– Надеюсь, что нет! – воскликнула Изабелла и добавила, что Ральф добрейшее в мире существо. Однако ей вспомнилось, что при ее первых расспросах о мадам Мерль Ральф употребил выражения, которые эта леди могла бы счесть для себя обидными, хотя прямо ничего сказано не было. «Какая-то кошка между ними пробежала», – только и позволила сказать себе Изабелла. Если за всем этим крылось что-то серьезное, к их ссоре следовало отнестись с уважением, если же нет, не стоило и задумываться над нею. При всей ее любознательности Изабелле по самой ее природе всегда претило отодвигать завесы или заглядывать в неосвещенные углы. Жажда знать сочеталась в ней со счастливой способностью оставаться в полном неведении.
Но порою мадам Мерль бросала фразы, которые немало ее удивляли, заставляя подымать тонкие брови и потом еще долго размышлять над ее словами.
– Я много бы дала, чтобы вернуть себе ваши годы, – вдруг вырвалось однажды у мадам Мерль с такой горечью, что ее не могла скрыть даже пелена светской легкости, в которую эта леди обычно все облекала. – Если бы я могла начать все сначала и жизнь моя не была бы уже прожита!
– Но ваша жизнь еще вовсе не прожита, – тихо сказала Изабелла, исполненная чуть ли не благоговения.
– Увы, лучшие годы уже прошли, и прошли бесплодно.
– Почему же бесплодно? – возразила Изабелла.
– Почему? А что у меня есть? Ни мужа, ни детей, ни состояния, ни положения, ни даже следов Сылой красоты, поскольку таковой и не было.
– Но у вас так много друзей!
– Друзей? Я в этом не убеждена! – воскликнула мадам Мерль.
– Вы ошибаетесь. А ваши воспоминания, репутация, таланты… Но мадам Мерль прервала ее.
– Что дали мне мои таланты? Ничего, кроме необходимости прибегать к ним вновь и вновь – чтобы убивать часы, убивать годы, обманывая себя видимостью деятельности, пытаясь найти в них забвение. Что же до моей репутации и воспоминаний – чем меньше о них говорить, тем лучше. Вы будете питать ко мне дружеские чувства, пока не найдете им лучшего применения.
|
|
– Я не изменюсь к вам. Вот увидите! – воскликнула Изабелла.
– Да, вас я постараюсь сохранить. – И мадам Мерль устремила на Изабеллу печальный взгляд. – Когда я говорю, что хотела бы вернуть себе ваши годы, я имею в виду – со всеми присущими вам свойствами: прямотой, великодушием, искренностью. С такими свойствами я, возможно, лучше бы распорядилась своей жизнью.
– Что же вы сделали бы из того, что не сумели?
Мадам Мерль сняла с пюпитра ноты – она сидела у фортепьяно – и, заговорив с Изабеллой, резко повернулась к ней на вертящемся табурете, машинально листая страницы.
– Я очень честолюбива, – проговорила она наконец.
– И ваши честолюбивые планы не исполнились. Они, наверное, были грандиозны.
– Да, грандиозны. Я показалась бы смешной, если бы стала говорить о них.
«Интересно, что это было, – подумала Изабелла, – уж не надеялась ли мадам Мерль носить корону?»
– Не знаю, что вы понимаете под успехом, – сказала она вслух. – Но вам он, конечно, сопутствовал. Мне, во всяком случае, вы кажетесь олицетворением успеха.
Мадам Мерль с улыбкой отложила ноты.
– А что вы понимаете под успехом?
– Вы явно ждете услышать очень скромные требования. Извольте. Успех – это когда сбываются мечты нашей юности.
– Ах, – сказала мадам Мерль, – у меня они так и не сбылись. Но мои мечты были так грандиозны… так немыслимы. Да простит меня бог, я не отучилась мечтать и сейчас. – И, повернувшись снова к фортепьяно, заиграла что-то возвышенное.
|
|
Назавтра она сказала Изабелле, что ее определение успеха – спору нет – прелестно, но пугающе пессимистично. Если мерить такой мерой, кто же тогда знал успех? Мечты нашей юности, что и говорить, упоительны, они – божественны! Но где тот человек, у которого они сбылись?
– У меня… то есть не все, конечно, – осмелилась заявить Изабелла.
