Воронов нахмурился, но почувствовал, что сделал это больше по привычке. Это было так неожиданно и ново, что он встал из-за стола.
— Петр Ильич, вы верите в чудо?
Трудно было удержаться от смеха при виде того, как вытянулось лицо Петра Ильича, и Воронов рассмеялся, раскатисто и громко, совсем так, как смеялся год или два тому назад. Где уж было Ларину понять, что происходило сейчас с его учителем. А между тем это действительно походило на чудо: доцент Воронов почувствовал, что становится прежним Вороновым. И не последнюю роль в этом сыграло появление в одиннадцатой группе девушки с ясными, как небо, глазами…
— Впрочем, это я так. А теперь… Не хотелось мне вас огорчать, но… — Воронов придвинул портфель и вынул объемистую пачку листов с отпечатанным на машинке текстом. — Сегодня прислали отзыв на вашу диссертацию из Урбекской экспедиции. Отзыв подписан главным геологом…
— Андреем Ивановичем?
Воронов глянул на подпись:
— Да, вот: А. И. Степанов… Позвольте, Андрей Иванович… Это не тот ли Степанов, что работал до войны в Ленинградском горном?
— Да, он там работал. Вы с ним знакомы?
— Я знаком с его работами… Что заставило его покинуть Ленинград?
— Во время блокады потерял там семью.
— Война… — вздохнул Воронов. — Так вот, есть в этом отзыве такая фраза… — Он пробежал глазами страницу. — Послушайте: «Вызывает недоумение, что диссертант не сделал ссылок на некоторые работы геологов Урбекской экспедиции, материал которых широко использован в диссертации». Это что, действительно так?
Петр Ильич помялся:
— Видите ли, Юрий Дмитриевич, я полагал, что ссылки следует делать только на печатные работы. А речь идет о рукописных отчетах, которые… Да, кстати, — оживился Ларин, — недавно я читал последнюю работу по Урбеку Сковородникова. Там тоже нет ссылок на эти отчеты…
— Сковородникова? Что-то не слышал такой фамилии. Дельный ученый?
— Кандидат наук…
— Это не одно и то же.
— Я понимаю. Просто к слову. Так вот, я думал…
— Неправильно думали! — перебил Воронов. — Ссылки требует все, что сделано не вами. К тому же, в диссертации вы ссылаетесь и на рукописные работы, — в частности, мои, профессора Бенецианова… Словом, это необходимо вам исправить.
— Но ведь поздно, Юрий Дмитриевич. Работа у рецензентов.
— Что же вы предлагаете?
— Я улажу это дело.
— Как?
— После вам скажу, Юрий Дмитриевич. Хорошо?
Воронов пожал плечами:
— Но, имейте в виду, так оставить нельзя.
— Конечно, я понимаю… — Петр Ильич поспешно попрощался и пошел к двери.
— Попросите, пожалуйста, Нину Павловну, — вслед ему сказал Воронов.
— Хорошо, Юрий Дмитриевич. — Ларин вышел из кабинета. На столе осталась его тетрадь со списком одиннадцатой группы. Воронов взял ее в руки. В конце списка карандашом было приписано: «Андреева Людмила Владимировна».
«Людмила Владимировна… Люся… — подумал Воронов. — Так это и есть она, та незнакомка?»…
— Можно к вам?
Дверь приоткрылась, и в нее мягко проскользнула Нина Павловна, старший лаборант кафедры, дама неопределенных лет. Губы ее алели так ярко, что можно было позавидовать возможностям парфюмерной промышленности.
— Нина Павловна, сходите, пожалуйста, в библиотеку и подберите каталоги рентгенографических установок.
— И больше ничего?
— Да, вот еще! Там, в деканате, должно быть, сидит корреспондент, я просил подождать. Пригласите его, пожалуйста.
