— К его слову прислушивается сам царь. Это ведомо туркам. Давайте напишем прошение на имя его императорского величества и в челобитной нашей, как недавние подданные Российского государства, изложим все беды, которые обрушились на нас… Три человека, которых вы изберете, должны будут отвезти это послание в Стамбул русскому послу… Так посоветовал консул Мошнин. Он, дай бог ему здоровья, вручил мне собственноручно письмо. Оно должно быть приложено к бумаге нашей, чтобы ее приняли в посольстве… Не будем терять дорогого времени…
На мгновение воцарилась тишина. И вдруг раздался зычный голос:
— С вашего позволения, я хотел бы напомнить, что еще вчера вы кричали: «Смерть гяурам!», преграждая путь царским солдатам в горы… — Это произнес садзский князь, член бывшего убых-ского совета, Уахсит Рыдба. Его узкая серебряная борода походила на поток, мчащийся по отвесному склону, и ее сухопарый владелец казался от этого выше ростом. О благородстве происхождения говорило его обличье. В последнее время князь был известен как человек, противящийся стремлению большинства вернуться на родину. Некоторые даже утверждали, что князь возглавлял противников возвращения. — Мы сами предпочли Турцию прикавказским долинам… То к царю спиной, то к султану. Кто же после этого станет нас уважать? А если и вернемся, что найдем мы в отчих пределах? Слыхал я, что в моих владениях поселились казаки… Может, вы хотите, чтобы я с хворостиной в руке пас казацких гусей? — Тонкой рукой огладив холеную бороду, князь гордо окинул взглядом толпу.
За спиной князя послышался язвительный смех:
— Вы только поглядите на приверженца султанских милостей! А что, высокочтимый Уахсит, ты получил в этой благословенной стране? Райскую жизнь? Мир?
|
|
— Да, мир! Если мы вернемся, нам опять придется браться за оружие, а война хороша только для тех, кто смотрит на нее издалека. Здесь хоть пули не свистят, — ответил Рыдба.
— Погоди, погоди, князь! Кто сказал тебе, что здесь не свистят пули? Они не слышны, но они уносят по двести человек в день. И у живых нет сил похоронить мертвых. Это хуже войны, это убийство… — лицо Ноурыза было белее савана. Он закашлялся.
Воспользовавшись этим, Мзауч напомнил, что консул Мошнин советовал написать прошение на имя царя и разумно было бы приступить к делу.
— Эх, Ноурыз, где твоя дворянская честь? Тот, кто пас вчера баранов, сегодня ведет переговоры, а что же будет завтра? — насмешливо сказал князь.
Мзауч вздрогнул, как от ожога плети, но сдержался.
Неожиданно из круга женщин вышла старуха Хамида. Она была во всем черном, ибо справляла траур. Темные круги лежали под ее печальными очами. Сорвав черный платок с высоко поднятой головы, отчего седые волосы ее, подобно снежной осыпи, упали на плечи, Хамида выкрикнула:
— Что с вами? Может быть, вы все уже на том свете и у вас полно времени, чтобы вести досужие разговоры о знатности, о потерянном богатстве и о прочих пустопорожних вещах? Сочтите могилы на берегу! Пусть извинят нас дворяне наши, но эти могилы на их совести. Где же был ум наших воспитанников и предводителей? Где, я спрашиваю? Вы, благородные дворяне, в ответе за то, что мы очутились здесь! Вы еще и сегодня чванливо печетесь об утерянных имениях. Не хотите пасти гусей! А нам не привыкать пасти их. Лучше б мои внуки на родине пасли гусей! Из четырех остался один. Трое уже умерли… — Голос Хамиды сорвался, но она проглотила комок в горле и продолжала: — Ради последнего внука, ненаглядного Тагира, я цепляюсь за жизнь. Чего бы я ни сделала ради его возвращения на родину! — И снова голос Хамиды обрел жесткость: — Я не узнаю горских мужчин! От века мерилом вашего достоинства было мужество! А ныне вы словно платки надели! Может быть, мне с непокрытой головой стать предводительницей вашей и повести на тот берег? Хватит разговоров! Делайте что-нибудь! Если прошение писать — пишите! Я первой подпишусь! Просить царя — просите! Я первая готова встать перед ним на колени. Заносчивость нам сейчас не к лицу. У нас одна забота — вернуться в страну убыхов.
