Саша схватил ведро и чуть не бегом понес его к картофельной куче. На нем уже рубаха взмокла. Но разве угонишься за Джепаридзе. Они с Поповым словно летят по борозде. Только почему так медленно наполняется У них ведро? Картошки, что ли, там нет? Саша присмотрелся внимательней. Похоже, они просто идут по борозде, переворачивая землю лопатой.
Он подошел к Джепаридзе и, ни слова не говоря, копнул землю — из-под лопаты вывернулась картошка. Копнул в другом месте — то же самое.
— Вы что, все время так работаете? — подступил он к Джепаридзе.
— А ты что за контроль? Проваливай к своей «краснознаменной». У нас пока свой бригадир.
— Вот и покажем бригадиру. Крае-е-ев!
— Что там такое?
— Иди-ка сюда. Краев нехотя подошел:
— Ну, чего?
— Копни-ка здесь.
Колька недоуменно пожал плечами, но, взяв лопату, вонзил ее в землю. Показалось несколько крупных картофелин.
— Еще копай!
Но Краев уже и сам принялся с ожесточением рыть пройденную борозду. Наконец, бросив лопату, подошел к Джепаридзе.
— Что же вы? Бригаду позорить?!
— Брось, Колька! Из-за такой дряни… — Джепаридзе презрительно поджал губы. — Ай-вай-вай! У нас в Грузии…
— Хватит мне про свою Грузию! — обозлился Краев. — У нас в России вот что за это делают! — И он ударил Джепаридзе кулаком в грудь.
Тот качнулся, но устоял и с криком бросился на Краева, стараясь достать его своими кулаками. Саша схватил Джепаридзе за руки.
— Успокойся!..
— А какое он имеет право драться? В Грузин такое…
— Ладно-ладно! Лодырей везде учат. А если будешь и дальше так «работать», пеняй на себя! Понял?
Джепаридзе молчал.
Саша повернулся к Попову:
— Ну, а ты что воды в рот набрал?
— А чего я… У меня лопата, — растерялся тот. — Мое дело копать…
|
|
— Вон из моей бригады! — не мог успокоиться Краев.
— А кому они такие нужны? — возмутилась Светлана.
— Да уж, Краев, — вступился Фарид, — сам свою бригаду воспитывай, потому что, во-первых, ты сам ее набирал, во-вторых, она у тебя сейчас передовая…
В это время подошел Петр Ильич:
— Что случилось? Драка?
— Да нет, — сказал Саша. — Уточняем кое-какие разногласия.
— Воспитательная работа в бригаде Краева, — усмехнулся Валерий.
— А хоть бы и так! — вспыхнул Колька. — И нечего тут глазеть! А вы… герои, шпарьте к началу борозды! И чтобы всю ее пройти заново. Только не вздумайте халтурить.
Ребята расходились по местам. Сашу задержал Петр Ильич:
— Я давно собираюсь поговорить об одном деле. Понимаешь, скоро у меня защита…
— Придем, Петр Ильич. Непременно придем послушать.
— Но дело не в этом. Видишь ли… Отец твой прислал на мою диссертацию отзыв. Да, в общем, все в нем правильно, за исключением… Андрей Иванович не представляет обстановки на факультете. А надо сказать, обстановка сложная. Бенецианову, например, хотелось бы досадить Воронову, ну, хотя бы тем, чтобы провалить меня на защите. А отзыв Андрея Ивановича составлен в таких выражениях, что Бенецианов да и некоторые другие сразу же ухватятся…
— Он что же, отрицательный?
— Да нет, нельзя сказать, чтобы отрицательный. Но есть в нем такие выражения… Например, он пишет, что я обобщил, что ли, данные работ геологов Урбекской экспедиции. У нас же к этому непременно придерутся. Так вот, я просил бы, чтобы ты написал Андрею Ивановичу. Опиши ему всю обстановку…
|
|
— Я не могу, Петр Ильич.
— Почему?
— Мне трудно разобраться во всем, что вы говорите, но думаю… Отец не мог ошибиться… Вы сами напишите ему.