Нина Павловна вздохнула: «И это мужчина! Будто тут не женщина, а гранитная глыба. Впрочем, чего еще можно ждать от бесчувственной «электронной машины»! Поджав губы, она гордо покинула «жестяницкую мастерскую», в которую превратился уютный и солидный кабинет ее прежнего шефа.
Через несколько минут перед Вороновым сидел не очень молодой, по чрезвычайно подвижный мужчина в кожаной куртке и быстро сыпал торопливым говорком:
— Мы понимаем, товарищ Воронов, что ваши работы имеют большую известность — и не только у нас, но и за границей. Однако до сих пор с ними знаком лишь узкий круг ученых. Что же касается широкой общественности, то она едва ли знает о выдающихся достижениях, полученных в этой лаборатории.
Воронов слегка поморщился. Но словоохотливый посетитель не обратил на это внимания.
— Так вот, чтобы познакомить широкую общественность с теми успехами, которые имеют место на передовых, так сказать, рубежах науки, наша газета решила поместить очерк о вашей работе.
— А если конкретнее?
— Конкретно — газете нужен материал, в котором нашли бы отражение следующие вопросы. Прежде всего, конечно, сущность вашей работы. Затем — что интересного достигнуто в этом году? Каковы дальнейшие перспективы? Связь науки с производством? Лучшие люди? Неплохо было бы отметить также, в чем заключаются ваши трудности. Какую помощь хотели бы вы получить? И что считаете самым главным на сегодняшний день? Вот короткий перечень вопросов…
— Ну, если отвечать на весь этот «короткий перечень», — усмехнулся Воронов, — работать будет уже просто некогда. Что же касается того, что мешает нам, то как раз об этом я должен говорить сегодня с деканом факультета. Вам, думаю, это будет небезынтересно.
— Конечно!
— Тогда пойдемте. Только одно условие — вам, пожалуй, не следует говорить, что вы корреспондент, из газеты. Так наша беседа будет естественнее.
— Совершенно верно! Но когда же… — он оглянулся на экраны осциллографов.
— А сюда мы еще вернемся, и вы сами познакомитесь и с людьми и с тем, над чем они работают.
***
Декан встретил их благодушнейшей улыбкой:
— А-а, Юрий Дмитриевич! — поднялся он. — Проходите, проходите, батенька мой! Не часто балуете вы своим вниманием стариков. Не часто. А зря!
— Вот мы и пришли к вам, Модест Петрович, посоветоваться.
— Да вы садитесь. Садитесь, пожалуйста! И вы, молодой человек. Простите, не имею чести знать…
— Ашмарин, — коротко отрекомендовался тот, с любопытством осматривая просторный кабинет.
— Очень приятно! Присаживайтесь.
— Спасибо, Модест Петрович, — поблагодарил Воронов. — Речь пойдет о наших лабораториях. Я имею в виду кафедральные лаборатории. Они слишком малы, оборудованы слишком примитивно и, естественно, не могут решать тех задач, которые ставит сейчас наука…
Улыбка сбежала с лица Бенецианова:
— Ну-с, и что вы предлагаете?
— Я много думал об этом и пришел к мысли, что пора нам объединить лаборатории.
— Как объединить?
— Очень просто. Создать вместо них единую общефакультетскую лабораторию с подчинением ее деканату или Ученому совету.
— А зачем нужна такая реформа?
