– Прекрасная вещь, а ваше исполнение делает ее еще прекраснее, – сказала Изабелла со всей горячностью молодости, с которой она неизменно изливала свои идущие от сердца восторги.
Ведь я не потревожила мистера Тачита, как вы думаете? – откликнулась музыкантша со всей учтивостью, какой заслуживал подобный комплимент. – Дом такой большой, а его комната так далеко, что я осмелилась на это, тем более что играла только du bout des doigts.[56]
«Француженка, – подумала Изабелла, – она произнесла это, как настоящая француженка». В глазах нашей любознательной героини это придало незнакомке особый интерес.
– Надеюсь, дяде сейчас лучше, – сказала она. – От такой чудесной музыки ему, право, сразу должно стать лучше.
Дама улыбнулась, но позволила себе выразить иное мнение.
– Боюсь, – сказала она, – бывают минуты, когда даже Шуберт не говорит нам ничего. Правда, надо признаться, это худшие минуты в нашей жизни.
– В таком случае у меня сейчас другая минута! – воскликнула Изабелла. – Я готова слушать вас еще и еще.
– Пожалуйста, если вам это доставляет удовольствие.
И обходительная дама вновь повернулась к фортепьяно и взяла несколько аккордов, а Изабелла пересела поближе к инструменту. Внезапно незнакомка перестала играть и, не снимая пальцев с клавиш, в пол-оборота через плечо взглянула на Изабеллу. Ей было лет сорок, не красавица, но с выражением лица поистине очаровательным.
– Простите, пожалуйста, – проговорила она, – но вы, должно быть, племянница – юная американка?
– Да, тетушкина племянница, – простодушно ответила Изабелла.
Дама за фортепьяно, не меняя позы, с интересом взирала на Изабеллу через плечо.
– Прекрасно, – сказала она, – мы с вам соотечественницы.
|
|
И она снова принялась играть.
– Стало быть, не француженка, – сказала себе Изабелла.
Первоначальная гипотеза настроила ее на романтический лад, и, казалось бы, после этого открытия интерес ее должен был погаснуть. Однако случилось обратное: американка столь необычного склада показалась ей даже еще более занимательной, чем француженка.
Гостья продолжала играть все так же негромко и проникновенно, и, пока она играла, в комнате сгущались тени. Наступили осенние сумерки, и со своего места Изабелла видела, как дождь, зарядивший уже не на шутку, хлестал по словно озябшей лужайке, а порывы ветра гнули высокие деревья. Наконец дама кончила играть, встала, подошла к Изабелле и, прежде чем та успела вновь поблагодарить ее, сказала, улыбаясь:
– Как я рада, что вы возвратились. Я столько слышала о вас. Изабелле очень нравилась эта дама, тем не менее слова ее прозвучали несколько резко:
– Слышали? От кого?
Дама на мгновенье замялась.
– От вашего дяди, – ответила она. – Я здесь уже три дня, и в первый день он позволил мне посидеть с ним в его спальне. Он говорил почти только о вас.
– А так как вы меня не знали, вам, наверно, было до смерти скучно.
– Напротив, мне захотелось познакомиться с вами. Тем более что тетушка ваша не отходит от мистера Тачита, я совсем одна и порядком себе надоела. Неудачное время я выбрала для визита.
Слуга принес лампы, за ним вошел другой – с подносом. Появилась миссис Тачит, которой, очевидно, доложили, что чай подан, и сразу же направилась к чайнику. Изабеллу она приветствовала мимоходом, с тем же безучастным видом, с каким приподняла крышку упомянутого сосуда, знакомясь с его содержимым: ни в том, ни в другом случае не подобало выказывать особого интереса. На вопрос о здоровье мужа она не смогла дать утешительного ответа, однако сказала, что при нем находится местный врач и что большие надежды возлагают на те указания, которые этот джентльмен получит от сэра Мэтью Хоупа.
|
|
– Надеюсь, вы уже успели познакомиться, – продолжала она. – Если нет, советую это сделать. Пока мы оба – Ральф и я – прикованы к постели мистера Тачита, вам, видимо, придется обходиться обществом друг друга.
