Совет — или, как мы потом привыкли говорить в Турции, меджлис, — правящий народом там, у нас, в стране убыхов, состоял из тринадцати человек и еще из двух представителей абхазских племен садзов и ахчипсовцев, которые в те времена чаще склонялись к нам, чем к абхазцам.
Сама наша страна убыхов делилась на одиннадцать частей, вроде турецких вилайетов, и тот, кто предводительствовал в каждой из этих частей, тот и был в совете. От наших мест там был Шардын, сын Алоу. А кроме всех них в совет входили еще два человека: наш главный мулла Сахаткери и Муса, как мне тогда казалось, самый ученый и, как я теперь думаю, просто самый грамотный из всех нас, убыхов. Он сидел и записывал все, что решалось на собраниях совета. Я никогда не слышал его голоса, он всегда сидел молча, низко опустив голову, за маленьким треугольным столиком, на котором лежало много перьев, и он брал то одно, то другое и писал арабскими буквами справа налево, все подряд, ничего не пропуская.
Совет собирался в селении Митхас, где жил Хаджи Керантух и весь род Берзеков, к которому он принадлежал. Летом совет сходился в тени нескольких стоявших полукругом больших дубов, а зимою — в сообща построенном доме из древесины каштана.
В этом каштановом доме и было при мне принято то самое решение о переселении убыхов в Турцию, которое потом, в конце концов, привело нас к тому, что я, наверное, последний человек, который говорит с тобой на языке убыхов.
Было самое начало весны, накануне стоял мороз, ночью пошел сильный дождь, такой сильный, что к утру только в оврагах остался еще грязный снег. После дождя небо стало голубым, но пока мы подъехали с Хаджи Керантухом к каштановому дому, снова начал сыпать дождь пополам со снегом.
|
|
Обычно в такие дни никто и носа не высовывал во двор, старался греться дома у очага. Но в это утро на поляне вокруг каштанового дома толпились сотни людей, лица у них были печальные, как на похоронах.
Хаджи Керантух спешился около каштанового дома. Остальные члены совета уже ждали его перед домом и вошли внутрь вслед за ним.
Я хорошо помню и расскажу тебе, как там все было, внутри этого каштанового дома. Хаджи Керантух сидел отдельно от всех, в большом кресле, а все остальные сидели справа и слева от него на длинных скамейках. За их спинами стояли, как мы их называли, «люди с соколиными умами», не знатные, но прославившиеся в народе убыхов своими умными речами и мудрыми советами. Среди них был и Соулах, хранитель нашей святыни Бытхи. Хаджи Керантух уже немало лет был признанным всеми главою совета, и я как его телохранитель имел право присутствовать в этом каштановом доме где-нибудь поодаль, позади него.
Последним из всех в то утро вошел в каштановый дом мулла Сахаткери. Он медленно шел в своей высокой чалме, так осторожно передвигая ноги, словно на голове у него стояла чаша, полная воды. Он прошел мимо всех, ни на кого не глядя, и сел ближе всех к Хаджи Керантуху.
Места предводителей садзов и ахчипсовцев пустовали. Они в это утро не пришли на совет. Зато пришли все, кто был мудр, стар и за кем утвердилось право сказать здесь свое слово. Они толпой стояли позади скамеек членов совета, смотрели на Хаджи Керантуха и молча ждали, с чего он начнет заседание. Обычно он начинал быстро и сразу так, словно хотел успеть выстрелить первым, но в это утро долго молчал; сидел, опираясь ладонями о колени, и смотрел в пол. Глаза у него были припухшие от бессонницы. Наконец он поднял голову, оглядел всех, быстро встал, сдвинул на затылок черную папаху, поправил свой большой кинжал, положил обе руки на рукоять и сказал:
|
|
— Как идет война — вы уже знаете, и я ничего не могу добавить к тому, что говорил об этом вчера. Русские наступают со всех сторон. Теперь они подошли к нам совсем близко, не только с моря, но и с севера. Об этом уже ночью сказали мне наши лазутчики. Третьего дня с вашего согласия я послал к генералу Гейману моего родного дядю для переговоров о перемирии, и мы до сих пор ничего не знаем о нем. Может быть, его убили, а может быть, взяли в плен. Вы сами видите пустые места, — наверное, садзы и ахчипсовцы не приехали потому, что заколебались. Наши соседи шапсуги после долгих сражений, как вы уже слышали, сложили оружие. Натухайцы начали переселяться за море, а все остальные колеблются. Я надеюсь, что псхувцы, дальцы и цебельдинцы, если им не помешает владетельный князь Абхазии Хамутбей Чачба, все-таки не нарушат слово, которое они дали, и придут к нам на помощь. Надо ли мне говорить вам, что сегодня наступил день, тяжелее которого еще не было у нас, убыхов? Сегодня мы еще не знаем, что предстоит нам завтра — война или мир, свобода, рабство или переселение. Народ убыхов ждет, что мы решим и куда мы его поведем. Давайте решать, как нам быть. Даже если бы мы и хотели этого, нам все равно поздно откладывать свои решения!