|
|
После Хамиды никто не хотел говорить. Наступила тишина, которую прервал Сит:
— Дорогой Мзауч, кто нам напишет послание, если писарь умер от тифа? Покойник знал русскую грамоту, а среди нас второго такого не найдешь. И тут судьба не пощадила нас.
— Такой человек есть! — ответил Мзауч и подал кому-то знак рукой.
Из толпы вышел невзрачный старичок в городском костюме. Нос незнакомца был оседлан очками. Седые волосы, зачесанные назад, свисали до плеч. Из нагрудного кармана старичка выглядывала золотая цепочка от часов.
— Этот почтенный господин родом грек. Он в свое время с купцами объездил всю Россию в качестве толмача, а теперь служит переводчиком в русском консульстве. Если мы скажем ему все, что следует изложить, по-турецки, он наши слова запишет по-русски, — представил старичка Мзауч.
|
|
Старичок достал из потертой кожаной сумочки бумагу, перо и чернильницу и разложил все на невесть откуда взявшемся столике. Протерев очки краем носового платка, он встал на колени перед столиком и взглянул на Мзауча, словно говоря ему: «Я готов!»
Князь Уахсит Рыдба усмехнулся:
— О наших мусульманских муках что может накорябать христианская рука? От нелюбезного пророка не жди проку!
— Не каркай, князь, — обрезала его Хамида.
Старики и пожилые женщины подковой сели вокруг писца, а мы, молодые, стояли чуть поодаль. Первые слова послания взялся произнести Сит. Люди обмозговали эти слова, кое-где сократили, кое-где дополнили их. Когда старики отладили сказанное Ситом, Мзауч перевел его слова на турецкий, и сжимающий перо грек записал их по-русски. Покуда грек писал, наступило такое безмолвие, что было слышно, как скрипит перо. Потом на суд и совет стариков вынес мысли свои другой горец. И снова они были обсуждены, дважды переведены и записаны. Так повторялось много раз. Подобно тому как ручьи сливаются в один поток, помыслы и чаянья всех нас двигались сверху вниз по строкам послания, сливаясь в одну надежду. Как только старичок грек брал перо, люди не дыша, вытянув шеи, устремляли взор на листок бумаги, освещенный солнцем. От этого листка теперь зависела их судьба.
«Если бы Черное море обернулось вселенской чернильницей, а деревья на обоих его берегах — писчими перьями, а вся земля стала бы бумажным свитком, и то не хватило бы чернил, перьев и бумаги, чтоб описать все страдания махаджиров», — думал я, глядя на листок бумаги.
«Но почему не свершиться чуду, — предавался я упованиям, — ведь в мире бывали чудеса? А вдруг этот листок, как белокрылый голубь, поднимется с ладони посла в Стамбуле, пересечет море, равнины и леса России и доберется до царского дворца в Петербурге. Много окон в белокаменном дворце, но листок, обернувшийся белокрылым голубем, найдет нужное, чтобы опуститься на стол перед самим императором. Почему не может произойти чуда? Почему? А вдруг владыка полумира проснется в это утро исполненный бодрости, радости и великодушия?.. Он возьмет лист бумаги со стола, испещренный вязью прошения нашего, и, вызвав адъютанта, спросит: «Что это такое?» — «Прошение убыхов, ваше величество!»— ответит с улыбкой офицер, которому, как и другим придворным, уже передалось прекрасное настроение царя.