– Я знаю о вас лишь то, что вы замечательная музыкантша, – сказала Изабелла, обращаясь к гостье.
– К этому еще немало что найдется прибавить, – заверила ее миссис Тачит в своей обычной суховатой манере.
– Но очень немногое, без сомнения, может представлять для мисс Арчер интерес, – сказала гостья с легкой усмешкой. – Я старинная приятельница вашей тетушки. Подолгу живала во Флоренции. Я – мадам Мерль.
Она произнесла свое имя так, словно называла лицо, пользующееся достаточной известностью. Однако Изабелле оно ничего не говорило, и ясно ей было только одно – ни у кого в жизни не видела она таких чарующих манер.
– Она вовсе не иностранка, несмотря на имя, – сказала миссис Тачит. – Она родилась… вечно я забываю, где вы родились.
– Так стоит ли напоминать?
– Очень даже стоит, – заявила миссис Тачит, которая никогда не упускала случая довести мысль до логического конца. – Вот если бы я помнила, это было бы излишне.
Мадам Мерль подарила Изабеллу всеобъемлющей улыбкой – улыбкой, ломавшей любые барьеры.
|
|
– Я родилась под сенью американского государственного флага.
– Мадам Мерль любит говорить загадками, – заметила миссис Тачит. – Это ее большой недостаток.
– Ах, – возразила мадам Мерль, – у меня тьма недостатков, но только не этот. Во всяком случае, этот не самый большой. Я увидела свет на Бруклинских военных верфях.[57] Мой отец был моряк и служил в американском военном флоте. Он занимал высокий пост – весьма важный по тем временам. Мне полагалось бы любить море, но я его ненавижу. Поэтому-то я и не возвращаюсь в Америку. Я люблю сушу. Главное в жизни – что-нибудь любить.
Изабелла, как беспристрастная свидетельница, не нашла меткой характеристику, которую тетушка дала своей гостье, чье живое, приветливое, выразительное лицо вовсе не наводило, по ее мнению, на мысль о скрытности. Лицо это говорило о широте чувств, стремительных и свободных движениях души и, хотя не отличалось красотой в общепринятом смысле, было на редкость привлекательным и интересным. Высокая холеная блондинка, мадам Мерль имела фигуру округлую и пышную, но без излишней полноты, придающей женщине грузность. Ее несколько крупные черты были гармоничны и соразмерны, а цвет лица блистал здоровой свежестью. Серые глаза ее были невелики, но полны жизни и вовсе чужды выражения глупости – чужды, правда, если верить людям, также и слез. Большой, хорошо очерченный рот при улыбке чуть кривился влево, что почти все ее знакомые находили весьма необычным, кое-кто жеманным и лишь немногие – неотразимым. Изабеллу, пожалуй, следовало причислить к последним. Густые белокурые волосы мадам Мерль убирала в «античной» манере – точь-в-точь, подумала Изабелла, как на мраморном бюсте какой-нибудь Ниобеи или Юноны,[58] – а ее большие белые руки были совершенной формы, столь совершенной, что их владелица не любила украшать их и не носила драгоценных колец. Изабелла, как мы знаем, поначалу приняла мадам Мерль за француженку, но при более длительном наблюдении ее скорее можно было бы счесть немкой – высокопоставленной немкой или австриячкой, баронессой, графиней, княгиней. Менее всего можно было предположить, что она родом из Бруклина, хотя хотелось бы посмотреть на того, кто сумел бы доказать, будто такое происхождение несовместимо с изысканностью, в высшей степени ей присущей. Государственный флаг Соединенных Штатов действительно реял над ее колыбелью, и, может быть, вольно развевающиеся звезды и полосы еще тогда определили ее взгляды на жизнь. Тем не менее ей явно не было свойственно колебаться и трепетать, как полотнищу на ветру; ее манеры отличались спокойствием и уверенностью, дающимися в результате большого опыта. Но, накопив опыт, она не утратила молодости, а лишь обрела благожелательность и гибкость. Словом, это была женщина сильных чувств, умевшая держать их в узде. Изабелле такое сочетание представлялось идеальным.