Хаджи Керантух обвел всех, кто сидел и стоял вокруг него в каштановом доме, своим сильным и тяжелым взглядом и снова сел, упершись ладонями в колени, а глазами — в пол.
|
|
Все долго молчали, а я старался догадаться, кто заговорит первым. И думал о Шардыне, сыне Алоу, который уже давно решил переселиться в Турцию, но вряд ли решится вслух сказать об этом здесь, сейчас, в присутствии Хаджи Керантуха, а если скажет, то, наверное, прольется кровь. Думая об этом, я смотрел на Шардына, сына Алоу, но он сидел так спокойно, словно ничего не происходило, и пальцами теребил кончик своей черной бороды.
Я так и не угадал, кто заговорит первым.
А первым со своего места вскочил мулла Сахаткери. Сначала, сложив вместе ладони и подняв их перед своей жидкой бородой, он дрожащим голосом пропел как молитву:
— О аллах, мы твои рабы, не лишай нас, грешных, твоей милости, благослови нас! — Потом скрестил руки на груди и обвел глазами всех, кто был в доме. Даже шею вытянул, чтобы увидеть тех, кого заслоняли другие. — Будущее начертано на наших лбах великим аллахом. Быть может, не навсегда, но на время нашему народу предначертано переселиться с этой земли. Такова наша судьба, а сопротивляться судьбе, предначертанной нам аллахом, — грех! Гяуры заставили нас избрать дорогу изгнания, и она поведет нас через морские просторы в Турцию, в благословенную землю султана, властелина полмира. Эта почитаемая земля по велению султана с распростертыми руками зовет к себе всех мусульман! Я хочу спросить вас, о почтенные члены совета, если так, то что нас задерживает здесь? Чего мы здесь ждем? Дьявольские замыслы царских генералов переселить нас на равнины Кубани могут вселить в нас только отвращение. Как мы, правоверные, будем жить в этом логове гяуров? Кто из нас захочет оказаться в этом аду, когда перед нами открыта дорога в истинный рай на земле?
Для многих из собравшихся в каштановом доме слова Сахаткери давно уже не были новостью. Он еще никогда так открыто и громко не говорил об этом на совете, но уже несколько лет, разговаривая то с одним, то с другим, постоянно призывал к переселению в Турцию.
Я заметил, что на лицах некоторых из тех, кто раньше не хотел слышать об этом, сейчас можно было прочесть одобрение. Однако отнюдь не все разделяли это чувство.
Первым как ужаленный вскочил Ноурыз, сын Баракая, известный своим неукротимым нравом. Низенький, но могучий и широкогрудый, он сорвал с головы папаху, швырнул ее перед собой на пол и, сдвинув густые черные брови, пронзительно выкрикнул:
— Это не собрание мужчин, это сборище старух и гадалок! Зачем мы третий день сидим здесь и гадаем, когда настоящие мужчины сражаются? Если мы будем и дальше гадать, вместо того чтоб сражаться, давайте хотя бы снимем с себя мужскую одежду, не будем ее позорить, и оденемся в женские платья, и будем варить мамалыгу для гяуров и прислуживать им за столом. Крестьяне перестают платить нам подати, потому что мы, дворяне, перестаем быть воинами. Хозяин коня не станет просить, чтоб ему одолжили коня! У нас есть своя земля, зачем нам просить для себя чужую? Наш дом здесь, а не в Турции и не на Кубани. Пусть трусы уходят куда хотят, а храбрые останутся сражаться, пока жив хоть один убых!