«Ах, убыхи? Да, да! Храброе племя, храброе, — морща чело, вспомнит император. И с уважением произнесет: — Они ведь жили на побережье Черного моря и в донесениях наместника именовались «непокорными». — «Так точно, ваше величество», — щелкнет каблуками адъютант. «Доблестно воевали с нами, отказались принять наши условия и переселились в Турцию. Достойный противник, достойный! Как вы считаете, генерал, заслуживает такой противник уважения?» — «Непременно, ваше величество», — ответит адъютант, чью грудь украшает медаль «За покорение Кавказа». — «Ах, несчастные! — не скрывая сострадания, воскликнет царь. — Я и не предполагал, что они попадут в такую беду… Ведь среди махаджиров немало стариков, женщин и детей… Конечно, они виноваты — эти убыхи, но не настолько, чтобы я лишил их своей милости». И, взяв белой рукой перо, царь на нашем прошении напишет всего два слова: «Просьбу удовлетворить!» И справедливость восторжествует. За нами придут корабли, и мы вернемся на родину, в страну убыхов. Откроются двери наших заброшенных жилищ, опять крестьянин выйдет в поле пахать и сеять, воскреснут радость и веселье, снова будут играться свадьбы и рождаться дети.
А вдруг произойдет все наоборот: царь встанет не в настроении, злой, хмурый, разгневанный вчерашним отказом красивой женщины, и адъютант, когда зайдет разговор об убыхах, подаст царю жестокий совет: «Прощать этих разбойников, ваше величество, было бы крайне неблагоразумно, к тому же у нас есть договоренность с Турцией». И самодержец, взяв белой рукой перо, напишет: «Дело решенное, пересмотру не подлежит!» И мы, убыхи, погибнем, погибнем все до одного. Казалось, судьба наша уместилась на кончике царского пера. Жизнь и смерть целого народа теперь зависит от прихоти случая, от настроения царя, находится во власти одной руки, сжимающей высочайшее перо».
Пока мысли и видения, связанные с прошением убыхов и подписью царя под ним, проносились в моей голове, писарь и переводчик — старичок грек — кончил свое дело.
С той поры, Шарах, кажется, промчалась вечность, а я и поныне почти дословно помню содержание послания убыхского народа царю. Словно память моя — надгробный камень, а слова прошения — заупокойные письмена, высеченные на нем. Ты спрашиваешь, дорогой, что было сказано в этом прошении? В нем описывались страдания наши, коих со дня творения не ведал ни один народ, говорилось о том, что турецкое правительство, пригласившее нас, не выполнило ни единого условия обещанного гостеприимства. «Находясь на краю неминучей гибели, искренне раскаиваясь и честно признавая всю тяжесть совершенной нами ошибки, мы, убыхи, во всем оставшемся числе своем, мужчины и женщины, стар и млад, склоняя головы перед Вашим императорским величеством, слезно молим Вас о разрешении возвратиться на родину, к осиротевшим очагам нашим. Клятвенно обещаем Вам, что если будет даровано нам разрешение вернуться в отчие пределы, то не только мы, но и потомки наши вовеки не забудут Вашей царской милости, верой и правдой служа государству Российскому. Стоя на коленях перед Вашим величеством, заклинаем Вас: не дайте исчезнуть народу убыхскому с лица земли!» Вот такие, дад, были слова в этом прошении.
Когда оглашен был текст прошения, Мзауч Абухба пригласил подписать его. И первый поставил подпись свою. Старуха Хамида отродясь не знала ни одной буквы, поэтому она, обмакнув большой палец в чернильницу, приложила его к бумаге. Что старуха Хамида — даже наш почтенный жрец Соулах был безграмотным и потому последовал ее примеру. Должен тебе сказать, дад, что людей, которые брали в руки перо, чтобы начертать свое имя, было совсем немного. Можно сказать даже, что было их раз, два — и обчелся. Каждый, кто подписал бумагу или приложил к ней палец, приходил в хорошее настроение, словно услышал добрую весть. Дошел черед и до моего отца Хамирзы, но он заколебался.
— Хамирза, ты что мешкаешь? — удивился Сит.
— То, что в согласии решил народ, и для меня закон, но здесь отсутствует мой воспитанник и господин Шардын, сын Алоу, а без его ведома я не могу приложить палец.