Изабелла предавалась этим размышлениям, пока они втроем сидели за чаем, но это приятное занятие вскоре было прервано, так как из Лондона прибыл знаменитый врач. Его сразу же проводили в гостиную, и миссис Тачит, желавшая поговорить с сэром Хоупом наедине, удалилась с ним в библиотеку, а вслед за тем мадам Мерль и Изабелла расстались до следующей трапезы. Мысль, что она еще увидится с этой столь привлекательной женщиной, помогла Изабелле немного приглушить в себе то гнетущее ощущение печали, которое сейчас охватило весь Гарденкорт.
Перед обедом Изабелла спустилась в гостиную, там еще никого не было, однако почти сразу вслед за ней вошел Ральф. Его тревога за жизнь отца несколько рассеялась: сэр Мэтью Хоуп смотрел на положение мистера Тачита не столь мрачно. Он посоветовал в ближайшие три-четыре часа оставить больного на попечение одной лишь сиделки, так что Ральф, его мать, да и сама лондонская знаменитость получили возможность спуститься в столовую. Вскоре появились миссис Тачит и сэр Мэтью, последней вошла мадам Мерль.
Но еще до ее прихода Изабелла успела поговорить о ней с Ральфом, расположившимся у камина.
– Скажите, что представляет собой мадам Мерль?
– Самая умная женщина на свете, не исключая вас, – ответил Ральф.
– Она показалась мне удивительно приятной.
– Не сомневался, что она покажется вам удивительно приятной.
– Вы поэтому и пригласили ее сюда?
– Я не приглашал ее, более того, когда мы вернулись из Лондона, я понятия не имел, что она здесь. Ее никто не приглашал. Она матушкина приятельница, и сразу после нашего отъезда от нее пришло письмо. Она сообщала, что прибыла в Англию – обычно она живет за границей, хотя немало времени проводит и здесь, – и желала бы погостить у нас несколько дней. Она принадлежит к тому разряду женщин, которые спокойно могут позволить себе подобное письмо: ей везде рады. А уж о моей матушке и говорить нечего: мадам Мерль – единственный человек на свете, к которому она относится с восхищением. После себя самой – себе она все-таки отдает предпочтение – она согласилась бы быть только мадам Мерль. Перемена и впрямь оказалась бы разительной.
– В мадам Мерль действительно бездна очарования, – сказала Изабелла. – И играет она бесподобно.
– Она все делает бесподобно. Она – само совершенство. Изабелла бросила на кузена быстрый взгляд.
– А вы ее недолюбливаете.
– Напротив. Я даже был в нее влюблен.
– И она не ответила вам взаимностью, поэтому вы ее и недолюбливаете.
– О взаимности не могло быть и речи. Тогда был еще жив мосье Мерль.
– Он умер?
– Так говорит мадам Мерль.
– Разве вы ей не верите?
– Верю, поскольку это утверждение весьма правдоподобно. Муж мадам Мерль непременно должен был уйти в небытие.
Изабелла вновь взглянула на кузена.
– Не понимаю, что вы хотите этим сказать. Вы хотите сказать нечто такое, чего вовсе не хотите сказать. Кем он был, этот мосье Мерль?
– Мужем мадам.
– Вы просто несносны. У нее есть дети?
– Ни единого ребенка. Даже намека. К счастью.
– К счастью?
– К счастью для ребенка. Она, несомненно, его избаловала бы.