Он поднял с пола папаху, отряхнул пыль и положил папаху рядом с собой.
— Ноурыз прав! — раздалось сразу несколько громких голосов.
— Мы не были и не будем рабами! — стиснув обеими руками тонкую талию, крикнул Мурат, сын Хирипса, высокий, худой, чернобородый, с наголо выбритой головой. — Если мы не сдадимся, вслед за нами пойдут в бой все, кто сейчас боится, что мы сдадимся!
— Да, мы будем сражаться. Еще посмотрим, кто останется живым и кто ляжет мертвым — мы или наши враги! — закричал кто-то — кто, я теперь уже не помню.
— Подождите. Тот, кто решает, не успев подумать, гибнет, не успев выстрелить, — среди общего возбуждения медленно и громко сказал старик Сит. Он был наш родственник, муж старшей из моих теток, и считался среди крестьян мудрым и справедливым человеком. Его приглашали решать споры, даже самые жестокие, — из-за земли и из-за пролитой крови. И сам Хаджи Керантух считался с его мнением.
Услышав голос Сита, все обернулись к нему, но он ничего не добавил.
— Ты мудрый человек, Сит, — сказал Хаджи Керантух. — Раз ты начал — продолжай, мы хотим знать, что ты думаешь.
— Мой маленький ум не для такого большого дела, — сказал Сит. — Три моих сына ушли сражаться, я не знаю, что с ними, но если они вернутся живыми, мы все четверо согласимся с вашим решением, каким бы оно ни было. Но просим вас не торопиться и подумать. Не ошибитесь! Не спутайте утреннюю зарю с вечерней. Мои старые глаза хотят видеть утреннюю зарю, а видят послеза-катную, и мне чудится, что она кровавая и сочится холодными слезами.
Только потом, много дней спустя, я задумался над этими словами старика Сита. Тогда мне было не до них: я глядел во все глаза на двух людей, от которых больше всего зависели — от одного общее решение, от другого — судьба моей семьи.
Шардын, сын Алоу, сидел молча и невозмутимо, так, словно он в душе уже давно все решил.
Хаджи Керантух тоже молчал. Он казался мне неприступной крепостью, которая никогда и никому не сдастся. Грех сказать, но в тот день я верил в него больше, чем в пророка!
В тишине, продолжавшейся, наверное, целую минуту после слов старого Сита, поднялся Ахмет, сын Баракая, младший брат неукротимого Ноурыза. Он был такой же широкоплечий, как брат, но такой статный, что его тонкую талию, казалось, можно было перерезать ножницами. Борода у него была коротко подстрижена, а из-под черкески черного сукна виднелся белоснежный архалук. Я знал, что Хаджи Керантух в душе ненавидел этого человека, но скрывал свою ненависть, боясь, что, если они открыто столкнутся, Ахмет может перейти к русским.
Ахмет, сын Баракая, заговорил не сразу. Сначала погладил рукоять своего щегольского, в серебряных ножнах кинжала, потом вынул свои золотые часы, взглянул на них, щелкнул крышкой, спрятал — и только после этого заговорил тонким, громким, хорошо слышным голосом:
— Мы уже не раз спорили, как нам быть, и дождались того, что все мы, убыхи, висим на сухой ветке над пропастью и слышим, как она трещит у нас над головой. Кто в этом виноват? Больше всего — мы сами. Я не побоюсь сказать открыто то, что каждый из нас понимает про себя. Мы не должны были вести войну с бесчисленными войсками русского царя. И наши предки, и мы сами воевали зажмурясь, боясь увидеть всю силу нашего врага и сравнить ее с нашею силой.
