусь…»
Ни от чего не отрекусь
И молодых приму упреки.
Как страшно падали мы, Русь,
Прямолинейны и жестоки!
Ведь свято верили мальцы
Во тьме тридцать седьмого года,
Что ночью взятые отцы —
Враги страны, враги народа…
Я ни за что не отрекусь
От боевой жестокой славы.
Как мы с тобой взмывали, Русь,
В одном полете величавом!
Шли добровольцами юнцы
Туда, где смерть дает медали,
Тогда казненные отцы
На подвиг нас благословляли…
ДЕТИ ДВЕНАДЦАТОГО ГОДА
(Поэма)
Мы были дети 1812 года.
Матвей Муравьев-Апостол
ТРИНАДЦАТОЕ ИЮЛЯ [1]
Зловещая серость рассвета…
С героев Бородина
Срывают и жгут эполеты,
Бросают в огонь ордена!
И смотрит Волконский устало
На знамя родного полка —
Он стал в двадцать пять генералом,
Он все потерял к сорока…
Бессильная ярость рассвета.
С героев Бородина
Срывают и жгут эполеты,
Швыряют в костер ордена!
И даже воинственный пристав
Отводит от виселиц взгляд.
В России казнят декабристов,
Свободу и Совесть казнят!
Ах, царь милосердие дарит,
Меняет на каторгу смерть…
Восславьте же все государя
И будьте разумнее впредь!
Но тем, Пятерым, нет пощады!
На фоне зари — эшафот…
«Ну, что ж! Нас жалеть не надо
Знал каждый, на что он идет».
Палач проверяет петли,
Стучит барабан, и вот
Уходит в бессмертие Пестель,
Каховского час настает…
Рассвет петербургский тлеет,
Гроза громыхает вдали…
О, боже! Сорвался Рылеев —
Надежной петли не нашли!
О, боже! Собрав все силы,
Насмешливо он хрипит:
«Повесить — и то в России
Не могут как следует!
Стыд!..»
СЕРГЕЙ МУРАВЬЕВ-АПОСТОЛ
Дитя двенадцатого года:
В шестнадцать лет — Бородино!
Хмель заграничного похода.
Освобождения вино.
«За храбрость»— золотая шпага.
Чин капитана, ордена.
Была дворянская отвага
В нем с юностью обручена.
Прошел с боями до Парижа
Еще безусый ветеран.
Я победителем вас вижу,
Мой капитан, мой капитан!
О, как мечталось вам, как пелось,
Как поклонялась вам страна!
…Но есть еще другая смелость,
Она не каждому дана.
Не каждому, кто носит шпагу
И кто имеет ордена: —
Была военная отвага
С гражданской в нем обручена:
С царями воевать не просто!
(К тому же вряд ли будет толк…)
Гвардеец Муравьев-Апостол
На плац мятежный вывел полк!
«Не для того мы шли под ядра.
И кровь несла Березина,
Чтоб рабства и холопства ядом
Была отравлена страна!
Зачем дошли мы до Парижа:
Зачем разбили вражий стан?..»
Вновь победителем вас вижу,
Мой капитан, мой капитан!
Гремит полков российских поступь,
И впереди гвардейских рот
Восходит Муравьев-Апостол…
На эшафот!
ЯЛУТОРОВСК
Эвакуации тоскливый ад —
В Сибирь я вместо армии попала.
Ялуторовский райвоенкомат —
В тот городок я топала по шпалам.
Брела пешком из доброго села,
Что нас, детей и женщин, приютило.
Метель осатанелая мела,
И ветер хвастал ураганной силой.
Шла двадцать верст туда
И двадцать верст назад —
Ведь все составы пролетали мимо.
Брала я штурмом тот военкомат
Пусть неумело, но неумолимо.
Я знала — буду на передовой,
Хоть мне твердили:
— Подрасти сначала!—
И военком седою головой
Покачивал:
— Как банный лист пристала!—
И ничего не знала я тогда
О городишке этом неказистом.
Ялуторовск — таежная звезда,
Опальная столица декабристов!..
Я видела один военкомат Свой «дот».
Что взять упорным штурмом надо,
И не заметила фруктовый сад —
Веселый сад с тайгою хмурой рядом.
Как так? Мороз в Ялуторовске крут
И лето долго держится едва ли,
А все-таки здесь яблони цветут —
Те яблони, что ссыльные сажали!..
Я снова здесь, пройдя сквозь строй годов,
И некуда от странной мысли деться:
Должно быть; в сердцевинах тех стволов
Стучат сердца; стучит России сердце.
Оно, конечно, билось и тогда
(Хотя его и слыхом не слыхала).
Когда мои пылали города,
А я считала валенками шпалы.
Кто вел меня тогда в военкомат,
Чья пела кровь и чьи взывали гены?
…Прапрадеды в земле Сибири спят,
Пред ними преклоняю я колена.
«НЕУДАЧНИКИ»
…Вернули тех, кто в двадцать пятом,
В Санкт-Петербурге, в декабре,
На площади перед сенатом
Войска построили в каре.
Теперь их горсточка осталась:
Сибирь и годы — тридцать лет!
Но молодой бывает старость,
Закат пылает, как рассвет.
Непримиримы, непреклонны,
Прямые спины, ясный взгляд.
Как на крамольные иконы,
На старцев юноши глядят.
Нет, их не сшибли с ног метели.
Они не сбились в темноте.
Но почему так одряхлели
Их сверстники — другие, те,
Что тоже вышли в двадцать пятом
На площадь в злой декабрьский день,
Но после… Ужас каземата,
Громадной виселицы тень,
Бред следствия, кошмар допроса,
Надежды тоненькая нить.
Они сломились…
Все непросто,
И не потомкам их винить…
Ошибки юности забыты,
Пошли награды и чины,
Они сановники, элита,
Они в монарха влюблены!
Все больше ленточек в петлицах,
Не жизнь — блистательный парад!
Но отчего такие лица:
Увядший рот, погасший взгляд?
Ах, что с «удачниками» сталось?
Ответа нет, ответа нет…
А рядом молодая старость,
Закат, похожий на рассвет.
ЭПИЛОГ
Предутренний, серебристый,
Прозрачный мой Ленинград!
На площади Декабристов
Еще фонари горят.
А ветер с Невы неистов,
Проносится вихрем он
По площади Декабристов,
По улицам их имен…
«Бывают такие секунды…»
Бывают такие секунды,
Когда, как на фронте, в бою,
Ты должен подняться, хоть трудно
Покинуть траншею свою.
Когда отсидеться бы проще —
Никто ведь не гонит вперед…
Но гордость солдатская ропщет,
Но совесть мне жить не дает.
Но сердце забыть не сумело —
Бесчестие хуже, чем смерть.
На бруствер за правое дело
И страшно, и сладко взлететь.
Люблю исступленно и чисто
Страну непростую свою.
Считаю себя коммунистом,
Хоть в партии не состою.
У МЕНЯ ТЫ, РОССИЯ, КАК СЕРДЦЕ, ОДНА…
ЭТО ИМЯ
Только вдумайся, вслушайся
В имя «Россия»!
В нем и росы, и синь,
И сиянье, и сила.
Я бы только одно у судьбы попросила —
Чтобы сн