Мы с Матой переглянулись и оба разом подошли к столу:
— Вместо отца подпишем мы!
Вначале я, как старший, а потом Мата оставили отпечатки больших пальцев на бумаге.
— А ты, Ноурыз, чего медлишь? Или ты заодно с Рыдбой? — спросил Мзауч.
Ноурыз поднял опущенную голову и, стуча по привычке коротким посохом о землю, сказал:
— Если бы я хоть самую малость был уверен в том, что из этого выйдет толк, поверь, я бы подписался десять раз. От этой затеи ни вреда, ни пользы не будет. Подай перо — подпишу. Хватит строить воздушные замки! Вот завтра Соулах благословит нас перед святой Бытхой, и уж тогда, поверьте, я буду знать, что мне надлежит делать. А сегодня, если вам угодно… — И Ноурыз, сын Баракая, поставил имя свое рядом с отпечатками наших пальцев.
Надо признаться, что сторонников князя Рыдбы Уахсита оказалось немало. Они стояли в стороне, не решаясь открыто покинуть сход, ибо такой поступок был бы равноценен вызову, брошенному большинству собравшихся. Вручить прошение русскому послу Игнатьеву люди уполномочили трех человек во главе с Абухбой Мзаучем. Они должны были немедля отправиться в Стамбул. Святилища для нашей святыни Бытхи в Турции не нашлось. Народ сокрушался, что она вынуждена была находиться в убогом жилище жреца, как какой-нибудь заурядный кувшин или прялка. Когда началась холера, иные в страхе предположили, что обиженная Бытха отказала нам за святотатство в своей защите и покровительстве. Чтобы люди не пали духом, жрец Соулах с Быт-хой в руках направлялся к каждому, кого свалила хворь, и молился за исцеление заболевшего. Люди верили в чудотворную силу Бытхи, и немало было случаев, когда заболевшие преодолевали смертельный недуг. Люди должны во что-то верить, Шарах…
Все махаджиры, кроме больных, собрались на берегу у самого моря перед одиноким деревом, где недавно сиживал апхиарцист Сакут. Каждый понимал: сегодняшняя молитва особая. Сама Бытха должна благословить тех, кто, возглавляемые Ноурызом, сыном Баракая, отправляются не куда-нибудь, а в страну убыхов. Соулах в белом одеянии, помолившись, достал из кожаного чехла Бытху и приставил ее к стволу дерева. Мы все опустились на колени.
— О всемогущая и всесильная покровительница наша Бытха! Благослови нас!
Молитвенный напев жреца, излучая тепло, проникал в сердца нам. Казалось, сладостный дым оставленных очагов коснулся наших ноздрей. Милые видения явились очам. Вспоминали родину, вспоминали умерших, и слезы текли даже по щекам мужчин. Воздев руки к небу, Соулах продолжал:
— О всемилостивая Бытха! Нынче многие из нас отправляются на родину. Разрушь преграды на их пути! Воздвигни перед нами мосты над безднами! А когда поплывут морем, одари их попутным ветром! Защити их, опеки, укрепи их дух!
— Аминь! Аминь! — откликнулись стоящие на коленях.
Когда кончилась молитва, воодушевление охватило людей. Мужчины надевали кинжалы, брали свои пистолеты и винтовки, которые они сложили в стороне на время молитвы.
— Получившие благословение, в час добрый! С богом! — воскликнул Ноурыз, сын Баракая.