— Неудобно как-то.
— Пусть тогда напишет Юрий Дмитриевич.
— Нет, Саша, это все не то! Право, такой пустяк…
— Нет, Петр Ильич, для меня это не пустяк.
— Ну, что ж, извини. — Петр Ильич нахмурился и быстрыми шагами отошел в сторону.
***
В субботу утром Саша был разбужен криком хозяйкиной внучки Настюшки. Та вбежала как угорелая в избу и еще с порога заголосила:
— Баба! Баба!! Там, у нашей бани — кресты! Видимо-невидимо!
— Какие кресты? — не поняла хозяйка, возившаяся у печки.
— Самые настоящие, с кладбища. Целая куча!
Хозяйка бросила ухват и вышла на крыльцо.
Саша, усмехнувшись, повернулся на другой бок. Он знал, в чем дело. Накануне вечером ребята — в избе их жило пятеро — попросили хозяйку истопить в субботу баню. Но хозяйка заявила, что ей топить нечем, нет дров. Тогда ребята решили достать их. Однако леса поблизости не было, а вдоль речки рос лишь редкий чахлый кустарник. И вот кому-то из ребят, не то Войцеховскому, не то Птичкину, пришла такая мысль: притащить с кладбища старые кресты. Они давно покосились, а некоторые совсем упали, и уж, конечно, никому не было до них дела.
— Нет, ребята, — сказал Саша, — не стоит нам трогать кладбище. Не понравится это местным жителям.
— Не понравится? — удивился Войцеховский. — А когда церкви закрывали, думаешь, тоже всем нравилось?
— Церкви — другое дело. А кресты — на могилах…
— По-моему, все это просто пережиток, — вмешался Женя Птичкпн. — Да и кладбище, видать, заброшенное.
|
|
— Конечно, — поддержал его Славин. — Только вот неудобно тащить кресты по улице. Засмеют.
— А мы ночью, когда стемнеет! — предложил Войцеховский.
На том и порешили. Теперь Саша лежал и прислушивался. Обрадуется ли старуха, когда увидит, каких дров ей принесли постояльцы. Тут не то что на баню, — на все пять хватит.
Хозяйка влетела в избу так, будто за ней гнались собаки.
— Ой, батюшки! — причитала она. — Что ж это, Настюшка? Беги к соседям! Нет, стой, смотри за печкой! Я сама побегу.
Ребята проснулись.
— Куда вы? — вскочил Войцеховский. — Что случилось?
— Ой, батюшки! Вставайте! Напасть-то какая: крестов полон двор!
— Да мы это принесли. Баню топить.
Хозяйка с минуту молчала, потом, поняв наконец смысл сказанного, разразилась такой бранью, что верзила Войцеховский попятился к двери.
— Вы?! Антихристы! Чтобы руки у вас поотсыхали! Богохульники! Ишь ведь, что надумали — кресты с могил сбивать! Ну, это вам так не пройдет! Я в сельсовет пойду. — И, поправив на голове платок, она вышла, сердито хлопнув дверью.
Все молчали.
— Вот что, ребята, — предложил Саша, — давайте скорее порубаем и — в поле! Обойдется как-нибудь. Не будет же сельсовет заниматься ерундой.
Однако надежды Саши не оправдались. Не успели ребята приступить к работе, как в поле прибежал мальчишка и крикнул, что «студенческого начальника» требуют в сельсовет. Петр Ильич, недоуменно пожав плечами, направился в деревню.
Ребята приуныли.
— Что будем говорить? — спросил Войцеховский.
— Что было, то и скажем, — ответил Саша.
— Нет, надо что-то придумать…
— Зачем?
— А чтобы не всыпали по первое число. Дело-то вон как оборачивается.
— Обернется, так скажем прямо: взяли кресты на кладбище…
Петр Ильич вернулся часа через полтора и подозвал к себе участников «крестового похода».
— Натворили! — начал он без всякого предисловия. — Всю деревню против себя восстановили!.. Позор!
Все пятеро молчали.