— Целесообразность этого, на мой взгляд, очевидна… Ведь что сейчас получается? Делает, предположим, мой лаборант какой-нибудь анализ, и у него не хватает платиновой посуды. А у вас в лаборатории она стоит без дела. Или, наоборот, в вашей лаборатории недостает каких-то реактивов, а у нас их больше чем достаточно. Но не это главное. Возьмите такой вопрос, как распределение средств на оборудование. Из года в год они дробятся между нашими карликовыми лабораториями, и в результате ни одна из них не может приобрести современного дорогостоящего оборудования. А ведь пора уже факультету иметь такую лабораторную базу, которая позволит вести комплексное исследование любых минеральных объектов с использованием всех достижений аналитической техники. Пришло время ставить экспериментальные работы и по кардинальнейшей проблеме геологии — превращению всех без исключения пород и минералов в сырье для промышленности. Пора, наконец, вплотную переходить к созданию искусственных минералов. У нас на кафедре, как вы знаете, кое-что делается в этом направлении. Но делается недостаточно. Нет соответствующего оборудования. Нет дефицитных материалов. Мы до сих пор не имеем даже рентгеновской установки, электронного микроскопа, масс-спектрографа. Без этих приборов невозможно дальнейшее развитие научной работы на факультете. И все это мы сможем получить только при одном условии — создав крупную общефакультетскую лабораторию. Как вы на это смотрите?
— Как я на это смотрю? — Бенецианов забарабанил пальцами по столу. — Я не согласен с вами. Что значит подчинить лабораторию деканату? Деканат у нас — это декан и секретарь. Так что же, мне прикажете руководить этой суперлабораторией? Или моему секретарю? А Ученый совет вообще не станет вникать в такие дела.
Воронов настаивал:
— Во главе объединенной лаборатории будет стоять заведующий. Он-то и станет подчиняться деканату или Ученому совету.
— Нет-нет! Чепуха! Сейчас каждая лаборатория имеет хозяина. Тогда его не будет. Сейчас каждая кафедра имеет свою экспериментальную базу. А что получится, если принять ваше предложение? Нужно сделать какой-нибудь анализ — беги за разрешением в деканат. Или ставь вопрос на Ученом совете!
— Ну, зачем все так усложнять, Модест Петрович! Имеются же планы исследовательской работы кафедры. Эти планы будут увязываться с планом работы лаборатории. Только и всего!
— Опять вы с этими планами! — Бенецианов махнул рукой. — Какие могут быть планы в научной работе! Вы же ученый, Юрий Дмитриевич, и должны понимать, что нельзя втиснуть в какой-тo план творческую мысль исследователя.
— Творческую мысль — да. Но экспериментальную работу не только можно, но и нужно. Могут же ваши сотрудники сказать, сколько и каких анализов потребуется им в течение, скажем, семестра.
— Нет, не могут! Бросьте вы, Юрий Дмитриевич, все эти фантазии! Сколько лет существовали кафедральные лаборатории? С самого основания факультета! И всех это устраивало. Все работали, — и не плохо.
— Но ведь наука не стоит на месте. Сейчас нужна совершенно иная экспериментальная база. В противном случае все мы превратимся в кустарей от науки.
— Ну, для настоящего геолога эта «база» не так важна. Геология — не физика! — заметил Бенецианов с явной издевкой.
— Но для настоящего ученого это не может не быть важно. Будь то геолог, будь то физик! — в тон ему ответил Воронов.
— А я вам еще раз повторяю, что для геологии все эти ваши масс-спектрографы все равно что автопилот для тарантаса…
— Конечно, если вы никогда не пересядете с тарантаса на самолет или, хотя бы, в автомобиль…
— Я посвятил этому «тарантасу» всю жизнь. Да-с. Всю жизнь! Я его, можно сказать, создал здесь, в нашем университете. И не брошу, как некоторые…
— Что же, в тарантасе, конечно, спокойнее. Но в наше время уже поздно трястись в этой колымаге. Так: что понадобятся геологам и масс-спектрографы и не только масс-спектрографы. Сама жизнь потребует!
— Но пока этого требуете только вы! А вы давно уже отошли от геологии со своими… железками и проводами. Нас же вполне устраивают лаборатории, какие имеются на сегодняшний, день. Да-с! И мы не позволим, чтобы ассигнования на оборудование, как это вы изволили выразиться, перешли в ваши руки, под каким бы соусом это ни пытались протащить. Нам ваши электронные микроскопы не нужны! Дай бог, чтобы побольше было простых поляризационных. Тех еще не хватает!