– Уже? Ну это, наверное, те мечты, которым вы предавались не далее как вчера.
– Я начала мечтать в очень раннем возрасте, – улыбнулась Изабелла.
– Ну, если вы имеете в виду детские мечты – розовый бант и куклу с закрывающимися глазами…
– Нет, я вовсе не это имею в виду.
– Значит, молодого человека с усиками, стоящего перед вами на коленях.
– Нет, и не это, – горячо запротестовала Изабелла.
Горячность эта, по-видимому, не ускользнула от мадам Мерль. – О, я, кажется, попала в точку. В жизни каждой женщины был молодой человек с усиками. Неизбежный молодой человек. Он не в счет.
Изабелла помолчала немного и затем с крайней – весьма характерной – непоследовательностью сказала:
– Почему не в счет? Молодой человек молодому человеку рознь.
– Ваш, конечно, идеален, не так ли? – спросила мадам Мерль, смеясь. – Ну, если в нем воплотились ваши мечты, мне остается только поздравить вас. Это огромный успех. Но почему, скажите на милость, вы не умчались с ним в его замок в Апеннинах?
– У него нет замка в Апеннинах.
– А что у него есть? Уродливый кирпичный дом на Сороковой улице? Помилуйте, какой же это идеал.
|
|
– Мне все равно, какой у него дом, – сказала Изабелла.
– Что значит молодость! Поживите с мое, и вы поймете, что у каждого человеческого существа есть своя раковина и пренебрегать ею ни в коем случае нельзя. Под раковиной я разумею все окружающие нас жизненные обстоятельства. На свете нет просто мужчин и женщин – мы все состоим из целого набора аксессуаров. Что такое наше «я»? С чего оно начинается? Где кончается? Оно охватывает все, что нам принадлежит, – и, наоборот, все, что нам принадлежит, определяет нас. Для меня не подлежит сомнению, что значительная часть моего «я» – в платье, которое я себе выбираю. Я с большим почтением отношусь к вещам. Ваше «я» – для других людей – в том, что его выражает: ваш дом, мебель, одежда, книги, которые вы читаете, общество, в котором вращаетесь, – все они выражают ваше «я».
Все это было сплошной метафизикой, впрочем, как и многое другое в прежних рассуждениях мадам Мерль. Изабелле очень нравилась метафизика, тем не менее она не сочла возможным подписаться под смелым анализом человеческой личности, представленным ее приятельницей.
– Я не согласна с вами, – объявила она. – По-моему, все как раз наоборот. Не знаю, умею ли я выражать свое «я», но знаю, что, кроме меня, никто и ничто этого сделать не может. По моим вещам никак нельзя судить обо мне, напротив, они скорее препятствие, преграда, к тому же еще совершенно случайная. Платья, которые, как вы сказали, я себе выбираю, вовсе не выражают моего «я». Не дай бог, чтобы это было так!
– Вы одеваетесь с большим вкусом, – не преминула вставить мадам Мерль.
– Возможно, и все-таки мне не хотелось бы, чтобы обо мне судили по платью. Мои наряды говорят не обо мне, а о вкусе моей портнихи. К тому же я их не выбираю – они навязаны мне обществом.
– А вы предпочли бы обходиться без них? – осведомилась мадам Мерль таким тоном, который по сути дела клал конец дискуссии.
Вынужден признаться – хотя в известной мере рискую разрушить нарисованную выше картину девической привязанности, которую испытывала наша героиня к этой во всех отношениях совершенной женщине, – вынужден признаться, что Изабелла не сказала ей ни слова о лорде Уорбертоне и хранила столь же упорное молчание по поводу Каспара Гудвуда. Правда, она не скрыла от мадам Мерль, что у нее были возможности выйти замуж, и даже не утаила, сколь блестящими они были. Лорд Уорбертон уехал из Локли и находился сейчас в Шотландии, куда взял с собою сестер, и, хотя он часто писал Ральфу, справляясь о состоянии мистера Тачита, письма его не тяготили Изабеллу; другое дело, если бы он жил по соседству и считал своим долгом лично наведываться в Гарденкорт. Конечно, он превосходно умел держать себя, но Изабелла не сомневалась, что, посещая Гарденкорт, он встретился бы с мадам Мерль, а встретившись с мадам Мерль, почувствовал бы расположение к ней и непременно рассказал бы о своей любви к ее юной подруге. Случилось так, что пока означенная леди гостила в Гарденкорте – а прежние ее визиты были намного короче нынешнего, – лорд Уорбертон либо находился в отъезде, либо не наезжал к Тачитам. Поэтому, хотя мадам Мерль была немало наслышана о нем, как о первом лице графства, ничто не давало ей оснований подозревать в нем искателя руки только что вывезенной из Америки племянницы миссис Тачит.