— Чуть замял это дело, — продолжал Петр Ильич, понизив голос. — А теперь вот что — немедленно в деревню, и чтоб через два часа кресты были на месте. Поняли?
— Поняли, — ответил Саша. — Только зачем такая спешка, можно ведь и вечером.
— Ну, хватит рассуждать!..
А через час работавшая в поле одиннадцатая группа увидела странное шествие. Вначале никто ничего не понял. А когда разглядели, то хохот раскатился по всему полю.
Во главе удивительной процессии шагал Костя Славин с огромным крестом на плече. За ним по двое в ряд шли Саша с Войцеховским и Вайман с Птичкиным — тоже с крестами на плечах и во все горло тянули что-то среднее между похоронным маршем и «Дубинушкой». Сзади них со смехом и криками бежала целая ватага деревенских ребятишек. А замыкал шествие большой облезлый пес, охрипший от лая при виде столь необычного зрелища.
Петр Ильич растерянно молчал. Он так старался, чтобы это происшествие не получило огласки. А по всему полю к дороге бежали студенты, за ними — колхозные ребята и девушки. И вся эта толпа, отнюдь не похожая на похоронную процессию, валила в сторону кладбища, уныло сереющего на краю поля.
***
Собрание было бурным. Несмотря на все доводы Петра Ильича, ребята никак не хотели «строго и решительно осудить неблаговидный поступок своих товарищей».
Впрочем, Войцеховский тут же отмежевался от «неблаговидного поступка», заявив, что они с Костей Славиным в данном случае играли всего лишь роль «рабочей силы».
— Сказали нам «бери», — мы взяли. Сказали «неси», — мы понесли. А кто сказал, — не помню.
Еще более скромную роль играл, оказывается, в этом «поступке» Женя Птичкин. Он просто помогал Войцеховскому и Славину. Что же касается Бори Ваймана, то по его словам выходило, будто бы он даже отговаривал ребят от рискованной затеи.
Получалось так, что единственным виновником «поступка, ложившегося пятном на всю группу», был Степанов. Тем более, что сам он и не пытался выгораживать себя! На Сашу и обрушил весь гнев рассерженный Петр Ильич. Правда, в разгар его нравоучений Славин не выдержал и крикнул, что все они виноваты. Но Петр Ильич сейчас же спросил его:
— А кто был организатором этого шутовского шествия с крестами?
— Я думаю, организаторами были те, кто придумал нести кресты на кладбище, — ответил Саша. — А то, что мы подурачились дорогой, так в этом нет ничего особенного.
— Но вы хоть понимаете всю неблаговидность вашего поступка? — горячился Петр Ильич.
— Не очень.
— А что же тут неблаговидного? — спросила Светлана. — Ведь отнесли кресты на место!
— Подумаешь, кресты! — протянула Вика Хонцер. — Если бы они трактор взяли…
— Верно — поддержал Краев.
— Сейчас же прекратите шум! — потребовал Петр Ильич. — Беленький, скажи-ка, совместим ли этот поступок со званием комсомольца?
Витя замялся:
— Да ведь о крестах в уставе ничего не сказано. А что касается борьбы с религией…
— При чем здесь борьба с религией! — Петр Ильич даже покраснел от досады. — Степанов нарушил общественный порядок. Понимаете? Общественный порядок!
— И что вы все: Степанов да Степанов! — не унималась Светлана. — Когда он придумал бригады, никто ему доброго слова не сказал. А теперь, когда Степанов какие-то гнилушки взял, принялись его прорабатывать!
— Постой! — перебил ее Фарид Ибрагимов. — Дайте слово. Я скажу так. Организовал Степанов бригады — хорошо. Мы его за это уважаем. А вот унес кресты — плохо. Почему? Да потому что, во-первых, без разрешения даже деревья из леса нельзя тащить, а кресты все-таки люди делали. Во-вторых, сегодня Степанов отвлек от работы всю группу. Я сам побежал смотреть…
— А ты бы не бегал!