— Вы не правы, Модест Петрович, — спокойно возразил Воронов. — Хотя бы уже потому, что рентгеновскими установками и спектроскопами оснащены те производственные организации, для которых мы готовим студентов и, следовательно, мы обязаны научить их работать на этих приборах. Что же касается экспериментальной базы, то она давно устарела в наших лабораториях не только для меня, но и для всех, кто хочет вести научные исследования на должном уровне…
— Вы меня не переубедили, — оборвал его Бенецианов. — Мне удобнее, чтобы у меня была своя лаборатория. И я уверен, что другие заведующие кафедрами тоже не согласятся с вами. И вообще, вам следовало бы больше прислушиваться к совету профессоров. — Он встал, давая понять, что разговор окончен.
Воронов поднялся:
— Но вы меня тоже не переубедили, Модест Петрович. И я изложу свои соображения партийному бюро факультета.
— Можете идти с ними куда угодно! Но я должен вам сказать, что в наше время ученые не грозили друг другу жалобами в вышестоящие инстанции.
Воронов побледнел:
— Что значит, в ваше время? И с каких это пор обращение коммуниста в партийное бюро стало рассматриваться как угроза или жалоба?
— Извините, доцент Воронов, я состоял в партии уже тогда, когда вы только еще учились ходить. Однако у меня нет ни времени, ни желания вступать с вами в политические дискуссии. Есть дела поважнее. — Он выразительно постучал костяшками пальцев по странице раскрытой книги.
— Да? — Воронов заглянул в текст незнакомой работы. Но Бенецианов захлопнул объемистый том, и перед глазами изумленного Воронова предстала радужная обложка, на которой старинной вязью было вытиснено: «Штатное расписание Императорского университета на 1893 год».
— Простите, профессор, что я оторвал вас от важного дела, — сказал Воронов.
— Честь имею! — холодно ответил тот. И вдруг увидел захлопнувшуюся книгу.
— По-о-озвольте!.. — Он быстро метнул взглядом по кабинету. Но Воронов и его спутник уже выходили за дверь.
***
— Теперь, надеюсь, вы поняли, в чем состоит наша главная трудность? — обратился Воронов к журналисту, как только они вышли в коридор.
Ашмарин кивнул:
— Это же материал для фельетона!
— Ни в коем случае! — возразил Воронов. — Хотя все это, конечно, материал для больших раздумий… До свидания, — подал он руку.
— Вы позволите еще зайти к вам на кафедру?
— Пожалуйста. В любое время.
— Спасибо, Юрий Дмитриевич. — Ашмарин крепко пожал руку и направился к выходу.
Воронов пошел к своему кабинету. Но у двери с табличкой «Партбюро» задержался и после минутного раздумья постучал.
Стенин встал ему навстречу:
— Здравствуйте, Юрий Дмитриевич. Рад вас видеть. Вы мне как раз нужны…
— Вот как! — Воронов с удивлением посмотрел на озабоченное лицо секретаря.
— Да… — Стенин склонился над столом, отыскивая какую-то бумагу.
Воронов молча наблюдал, стараясь угадать, какая новость его ждет.
Стенин был почти ровесником Воронова. Он также пришел на факультет из армии, после окончания войны. Когда-то они вместе ходили на пристань грузить баржи, урывая несколько часов между лекциями и сном. Но по окончании университета пути их разошлись. Стенин уехал на работу в Якутию и возвратился оттуда три года назад, сильно постаревший и больной, но по-прежнему влюбленный в свое дело.