— Разве ты только сегодня проснулся, Ахмет, сын Баракая? — вскочив, крикнул ему Хаджи Керантух. — Не ты ли сам, еще в те дни, когда Хаджи Берзек, сын Адагвы, предводительствовал нашим войском, громче всех призывал народ к войне? Не ты ли ездил в Турцию и в Англию за помощью? Не ты ли возил нам на кораблях пушки и ружья? Почему же ты говоришь сегодня как новорожденный?
— Или как заяц, который хочет замести свои следы! — крикнул мулла Сахаткери.
Но Ахмет, сын Баракая, стоял неподвижно до тех пор, пока не стихли крики и брань.
— Ты прав, Хаджи Керантух, — сказал он. — Я ошибался так же, как все вы, и не реже, чем вы, обнажал шашку против русских. И все-таки, несмотря на всю нашу храбрость, это грозит нам гибелью. Грозит давно, начиная с первых наших выстрелов. Мы бились головой об камень, и голова разбита, а камень цел. И во всем этом нельзя винить только генералов русского царя. Было время, когда мы, вожди убыхов, мирились с ними, соглашались получать от них офицерские чины и брать жалованье. Но потом, надеясь на силу султана, сами возобновили войну против русских генералов. И наша беда в том, что султан, который внушил нам веру в то, что он всесилен, и хочет, чтобы мы проливали за него свою кровь, сам боится воевать из-за нас с русским царем. Вот почему наше положение безвыходно, и, уже давно поняв это, мы должны были помириться с русскими!..
На этом месте Ноурыз не выдержал и перебил своего младшего брата.
— Если кто из нас и разбил голову — это ты! — крикнул он. — Ты пришел сюда с разбитой головой, с жалким советом просить пощады у гяуров. Если даже кто-то другой из присутствующих здесь согласится с этим трусливым советом, то ответь мне, мой брат Ахмет, как мы с тобой, рожденные одной матерью, можем примириться с русскими? Кто поднял на штыки наших двух братьев? Кто отплатит за их кровь, если мы с тобой станем друзьями гяуров? Клянусь покойным отцом, если ты повторишь еще раз, что хочешь примирения с гяурами, я зарублю тебя. Не доводи меня до братоубийства. Уходи. Оставь нас!
Он уже до половины вытащил кинжал, и его еле-еле уняли.
— Дай мне возможность договорить, — стоя все так же неподвижно и даже не обернувшись в сторону брата, сказал Ахмет, сын Баракая, обращаясь к Хаджи Керантуху. — Даже если бы вы уже приговорили меня к казни, я все равно по обычаю имею право сказать последнее слово.
— Ты уже все сказал! — крикнул Ноурыз.
— Потерпи. Дослушаем его до конца, — сказал Хаджи Керантух.
— Как вы знаете, грузин гораздо больше, чем нас, и, однако, они не пошли войной против русского царя, — дождавшись тишины в доме, сказал Ахмет, сын Баракая. — Они стали подданными царя, но сохранили свою землю и свой язык и, кто знает, может быть, когда-нибудь еще вернут себе и свободу.
— Я ожидал от тебя всего, Ахмет, сын Баракая, но не знал, что ты способен изменить своей вере, — сказал мулла Сахаткери. — С кем ты нас сравниваешь? Грузины и русские — христиане, у них одна вера, поэтому они и примирились, а мы, мусульмане, были и будем вечными врагами гяуров.
Мулла Сахаткери поднялся, чтобы сказать это, и, сказав, снова сел, словно не мог ожидать возражений на свои слова.
Но Ахмет, сын Баракая, все-таки возразил ему.
— Достопочтенный Сахаткери, — сказал он, — ты знаешь не хуже меня, что в народе до сих пор помнят, как тысячу лет назад мы принимали христианскую веру и, хотя уже давно считаем себя мусульманами, продолжаем праздновать рождество и пасху. Мы не были вечными врагами гяуров в прошлом и можем не быть ими и в будущем…
На этот раз Ноурыз снова швырнул папаху на пол и выхватил из ножен кинжал уже не до половины, а весь.