— Нельзя было, когда все бегут…
Саша не выдержал:
— Никого бы мы не отвлекали, если бы не заставили нас днем с этими крестами возиться. Я предлагал их ночью отнести…
Наконец поднялся Иван. Он час тому назад приехал из другой деревни, где работал на подъеме зяби.
— Скажу прямо. Не ожидал я такого… И дело здесь не в религии, не в каком-то нарушении порядка. Дело в том, что у каждого человека есть в жизни что-то самое дорогое. И надо бы научиться уважать это, не быть такими бездушными.
Саша облизал пересохшие губы. Он хотел сказать Ивану, что все было не так. Но что не так? Ведь он все-таки пошел на кладбище. Не говорить же сейчас, что вначале он отговаривал товарищей и даже спорил с ними! Чем он тогда будет лучше Ваймана и Войцеховского?
Но упрекать его в бездушии? Отчитывать только за то, что не стал он юлить и изворачиваться… Эх, Иван, Иван!
А в наступившей тишине звенел уже взволнованный голос Люси:
— Да, поступили нехорошо. Ведь под каждым из этих крестов — чьи-нибудь родные. А Саша…
— Ну, что Саша? Что Саша? — закричал он, вскакивая с места. — Ведь все вы просто ничего не знаете. А говорите…
— Но что еще нужно знать, скажите, пожалуйста! — перебил Петр Ильич. — Теперь все ясно!
Люся возразила:
— Нет, пусть он выскажется. Может, мы действительно чего-нибудь не знаем.
— Ничего я больше не скажу, — отрезал Саша. — Не к чему!
А вечером, когда стемнело, он ушел далеко за деревню и там, шагая по сухому колючему жнивью, почувствовал такую обиду, какой не знал еще ни разу в жизни.
Ну, пусть Войцеховский шкурник. Ничего другого Саша и не ждал от него. Не удивил и Петр Ильич. Но Иван… Как тот мог, не разобравшись и даже не поговорив с другом, так отхлестать его при всех? А Люся… Да что и говорить! Видно, нет у него верных друзей. Он выбрался па дорогу. Начал накрапывать дождь. Была бы сейчас Наташа… Ведь она-то была ему настоящим другом. А он даже не написал ей до сих пор.
Саша повернул обратно к деревне. В окнах темно. Все уже спали. Только в сельсовете, у дежурного, виднелся неяркий свет. Саша постучал в дверь.
— Кто это? — спросил сонный старческий голос.
— Разрешите мне срочное письмо написать.
— Письмо? — Дверь медленно раскрылась, и в ней показалось морщинистое заспанное лицо сторожа. — Чего тебя приспичило на ночь глядя?
— Надо, папаша. Очень надо!
— Ну, раз так, пиши. Вот у меня и конвертик.
Саша уселся на лавку, обмакнул перо в чернила и задумался. О чем писать? В голове была сумятица. Нет, в письме того не выразишь.
«Наташа, — написал он, — очень прошу, брось все и приезжай сюда. Я был, наверное, неправ. Мне столько нужно сказать тебе! Приезжай, Наташа!» — Он запечатал конверт и повернулся к старику. Но тот уже спал на скамейке.
Саша старательно вывел адрес.
«Если не ответит… Но этого не может быть!» — Он встал из-за стола и тихо, стараясь не разбудить сторожа, вышел на крыльцо.
НАУЧНАЯ КАРЬЕРА» АШМАРИНА
Совещание заведующих кафедрами закончилось.
Модест Петрович расстегнул пиджак и ослабил ворот. Голова чуть кружилась. Годы…
За плечами уже семь десятков лет и полвека научной деятельности. Срок немалый. Не мудрено, что на голове почти не осталось волос, а под глазами набухли мешки. Иные и не доживают до столь почтенного возраста. И уж, во всяком случае, немногие удостаиваются видеть эту круглую цифру, отделанную в красный бархат и увитую цветами, над столом президиума в актовом зале университета.
А заседание Ученого совета, посвященное семидесятилетию профессора Бенецианова, было особенно торжественным. Папки с адресами заполнили весь стол. Все выступавшие называли себя не иначе как учениками Модеста Петровича. Все отмечали, что именно с него, профессора Бенецианова, началась история геологического факультета.