Изабелла собралась было в третий раз объявить кузену, какой он несносный, но появление той самой особы, которую они обсуждали, прервало их беседу, Мадам Мерль быстро вошла в гостиную, шелестя шелковыми юбками, и, застегивая на ходу браслет, попросила прощения за то, что опоздала; глубокий вырез синего платья обнажал белую грудь, не слишком успешно прикрытую затейливым серебряным ожерельем. Ральф тотчас преувеличенной готовностью отставного поклонника предложил ей руку. Однако, даже если бы он все еще искал ее милостей, сейчас ему было не до того. Переночевав в Гарденкорте, знаменитый лекарь наутро вернулся в Лондон, но, переговорив вторично с домашним врачом мистера Тачита согласился, снисходя к просьбе Ральфа, повторить свой визит. На следующий день сэр Мэтью Хоуп снова навестил больного, но в этот второй приезд его взгляд на состояние хозяина дома оказался куда менее радужным: за истекшие сутки пациенту стало хуже. Он очень ослабел, и Ральфу, почти не отходившему от постели отца, уже не раз казалось, что вот-вот наступит конец. Местный врач, человек весьма здравомыслящий, которому Ральф в глубине души доверял даже больше, чем его прославленному коллеге, не покидал Гарденкорт, а сэр Мэтью Хоуп еще неоднократно приезжал из Лондона. Мистер Тачит подолгу оставался в полузабытье: он много спал и почти ничего не говорил. Изабелле, которая от всего сердца стремилась как-то быть полезной дяде, разрешали иногда посидеть с ним, когда другие ходившие за больным (среди которых миссис Тачит занимала отнюдь не последнее место) нуждались в отдыхе. Старик, по-видимому, не узнавал ее, а она, замирая, твердила про себя: «Только бы он не умер, пока я здесь одна», и эта мысль так пугала ее, что прогоняла сон. Однажды он открыл глаза и посмотрел вполне осмысленно, но не успела Изабелла подойти к нему, надеясь, что он узнает ее, как, закрыв глаза, он снова впал в беспамятство. Однако на следующий день сознание вернулось к нему и уже на более длительное время, у постели же его на этот раз был Ральф. Старик, к радости сына, заговорил, и тот стал уверять больного, что не сегодня-завтра ему позволят сесть.
– Сесть? – повторил мистер Тачит. – Нет, мой мальчик. Разве что по обычаю древних – кажется, был у древних такой обычай? – меня похоронят сидя.
– Зачем ты так говоришь, папа, – пробормотал Ральф. – Ведь тебе лучше, не станешь же ты это отрицать.
– Не стану, если ты не будешь утверждать, что мне лучше. Нам ли под конец кривить душой друг с другом? Мы ведь никогда этим не занимались. Умереть все равно неизбежно – так не лучше ли умереть больным, чем полным сил? Я очень болен – серьезнее, чем когда-либо. Надеюсь, ты не станешь убеждать меня, что мне может стать еще хуже? Это было бы слишком тяжко. Не станешь? Вот и хорошо.
Приведя эти веские основания, мистер Тачит умолк, однако некоторое время спустя, когда около него снова оказался Ральф, он опять заговорил с ним. Сиделка ушла ужинать, и Ральф один дежурил у постели больного, сменив на этом посту миссис Тачит, просидевшую возле него весь вечер. Комнату еле освещал мерцавший в камине огонь, который в последние дни постоянно поддерживали, и длинная тень, отбрасываемая фигурой Ральфа, подымалась по стене к потолку, принимая то и дело новые, но неизменно причудливые очертания. – Кто со мной? Это ты, сын? – спросил старик.
– Да, папа, с тобой твой сын.
– Здесь больше никого нет?
– Никого.
Помолчав немного, мистер Тачит чуть слышно продолжал:
– Давай поговорим.
– А тебя это не утомит? – озабоченно спросил Ральф.
– Пусть утомит. Какое это теперь имеет значение. У меня впереди долгий отдых. Я хочу поговорить о тебе.
Ральф еще ближе подвинулся к постели и, склонившись над отцом, накрыл его руку своей:
– Ты бы уж выбрал предмет поинтереснее.
– А ты всегда был интересен. Я гордился тем, какой ты интересный человек. Мне так хотелось бы думать, что ты кое-что сделаешь в жизни.