Отношения его с Вороновым, как, впрочем, и с другими сотрудниками факультета, были чисто деловыми. Время затушевало ту непринужденную близость, какая связывает обычно студентов одного курса. Тем более, что и тогда не были они друзьями. Будучи палеонтологом, Стенин не разделял увлечений Воронова физикой. Не одобрял он и резкости его суждений, и чрезмерной замкнутости. Но во всем, что касалось методов работы заведующего кафедрой минералогии и его твердой независимой линии поведения, Стенин был всецело на стороне Воронова, особенно в последнее время, когда, став секретарем факультетской парторганизации, сам почувствовал деспотическую руку декана.
— Да… Так вот какое дело, Юрий Дмитриевич, — снова заговорил он, отыскав наконец нужную бумагу. — На днях Бенецианов уведомил меня, что на следующем заседании Ученого совета он поставит вопрос о перераспределении лаборантско-препараторского состава между кафедрами.
— То есть?
— А вот, изволите видеть. На вашей кафедре, к примеру, вспомогательного персонала почти в два раза больше, чем, скажем, на кафедре геологии.
— Но ведь и объем научной работы у меня в несколько раз больше.
— Да, я понимаю. А вот декан считает…
— Странно. Я только был у него, и он даже словом не обмолвился об этом.
— Ну, в этом как раз нет ничего странного. Что вы, не знаете нашего декана? Зачем ему спорить с вами наедине! В Совете он просто воспользуется «машиной голосования».
— Ясно. Но как можно ставить такой вопрос! План работы кафедры утвержден Советом. И штатные единицы даны мне в соответствии с этим планом.
— Я это знаю, Юрий Дмитриевич. Понятно также, зачем Бенецианову понадобилось ставить сейчас такой вопрос. Поэтому мне и хотелось поговорить с вами до Совета. Попробуем вместе обдумать, как лучше аргументировать возражения.
— Не стоит, Алексей Константинович. У меня есть другие соображения, которые автоматически снимут этот вопрос. — И Воронов изложил идею создания единой общефакультетской лаборатории. Стенин внимательно выслушал его.
— Это, пожалуй, дельная мысль, Юрий Дмитриевич. Но…
— Как к ней отнесутся заведующие кафедрами?
— Да.
— С деканом я уже говорил. Он и слышать не хочет.
— Этого следовало ожидать. Наши заведующие кафедрами, как удельные князья: моя лаборатория, мои коллекции, мои микроскопы…
— Вот я и предлагаю покончить с «удельными княжествами» на факультете.
— Я всецело на вашей стороне, Юрий Дмитриевич. Но придется крепко воевать. И прежде всего с деканом.
— Не понимаю нашего декана. Человек неглупый как будто, а между тем… Ну, что он за свою «персональную» лабораторию держится, это еще куда ни шло. Так ведь он против новых методов исследования, против приобретения факультетом современного оборудования.
— Как понять Бенецианова? По-моему, нетрудно. Человек пережил себя, как ученого. Факт неприятный для каждого. Тем более для такой величины. Ведь он до войны был признанным главой местной школы геологов. С мнением его считались академики. Да и мы с вами учились по его книгам, не так ли? А теперь отстал… Наука идет вперед. А у него, видно, уже ни сил, ни здоровья. Однако привык человек к известности, к власти. Не у каждого хватает мужества признать свою немощь. Главное же — в него верят еще такие гиганты, как Греков. А мнение Грекова, сами понимаете…
— Н-да…
— К тому же, Бенецианов всю жизнь отдал классической геологии. Сжился с ней, убежден в ее непогрешимости. И так же точно, насколько мне известно, считают Греков, Ростов, Егоров. Этим в немалой степени и определяется единство «Негласного совета». Ну, а поскольку Бенецианов всегда был наиболее ревностным поклонником старой геологии, за ним, естественно, осталось нечто вроде лидерства. Отсюда и нетерпимость Бенецианова ко всему, что так или иначе подрывает основы классической геологии. Ничего другого он дать уже не может. Поддержка же Грекова и «Негласного совета» позволяет ему до сих пор оставаться у кормила факультета.