Подхватив заранее приготовленные узлы, переметные сумы и кувшины, толпа мужчин и женщин устремилась за ним. Старуха Хамида, держа за руку маленького внука Тагира, даже не оглянулась. Они направлялись в сторону Трабзона, надеясь раздобыть корабль, чтобы на нем отплыть по направлению к Сухум-кале. Если не удастся раздобыть корабль, как было решено, они должны были пешком достичь границы. Полагаясь на бога, оружие и благоприятное стечение обстоятельств, люди надеялись так или иначе добраться до страны убыхов. Вся наша семья находилась на берегу. Мы обнялись с Матой. Взяв его поклажу, я шел с ним некоторое время рядом. Потом мы обнялись еще раз. И я долго, стоя на обрыве, смотрел вслед уходящим. Не полагается завидовать родному брату, но я завидовал ему. Какой он счастливый: возвращается домой! А я? Свидетель бог, что я кинулся бы догонять ушедших, если бы не оставались здесь мать, отец и мои сестры. А разве только они? Перед взором моим возник неведомый остров Родос. На этом острове находилась моя любимая, моя Фелдыш. Сердце разрывалось на части. i
Вынужденное безделье для человека, привыкшего трудиться, подобно недугу. Чем могла заняться наша семья? Мы не имели земли, чтобы завести хотя бы маленький огород, мы не имели не только коровы, но даже захудалой козы, чтобы пасти ее. Что нам было делать? Благо еще, что отец захватил из дому сеть. Теперь он целыми днями пропадал на море. Рыба стала единственным пропитанием семьи. Я сам вначале умирал от безделья. А потом приноровился рыскать по деревням и городам. Чтобы принести в дом буханку хлеба, я то становился грузчиком в порту, то колол дрова для очага богатого турка, то нанимался чистить хлев. Ничем не брезговал. Да много ли заработаешь, когда рабочие руки обесценились до предела? Ты, милый Шарах, наверно, и не знаешь, что такое жить впроголодь. Если у самого пусто в животе — это еще полбеды, а когда голодает твоя семья — это уже беда. Тут на все пойдешь. Казни или милуй, но знай, что и я принял на душу грех поневоле. Когда полсотни хорошо вооружившихся парней вышли на «охоту», я был в их числе. Как тебе уже известно, худая молва о нас, махаджирах, ходила по всей Турции. Перед человеком в черкеске наглухо закрывались двери. Между вооруженными горцами и полицией не раз случались перестрелки. Даже войско было наготове на случай, если полиция сама не совладает с делибашами. Мы старались действовать в отдаленных местах, бездорожных, где нашего брата еще не видели. Крестьян мы не трогали. Что возьмешь с таких же голодранцев, какими мы сами были? Но приезжих купцов и лавочников потрошили на славу. И деньги, и мануфактуру, и обувь, и снедь разную забирали у них подчистую. И еще промышляли мы угоном коней. Нам без лошадей, сам понимаешь, обойтись было никак нельзя. В стычках с полицией, чего таить, были жертвы с обеих сторон. А тех из нас, кто живым попадался полиции в руки, ждала кара мученическая.
К лихим парням я примкнул как раз в то время, когда проводил Мату. Не каждый набег бывал удачным. Однажды полицейские решили взять нас в кольцо. Их было много. Мы по двое, по трое выскользнули из их западни и через леса и горы по ночам, как тени, начали спускаться к побережью. За время нашего отсутствия среди махаджиров в окрестности Самсуна произошло немаловажное событие: вернулся Шардын, сын Алоу. Его ждали многие, в том числе и мой отец. Глаза господина нашего смотрели весело, на челе — ни тучки печали. Вместо черкески на нем был турецкий наряд. На голове алела феска с черной кисточкой. Пальцы перебирали янтарные четки. В походке, в голосе Шардына появилось что-то надменное, самодовольное, движения обрели медлительность. Он осведомился о том, как тут люди жили без него, какие события произошли? Ему по старой привычке без обиняков поведали о погибельной судьбе, выпавшей на долю почти каждого.
— Война не унесла столько людей, сколь чужбина за полгода.
Это сообщение не слишком огорчило нашего молочного брата. Его больше расстроило то, что мы написали прошение царю, а также то, что многие ушли с Ноурызом, сыном Баракая.