. – У вас еще все впереди, – сказала она в ответ на полупризнания нашей героини, которая в данном случае вовсе не стремилась к полноте и совершенству и, как мы видели, даже несколько угрызалась тем, что сказала лишнее. – Я очень рада, что вы не сделали последнего шага, что он вам еще предстоит. Для девушки только хорошо отказаться от двух-трех серьезных предложений – разумеется, когда они не лучшие из тех, на которые она может рассчитывать. Простите, если это звучит так пошло, но иногда бывает полезно взглянуть на вещи с обыденной точки зрения. Только не следует увлекаться и отказывать ради удовольствия отказывать. Что и говорить, приятно чувствовать свою власть, но принять предложение – это, если угодно, тоже значит проявить свою власть. К тому же, когда слишком часто отказываешь, есть опасность просчитаться. Этой ошибки я как раз избежала – я слишком редко отказывала. Вы – удивительное создание, и я хотела бы видеть вас женой премьер-министра. Но, честно говоря, вы – переходя на язык свах – не parti.[65] Вы необыкновенно хороши собой и необыкновенно умны – словом, сами по себе вы – чудо. Но у вас, по-видимому, нет ни малейшего понятия, владеете ли вы хоть какими-нибудь земными благами, а насколько мне известно, доходами вы не отягчены. Жаль, что у вас нет денег.
– Да, жаль! – сказала Изабелла, забыв, видимо, на мгновение, что два благородных джентльмена не считали ее бедность таким уж великим грехом.
Не вняв благожелательному совету сэра Мэтью Хоупа, мадам Мерль не стала ждать развязки смертельной болезни, как теперь, уже не обинуясь, называли состояние мистера Тачита. У нее были обязательства перед другими людьми, которые она не могла нарушить, и мадам Мерль покинула Гарденкорт – само собой разумеется, с тем, чтобы перед отъездом из Англии непременно навестить миссис Тачит, если не здесь, то в Лондоне. Ее прощание с Изабеллой говорило о зарождении дружбы даже больше, чем первая их встреча:
– Я еду в шесть домов подряд, но не найду в них никого, кто был бы мне так же мил, как вы. Правда, там ждут меня старые друзья – в моем возрасте уже не заводят новых. Я сделала для вас исключение – невероятное. Не забывайте об этом и поминайте меня добром. Ваша вера в меня будет мне наградой.
Изабелла только поцеловала ее в ответ; но, хотя иные женщины легко раздают свои поцелуи, есть поцелуи и поцелуи, и эта ласка вполне Удовлетворила мадам Мерль. После ее отъезда наша юная леди почти неизменно оставалась одна: с тетушкой и кузеном она встречалась только за столом, хотя и обнаружила, что миссис Тачит, которую она теперь почти не видела, посвящала уходу за мужем лишь незначительное время. Ьольщую часть дня она проводила на своей половине, куда не допускала Даже племянницу, и занималась чем-то непостижимо таинственным. За столом она хранила сосредоточенное молчание, и торжественность эта не была позой, а, как видела Изабелла, шла из глубины души. Наверное, думала Изабелла, тетушка теперь терзается тем, что злоупотребляла своей независимостью. Однако внешне это ничем не подтверждалось – она не плакала, не вздыхала, не выказывала большего рвения, чем, по ее мнению, требовалось. Казалось, миссис Тачит просто чувствовала необходимость обдумать все происходящее и подвести итоги, словно она вела бухгалтерскую книгу своей нравственности – с безупречно выверенными колонками цифр и острыми стальными застежками – и содержала ее в идеальном порядке. Вслух же она высказывала только то, что имело – по крайней мере, с ее точки зрения, – практическое значение.
– Знай я, что все так сложится, – сказала она Изабелле после отъезда мадам Мерль, – я не стала бы предлагать тебе ехать со мной в Европу, а подождала бы и вызвала тебя в будущем году.