— Хаджи Керантух, ты слышал, как я поклялся своим покойным отцом? Если ты не выгонишь сейчас же отсюда этого человека, я зарежу его как скотину здесь, в доме! Отныне, Ахмет, ты не сын Баракая, ты не мой брат, ты — втайне крещенный русскими отступник от веры, ты изменник, ты грешник. Оставь нас!
Соседи Ноурыза, навалившись со всех сторон, еле удержали его, а Хаджи Керантух встал и начал ходить взад и вперед. Потом медленно подошел к Ахмету, сыну Баракая:
— Что еще ты хочешь сказать нам? Что русские генералы соблазнили тебя; когда ты был в Англии, тебе подарили там золоченую саблю, а чем подкупили тебя они? Тогда, вернувшись из Англии, ты обнадежил нас, что англичане помогут, и подстрекал нас против русских. Когда сегодня мы висим, как ты говоришь, на сухой ветке, ты хочешь сказать, что ты ни при чем? Да, ты действительно дошел до конца!
— Все мы дошли до конца. Прежде всего — ты, — по-прежнему спокойно, не повышая голоса, сказал Ахмет, сын Баракая. — Разве я виноват, что англичане обманули нас? Да, я привез сюда немало английского оружия. Но чем дальше, тем яснее я вижу, что они сами не будут воевать из-за нас с русским царем. Кто мы для них? Горстка диких людей! Когда я был в Лондоне, они чаще обращали внимание на мою странную для них одежду, чем на наше несчастье. И не пугай меня русскими генералами. Даже в тех местах, которые они захватили силою и пролили много крови, они не убивали тех, кто им сдался, и не истребляли их жен и детей. Они не убили даже Шамиля с его женами и детьми, а только увезли его в Россию. Дагестанцы, которые подчинились их силе, не истреблены, а продолжают жить в своих домах. Наши соседи шапсуги — те из них, кто не ушел за море, — тоже не истреблены и живут в своих домах. Я не хуже тебя знаю жестокость русских генералов, когда они воюют, но когда они не воюют — они не убийцы. Я слышал, что среди них нашелся даже какой-то один, который изобрел для нас, горцев, буквы и хочет издать на них азбуку. Я вижу только два выхода для нашего народа: или погибнуть до последнего человека в битвах, или понять, что враг победил нас и — пусть теперь поступает с нами как хочет, как велит его совесть. Я больше верю тем, кто шел против нас с обнаженной шашкой, чем тем, кто тайно продавал нам свое оружие, но никогда не хотел проливать за нас свою кровь. Я много раз бывал в Турции и знаю, что нас, мужчин, не ждет там ничего хорошего. Мы мужчины, и мы не можем, как наши сестры, стать наложницами в гаремах! Покинувший свою землю будет страдать до конца! Я знаю одно: если мы, убыхи, покинем ее — нас не будет. А теперь делайте со мной что хотите: изгоняйте или убивайте.
Сказав это, Ахмет, сын Баракая, не сел обратно на свое место, а стал среди других толпившихся вокруг людей. Он сам уже не считал себя больше членом совета.
Его последние слова были такими сильными, что все молчали. Вдруг снаружи донесся топот коней, шаги спешившихся, и все посмотрели на открывшуюся дверь, в которой показался дядя Хаджи Керантуха — Берзек Арсланбей, которого посылали для переговоров о перемирии к генералу Гейману. Не оборачиваясь, он скинул с плеч мокрую бурку на руки телохранителю и с низко опущенной головой стоял среди вставших ему навстречу членов совета. Они встали, словно только стоя на ногах можно было выдержать ту страшную тяжесть, которая должна была упасть на их плечи.
— С чем ты вернулся? — спросил Хаджи Керантух.
— Я принес плохие вести, — сказал Берзек Арсланбей. — Генерал Гейман долго не принимал нас, и мы ждали его, как арестованные. Потом, когда солдаты повели нас к нему, он даже не захотел нас выслушать и сказал: «Поздно. Между нами и вами уже не будет мира! Те из вас, кто согласен переселиться на равнины Кубани, пусть идут через нас, мы их пропустим, а для тех, кто хочет переселиться в Турцию, мы освободим три дороги. Пусть они идут по этим трем дорогам к морю и садятся на корабли, которые их ждут. А здесь, где вы жили, мы отныне не разрешим жить ни одному из вас».