— Где ваша выдержка? — выговаривал он. — Потоп, что ли, начался, землетрясение? Экие вы несуразные! Вас, словно малых детей, и на день нельзя оставить без присмотра! Какой презренный негодяй надоумил писать прошение царю? Или забыли, как русские дырявили нас пулями? Захотели быть рабами гяуров? Позор, какой позор! Запомните: прежде всего мы — мусульмане и находимся на земле правоверных! Сам наместник аллаха, благороднейший султан, — первый подданный этой страны. Когда думаешь о чести такой, сердце от гордости, подобно боевому соколу, рвется ввысь! Не скрою, я был представлен матери великого султана Абдул-Азиза. Она, как вы знаете, адыгейка. Ее и мои предки находились в родстве. Одна кровь течет в наших жилах! Мать султана вручила мою судьбу, а значит, и вашу судьбу человеку, который является правой рукой правителя страны. Нам предоставлены плодородные земли с лесами, полями и водами. Там вы забудете о всех пережитых страданиях. Готовьтесь к переселению, до наступления холодов мы должны быть уже там.
О возвращении Шардына, сына Алоу, я рассказываю тебе, дад, со слов других. Ведь я в это время, ничего не подозревая, пробирался с конными удальцами к побережью после неудачного набега. Мы уже преодолели большую часть пути, когда вдруг увидели, что с востока, еле перебирая ногами, движется серая толпа полумертвецов, а позади ее с винтовками идут солдаты. Вскоре мы приблизились к ней. Ты можешь себе представить, Шарах, какое чувство охватило нас, воочию убедившихся, что эти истерзанные, обессиленные, босые люди — убыхи, малая часть тех, кто хотел пробиться на родину!
— Мата! — как безумный закричал я и кинулся в толпу.
Он шел согбенный, опираясь на палку, и прижимал к груди мальчика. В мальчике я сразу узнал внука Хамиды — Тагира. Не обращая внимания на окрики солдат, мы вытащили из переметных сум все съедобное и стали делить между изнуренными голодом, павшими духом, подконвойными людьми. После привала, который был разрешен только потому, что солдаты не на шутку перепугались неожиданного появления вооруженных всадников, мы, подняв раненых и вконец изнемогших махаджиров на седла, слились с толпой.
Я посадил Мату с Тагиром на своего коня. Мата стал рассказывать мне о том, как они добрались до Трапезунда. Владелец парохода, обещавший за кругленькую цену переправить возглавляемых Ноурызом, сыном Баракая, людей на кавказский берег, в последний момент испугался и ушел в море, не взяв ни единого пассажира. Тогда, как было решено заранее, они направились пешком к границе. На реке Чурук-Су турецкие пограничники встретили их в штыки. Две недели горцы искали лазейку, чтобы перейти на другой берег, но тщетно: граница охранялась зорко. В отчаянии решили прорываться с боем. Началась перестрелка. Первым был убит Ноурыз, сын Баракая. Пуля прострелила ему сердце.
— Завидую ему, — прошептал Мата. — Эх, почему я не оказался среди тех парней, которые там полегли в полверсте от отчей земли! — Мата вздохнул, словно кузнечный мех, и добавил: — А несчастная Хамида, не пощадив своего маленького внука, бросилась в реку. Еще по дороге она усыновила меня и вручила мне судьбу своего внука. Тагир теперь стал моим братом и твоим братом, Зауркан. Если со мной что-нибудь случится, ты станешь заботиться о нем…
Маленький Тагир, которого Мата прижимал к груди, жалостно сопел во сне.
Добрые вести лежат на месте, а худые ветер обгоняют. Убыхи, что оставались в окрестностях Самсуна, неведомо от кого уже знали, что земляки, ушедшие с Ноурызом, сыном Баракая, не смогли перейти границы и что многие из них погибли. И когда оставшиеся в живых, похожие на призраков, вернулись, берег огласили душераздирающие крики и стенания. Один среди вернувшихся не увидел своего брата, другой — своего сына, третий — близкого родственника. И не потому ли сообщение, исполненное горького разочарования, привезенное из Трапезунда Мзаучем Абухбой, было встречено лишь скорбным молчанием. А сообщение это было жесточайшим: на нашем прошении царь начертал собственноручно: «Убыхский вопрос решен, пересмотру не подлежит!»
— Я же вам говорил, что так будет! — с веселым злорадством отозвался Шардын, сын Алоу, когда услышал о решении царя.