– И я, может быть, так никогда не познакомилась бы с дядей. Я счастлива, что приехала.
– Превосходно. Но я везла тебя сюда не для того, чтобы познакомить с дядей.
Замечание это было вполне справедливым, но, как невольно подумала Изабелла, не вполне уместным. У нее оставалось достаточно досуга, чтобы подумать и об этом, и о многом другом. День за днем, побродив в одиночестве по парку, она часами сидела в библиотеке, листая книги. Среди других предметов, занимавших ее мысли, были также и приключения ее подруги, мисс Стэкпол, с которой она находилась в постоянной переписке. Частные письма мисс Стэкпол нравились Изабелле несравненно больше тех, которые та публиковала в «Интервьюере»; вернее, ей и эти, рассчитанные на публику, письма мисс Стэкпол показались бы превосходными, не будь они напечатаны. Дела Генриетты, даже личные ее интересы, складывались пока менее удачно, чем ей того бы хотелось: частная жизнь британцев, с которой она так жаждала ознакомиться, ускользала от нее, как ignis fatuus.[66] Приглашение леди Пензл по каким-то таинственным причинам так и не прибыло, и даже бедный мистер Бентлинг при всей его благожелательности и находчивости не мог, как ни старался, объяснить, где заблудилось послание, которое, вне всяких сомнений, было ей отправлено. Он, видимо, очень близко к сердцу принял дела Генриетты и считал себя обязанным возместить ей несостоявшийся визит в Бедфордшир. «Он говорит, – писала Генриетта, – я должна, как ему кажется, отправиться на континент, а так как он и сам туда собирается, совет этот, надо полагать, вполне искренен. Он не видит оснований, почему бы мне не познакомиться с французским образом жизни – кстати, мне и в самом деле очень хочется посмотреть, что такое Новая республика.[67] Мистер Бентлинг не питает особого интереса к республике, тем не менее в Париж он съездить непрочь. Должна отметить – он очень предупредителен, так что один вежливый англичанин мне все-таки встретился. Я беспрестанно говорю ему, что ему следовало бы родиться в Америке, и видела бы ты, как он этим доволен. Каждый раз, когда я это повторяю, он восклицает: „Ну что вы!"». В письме, датированном несколькими днями позже, она сообщала, что решила выехать в Париж в конце недели и что мистер Бентлинг посадит ее в Лондоне на поезд – возможно, даже доедет с нею до Дувра, – и в конце добавляла, что будет ждать Изабеллу в Париже. Генриетта писала так, словно Изабелла предполагала путешествовать по континенту одна, и даже не упоминала о миссис Тачит. Памятуя интерес кузена к их недавней спутнице, наша героиня не преминула показать некоторые пассажи из этой переписки Ральфу, который с интересом, можно сказать с волнением, следил за успехами посланницы «Интервьюера».
– Мне кажется, она процветает, – сказал он. – Едет в Париж с бывшим уланом. Если она ищет, о чем ей писать, – достаточно изобразить сей эпизод.
– Эта поездка, конечно, выходит за рамки того, что принято, – отвечала Изабелла, – но если вы хотите сказать, имея в виду Генриетту, что такое путешествие не вполне невинно, то вы глубоко заблуждаетесь. Вам, видно, никогда ее не понять!
– Прошу прощения, я превосходно ее понимаю. Вначале я, действительно, ее не понимал, но сейчас у меня сложилось о ней четкое представление. А вот у Бентлинга оно вряд ли есть, и, боюсь, его ждет немало сюрпризов. О, я вижу вашу Генриетту насквозь!
В последнем Изабелла отнюдь не была уверена, но воздержалась от дальнейших возражений – все эти дни она старалась обходиться с кузеном необычайно милостиво.
Однажды после полудня – не прошло еще недели с отъезда мадам Мерль – она сидела, листая книгу, которая не слишком ее занимала. Из глубокой оконной ниши, в которой она расположилась, был виден унылый, залитый дождем сад, а так как библиотека помещалась в боковом крыле, расположенном под прямым углом к фасаду, то Изабелла видела и парадный подъезд с докторскими дрожками, стоявшими там уже более двух часов. Продолжительность его визита встревожила Изабеллу, но наконец он появился на пороге, постоял немного, медленно натягивая перчатки и уставив взгляд в колени лошади, потом сел в свои дрожки и уехал. Она продолжала сидеть в оконной нише еще с полчаса. В доме было необыкновенно тихо – так тихо, что когда она наконец услышала шаги, медленно приближавшиеся к ней по толстому ковру, она даже немного испугалась. Оторвав взгляд от окна, она обернулась и увидела Ральфа Тачита – он стоял перед ней, засунув по обыкновению руки в карманы, но неизменная затаенная улыбка исчезла с его лица. Изабелла встала, и в этом ее движении и в глазах замер вопрос.