Он отправил нас обратно, а сам возобновил войну, сжигая и разрушая все, что попадается ему на пути. Он идет быстро и через два или три дня будет здесь!
Я еще не понял, что произойдет, но почувствовал, что нас ждет что-то страшное, и с последней надеждой смотрел на Хаджи Керантуха.
Он бессильно опустился на свое место, словно его потянула вниз какая-то невидимая сила, и обхватил голову руками.
Некоторые опустились вслед за ним, другие ошеломленно стояли.
Ты, наверное, видел изломанный ураганом лес? Так выглядели в ту минуту убыхи, собравшиеся в доме совета.
Снаружи снова послышался топот коня, и в дом вбежал задыхавшийся от скачки человек, тиская в руках мокрый башлык и нагайку.
— Хаджи Керантух, главный капитан турецких кораблей Эффенди Сулейман велел передать тебе: «Уже третьи сутки мы стоим у берега, и никто не платит нам за это. Если вы сегодня к ночи не скажете нам, нужны мы или нет, наши корабли вместе с кораблями английских контрабандистов уйдут в море!»
— Убирайся! — свирепо крикнул ему Хаджи Керантух.
Воин вышел с опущенной головой. Он провинился, крикнув при всех то, что должен был сказать Хаджи Керантуху наедине, выдал, что Хаджи Керантух принял решение раньше, чем собрал совет.
Но тогда, в ту минуту, я не понял, в чем он провинился. Понял только потом.
— Пусть выйдут все, кроме членов совета, — сказал Хаджи Керантух. — И ты, Ахмет, сын Баракая, тоже выйди, тебе нечего делать здесь.
И мы, пропуская вперед старших, стали один за другим выходить из дома. Самым последним, пропустив впереди себя всех, вышел Ахмет, сын Баракая.
День уже начинал клониться к закату, тучи разошлись, но дул такой пронизывающий ветер, что солнце казалось холодным. Вся поляна была полна людей — пеших и конных. Я не сразу заметил отца, заметил только, когда он, взяв меня за плечо, вывел из толпы.
— Что решил совет: переселяемся мы или остаемся? — спросил он меня.
— Еще идут споры, — сказал я.
— Кому они нужны? Время уже решило их, — сказал отец. — Наш молочный брат был прав. Ты подожди здесь, пока не выйдут члены совета, а я вернусь в дом Шардына. Я уже был там. Они готовятся к переселению и просили меня помочь. Я говорил с нашими соседями, некоторые из них не согласны, но теперь пусть сам Шардын, сын Алоу, поедет и поговорит с ними!
Я стоял ошеломленный. Отец говорил со мной так, как будто все уже решено. Неужели правда все уже решено? Я стоял в смятении, прислонившись к окружавшему дом плетню, когда из дома вышли члены совета во главе с Хаджи Керантухом.
Увидев их, толпа придвинулась к дому.
— Выслушайте наше решение, — сказал Хаджи Керантух, и, услышав его знакомый громкий голос, я подумал, что сейчас он поведет нас в бой. Я все еще хотел этого! — Сегодня в полночь мы прекращаем войну с русскими. Они одолели нас и пусть владеют нашей землей, но не нами! Великий султан, узнав о нашей беде, отвел нам самые лучшие земли в Турции и прислал корабли, на которых мы поплывем по морю. Мы поплывем туда, веря, что еще придет время, когда мы вернемся вместе с войсками султана, а сейчас мы должны уйти отсюда, но не как стадо, разогнанное волком, а все вместе — каждая округа во главе со своими предводителями. Завтра в полдень мы соберемся у нашей святыни Бытхи и произнесем перед ней клятву быть вместе, и да проклянет она того, кто изберет другой путь, чем мы! Седлайте коней, отправляйтесь предупредить всех людей во всех селениях, по всей стране убыхов о нашем решении. Мы пошлем гонцов в Ахчипсоу, в Псху, в Дал, в Цебельду. Мы долго сражались бок о бок с ними, пусть они теперь едут вместе с нами. После того как мы завтра принесем клятву, мы спустимся к морю и сядем на корабли.
