– Я понимаю, что вам нужно: вам нужно приобщиться к настоящим английским развлечениям. Тачиты, знаете, вообще не англичане, у них свои привычки, свой язык, своя кухня, даже, кажется, какая-то своя религия, как я полагаю. Старик, мне говорили, осуждает охоту! Вам непременно нужно попасть к сестре, когда она готовит какой-нибудь спектакль. И, не сомневаюсь, она с радостью даст вам роль. Вы, несомненно, прекрасно играете, я вижу – у вас и к этому талант. Сестре уже сорок, и у нее семеро детей, но она берется за главные роли. И притом, что она далеко не красавица, подавать себя умеет превосходно – не могу не отдать ей в этом должное. Разумеется, если вам не захочется играть, то и не нужно.
Так изливался мистер Бентлинг, прогуливая мисс Стэкпол по газонам Уинчестер-сквер, хотя и припудренным лондонской сажей, но вызывавшим желание замедлить шаг. Этот пышащий здоровьем, словоохотливый холостяк, питающий должное уважение к женским достоинствам, неистощимый в советах, показался Генриетте весьма приятным мужчиной, и она вполне оценила его предложения.
– Пожалуй, я съездила бы к вашей сестре – разумеется, если она меня пригласит. По-моему, это просто мой долг. Как, вы сказали, ее зовут?
– Пензл. Необычное имя, но не из плохих.
– По мне, так все имена одинаково хороши. А какое положение она занимает в обществе?
– Она – жена барона: очень удобное положение.[52] Достаточно высокое и в то же время не слишком.
– Пожалуй, мне оно по плечу. Где, вы сказали, она живет – в Бедфордшире?
– Да, в самой северной части графства. Унылые места, но, смею думать, вас это не остановит. А я постараюсь наведаться к сестре, пока вы будете у нее гостить.
Слушать все это было чрезвычайно приятно, но, как ни жаль, обстоятельства принуждали мисс Стэкпол расстаться с обязательным братом леди Пензл. Как раз днем раньше она случайно встретила на Пикадилли двух соотечественниц, сестер Клаймер из города Уилмингтона, штат Делавэр, с которыми не виделась целый год; все это время сестры путешествовали по Европе и теперь собирались в обратный путь. Три дамы долго беседовали посреди тротуара и, хотя говорили все разом, не исчерпали и половины новостей. Поэтому они решили, что назавтра Генриетта приедет на Джермин-стрит, где остановились сестры, в шесть часов к обеду. Сейчас, вспомнив о данном обещании и объявив, что отправляется с визитом, Генриетта пошла проститься с Ральфом и Изабеллой, расположившимися на садовых стульях в другой части сквера и занятых – если здесь допустимо это слово – обменом любезностей, правда далеко не столь содержательных, как практическая беседа, состоявшаяся между мисс Стэкпол и мистером Бентлингом. Изабелла условилась с подругой, что обе они вернутся к Прэтту до темноты, а Ральф посоветовал Генриетте нанять кеб: не идти же ей пешком до Джермин-стрит.
– Вы, кажется, хотите сказать, что мне неприлично идти одной! – воскликнула Генриетта. – Ну, знаете! До чего уже дошло!
– Вам и не нужно идти одной, – радостно вмешался мистер Бентлинг. – Я буду счастлив вас проводить.
– Я просто хочу сказать, – пояснил Ральф, – что вы опоздаете к обеду. И эти милые леди решат, что в последний момент мы отказались пожертвовать вашим обществом.
– Право, Генриетта, лучше воспользоваться кебом, – сказала Изабелла.
– Я с вашего разрешения, найму вам кеб, – не отставал мистер Бентлинг. – Мы можем немного пройтись, а потом по дороге нанять кеб.
– В самом деле, почему бы мне не довериться мистеру Бентлингу? – спросила Генриетта, обращаясь к Изабелле.
– Не понимаю, зачем тебе утруждать мистера Бентлинга? – быстро проговорила Изабелла. – Хочешь, мы пойдем с тобой, пока не встретится кеб?
– Нет, нет, мы вполне справимся сами. Пойдемте, мистер Бентлинг, но уж извольте нанять мне самый лучший кеб.
Мистер Бентлинг обещал сделать все возможное и невозможное, и они отбыли, оставив Изабеллу и Ральфа вдвоем в сквере, уже окутанном прозрачными сентябрьскими сумерками. Вокруг было совсем тихо, в большом прямоугольнике обступивших площадь темных домов из-под опущенных жалюзи и штор не светилось ни одно окно, никто не прогуливался по тротуарам, и, если не считать двух маленьких оборвышей, которые, привлеченные необычным оживлением в сквере, пробрались сюда из соседних трущоб и сейчас прильнули мордочками к ржавым прутьям ограды,[53] единственным ярким пятном здесь был красный почтовый ящик, укрепленный в юго-западном углу Уинчестерсквер.