– Все кончено, – сказал Ральф.
– Вы хотите сказать, что дядя… – Изабелла не договорила.
– Час назад его не стало.
– Бедный, бедный мой Ральф! – чуть слышным, прерывающимся голосом сказала она и протянула к нему обе руки.
Недели две спустя после описанных нами событий кабриолет доставил мадам Мерль к дому на Уинчестер-сквер. Сходя с подножки, она увидела висевшую между окнами столовой аккуратную черную дощечку, на свежевыкрашенной поверхности которой белели слова: «Этот великолепный особняк, не облагаемый налогом, продается»; ниже значилось имя агента, к которому следовало обращаться за справками. «Однако здесь не теряют времени даром», – подумала гостья и, постучав в дверь массивным медным молотком, стала ждать, когда ей откроют. «Вот уж, воистину, практическая страна!» И в самом доме, подымаясь в гостиную, она отмечала многочисленные свидетельства отречения: снятые со стен и громоздившиеся на диванах картины, незавешенные окна, незастланные коврами полы. Миссис Тачит сразу же ее приняла и в двух словах уведомила, что соболезнования разумеются сами собой.
– Знаю, вы скажете: он был превосходный человек. Но лучше меня это никто не знает – никто другой не давал ему столько поводов выказать великодушие. Уж в чем, в чем, а в этом я была ему хорошей женой. – И миссис Тачит добавила, что к концу их супружества муж, видимо, и сам признал этот факт. – Он проявил ко мне большую щедрость, – сказала она. – Не скажу – большую, чем я рассчитывала, поскольку я и не рассчитывала. Я вообще, как вы знаете, никогда ни на что не рассчитываю. Но, насколько могу судить, он счел нужным признать тот факт, что, хотя я почти все время жила в чужих краях и вращалась среди чужих людей, никого другого я ему не предпочла.
– Никого, кроме себя самой, – мысленно подхватила мадам Мерль, но это ее соображение не достигло ничьих ушей.
– И ни разу не пожертвовала интересами мужа ради кого-то другого, – продолжала мадам Тачит, выражаясь по обыкновению решительно и кратко.
– О да, – подумала про себя мадам Мерль, – ты ни разу ничем не пожертвовала ради кого-то другого.
Немые реплики мадам Мерль, несомненно, отдавали цинизмом, и тут не обойтись без объяснений, тем более что они идут вразрез и с тем представлением – быть может, поверхностным, – которое уже сложилось у нас об этой леди, и тем паче – с доподлинными фактами биографии миссис Тачит; к тому же мадам Мерль была твердо, и с полным на то основанием, убеждена, что, делая последнее замечание, ее приятельница менее всего могла иметь в виду ее самое. Просто в тот момент, когда мадам Мерль переступила порог дома на Уинчестер-сквер, ей вдруг открылось, что смерть мистера Тачита имела некие последствия и что последствия эти обогатили небольшую группу людей, среди которых она не числилась. Конечно, такое событие не могло остаться без последствий, к, еще находясь в Гарденкорте, мадам Мерль неоднократно рисовала в своем воображении все то, что произойдет. Но одно дело – предвидеть то, что должно случиться, совсем другое – оказаться свидетелем весьма ощутимых результатов происшествия. Мысль о разделе имущества – она чуть было мысленно не сказала «добычи» – угнетала ее, раздражая ощущением собственной непричастности. Я далек от намерения наделить мадам Мерль ненасытным чревом или завистливым сердцем, присущими обычным представителям людского стада, но, как мы знаем, в душе ее гнездились желания, которые так и не сбылись. Сама она – если бы к ней обратились с подобным вопросом – несомненно сказала бы, насмешливо улыбнувшись, что не имеет ни малейших притязаний на долю в наследстве мистера Тачита. «Между нами никогда ничего не было. Ни вот столько, – ответила бы она, приложив большой палец к кончику среднего. – Бедняга!» Сверх того, поспешим добавить, что, если в данный момент у нее все же разгорелись глаза, она умела не выдавать своих чувств, к тому же и в самом деле испытывала участие не только к приобретениям миссис Тачит, но и к ее утратам.