Сказать тебе по правде, я был готов к смерти, к чему угодно, но только не к этому! Где он, тот Хаджи Керантух, герой из героев, который столько раз вел нас, убыхов, в кровавые битвы, которому мы верили, что он никогда не станет на колени ни перед каким врагом?! Я думал о себе, что я телохранитель великана. Сейчас передо мной стоял и говорил эти слова самый обыкновенный человек, советовавший нам, как лучше убежать от врага.
Вдруг кто-то, проталкиваясь через толпу, отодвинул меня плечом и, выйдя вперед, стал перед Хаджи Керантухом. Это был русский Афанасий — так мы привыкли называть его. Он и правда был когда-то русским солдатом, но еще двадцать лет назад по доброй воле перешел к нам, женился на убышке, принял наш язык и наши обычаи. С трудом продравшись сквозь толпу, он встал перед Хаджи Керантухом, стащил с головы войлочную шапку и низко поклонился:
— Прошу, дай мне сказать только одно слово.
И когда Хаджи Керантух не ответил ни да ни нет, старый солдат повернулся лицом к нам и сказал на чистом убыхском языке:
— По вере и крови я один из тех, кто сейчас воюет с вами, и вы вправе не верить мне! Но когда русский генерал придет сюда, он первым повесит на этом дереве меня, и поэтому вы должны верить мне! Я не хотел в вас стрелять и ушел из армии русского царя, и ваша сестра стала моей женой и родила мне двух сыновей. Ради них, ради неба и земли, ради бога и всех святых не спешите уйти отсюда в Турцию, не оставляйте свою землю сиротой! Вы не знаете, что ждет вас здесь, но ведь вы не знаете и того, что ждет вас там! А здесь все-таки наша земля. Не уходите с нее. Пусть как будет, так и будет!
— Молчи, гяур! — крикнул ему мулла Сахаткери и сжал кулаки так, словно готов был ударить его.
— Он русский. Он хочет, чтобы солдаты пришли и проткнули нас штыками! — крикнул кто-то из толпы.
Стоявший рядом со мной маленький, согбенный в дугу старик, навалившись на посох, который глубоко вошел в мокрую землю, тяжело вздохнул и прошептал:
— Счастливы наши предки — умерли, не увидев этого страшного времени.
— Несите сено, — приказал Хаджи Керантух, и несколько молодых людей бросились к навесу у коновязи, под которым лежало сено для лошадей. Хаджи Керантух торопил их, и они — один за другим — вбегали в дом с охапками сена и выбегали за новыми. Когда они перетащили туда почти все сено, Хаджи Керантух остановил их, поднялся в дом и поджег сено.
Он вернулся, а сзади него почти сразу же из густого дыма показались острые языки пламени.
Оцепеневшая толпа задвигалась и зашумела:
— Чем виноват этот дом?
— А кому ты хотел оставить его?
— О аллах, пощади нас!
— Пусть лучше бы нас убили здесь, чем потонуть с кораблем по дороге!
— Если ты такой храбрый, зачем стоишь здесь? Бери оружие и встречай генерала!
Вдруг среди этих многих голосов раздался один, самый пронзительный и отчаянный:
— А свои дома тоже сжигать?
Пожар разгорался все сильнее, кругом в ближних дворах сначала лаяли, а потом начали выть собаки.
Хаджи Керантух пошел к коновязи, где стоял его конь, и на полдороге остановился, наверное, ждал, что я, как обычно, поспешу подвести к нему коня и подержу ему стремя, когда он будет садиться.
Но я не подошел. Я стоял в толпе и смотрел, как горит каштановый дом. Наверное, кто-то другой помог Хаджи Керантуху сесть на коня. Я видел, как он проскакал мимо, освещенный заревом.
А дом все еще горел. Пламя, пробив крышу, улетало в вечернее небо, разбрасывая искры.