– Генриетта пригласит его доехать с нею до Джермин-стрит, – заметил Ральф. Он всегда называл мисс Стэкпол Генриеттой.
– Вполне возможно, – откликнулась Изабелла.
– Хотя, пожалуй, нет, она не станет приглашать его. Мистер Бентлинг сам вызовется доставить ее туда.
– Это тоже вполне возможно. Хорошо, что они так быстро подружились.
– Генриетта одержала победу. Он считает ее блестящей женщиной. Поживем – увидим, чем все это кончится.
– Я тоже считаю Генриетту блестящей женщиной, – отвечала Изабелла с заминкой, – только, скорее всего, это ничем не кончится. Они не способны узнать друг друга по-настоящему. Он и представления не имеет, какая она на самом деле, а она и вовсе не понимает мистера Бентлинга.
– И превосходно: почти все союзы заключаются на прочной основе взаимного непонимания. Впрочем, понять Боба Бентлинга не так уж и трудно. Весьма несложная натура.
– Да, но Генриетта еще проще. А что мы с вами будем делать? – спросила Изабелла, окидывая взглядом сквер; в меркнувшем свете дня это маленькое произведение садового искусства казалось большим садом и выглядело очень эффектно. – Ведь вы, наверно, не захотите развлекать меня поездкой по Лондону в кебе?
– Не вижу причины, почему нам не остаться здесь… если вы против этого ничего не имеете. Здесь тепло, до темноты еще полчаса, и я выкурю сигарету, если позволите.
– Пожалуйста, делайте что угодно, только займите меня чем-нибудь до семи часов, – сказала Изабелла. – В семь часов я вернусь в отель Прэтта и съем мой скромный одинокий ужин – два яйца-пашот и сдобную булочку.
– А нельзя мне поужинать с вами?
– Ни в коем случае. Вы поужинаете в клубе.
Они снова сели на стулья в середине сквера, и Ральф закурил сигарету. С каким наслаждением он разделил бы с нею ее скромную, как она сказала, вечернюю трапезу, но она не велела, и даже это радовало ему душу. А какой радостью было сидеть с нею в сгущающихся сумерках, наедине посреди многолюдного города и воображать, что она зависит от него, что она в его власти. Власть была призрачная и годилась разве на то, чтобы покорно исполнять желания Изабеллы, но даже такая власть волновала кровь.
– Почему вы не хотите, чтобы я поужинал с вами?
– Не хочу и все.
– Видно, я успел наскучить вам.
– Нет еще, но ровно через час наскучите. Видите, у меня дар предвидения.
– А пока я постараюсь позабавить вас, – сказал Ральф и умолк. Изабелла тоже не поддержала разговор, и некоторое время они сидели в полном молчании, что вовсе не вязалось с его обещанием развлечь ее. Ему казалось, она поглощена своими мыслями, и Ральф гадал – о чем; кое-какие предположения на этот счет у него были.
– Вы отказываете мне в своем обществе, потому что ждете сегодня вечером другого гостя?
Она обернулась и взглянула на него своими ясными, светлыми глазами.
– Другого гостя? Какого?
Он никого не мог назвать, и теперь его вопрос показался ему не только нелепым, но и грубым.
– У вас тьма друзей, о которых я ничего не знаю. Целое прошлое, из которого я полностью исключен.
– Вы принадлежите моему будущему. А что до моего прошлого, оно осталось по ту сторону океана. В Лондоне его нет и следа.
– В таком случае все прекрасно, раз ваше будущее здесь, подле вас. Что может быть лучше, чем иметь свое будущее у себя под рукой. – И Ральф закурил еще одну сигарету. «Очевидно, это значит, что Каспар Гудвуд отбыл в Париж», – решил он, затянулся, пустил колечки дыма и продолжал: – Я обещал развлечь вас, но, увы, как видите, оказался не на высоте. Я поступил опрометчиво, такое предприятие мне не по плечу. Разве вас могут удовлетворить мои жалкие усилия при ваших огромных требованиях и высоких критериях? Мне следовало бы пригласить настоящий оркестр или труппу комедиантов.
– Достаточно и одного: вы прекрасно справляетесь с вашей ролью. Прошу вас, продолжайте; еще минут десять и мне уже захочется смеяться.
– Поверьте, я вовсе не шучу, – сказал Ральф. – У вас на самом деле огромные требования.
– Не знаю, что вы имеете в виду. Я ничего не требую.