– Он оставил мне этот дом, – сказала новоявленная вдова, – но, разумеется, я не собираюсь в нем жить: мой, во Флоренции, несравненно лучше. Завещание вскрыли три дня назад, и я уже распорядилась о продаже. Ко мне переходит также часть капитала, но еще не знаю, должна ли я держать его в банке. Если нет, я, разумеется, его изыму. Ральф, естественно, унаследовал Гарденкорт; не уверена, однако, сумеет ли он содержать его в должном виде. Ральфу, конечно, достанет денег, но отец отказал большие суммы на сторону: оделил целый выводок родственниц в Вермонте. Правда, Ральф очень любит Гарденкорт и, пожалуй, сможет жить там летом со служанкой и младшим садовником. В завещании мужа оказался один любопытный пункт, – добавила миссис Тачит. – Он оставил моей племяннице целое состояние.
– Состояние? – негромко повторила мадам Мерль.
– Он отказал Изабелле без малого семьдесят тысяч фунтов.
Услышав эту новость, мадам Мерль, которая сидела, сомкнув руки на коленях, подняла их не разнимая и с мгновенье держала перед грудью, смотря слегка расширившимися глазами прямо в глаза миссис Тачит.
– Какая умная девчонка! – вырвалось у нее. Миссис Тачит метнула на нее быстрый взгляд.
– Что вы хотите этим сказать?
Мадам Мерль зарделась и опустила глаза:
– Надо иметь умную голову, чтобы добиться таких результатов… не прилагая к тому усилий.
– Она не прилагала никаких усилий, а потому говорить, что она добилась чего-то, неуместно.
Мадам Мерль не имела глупой привычки отказываться от своих слов; она мудро предпочитала отстаивать их, несколько изменяя окраску и подавая в выгодном свете:
– Мой добрый друг, Изабелла вряд ли получила бы в наследство семьдесят тысяч, не будь она самой очаровательной девушкой в мире. А часть ее очарования – в незаурядном уме.
– Она, разумеется, и в мыслях не держала, что мужу вздумается ее об этом, – сказала миссис Тачит. – Она никак не могла на него рассчитывать. То, что она моя племянница, не слишком-то много для него значило. Всего, чего она добилась, она добилась, сама того не ведая.
– Ах, – подхватила мадам Мерль, – так и одерживают величайшие победы!
Миссис Тачит оставила свое мнение при себе.
– Не отрицаю, ей повезло. Но сейчас она просто как в дурмане.
– Вы хотите сказать, не знает, что ей делать с такими деньгами?
– Этим вопросом она, по-моему, еще не задавалась. Она не знает, что ей вообще обо всем этом думать. Словно кто-то выстрелил из пушки у нее за спиной, и она ощупывает себя, проверяя, целы ли кости. Три дня назад сюда приехал главный душеприказчик мужа – он был так любезен, что захотел самолично сообщить ей о наследстве. После он рассказывал мне, как она вдруг разрыдалась, когда он обратился к ней с кратким словом. Капитал, разумеется, остается в банке, но она сможет брать проценты.
Мадам Мерль улыбнулась мудрой, а теперь еще и ласковой улыбкой:
– Какая прелесть! Ну ничего – стоит ей взять их из банка раз-другой, и это войдет у нее в привычку. – Помолчав, она внезапно спросила. – А что думает об этом ваш сын?
– Ральф уехал до того, как вскрыли завещание: он едва держался на ногах от усталости и горя. Он поспешил на юг и сейчас находится на пути в Ривьеру. У меня нет от него известий. Не думаю, чтобы он стал возражать против воли отца, какой бы она ни была.
– Вы, кажется, сказали, что его доля наследства сильно уменьшилась?
– Да, но, несомненно, с его согласия. Я знаю, он просил отца оделить американскую родню. Он вовсе не склонен думать о себе только как о персоне номер один.