Люди все еще не расходились, словно хотели взять здесь, на этом пожаре, по последней пригоршне тепла перед тем, как плыть на чужбину. А мне казалось, что я лечу куда-то в бездонную пропасть. Где-то по дороге мелькали искаженные страхом и болью лица, блуждающие глаза, шепчущие что-то губы, дрожащие подбородки.
Кто-то тронул мое плечо. Я обернулся и увидел Шардына, сына Алоу, верхом на его низкорослом муле.
— Скорей садись на коня и поезжай вслед за мной! Слава аллаху, теперь ты наконец узнал настоящую цену своему господину Хаджи Керантуху, за которого хотел отдать свою глупую голову. — Он зло рассмеялся и тронул своего мула.
«Да есть ли у тебя сердце, если ты можешь смеяться в такое время?» — подумал я о нем, холодея от отчаяния. Я уже не любил Хаджи Керантуха, но Шардына, сына Алоу, в эту минуту я не любил еще больше.
Горсть земли
Удостоверившись, что убыхи переселяются в Турцию, царские генералы остановили свои войска, а турки обещали прислать еще другие, новые корабли, — и наше переселение растянулось почти на две недели. Не знаю, лучше это было или хуже, но мне казалось, что хуже. Когда знаешь, что все равно умрешь, лучше умирать быстрее, чем медленней.
В тот день, когда мы собрались на поляне у нашей святыни Бытхи, хранитель Бытхи — Соулах, зарезав нескольких белых, приготовленных для жертвы коз, нанизал на остро очинённую ореховую палочку только что сваренные, еще горячие, дымящиеся печень и сердце и начал молиться. Мы опустились вокруг него на поляне и тоже молились. Голос Соулаха прерывался, а по щекам его текли слезы. Он молился нашей святыне, не рассказывая ей о том, что мы покидаем свою землю, но сам, наверное, все время помнил об этом и поэтому плакал.
— Не дай погибнуть нам, о Бытха! — со слезами воскликнул он, заканчивая молитву, и мы хором несколько раз повторили вслед за ним:
— Аминь! Аминь!
После этого мы по очереди, один за другим, стали подходить к святыне, принося клятву, что если кто-нибудь из нас не пойдет вместе со всеми, то пусть наша святыня обречет его на гибель и вечное проклятие, его самого, и всех его детей, и всех его родных!
Когда мы после молитвы съели вареное мясо отданных в жертву коз, Соулах сказал нам:
— Мы уходим всем народом в чужую землю. Кто же будет молиться здесь перед нашей святыней? Как мы можем оставить ее без молитвы, как жернов заброшенной мельницы без воды? Я прошу разрешения у народа прикоснуться к нашей святыне и взять с собой ее частицу, чтобы и вдалеке находиться под ее благословением.
Наши старейшины сначала не соглашались прикоснуться к святыне, считая это грехом, но потом, подумав, послушались Соулаха. Три столетних старика вместе с ним вынули Бытху из ее подземного обиталища, в котором никто никогда к ней не прикасался.
Я тогда в первый и в последний раз увидел ее. Она была вырезана из камня и больше всего была похожа на орла. Глаза у нее были сделаны из золотых пластинок, а клюв, крылья и когти из серебра.
После молитвы мы положили ее обратно, в ее подземное обиталище. Это была большая, или, как называл ее Соулах, старшая Бытха. Но там же, вместе с ней, лежала еще и маленькая, младшая Бытха, тоже каменная, с золотом и серебром, но размером с голубя.
Старики вместе с Соулахом взяли ее, обернули несколько раз в облитый воском холст и положили в крепкую кожаную сумку. В день переселения Соулах привязал эту сумку к своему поясу, и по дороге к берегу, и на корабле, и когда мы высадились в Турции, всюду, где бы мы ни были, какие бы страдания ни терпели, младшая Бытха была с нами. Потом, через много лет, с нею случилась беда, из-за нее погиб человек, на которого мы смотрели как на надежду нашего народа. Но я не хочу забегать вперед и рассказывать тебе об этом сейчас, расскажу потом, когда дойдет до этого…