– Но все отвергаете, – сказал Ральф.
Изабелла покраснела – только сейчас она поняла, что он, по-видимому, имел в виду. Но зачем он заговорил с ней об этом?
Мгновенье Ральф оставался в нерешительности, затем продолжал:
– Мне хотелось бы сказать вам кое-что. Вернее, задать один вопрос. Мне кажется, я вправе его задать, потому что в некотором роде лично заинтересован в том, каков будет ответ.
– Извольте, – сказала Изабелла мягко. – Постараюсь вас удовлетворить.
– Благодарю. Надеюсь, вас не оскорбит, если я скажу, что Уорбертон рассказал мне о том, что между вами произошло.
Изабелла внутренне сжалась; она пристально смотрела на свой раскрытый веер.
– Нисколько. Мне думается, это только естественно, что он рассказал вам.
– Он разрешил мне не скрывать это от вас. Он все еще надеется, – сказал Ральф.
– Все еще?
– По крайней мере надеялся несколько дней назад.
– Сейчас он, наверное, думает иначе, – сказала Изабелла.
– Вот как? Мне очень жаль его: он в высшей степени достойный человек.
– Простите, это он просил вас поговорить со мной?
– Конечно, нет. Он рассказал мне, потому что это было выше его сил. Мы старые друзья, а ваш отказ был для него большим ударом. Он прислал мне коротенькую записку с просьбой приехать к нему, и я виделся с ним в Локли за день до того, как он с сестрой завтракал у нас. Он был очень удручен – он только что получил ваше письмо.
– Он показал вам мое письмо? – не без надменности спросила Изабелла, подымая брови.
– Разумеется, нет. Но не скрыл, что вы наотрез ему отказали. Мне было очень жаль его, – повторил Ральф.
Изабелла молчала.
– А вы знаете, сколько раз он видел меня? – сказала она наконец. – Всего каких-то пять или шесть раз.
– Это только делает вам честь.
– Я не то имела в виду.
– А что же? Что у бедного лорда Уорбертона ветер в голове? Право, вы вовсе так не думаете.
Изабелла, разумеется, не могла сказать, что так думает, и сказала совсем другое.
– Стало быть, лорд Уорбертон не просил вас уговаривать меня, и вы взялись за это из чистого великодушия или, может быть, из любви к спорам?
– Я не имею ни малейшего намерения спорить с вами. Вы вправе решать, как считаете нужным. Мне просто очень хочется знать, какие чувства вами руководили.
– Премного благодарна за такой интерес ко мне! – воскликнула Изабелла с нервным смешком.
– Вы, конечно, считаете, что я суюсь не в свое дело. Но почему мне нельзя поговорить с вами об этом, не вызывая у вас раздражения, а у себя неловкости? Какой смысл быть вашим кузеном и не иметь хотя бы маленьких привилегий? Какой смысл обожать вас без надежды на взаимность и не иметь права хотя бы на маленькое вознаграждение? Быть больным и немощным, обреченным на роль стороннего наблюдателя жизни и даже не видеть спектакля, хотя за билет на него плачено такой дорогой ценой? Скажите мне, – продолжал Ральф, глядя на Изабеллу, слушавшую его с живейшим вниманием, – скажите, что было в ваших мыслях, когда вы отказывали лорду Уорбертону?
– В мыслях?
– Какие мотивы… что побудило вас, при вашем положении, на этот удивительный шаг?
– Я не хочу выходить за него – вот и все мотивы.
– Это не мотив… это я и раньше знал. Это, знаете ли, просто отговорка. Что вы сказали тогда себе? Ведь сказали же вы что-то еще.
Изабелла на мгновенье задумалась и ответила вопросом на вопрос:
– Почему вы называете мой отказ Уорбертону удивительным шагом? Ваша матушка тоже так считает.
– Потому что лорд Уорбертон во всех отношениях безупречная партия. Я не знаю, можно ли найти за ним недостатки. К тому же в нем, как здесь выражаются, бездна обаяния. И он несметно богат – в его жене будут видеть высшее существо. В Уорбертоне соединились все достоинства, и внешние и внутренние.
Изабелла с интересом смотрела на кузена, словно любопытствуя, как далеко он зайдет в своих похвалах.
– В таком случае я отказала ему потому, что он чересчур совершенен. Сама я не совершенна, и он слишком хорош для меня. Его совершенство действовало бы мне на нервы.
– Изобретательно, но непохоже на правду, – сказал Ральф. – Уверен, вы считаете себя достойной любого совершенства в мире.
– Вы полагаете, я такого высокого мнения о себе?