– Все зависит от того, кого он считает персоной номер один, – сказала мадам Мерль и, уйдя на миг в свои мысли, опустила глаза. – Надеюсь, я увижу нашу счастливицу? – спросила она наконец, вновь подымая их.
– Разумеется. Только если вы думаете увидеть Изабеллу счастливой, то напрасно. Все эти три дня у нее не менее скорбный вид, чем у мадонны Чимабуе.[68] – И миссис Тачит позвонила в колокольчик, чтобы послать слугу за племянницей.
Изабелла не заставила себя ждать, и, взглянув на нее, мадам Мерль решила, что сравнение миссис Тачит довольно точное. Девушка была бледна и удручена – и глубокий траур это особенно подчеркивал. Однако, едва она увидела мадам Мерль, лицо ее озарилось счастливейшей улыбкой. Мадам Мерль шагнула навстречу нашей героине, положила ей руку на плечо и, посмотрев в глаза долгим взглядом, поцеловала, словно возвращая тот поцелуй, который получила при отъезде из Гарденкорта. И это был единственный жест, которым гостья – образец безупречного вкуса – позволила себе намекнуть на доставшееся ее юной приятельнице наследство.
Миссис Тачит не видела причин дожидаться в Лондоне продажи дома. Отобрав из мебели то, что надлежало отправить в ее итальянское жилище, она препоручила остальное аукционеру и отбыла на континент. В этом путешествии ее, само собой разумеется, сопровождала племянница, получившая теперь более чем достаточно досуга, дабы измерять, взвешивать или иными возможными способами оценивать упавшее ей с неба богатство, с которым косвенно ее поздравила мадам Мерль. Изабелла много размышляла над переменой в своем положении, рассматривая ее с самых различных сторон, но мы не станем восстанавливать ход ее мыслей или искать объяснений тому, почему на первых порах она чувствовала себя подавленной. Но, если радость пришла к ней не сразу, все же период этот длился недолго: очень скоро она решила, что быть богатой хорошо, богатство давало возможность быть деятельной, а это необычайно приятно. Деятельность достойно противостояла никчемной слабости, особенно пресловутой женской слабости. В нежном юном существе слабость скорее благо, но, конечно же, рассуждала Изабелла, существует иная, высшая благодать. Правда, сейчас, после того как она отправила чеки Лили и бедняжке Эдит, ей больше нечего было делать, но Изабелла не сетовала на судьбу за тихие месяцы, которые ввиду ее траура и вдовства тетушки, только что потерявшей мужа, им должно было провести вместе. К открывшимся перед ней возможностям она относилась очень серьезно, приглядывалась к ним с какой-то трепетной свирепостью, но пользоваться ими не спешила. Первые шаги в этом направлении она сделала только в Париже, куда приехала с тетушкой на несколько недель, и путь, который она избрала, разумеется, оказался крайне банальным. Он и не мог быть другим в городе, чьи магазины вызывают восхищение всего мира, куда ее неумолимо повлекла тетушка, которую в превращении племянницы из золушки в богатую наследницу интересовала прежде всею практическая сторона.
– Ты теперь самостоятельная женщина, изволь же войти в свою новую роль – и играть ее как следует, – заявила она Изабелле самым категорическим тоном, добавив, что первейшая ее обязанность окружать себя только красивыми вещами. – Ты не умеешь с ними обращаться, значит, надобно учиться. – И это была вторая предписанная Изабелле обязанность. Изабелла не возражала, хотя ни то ни другое не воспламеняло ее воображения. Она мечтала обрести большие возможности, но не те, которые сейчас перед ней открывались.
Миссис Тачит не любила менять свои планы, и коль скоро она, еще до смерти мужа, решила провести часть зимы в Париже, то и не видела оснований лишать себя – тем паче племянницу – такого удовольствия. И хотя они предполагали жить уединенно, это не помешало ей ввести Изабеллу без излишней помпы в небольшой круг соотечественников, обитавших в соседстве Елисейских полей. С доброй половиной членов этой милой американской колонии миссис Тачит состояла в самых близких отношениях, разделяя их жизнь вдали от родины, взгляды, времяпрепровождение и скуку. Изабелла видела, с каким усердием они являлись к тетушке в отель, и осуждала их с беспощадностью, которую следует, по всей вероятности, объяснить ее тогдашним возвышенным представлением о человеческом долге. Она решила, что их существование, при всей окружающей их роскоши, совершенно пусто, и даже навлекла на себя неудовольствие, так как повторяла это каждое воскресенье, когда американские добровольные изгнанники увлеченно навещали друг друга. И хотя ее аудиторию составляли люди, слывшие верхом добродушия у своих поваров и портных, кое-кто все же нашел, что ее умные, по общему приговору, речи не шли ни в какое сравнение с остротами из новых комедий.