— Да, пожалуй. Но откуда это понятие — «классическая» геология, «чистая» геология? До сих пор я слышал о «чистом» искусстве, «чистом» опыте. Теперь еще и «чистая» геология. А сегодня мой аспирант Ларин вдруг заговорил о «чистой» минералогии…
Стенин вдруг рассмеялся:
— Так это вы, Юрий Дмитриевич, виноваты в появлении «чистых» наук.
— Я?!
— Ну да! Точнее, ваши работы. Вы, так сказать, «загрязнили» геологию физикой. Вот Бенецианов и ринулся защищать ее от физико-математической скверны, беречь ее девственную непорочность. Так появились «чистая» геология, «классическая» геология и тому подобное.
— Вот как! А не кажется ли вам, Алексей Константинович, что эта старая, «классическая» геология отжила свой век?
— Ну нет, Юрий Дмитриевич! Тут уж вы хватили через край. Возможности геологии далеко не исчерпаны. Но то, что она развивается черепашьими темпами, это, пожалуй, верно…
— Тогда почему это так?
— Причин много. И одна из них, если не самая основная, заключается, по-моему, вот в чем. Ведь что ни говори, а темп развития любой отрасли науки определяется теми требованиями, которые предъявляются к ней жизнью, обществом. Это и состояние экономики государства, и его международное положение, и уровень жизни населения.
— Но разве мало требований предъявлялось к геологии?
— Нет, не мало. И тем не менее все эти требования геология — я имею в виду практическую геологию — удовлетворяла очень быстро и, как правило, целиком и полностью. Возьмите первые годы Советской власти, когда встал вопрос об индустриализации страны. Понадобились топливо, сталь, железо. И наши геологи в короткий срок дали стране месторождения каменного угля и железных руд. Далее, начало развиваться отечественное машиностроение. Понадобились медь, свинец, никель, олово. И геологи опять-таки очень быстро дали богатейшие месторождения цветных металлов. А возьмите сорок пятый год, когда Америка оказалась монопольной обладательницей атомной бомбы. Тогда перед геологами была поставлена задача немедленно снабдить нашу атомную промышленность ураном. И они с честью справились и с этой задачей.
— Все это верно, конечно. Но какой ценой геологи-практики решали подобные задачи? Вы не меньше меня знаете, чего стоила работа наших полевиков. А много ли помощи оказала им наша наука, так называемая теоретическая геология? Да сплошь и рядом ее представители занимались лишь тем, что изучали уже открытые месторождения и строили на этом материале различные теории рудообразующих процессов. Кстати говоря, теорий этих не меньше, чем месторождений, а толку от них… Так что, Алексей Константинович, героизм полевиков, массовый героизм съемщиков, поисковиков и разведчиков — вот на чем выезжала до сих пор геология!
— Ну, может быть, и не совсем так, дорогой Юрий Дмитриевич. Однако все эти задачи решались бы, конечно, проще, легче и дешевле, если бы геологи-практики были вооружены более совершенными теоретическими представлениями.
— Вот именно!
— Но факт остается фактом. Как бы там ни было, а промышленность вовремя получала от геологов все необходимое. А потому и не было тех жестких требований, какие предъявлялись к другим наукам, скажем, к физике или химии. Но теперь времена меняются. И дело не только в том, что все, что лежит, так сказать, под ногами, уже открыто и разведано, — но и в том, что теперь мало иметь уголь, медь, железо, алюминий. Промышленность требует сейчас такие редкие элементы, как тантал, ниобий, церий.
— Да, их-то уж не откроешь с одним молоточком и компасом. Понадобятся знания тончайших процессов миграции атомов.
— Безусловно. И я вполне согласен с вами, что теперь-то и настало время более интенсивного углубления нашей науки. Но именно углубления, — подчеркнул Стенин, — а не сдачи ее в музей древностей. Геология отстала, Юрий Дмитриевич, но не изжила себя, как бы ни называли ее вы или ваши оппоненты.