– Если ты покинешь нас, – ответил Ральф, – мне нечего будет делать, останется только тосковать по тебе.
– Вот это как раз и не нужно, об этом я и хочу потолковать с тобой. Тебе нужно заполнить свою жизнь чем-нибудь новым.
– К чему мне новое, когда я и со старым не знаю как быть.
Старик лежал в полутьме, глядя на сына; лицо его было лицом умирающего, но глаза были глазами Дэниела Тачита. Казалось, он весь отдался мыслям о будущем сына.
– У тебя, конечно, есть мать, – сказал он наконец. – Ты будешь заботиться о ней.
– Матушка сама о себе позаботится, – обронил Ральф.
– Не говори, – отвечал отец, – со временем она постареет, и тогда ей понадобится твоя помощь.
– Мне этого не дождаться. Она меня переживет.
– Да, пожалуй, но это еще не причина… – Мистер Тачит умолк, не закончив фразу, и не то что бы жалобно, а как-то беспомощно вздохнул.
– Не тревожься о нас, – сказал сын. – Мы с матушкой, право, прекрасно ладим между собой.
– Да, ладите, потому что всегда живете врозь. А это неестественно.
– Если ты покинешь нас, мы, возможно, будем видеться чаще.
– Да, – выдохнул старик, уносясь мыслями куда-то в сторону, – нельзя сказать, что моя смерть многое изменит в ее жизни.
– Наверно, много больше, чем ты думаешь.
– У нее будет больше денег, – сказал мистер Тачит. – Я определил ей хорошую вдовью долю, как если бы она была мне хорошей женой.
– Она и была тебе хорошей женой – по своим понятиям: никогда не доставляла тебе никаких забот.
– Иные заботы приятны, – чуть слышно сказал мистер Тачит. – Хотя бы те, что были связаны с тобой. Но твоя мать… она стала меньше… меньше… как бы это выразить… меньше сторониться меня, с тех пор как я слег. Думаю, она знает, что я заметил в ней перемену.
– Непременно скажу ей об этом. Я рад, что ты обратил на это внимание.
– А, ей это безразлично: она не для меня старается. Она старается… старается… – и он умолк, пытаясь определить для себя причину замеченной в жене перемены. – Она старается, потому что ей самой так приятнее. Но я не о ней хотел с тобой говорить, – добавил он, – а о тебе. Ты будешь хорошо обеспечен.
– Знаю, – сказал Ральф. – Надеюсь, ты не забыл, о чем мы беседовали год назад. Я тогда назвал точную сумму, которая мне понадобится, и попросил употребить остальное на что-нибудь достойное.
– Да, помню. Я тогда же составил новое завещание. Наверно, это первый случай, когда наследник – да еще молодой – добивается, чтобы завещание изменили ему во вред.
– Вовсе не во вред, – запротестовал Ральф, – напротив, мне было бы во вред оказаться с большими деньгами на руках. При моем здоровье я не могу много тратить. Лишние деньги – лишние хлопоты, так что лучше иметь ровно столько, сколько нужно.
– У тебя и будет столько, сколько нужно… и еще сверх того. Твоего капитала вполне хватит и на двоих.
– Это слишком много, – сказал Ральф.
– Не говори так! Послушайся моего совета – женись, когда меня не станет.
Ральф знал, к чему отец сведет речь, ничего нового тут не было. Мистер Тачит уже давно прибегал к этой уловке, стараясь утвердиться в утешительной мысли, что сын его еще долго будет жить. Обыкновенно Ральф отшучивался, но в нынешних обстоятельствах шутка выглядела бы неуместно. Он только откинулся на спинку стула и посмотрел в молящие глаза отца таким же умоляющим взглядом.
– Уж если я с моей женой, которая не очень-то любила меня, прожил вполне счастливую жизнь, – проговорил мистер Тачит, не отступаясь от своей мысли, – как счастливо жил бы ты, женившись на девушке, не похожей на миссис Тачит. Ведь куда больше женщин, не похожих на нее, чем похожих. – Ральф продолжал отмалчиваться, и, подождав немного, отец мягко спросил: – Как тебе нравится твоя кузина?