– Вы очень мило здесь живете, но куда это вас приведет? – вздумалось ей однажды спросить. – На мой взгляд – никуда, и, по-моему, такая жизнь непременно должна наскучить.
Миссис Тачит сочла сей вопрос достойным Генриетты Стэкпол, которую наши дамы застали в Париже. Изабелла постоянно встречалась с ней, и миссис Тачит не без основания сказала себе, что, не будь ее племянница достаточно умна, чтобы и не такое измыслить, ее вполне можно было бы заподозрить в подражании своей приятельнице-журналистке, нередко подававшей реплики в этом стиле. Впервые Изабелла заговорила подобным образом в гостях у миссис Льюс, давней приятельницы миссис Тачит и единственной ее парижской знакомой, которой она отдавала визиты. Миссис Льюс жила в Париже со времени Луи Филиппа и, посмеиваясь, любила говорить, что принадлежит к людям 1830-х годов[69] – шутка, смысл которой улавливался далеко не всеми. В таких случаях миссис Льюс поясняла: «О да, я из когорты романтиков»; ей так и не удалось в совершенстве овладеть французским языком. Воскресные дни она всегда проводила дома в кругу любезных своих соотечественников, неизменно одних и тех же. Впрочем, будние дни она тоже проводила дома, в этом заполненном подушечками уголке блестящей столицы, где сумела с удивительной точностью воспроизвести атмосферу своей родной Балтиморы. И мистеру Льюсу, ее достойному супругу, высокому сухопарому джентльмену с седоватой прилизанной головой, который носил очки в золотой оправе и сдвигал шляпу на самый затылок, оставалось только ограничиваться чисто платоническими похвалами парижским «рассеяниям», говоря его высоким стилем; впрочем, от каких именно забот они его отвлекали, понять было нелегко. В число занятий мистера Льюса входило ежедневное посещение конторы американского банка, где его интересовала почтовая экспедиция – учреждение столь же общительное и болтливое, как любая почта в любом американском захолустье. Около часа в день (в хорошую погоду) он коротал, посиживая на Елисейских полях, а обедал, и притом отменно, у себя дома, любуясь навощенным полом, которому, как полагала к полному своему удовольствию миссис Льюс, не было равных по блеску во всей французской столице. Иногда он отправлялся обедать с одним-двумя приятелями в Cafe Anglais, предоставляя им приятную возможность насладиться его талантом составлять меню и вызывать восхищение самого метрдотеля. Других занятий за ним не значилось, но и этих вполне хватало, чтобы услаждать его дни на протяжении полувека и позволять ему без конца и с полным основанием повторять, что в мире нет места лучше, чем Париж. И действительно, в каком другом месте – при тех же условиях – мог бы мистер Льюс считать, что он наслаждается жизнью? Нет, в мире не было места лучше, чем Париж! Однако надобно сознаться, в последнее время мистер Льюс стал менее похвально отзываться об этой арене своих рассеяний. То ли было в прежние дни! Обозревая времяпрепровождение мистера Льюса, нельзя упускать из виду его раздумья на политические темы – источник, несомненно питавший многие его часы, которые поверхностному взгляду могли бы показаться праздными. Подобно многим своим соотечественникам, осевшим в Париже, мистер Льюс был крайним – вернее, безграничным – консерватором и не сочувствовал установившемуся во Франции режиму.[70] Он не верил в его долговечность и уже который год предрекал ему скорый конец. «Французов надо держать в узде, сэр, держать сильной дланью – под железной пятой», – то и дело повторял он, превознося свергнутую империю как образец подлинной – блистательной и мудрой – власти. «Париж сейчас совсем не тот, что при императоре;[71] вот он умел придать городу блеск», – часто сетовал он, беседуя с миссис Тачит, которая, полностью разделяя его мнение, неизменно присовокупляла, что не знает, зачем им было пересекать эту мерзкую Атлантику, если они все равно не избавились от республики.