Да так оно и было. Все они, сидящие в этом зале, слушали профессора, изучали его труды. Знали, как Бенецианов еще в первые годы Советской власти создал геологический кабинет при естественном факультете, а затем добился выделения его в самостоятельный факультет. Все читали работы Бенецианова, датированные еще тысяча девятьсот двадцать шестым, двадцать вторым и даже семнадцатым годом.
Только вот о его послевоенных работах почему-то никто ничего не знал. И зеленая молодежь, сидящая в задних рядах зала, почему-то непочтительно посмеивалась, когда маститые ученые называли себя учениками Бенецианова. И в зале почему-то совсем не было геологов-производственников, которые съезжаются в таких случаях из самых далеких уголков страны.
Но разве это могло испортить общую картину торжества? Нет, Бенецианов знал себе цену, и все, что говорилось на юбилейном заседании, принимал как должное. В университете его ценили. На факультете же, как говорили, без ведома Бенецианова ни один лаборант не смел даже стол передвинуть с места на место. Ему принадлежало последнее слово в любой дискуссии. К его советам прислушивались почти все заведующие кафедрами.
Прежде этого «почти» не было. Бенецианов, сам будучи сыном профессора, всегда придерживался мнения, что в науку не следует пускать людей со стороны. Нет, он был убежденным демократом и с первых дней революции, не задумываясь, встал на сторону большевиков. Но в то же время считал, что и рабочая власть должна уважать привилегии ученых, ибо ученые всегда и везде составляли особый круг людей избранных, людей с особым укладом жизни, особыми традициями, привычками. А раз так, то и пополнение научных кадров должно идти только из этого круга.
Открыто он об этом не говорил, но, будучи бессменным деканом геофака, делал все возможное, чтобы в коллектив не попадали «посторонние». И долгое время ему это удавалось. А теперь вот приходится поступаться своими принципами. Все больше засоряется факультет чужаками. Среди них был и Воронов, который пришел в университет сразу после войны в потрепанной солдатской гимнастерке и вдруг потребовал введения факультативных курсов и спецсеминаров, где ставил потом своими вопросами в тупик даже самых опытных преподавателей.
Этого-то Воронова бывший заведующий кафедрой минералогии и пригласил к себе в аспирантуру. Бенецианов возражал против него, ибо уже тогда предвидел, чем может закончиться такое приглашение. Но действовать более решительно, — к сожалению, не смог: слишком много шума наделал вороновский прибор.
С тех пор и кончился мир на факультете. Молодой ученый никак не хотел покориться Бенецианову. С него стали брать пример и другие сотрудники. На факультете начался разлад, появилась оппозиция. После же того, как Воронова избрали заведующим кафедрой, с ним вообще не стало сладу.
И дело не только в том, что он превратил свою кафедру в филиал физмата. И даже не в том, что не хотел считаться с факультетскими традициями, которые так ревниво оберегал Модест Петрович. Главное было в другом: Воронов расшатывал саму основу геологической науки, той науки, которой Бенецианов отдал всю жизнь и которая зарекомендовала себя как безотказная служанка горнорудного дела, по крайней мере, здесь, в стенах руководимого им факультета.
Правда, сам Бенецианов не выступал в последние годы с фундаментальными трудами. Но разве не под его руководством и не его ученики продолжают развивать и совершенствовать методы геологических исследований? Много ли найдется школ, которые пользовались бы такой же известностью, как школа профессора Бенецианова!
И подо все это теперь подкапывается Воронов. Год назад Бенецианов попытался было покончить с этим, поставил вопрос о передаче темы Воронова на физмат. В случае успеха тому не оставалось бы ничего другого, как и самому перейти к физикам. Но Воронов оказался удивительно изворотливым. Он поднял молодежь, дошел до парткома и все-таки добился того, что сохранил тематику кафедры. Далось это ему нелегко — два месяца пролежал в больнице и как будто утихомирился. Однако ненадолго.