Ральф вздрогнул.
– Если я правильно понял, – сказал он с натянутой улыбкой, – ты советуешь мне жениться на ней.
– Пожалуй, что так. Разве Изабелла тебе не нравится?
– Очень нравится. – Ральф встал и отошел к камину. Мгновенье он стоял, глядя в огонь, потом наклонился и машинально помешал уголья.
– Изабелла мне очень нравится, – повторил он.
– Вот и прекрасно, – сказал отец. – Ты, я знаю, ей тоже нравишься. Она говорила мне, что ты ей очень нравишься.
– И говорила, что выйдет за меня замуж?
– Нет, но что она может иметь против тебя? А она, право, прелестная Девушка, прелестнейшая. И тебе было бы с ней хорошо. Я много об этом думал.
– Я тоже, – сказал Ральф, снова садясь возле постели. – Как видишь, я не боюсь признаться в этом.
– Стало быть, ты и впрямь в нее влюблен? Я так и думал. Сама судьба послала ее сюда.
– Нет, не влюблен. Но, вероятно, влюбился бы… не будь в моей жизни некоторых обстоятельств.
– А, обстоятельства нашей жизни всегда складываются не так, как нам хочется, – сказал старик. – Если ты ждешь, что жизнь сама пойдет тебе навстречу, ты ничего не добьешься. Не знаю, известно ли тебе… – продолжал он, – а если неизвестно… все равно, не беда, если я проговорюсь в такую минуту… Не далее как несколько дней назад один джентльмен просил ее руки, но она не дала согласия.
– Я знаю, она отказала Уорбертону, он сам мне об этом сказал.
– Ну, стало быть, есть шанс у следующего.
– Следующий уже попытал свой шанс в Лондоне – и остался ни с чем.
– Ты? – взволнованно спросил мистер Тачит.
– Нет, один ее давний знакомый. Бедняга приехал сюда из Америки в надежде добиться ее согласия.
– Жаль его, кто бы он ни был. Но это только подтверждает то, о чем я говорил, – путь для тебя открыт.
– Возможно, дорогой отец, и тем печальнее, что я по этому пути не пойду. У меня не так уж много убеждений, но теми, какие есть, я дорожу. Одно из них – на близких родственницах лучше не жениться, другое – людям с больными легкими лучше не жениться ни на ком.
Старик приподнял ослабевшую руку и протестующе провел ею у самого лица.
– Что ты хочешь этим сказать? Ты всегда выбираешь особую точку зрения, и все предстает в превратном виде. Какая она тебе близкая родственница? Девушка, которую ты за двадцать лет ее жизни ни разу не видал. Мы все друг другу родственники, и если из-за этого не жениться, род человеческий прекратил бы свое существование. То же и с твоими больными легкими. Тебе теперь намного лучше, чем было раньше. Нужно только вести разумный образ жизни. И куда более разумно жениться на хорошенькой девушке, в которую влюблен, чем остаться одиноким из-за каких-то ложных принципов.
– Но я не влюблен в Изабеллу, – возразил Ральф.
– Только сейчас ты сказал: влюбился бы в нее, если бы не считал, что это дурно. Так вот, я хочу доказать, здесь нет ничего дурного.
– Ты лишь утомишь себя, отец, – сказал Ральф, поражаясь его упорству и не понимая, откуда у него берутся силы. – И что тогда будет?
– А что будет с тобой, если я не подумаю о тебе? Делами банка ты не хочешь заниматься и не хочешь, чтобы я позаботился о тебе. Ты утверждаешь, будто у тебя тысяча интересов, только я не вижу каких.