— Ну, я мог бы поспорить. Однако… — Воронов взглянул на часы.
— Да, время позднее. Что же, будем считать наш разговор не законченным.
***
— Добрый вечер, Глеб Максимилианович! — Кравец тщательно прикрыл за собой дверь и доверительно подсел к столу Ростова.
— Вечер добрый, — ответил тот, укладывая в портфель бумаги. — Спешу в трест, Эдуард Павлович, на НТС.
— А я зашел поздравить вас с наградой…
— А-а-а! Спасибо. Для меня самого это такая неожиданность…
— Ну, что вы! Если всю открытую вами нефть…
— Нефть не может открыть один человек, дорогой Эдуард Павлович. Это заслуга всего коллектива. И не только нашего.
— Но все-таки! Да, кстати, о коллективе… Я просто не могу не возвратиться к нашему разговору. О Воронове. Вы зря недооцениваете того разлагающего влияния…
— Да бросьте, Эдуард Павлович! Ну, что вы все одно и то же?
— Но теперь он проповедует, что геология вообще не наука. Послушать его, так все наши работы бесперспективны. И он твердит об этом всюду: на лекциях, в студенческих кружках, в частных беседах со студентами, особенно дипломниками.
— Гм… Может быть, потому мы и начинаем испытывать в последнее время трудности с комплектованием аспирантуры.
— Несомненно! Вся талантливая молодежь идет к Воронову или вообще уходит с факультета. Ведь это факт, что студенты все больше теряют интерес к геологии. Я это чувствую.
— В какой-то мере так…
— А все Воронов! Его безответственные разглагольствования о крахе геологии, несовершенстве ее методов и тому подобном.
Ростов раскрыл и снова закрыл портфель:
— Что же, по-вашему, следует предпринять?
— Еще не знаю точно. Пора бы от слов переходить к делу. Модест Петрович подготовил вопрос о сокращении штатов по кафедре Воронова. Не дадут ему нынче и аспирантов. Однако все это мелочи. Нужны более радикальные меры, вплоть до перевода Воронова с факультета.
— Ведь Модест Петрович уже пробовал это сделать в прошлом году.
— Но помешала общая нерешительность. Я и теперь не понимаю Леонида Ивановича…
— Обычно Греков смотрит далеко вперед.
— Но в данном случае… — Кравец покачал головой.
— Что же, я поговорю с ним. А сейчас, прошу прощения, Эдуард Павлович, тороплюсь…
БЕЛЫЕ ЦВЕТЫ
Услышав голоса в коридоре, Саша приподнял голову с подушки. За дверью как будто назвали его имя. «Кто бы это?» — подумал он, откинув одеяло.
— Степанов? — переспросила сестра. — Вот здесь он, в седьмой палате.
Дверь распахнулась, и за маленькой щуплой медсестрой Саша увидел плечистую фигуру Ивана.
— Ванюшка! — Он спрыгнул с кровати.
— Вот, полюбуйтесь! — ворчала сестра. — И это больной!
Саша, подбежав к Ивану, обхватил его за плечи:
— Пришел!
— Вот, чертушка! Да ты совсем здоров. А я думал…
— Здоров! Совершенно здоров, Ваня! Помоги мне отсюда выбраться.
— Ты объясни, как попал сюда?
— А разве не знаешь? И все наши не знают?
— Никто ничего не знает. Вчера ведь было воскресенье. А тебя нет и нет. Сегодня только позвонили в деканат из больницы. Ну, я и ходу!
— Спасибо, Ваня! Давай выйдем в коридор… А как там, в нашей группе?..
— Встревожились, конечно. И, знаешь, кто больше всего переживает? Андреева. Ну та, новенькая, которой ты еще конспекты давал.
— Люся! А я и не вспомнил о ней…
— Ты кроме Севериной вообще никого не замечаешь.
— А она, Наташа… тоже что-нибудь говорила?