Пора бы с этим кончать. Вряд ли теперь у кого-нибудь из профессоров остались сомнения в пагубности вороновских затей. Только Греков еще не может отделаться от своего либерализма. А Греков — это все! Без его поддержки нечего и думать об избавлении от Воронова. Но как убедить его занять более решительную позицию?..
Модест Петрович встал из-за стола и в раздумье заходил по кабинету.
***
Студент четвертого курса Вася Герасимов кипел от возмущения: его, секретаря комсомольского бюро факультета, подняли на смех. И кто же? Сам секретарь партбюро. Можно ли после этого руководить молодежью?
Он-то, Алексей Константинович Стенин, говорят, впервые на партийной работе и, кроме своих ракушек, знать ничего не знает. А Вася еще с первого курса руководит ребятами. Был и комсоргом в своей группе, и членом факультетского бюро, и даже членом университетского комитета комсомола. Вчера намекнули даже, что есть мнение рекомендовать его в члены горкома. Тогда он покажет, как надо работать!
И вдруг этот Стенин! Герасимов зашел проинформировать его, секретаря, о явном неблагополучии на кафедре минералогии. Там молодежь — подумать только! — создала чуть ли не организацию какую-то, выпускает без ведома комсомольского бюро не-то бюллетень, не то газету. Вася не преминул захватить с собой экземплярчик. А Стенин прочел — и давай хохотать. Да мало того, еще сказал, что ему, Васе, не хватает чувства юмора. У ребят мозги набекрень, а ему юмор!
Вася в сердцах рванул дверь в деканат и невольно попятился: перед ним стоял декан.
— А-а-а, комсомольский лидер! Но почему такой воинственный вид? Ну-ка, выкладывайте,
— Да что там выкладывать! — Вася вздохнул. — Тут работаешь, стараешься, а некоторым смешно.
— Кому? Кто эти некоторые?
— Да вон Алексей Константинович.
— Стенин?
— Да! Я ему насчет кафедры минералогии доложил, а он…
— Что же на кафедре минералогии?
— Видите ли, Модест Петрович… — Герасимов замялся, поглядывая на секретаря и двух девушек-первокурсниц, навостривших уши.
— Пройдемте ко мне в кабинет.
Вася последовал за деканом.
— Ну-с, так что же там случилось? — промолвил Бенецианов, усаживаясь и кивая Васе на рядом стоящее кресло.
— Да все эти ребята… ну, «физики» наши! Я давно уже к ним присматриваюсь. Мне кажется, они… Понимаете, Модест Петрович, — Вася понизил голос, — мне кажется, они какое-то подозрительное общество создали…
— Как? — Бенецианов выпрямился в кресле.
— Да что-то у них там… Сидят у себя каждый раз до поздней ночи. Я как-то шел с заседания, смотрю — свет. И дверь полуоткрыта. Подошел и слышу: «Так дальше продолжаться не может. Надо расчистить эту плесень. А прежде всего привлечь молодежь, студентов старших курсов, аспирантов…»
— И что же вы думаете? — перебил декан.
— Тогда я еще ни о чем не думал. А теперь вижу, это неспроста. У них, Модест Петрович, в петлицах такие красненькие цилиндрики, вроде значков. Я как-то спросил, что это значит. Мне отвечают: радиодеталь, «сопротивление». Сопротивление, видите ли, — а чему?!
— К-гм…
— Все они к тому же носят какие-то странные звания, — продолжал Герасимов. — Одни — пентали и пенталины, другие — октали и окталины. Все поголовно с кличками. Одна студентка-второкурсница, я слышал, — монолина. Студент нашего курса Волков — тетраль. Даже Воронов имеет свое звание…
— Вот как!