Ральф снова откинулся на спинку стула и, скрестив руки, некоторое время в раздумье смотрел перед собой. Вдруг, словно наконец собравшись с духом, сказал:
– Меня очень интересует моя кузина, но не в том смысле, в каком тебе бы этого хотелось. Меня ненадолго хватит, но я надеюсь еще несколько лет прожить и увидеть, что станется с Изабеллой. Она ни в чем от меня не зависит, и вряд ли я смогу всерьез вмешиваться в ее судьбу. Но я хотел бы кое-что для нее сделать.
– Что же?
– Наполнить ветром ее паруса.
– Каким образом?
– Я хотел бы дать ей возможность осуществить хотя бы часть того, о чем она мечтает. Скажем, повидать мир. Я хотел бы наполнить ее кошелек.
– Рад слышать, что ты подумал об этом, – сказал старик, – Я тоже об этом подумал и отказал ей в завещании пять тысяч фунтов.
– Это превосходно. И очень великодушно с твоей стороны. Но мне хотелось бы сделать для нее еще кое-что.
Даже тяжкий недуг не убил в мистере Тачите финансиста, и теперь на его лице появилось то затаенное выражение настороженности, с каким он всегда выслушивал любое предложение, касавшееся денег.
– Я готов обсудить это с тобой, – сказал он мягко.
– Видишь ли, Изабелла бедна. Матушка сказала, что у нее всего несколько сот долларов в год. Мне хотелось бы сделать ее богатой.
– Что ты понимаешь под этим?
– Я считаю человека богатым, если он может удовлетворять прихоти своего воображения. У Изабеллы пылкое воображение.
– У тебя тоже, сын мой! – сказал мистер Тачит, выслушав его очень внимательно, хотя и с некоторым недоумением.
– Ты сам сказал: моих денег хватит на двоих. И вот о чем я прошу тебя – согласись избавить меня от лишней половины в пользу Изабеллы. Раздели мою долю на две равные части и одну отдай ей.
– И она сможет делать, что ей вздумается?
– Да, все, что ей вздумается.
– Ничего не требуя взамен?
– Что можно требовать взамен?
– То, о чем я говорил.
– Поставить ей условие, чтобы она вышла замуж? Но это как раз свело бы на нет весь мой план. Если она получит состояние, ей не будет нужды искать опоры в замужестве. Именно от этого я и хочу ее избавить, но так, чтобы она ничего не знала. Она жаждет быть свободной, и деньги, которые ты откажешь ей, сделают ее свободной.
– Да, кажется, ты все продумал, – сказал мистер Тачит. – Не понимаю только, зачем ты вмешиваешь сюда меня. Мои деньги переходят к тебе, и ты сам с тем же успехом можешь дать ей любую сумму.
Ральф в изумлении уставился на отца.
– Я? Но, отец, я не могу предложить Изабелле деньги.
Старик тяжело вздохнул.
И ты говоришь мне, что не влюблен в Изабеллу! Хочешь выставить ее благодетелем меня?
– Да. Я хотел бы, чтобы ты вписал в завещание еще один пункт без всяких ссылок на меня.
– Ты хочешь, чтобы я сделал новое завещание?
– Нет. Достаточно добавить несколько слов. Ты можешь приписать их в любой день, когда будешь в силах.
– Тебе придется телеграфировать мистеру Хилери – я ничего не делаю без своего поверенного.
– Мистер Хилери завтра же будет здесь.
– Он решит, что мы с тобой поссорились, – сказал старик.
– Вполне возможно. Но мне это только на руку, – ответил Ральф, улыбаясь. – И чтобы утвердить его в этом мнении, ты уж прости, я буду с тобой резок и вести себя буду отвратительно и ни с чем несообразно.
Комизм такой ситуации, по-видимому, произвел впечатление на старика, и некоторое время он мысленно осваивался с ней.
– Я сделаю все, о чем ты просишь, – произнес он наконец. – Но не уверен, что поступаю правильно. Ты сказал, что хочешь наполнить ветром ее паруса, а ты не боишься, что этот ветер окажется слишком сильным?
– Пусть мчится с попутным ветром! А я на это погляжу, – ответил Ральф.