В приморской кофейне под белым пологом он играл в нарды с Омер-пашой. Черное известие, привезенное Мзаучем, озарило все нутро его самодовольным светом. Он понимал, что хочет народ или нет, но должен будет теперь подчиниться его, Шардына, воле. Ему и в игре сегодня везло: косточка нард чуть ли не каждый раз оборачивалась шестеркой. Сафьяновый бумажник паши худел на глазах, из пухлого сделался плоским. Единственное, что нашему предводителю портило настроение, это то, что паша обмолвился о Хаджи Керантухе.
— Пропади он пропадом! — не сдержался Шардын, сын Алоу. Что означало: «Я единственный властелин убыхов!»
Вскоре стали прибывать пароходы, чтобы переправить нас на те благодатные земли, о которых говорил Шардын. Мы стали грузиться на эти суда. Через два дня в окрестностях Самсуна не осталось ни одного убыха, кроме тех, кто лежал в могилах.
Два чувства, как два бугая, столкнулись лбами в моей душе. Одно — печальное, что мы еще больше удаляемся от страны убыхов, а другое — светлое, что наши корабли приблизятся к острову Родос и, да смилуется небо, я, может быть, увижу Фелдыш. Я стоял на палубе, вглядываясь в очертание берега с одиноким деревом. Под этим деревом белел надгробный камень на могиле Сакута. А над ним, привязанная к высокой ветке, качалась апхиарца, еще так недавно заставлявшая трепетать наши сердца. И вдруг мне почудилось, что струны ее зазвенели и моего слуха коснулись слова последней песни слепого певца:
Всадник спрашивал: — Где мой
Конь под боевым седлом? —
Хоть сидел на скакуне,
Опершись на стремена.
Вопрошаем мы в слезах:
— Где ты, райская земля? —
Хоть оставлена она
Нами в отчей стороне.
Корабли шли курсом на Стамбул. На третий день были брошены якоря на стамбульском рейде, но на берег никого не выпустили, ибо портовые власти опасались, что мы занесем тиф или холеру в город. Вода за бортом кипела, как в котле, и волны, как в белой горячке, кидались на причал. Моряк-турок, бросив с палубы взгляд на клокочущую за бортом воду, сплюнул сквозь зубы:
— Шайтан акынтасы!*[8]
Суеверные люди сокрушались: «Плохое предзнаменование».
Из Стамбула корабли направились в Емзид, но и там нам не разрешили сойти на берег. Единственным человеком, на которого не распространялся этот запрет, был Шардын, сын Алоу. Вернувшись из города, где находился продолжительное время, он, хвастливо улыбаясь, сказал:
— Здесь, уважаемые, живет мой друг, спаситель всех вас, Селим-паша. Пока мы находимся под его покровительством, нам нечего бояться.
Корабли повернули в сторону Бандырмы. Пришвартовавшись, мы высадились и пешком, следом за подводами, на которых двигалась семья Шардына, сына Алоу, направились в местечко Осман-Кой.
Позже местные жители рассказывали, что еще задолго до нашего переселения в эту местность появился здесь некий убых по имени Осман. Ходил, приглядывался, что-то смекал, а потом исчез так же неожиданно, как прибыл. Может, досужий вымысел все это, а может, то был Шардын, сын Алоу?
Осман-Кой
Вечерело, когда я с полным мешком кукурузы на плечах вошел во двор. Синеватый дым слегка клубился над крышей мазанки. Наша белая собака с рыжими подпалинами подбежала и стала ласкаться к моим ногам. Кудахтали куры, готовясь сесть на насест. Моя мать Наси бранила маленького Тагира за то, что он тянет за хвост теленка. Ее голос, ласковый и нестрогий, отозвался покоем в моем сердце. Отец, сидя на маленькой скамеечке, доил нашу безрогую корову, и мне слышалось, как струйки молока глухо стекали в деревянный подойник. Куна с пучком зеленого лука спешила из огорода в дом, боясь, как бы не убежала клокочущая вода из котла, приготовленная для варки мамалыги. А младшая сестра Джуна выбивала палкой вывешенные матрацы. «Господи, — подумал я, — может, с твоей помощью мы заживем, как прежде?»