— Да. Теперь, я узнал, по воскресеньям они частенько выезжают за город. Все вместе! И со студентами. А зачем, спрашивается? У себя на кафедре создали свою собственную библиотеку. Что, мало им нашей факультетской? И главное — вот! — Вася вынул из кармана помятый лист бумаги, развернул перед Бенециановым. — Газета! Понимаете, без ведома бюро выпускают свою газету! И вывешивают ее прямо на кафедре. А что в ней пишут? Я тут подчеркнул кое-что. Вот, например: «Ура! Генератор закончен. Шеф сказал: молодцы, ребята! Завтра за город! Подальше от цивилизации и ее гнета…» Каково! Или вот еще: «Ультраширокополосный усилитель на полупроводниках. Сила! Читай об этом…» Дальше какая-то иностранщина, американский журнал, наверное. А вот послушайте: «Хватит сонной одури на танцах! Танцы и спорт — близнецы-братья. Твист — вот что мы будем танцевать, не жалея ни ног, ни полов, ни общественного мнения!» И все это вывешивается прямо на стене.
— Н-да… Все, что вы говорите, не так еще страшно, разумеется. Но… — Бенецианов задумался. — Надо, пожалуй, разобраться. Давай-ка сделаем так… Создайте комиссию. Проверьте все это. А о мерах после подумаем…
***
Журналист Ашмарин стал частым гостем на кафедре минералогии. Очень уж по душе пришлись ему и ребята-прибористы, до самозабвения влюбленные в свое дело — один из них был, кстати, у него на квартире и за двадцать минут починил телевизор, над которым техник из ателье просидел несколько часов, да так ни с чем и уехал, — и молодые инженеры, и ученые, совсем не похожие на ученых в том смысле, в каком до сих пор понимал Ашмарин, и вся обстановка спокойной непринужденности, делового азарта, шумных споров.
За неделю он коротко познакомился со всеми сотрудниками кафедры, знал, что такое триод и чем измеряется напряженность магнитного поля, и давно уже ходил без часов, ибо его противоударная и влагонепроницаемая «Кама» остановилась, едва он сунулся к большому работающему магниту, желая посмотреть, как тот действует.
Так что материала для газеты было больше чем достаточно. Но… очерка ему теперь было мало. Ашмарину казалось, что он открыл совершенно новый мир, которого никто не знал и о котором нужно как можно скорее рассказать людям, и уже не в очерке, а в обстоятельной книге.
В этом мире властвовали электроны. Они здесь работали. Но они и загадывали людям загадки, капризничали, выводили из себя. В этом мире меряли тысячными долями секунды, миллионными долями миллиметра и сотнями тысяч километров в секунду. Здесь ничему не верили на слово: все было отдано на откуп математическим расчетам и Его величеству эксперименту.
Люди этого мира мыслили математическими абстракциями. И тем не менее оставались обыкновенными простыми ребятами — веселыми, остроумными, заядлыми спортсменами и рыболовами, любителями стихов и модных песенок.
Спортом они занимались не от случая к случаю, а самым серьезным образом. Михаил Сергеевич Звягин был лучшим теннисистом университета. Берг и Степаненко играли в сборной волейбольной команде. А Вадим Стрельников, комсорг кафедры, стал этой осенью чемпионом города по фехтованию.
В дни отдыха часто выезжали за город, раскидывали где-нибудь в укромном уголке, за рекой, палатку и превращались в настоящих робинзонов. И кто бы мог тогда узнать в этих орущих, хохочущих парнях в джинсах и с тюрбанами из рубашек на голове тех богов, какими казались Ашмарину повелители электронов.
Но вот они возвращались в лабораторию, надевали черные халаты с непременным «сопротивлением» в петлице, садились за свои осциллографы и генераторы, — и это были уже боги. Теперь изъяснялись они особыми, одним им понятными словами. И каждое движение их имело свой особый скрытый смысл.
Впрочем, нередко и на Олимпе звучал смех. Памятуя ту истину, что две минуты юмора заменяют два часа сна, здесь и на работе не скупились на шутки и остроты. Никогда и нигде не слышал Ашмарин столь отточенных анекдотов и поучительных историй, как на кафедре минералогии. А прямо у распределительного щита лаборатории висел юмористический листок, открывавшийся знаменитым изречением, которое было высечено, говорят, над камином Эйнштейна: «Господь бог хитер, но не злопамятен». Под этим изречением каждый, кто хотел, писал все, что ему вздумается. Писали и серьезное, и смешное. Но чаще — смешное.