– Ты говоришь так, словно тебя это забавляет.
– Так оно, по сути дела, и есть.
– Н-да, моему уму это недоступно, – сказал мистер Тачит, вздыхая. – Нынешние молодые люди иные, чем в мое время. Если мне – в твои годы – нравилась девушка, мне было мало только наблюдать за ней. Тебя останавливает то, на что я не обратил бы внимания, тебе приходят в голову мысли, которых я никогда не знал. Ты говоришь – Изабелла хочет быть свободной и богатство позволит ей не выходить замуж ради денег. Ты полагаешь, она из тех, кто способен на такой шаг?
– Ни в коем случае. Но у нее их теперь еще меньше, чем раньше. Раньше отец исполнял все ее желания: он, не задумываясь, тратил их состояние. Ей от этого пиршества остались лишь крохи – она даже не знает, какие жалкие крохи, ей еще предстоит узнать. Матушка мне все объяснила. Изабелла обнаружит, что у нее ничего нет, когда окажется полностью предоставленной самой себе, и мне будет горько видеть, каково ей вдруг понять, что она не может исполнить и ничтожной части своих желаний.
– Я оставляю ей пять тысяч фунтов. Этого достаточно, чтобы удовлетворить немало желаний.
– Несомненно. Но этих денег, надо полагать, хватит ей на два, от силы на три, года.
– Ты считаешь ее такой расточительной?
– Конечно, – безмятежно улыбаясь, сказал Ральф.
Выражение настороженности на лице мистера Тачита уступило место полному недоумению.
– Стало быть, она растратит и большую сумму, дело только во времени.
– Не думаю; хотя вначале она, наверно, даст себе волю и, возможно, богато одарит обеих сестер. Но потом она опомнится, поймет, что впереди у нее целая жизнь, и научится жить по средствам.
– Н-да, ты действительно все продумал, – сказал старик, сдаваясь. – Что и говорить, твоя кузина тебя интересует, и очень.
– Ты хочешь сказать, что я захожу слишком далеко? Но ведь ты предлагал мне зайти еще дальше.
– Не знаю, не знаю, – отвечал мистер Тачит. – Я не вполне понимаю тебя. По-моему, в этом есть что-то безнравственное.
– Безнравственное?
– Видишь ли, я не знаю, хорошо ли настолько облегчать человеку его путь.
– Смотря какому человеку. Если это достойный человек, облегчить ему путь – поступок во славу добродетели. Помочь осуществиться добрым порывам – что может быть благороднее!
Старик с трудом поспевал за ходом мысли сына и некоторое время лежал молча, раздумывая. Потом сказал:
– Изабелла – прелестная девушка. Но ты уверен, что она окажется достойной твоего дара?
– Она окажется на высоте своих возможностей.
– Н – да, – сказал мистер Тачит, – чтобы быть достойной шестидесяти тысяч фунтов, надо обладать большими возможностями.
– Не сомневаюсь, что они у нее есть.
– Я, конечно, сделаю, как ты хочешь, – сказал старик. – Только мне хотелось бы понять.
– Как, дорогой папа, ты все еще не понял? – нежно спросил сын. – Ну и не стоит об этом больше говорить. Оставим эту тему.
Мистер Тачит долго молчал, и Ральф подумал было, что отец снова впал в полузабытье. Но вдруг он вполне сознательно спросил:
– Скажи мне еще вот что. Тебе не приходило в голову, что девушка с состоянием в шестьдесят тысяч легко может стать добычей охотников за богатыми невестами?
– Если и станет, то не больше, чем одного.
– Одного больше чем достаточно.
– Да, риск здесь есть, но это входит в мои расчеты. Риск существует, но он невелик, и я готов на него пойти.
Если раньше выражение настороженности на лице бедного мистера Тачита уступило место озадаченности, озадаченность теперь сменилась восхищением.
– Ничего не скажешь, ты все обдумал, – повторил он. – И все-таки не могу понять, какой тебе от этого прок.