— Опять Наташа. Я тебе вот что скажу, Сашка. Не стоит она тебя.
— Но ты совсем ее не знаешь, Иван. Ведь она в прошлом году на Вае:..
— Да мало ли что было в прошлом, — перебил Иван. — А вот сегодня спросил у нее, почему тебя нет на занятиях — знал ведь, что в субботу вечером ты к ней пошел — так она сказала: «Только у меня и дел, что за ним следить».
— А, может, у нее были основания так обо мне отозваться. Я в тот вечер тоже… не очень-то хорошо с ней поступил.
— Ну, в этом вы сами разбирайтесь! Лучше скажи, что случилось? — Иван кивнул на забинтованную руку.
— Да ночью напоролся в темноте на хулиганов. Остановили девушку. Я выручил ее. Двоих сбил кулаком, но третий успел достать ножом. Рана пустяковая, нож только руку задел, а крови, потерял, видать, немало. Пока добежал до первой трамвайной остановки. Там дружинники помогли вызвать скорую помощь…
Помолчали.
— Да-а, — протянул Иван, морща лоб. — Могло быть и хуже. Теперь лежи, поправляйся!
— Как лежи? Ты же сам сказал, что я здоров. Пойди, поговори с врачом!
— А я с того и начал, что зашел к врачу. Дня три лежать придется. Не дури. С этим шутки плохи.
— Скучища тут…
— Сказал, не дури! Конспекты принесу… Да, чуть не забыл о главном: Цоя сегодня стенографировали. А он, как нарочно, не мог вспомнить, на чем остановился. Раза три спрашивал — никто не знает. Мне даже жалко его стало, но я и сам, признаться, не разобрался в последней лекции. Так и начал он откуда-то с середины. В общем, видно, скоро мы с ним расстанемся.
Иван помолчал.
— Да, еще вот что. С понедельника весь наш курс пошлют, наверное, в колхоз. Копать картошку… Не приходилось?
— Нет.
— Посмотришь, как достается людям жратва. Так что сейчас копи силы.
***
Большой двор университета не узнать. Сегодня с утра он похож на туристский лагерь. Всюду, куда ни глянь — у цветников и газонов, меж решетчатых домиков метеостанции, даже на широких ступенях анатомического театра — толпятся группами студенты, одетые по-походному. Тут же громоздятся рюкзаки, чемоданы, туго набитые сумки.
Смех, шутки, громкий говор.
Студенты уезжают на сельхозработы. Каждый год осенью покидают они на две-три недели университет и выезжают в деревню, в поле, где под холодным дождем и ветром выкапывают картошку, роют силосные траншеи, сгребают в копны солому, срубают кочаны капусты. Случается и мерзнуть, и мокнуть, и недосыпать. Но тем не менее студенты каждый год выезжают в деревню, как на праздник — с песнями, с весельем.
В одиннадцатой группе геологического факультета шуму не меньше, чем везде.
Колька Краев, собрав ребят, с увлечением рассказывает анекдоты. Чуть поодаль Витя Беленьский спорит с Валерием. Они только что закончили партию в шахматы, с которыми Витя не расстается даже в дороге.
— А ферзя-то, ферзя чем бы ты прикрыл? — горячится он.
— Так я мог конем сходить, — отвечает Валерий.
— Конем? А я бы его вот как! Цап-царап…
В это время в кругу Кольки Краева раздается такой взрыв хохота, что все невольно поворачивают головы.
— Во дают! Пошли туда!
Вскоре почти все ребята собрались вокруг Краева. И только Саша Степанов сидит в сторонке на своем рюкзаке. Он, пожалуй, больше всех других ждал этой поездки, надеясь, что там, в поле, сможет наконец уладить свои отношения с Наташей. Но сегодня утром встретил ее в нарядном платье и белых туфлях.
— Ты что же, так собираешься ехать? — опросил он.