Вот об этих-то людях и решил поведать Ашмарин миру. Материал у него подбирался первосортнейший. Тут было все — и передовые позиции науки, и прямая связь с производством, и новое поколение ученых, и конфликт с консервативно настроенным руководством. Ради этого стоило лишиться не одних часов. И Ашмарин теперь целыми днями просиживал на кафедре минералогии — лез в каждую щель, рискуя остаться без пуговиц, запонок и тому подобных вещей, на которые, как тигры, набрасывались вороновские магниты, большие и маленькие, гудящие и бесшумные, одетые в кожуха и совсем открытые. Впрочем, теперь Ашмарин знал их хищные повадки, как и ангельский характер очаровательной Нины Павловны.
Одним словом, к созданию книги можно приступать хоть сейчас. Но Ашмарина смущали два серьезных обстоятельства.
Во-первых, на кафедре Воронова было сколько угодно прекраснейших «героев» и не было ни одной мало-мальски подходящей «героини».
Во-вторых, несмотря на все «жертвы», он так до сих пор и не уяснил, чем же все-таки занимается кафедра Воронова. Нет, от него никто ничего не скрывал. Достаточно ему обратиться, скажем, к Звягину, как тот сейчас же развертывал целые простыни схем и чертежей. Стоило подойти к Вадиму или Славе, как те с готовностью раскрывали перед ним крышки любых приборов. Даже теоретик Берг не отказывался от беседы с ним. Но от всего этого у Ашмарина только рябило в глазах и начинало стучать в висках, как от изрядной дозы горячительного.
Единственная надежда оставалась на беседу с Вороновым, который обещал уделить ему часа полтора сегодня утром.
***
— Я к вашим услугам, — сказал Воронов, приглашая Ашмарина к своему столу. — Чем, стало быть, мы занимаемся?
— Да. В чем заключается, так сказать, самая суть вашей работы?
— Самая суть? Ну, что же, попытаюсь объяснить. — Воронов с минуту помолчал. — Человек, как вы знаете, уже много лет бьется над разгадкой одной из главных тайн природы — тайны строения вещества. Еще древнегреческие философы заговорили об атомах, из которых состоит все сущее. Но для того, чтобы в этом разобраться, необходимо заглянуть внутрь вещества, найти оконце, которое позволило бы увидеть мельчайшие кирпичики мироздания. В настоящее время таких оконцев много. Это прежде всего химические, спектральные и прочие анализы, это лучи Рентгена, это явления естественной и искусственной радиоактивности, с помощью которых можно заглянуть даже в недра атома. Так вот, одним из таких оконцев является изучение магнитных свойств минералов…
— Юрий Дмитриевич, простите, я вас перебью. Вот мы говорим: магнитные свойства, магниты… А что значит — магнит? И почему он притягивает?
— Природа всех магнитных явлений лежит в строении атома. Электрон, несущий определенный заряд, движется вокруг атомного ядра и одновременно вращается вокруг собственной оси. Однако, как вы знаете, всякий движущийся заряд создает магнитное поле. Следовательно, любой атом сам по себе подобен маленькому магниту. Веществ без магнитных свойств в природе не существует. Но проявляются эти свойства по-разному: одни тела втягиваются во внешнее магнитное поле, другие выталкиваются из него. В первом случае мы имеем дело лишь с диамагнитным эффектом. Он наблюдается в атомах, все электроны которых спарены. Действие внешнего магнитного поля накладывается на первоначальное движение электронов, и это создает дополнительный магнитный момент, ориентированный противоположно полю. Во втором случае главная роль принадлежит во много раз большему парамагнитному эффекту, который возникает в атомах с неспаренными электронами, создающими постоянный магнитный момент. Но ориентировка этих моментов в теле беспорядочна, а потому и в этом случае действие их проявляется лишь под влиянием внешнего магнитного поля, которое упорядочивает их, выстраивает по полю. В результате все тело намагничивается в направлении поля. Подобные тела так и называются — парамагнитными.