В далекой Боливии где-то,
В гористом безвестном краю
Министра с душою поэта
Убили в неравном бою.
Молчат партизанские пушки,
Клубятся туманы — не дым.
В скалистой угрюмой ловушке
Лежит он с отрядом своим.
Лениво ползут по ущелью
Холодные пальцы луны…
Он знал — умирать не в постели
Министры совсем не должны.
Но все свои прерогативы
Кому-то другому отдал,
И верю, что умер счастливый,
Той смертью, которой желал.
Гудит над вершинами ветер,
Сверкает нетающий снег…
Такое случилось на свете
В наш трезвый, рассудочный век.
Такое, такое, такое,
Что вот уже несколько дней
Не знают ни сна ни покоя
Мальчишки державы моей.
В далекой Боливии где-то,
В каком-то безвестном краю
Министра с душою поэта
Убили в неравном бою.
В ЗАПАДНОМ БЕРЛИНЕ
Он строен, хотя седоват,—
Мальчишкой прошел по войне,
Прошел как окопный солдат,
Но только… на той стороне
Он выучил русский в плену,
На Память читает стихи.
С себя не снимает вину
За те — фронтовые — грехи.
Да, много воды утекло!
Он вроде другой человек…
Сверкает неон и стекло.
Блистателен атомный век.
Мой спутник галантен и мил.
Внимательность в умных глазах…
Так вот кто едва не убил
Меня в подмосковных лесах.
Молчим. У рейхстага стоим,
Не знаю, минуту иль час.
Не знаю, туман или дым
Сгущается около нас.
Не знаю я — если опять
Рванется лавина огня,
Откажется, нет ли стрелять
Галантный филолог в меня…
ТЕРРОМОТО — ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ
Я это слово грозное вчера
В «Паэзе сера» встретила впервые —
Я, женщина, которую «сестра»
Звала Россия в годы фронтовые.
Я дочь войны, я крови не боюсь —
|
|
Веками кровью умывалась Русь…
Сицилия! Тревожные костры
И беженцев измученные лица.
Стон раненых… И сердце медсестры
Во мне больнее начинает биться.
Стон раненых. Он всем понятен сразу,
Все стонут на едином языке —
В горах Сицилии, в горах Кавказа,
С винтовкой иль с мотыгою в руке.
Сицилия! Прекрасен и суров
Твой лик, преображенный терромото.
А в небе — шпаги двух прожекторов,
А на земле — карабинеров роты.
Как на войне… И нет лимонных рощ,
И гаснет южное великолепье.
И кажется, что наш, расейский, дождь
По кактусам и мандаринам лепит…
ГОЛОС МЕХИКО
Умоляем, умоляем — тише!
Может, мы еще услышим стон
Человека, что покуда дышит,
Заживо в руины погребен.
Ногти в кровь. Опухшими руками,
Днем и ночью, на пределе сил
Разбираем мы за камнем камень
Братских, дышащих еще могил.
Здесь страшней, чем там, где свищут пули,
Но главою город не поник —
Очереди в донорские пункты,
Дети, повзрослевшие за миг.
Не одни мы — дружбы чистым светом
В горе горьком осенило нас:
Добровольцы, рыцари планеты,
Стали рядом в этот страшный час.
Ногти — в кровь. Опухшими руками,
Днем и ночью, на пределе сил
Разбираем мы за камнем камень
Братских, дышащих еще могил…
«Я в далеких краях побыла…»
Я в далеких краях побыла,
Как солдат, как газетчик, как гость.
Помнишь Сент-Женевьев де Буа —
Под Парижем российский погост?
Сколько там, в равнодушной земле,
Потерявших Отчизну лежит!
В каждом сердце, на каждом челе
Как клеймо запеклось — «апатрид»[5].
Знаю, были их дни нелегки,
|
|
Куплен хлеб дорогою ценой.
Знаю, были они бедняки,
Хоть нажил миллионы иной.
Бродят близкие возле оград,
В их глазах безнадежный вопрос.
О, пронзительный волжский закат,
О, застенчивость брянских берез!
Что ж, и нам суждено провожать —
Перед смертью бессилен любой.
Потеряешь когда-нибудь мать,
Удержать не сумеешь любовь…
Но опять захохочут ручьи,
Брызнет солнце в положенный час.
Знаешь, все-таки мы — богачи:
Есть Отчизна — Россия — у нас.
Отними ее — ты бы зачах,
Отними ее — мне бы конец…
Слышу я в заграничных ночах
Перестук эмигрантских сердец…
«Старуха, ровесница века…»
Старуха, ровесница века,
В одну из торжественных дат
Сидит в помещении жэка —
Впервые пришла на доклад.
Раздумье в слезящемся взоре,
Глубоко вздыхает она
О том, что в стране Сальвадоре
Сейчас полыхает война.
Сном вечным солдатским почили
Три сына старухи подряд…
Потом о стране Кампучии
Соседи вокруг говорят.
Подкована бабка не очень.
Про страны те слышит впервой.
Но помнит горящие ночи
Далекой второй мировой.
Она вот осталась на свете,
А мальчиков — мальчиков нет…
Глаза обжигает ей ветер
Дымящихся огненных лет.
«АФГАНЦЫ»
Мне мальчики эти, как братья,
Хоть молоды даже в сыны.
Пусть я не бывала в Герате,
Они не видали Десны,
Где гибли десантные лодки
И, словно в мучительном сне.
Качались, качались пилотки
На красной, соленой волне…
Едва ли сумеют другие,
Не знавшие лика войны.
Понять, что теперь ностальгией
И вы безнадежно больны —
Что будете помнить отныне
|
|
Не только ущелий тиски,
А то, как делили в пустыне
Воды горьковатой глотки.
В Зарядье, в Кузьминках, на Пресне
Война постучится к вам в дверь,
И может, покажется пресной
Вам жизнь на «гражданке» теперь.
Забудется ль солнце Герата,
Чужая родная страна?..
Острей, чем вода,
Для солдата
Уверенность в друге нужна.
Житейские ссоры-раздоры
Ничтожными кажутся мне…
Грохочут афганские горы,
Пилотки плывут на Десне…
«Как больно мне…»
Как больно мне
Мысленным взглядом
Увидеть в Карибской дали
Жемчужину,
крошку,
Гренаду —
Слезинку на лике Земли.
Смахнуть ее было так просто
Забывшей о чести стране…
И сердца пылающий остров
Грохочет от гнева во мне…
Как сладко, как больно, как любо
Увидеть в Карибской дали
Другую жемчужину —
Кубу:
Улыбку на лике земли.