Каждый занимался своим делом. Вскоре, когда сели ужинать, появился Мата. Он был чем-то расстроен.
— Что-нибудь случилось, сынок? — спросил его отец, кончая ужин.
— В господскую усадьбу я больше не пойду, — ответил Мата, встав из-за стола. — Я сегодня, когда уходил оттуда, слово дал: «Все! Сюда я отныне— не ходок!»
— Ты погорячился, дад! — успокаивая его, посочувствовал отец.
— Прополку нашего поля мы давно просрочили. Сорняк заглушил кукурузу. И табак гниет на корню, сестры не справляются с его ломкой.
— Сам знаю, а что сделаешь? Не нами, а предками утвержден обычай, по которому из каждой семьи один человек два дня в неделю должен отработать в имении дворянина. К тому же Шардын, сын Алоу, наш самый дорогой и близкий родственник.
Затеплив свечу, отец сел на скамью шить чувяки.
— Не я один, — выпалил Мата, — все парни, что нынче там работали, поклялись завтра не приходить.
— Когда все вместе, значит, по справедливости, — заметил я.
Отец оставил шитье и строго взглянул на меня:
— Я вижу, ты герой подливать керосин в огонь? У него мозги набекрень, — кивнул он на Мату, — а ты потакаешь ему. Или вы забыли, что Шардын мой молочный брат? Имейте совесть! Не только наша семья, но все убыхи, поселившиеся в Осман-Кое, обязаны ему за то добро, которое он сделал. Или вы забыли, как мы жили под Самсуном? Грех быть такими неблагодарными.
— А разве твой молочный брат, перевозя нас сюда, думал не о своем благополучии? Если бы он этого не сделал, кто бы стал на него работать? А к тому же быть дворянином без дворовых крестьян — честь невелика. Теперь же он живет припеваючи. Со вчерашнего вечера гостит у него Селим-паша… Встали они сегодня позже солнца после веселой попойки и сразу давай играть в нарды. Шардын просадил кучу денег. Я глазам своим не верил, когда он отсчитывал лиры. За всю жизнь я не заработаю столько… У нас на соль нет ломаного гроша, а этот бездельник швыряет деньги, заработанные нашим потом, как простые бумажки. Не при сестрах будь сказано, но я своими ушами слышал, какие словечки он со своим дружком отпускал насчет девушек, пришедших к княгине с гостинцами.
— Ты еще молод, сын мой! Не тебе судить, что кому дозволено. Одни рождены повелевать, другие — подчиняться. Это не чья-нибудь прихоть, а воля аллаха! И запомните оба, — отец погрозил нам пальцем, — мы в чужой стране и, не дай бог, если что случится, нам не на кого больше положиться, только на защиту Шардына, сына Алоу. Он наш покровитель! — Отец, отложив шитье и задув свечу, добавил: — Послезавтра пятница, не забудьте в мечеть сходить!
— Обойдутся без нас, — не сдержался я.
— Да простит аллах тебя, — испуганно прошептала мать.
Намаявшись за день, мы рано легли спать, но сон обходил меня стороной. Лежа с открытыми глазами, я думал и о словах брата и о словах отца.
Несмотря на то что мы действительно получили небольшие участки земли и построили жилища, благополучия не было. Жили трудно и несытно. Если в стране убыхов мы знали одного господина, на которого работали или платили ему натурой, то здесь ашар — вы, абхазцы, называете это ашьара — мы должны были платить сразу двум господам. Один из них был все тот же Шардын, сын Алоу, а другой — владелец земли Селим-паша. Нам оставалась третья часть. А поле величиной было разве как там, в Убыхии? Здешнее поле можно было укрыть бычьей шкурой. Прокормись-ка всей семьей с третьей части его. И от налога государству освобождены мы не были. В эту ночь я заснул поздно, и снились мне худые сны.