– Нет, но вы очень разборчивы независимо от того, какого вы мнения о себе. Впрочем, девятнадцать женщин из двадцати, даже самых разборчивых, удовлетворились бы лордом Уорбертоном. Вы и представить себе не можете, как за ним охотятся.
– И не хочу представлять. Однако, – продолжала Изабелла, – помнится, как-то в разговоре вы упомянули, что за ним водятся кой-какие странности.
Ральф затянулся, размышляя.
– Надеюсь, мои слова не повлияли на ваше решение: я не имел в виду ничего дурного и вовсе не хотел чернить его, просто указал на необычность его позиции. Знай я, что он сделает вам предложение, я в жизни бы об этом и словом не обмолвился. По-моему, я сказал, что он относится к своему положению скептически. Что ж, в вашей власти внушить ему веру в себя.
– Не думаю. Я ничего не смыслю в его делах, да и миссия эта не по мне. Признайтесь – вы явно разочарованы, – добавила Изабелла, бросая на кузена сочувственно-лукавый взгляд. – Вам хотелось бы, чтобы я вышла замуж за лорда.
– Ничего подобного. Вот уж где у меня нет никаких желаний. Я не пытаюсь давать вам советы и вполне довольствуюсь ролью наблюдателя, к тому же весьма заинтересованного.
Изабелла несколько нарочито вздохнула:
– Жаль, что себе я не столь интересна, как вам.
– А вы опять кривите душой: вы относитесь к себе с чрезвычайным интересом. Впрочем, знаете, – продолжал Ральф, – если вы и в самом деле отказали Уорбертону, я этому, пожалуй, даже рад. Я не хочу сказать, что рад за вас, не говоря уж о нем. Я рад за себя.
– Уж не собираетесь ли вы сделать мне предложение?
– Ни в коем случае. В свете того, о чем я говорил, это было бы роковым поступком: я убил бы курицу, которая несет яйца для моих непревзойденных омлетов. Эта птица служит символом моей сумасбродной мечты. Иными словами, я мечтаю увидеть, какой путь изберет молодая особа, отвергнувшая лорда Уорбертона.
– Ваша матушка тоже рассчитывает насладиться этим зрелищем, – сказала Изабелла.
– О, зрителей будет предостаточно! Мы все будем с жадностью следить за вашей дальнейшей карьерой. Правда, мне не увидеть ее конца, но лучшие годы я захвачу. Разумеется, если бы вы стали женой нашего друга, вы тоже сделали бы свою карьеру – очень удачную, блестящую даже, смею сказать. Но в некотором отношении она была бы заурядной. Тут все известно заранее и нет возможности ни для каких неожиданностей. А я, знаете ли, необычайно люблю неожиданности и теперь, когда все в ваших руках, вы, надеюсь, покажете нам что-нибудь в высшей степени захватывающее.
– Я не вполне понимаю вас, – сказала Изабелла, – но все же достаточно, чтобы предупредить: если вы ждете от меня чего-то захватывающего, вы будете разочарованы.
– Да, но и вы вместе со мной – а вам трудно будет с этим смириться.
Она ничего не ответила: в том, что он сказал, была доля правды.
– Не вижу ничего дурного в том, что мне не хочется себя связывать, – резко сказала она наконец. – Мне не хочется начинать жизнь с замужества. Женщина способна быть не только женой.
– Но это у нее лучше всего получается. Правда, вы не однобоки.
– Да, боков у меня несомненно два, – сказала Изабелла.
– Я хотел сказать, вы прелестнейший в мире многогранник! – отшутился Ральф, но, встретившись с ее взглядом, тотчас вновь принял серьезный тон. – Вы хотите посмотреть жизнь – вкусить ее в полной мере, черт возьми, как говорят молодые люди.
– Нет, совсем не так, как молодые люди. Но я хочу знать, что происходит вокруг.
– Испить до дна чашу опыта?
– Вовсе нет, я не хочу даже касаться этой чаши. Она наполнена ядом! Я просто хочу увидеть жизнь сама.
– Увидеть, но не испытать, – заметил Ральф.
– Для чувствующей души здесь, по-моему, трудно провести грань. Я точь-в-точь как Генриетта. Как-то я спросила у нее, не собирается ли она замуж, и она ответила: «Не раньше, чем посмотрю Европу». Вот и я не хочу выходить замуж, пока не посмотрю Европу.
– Не иначе как вы рассчитываете вскружить какую-нибудь коронованную голову.
– Фу! Вот уж что было бы даже хуже, чем выйти замуж за лорда Уорбертона. Однако уже совсем стемнело, – сказала Изабелла, – и мне пора домой.
Она поднялась, но Ральф продолжал сидеть и смотреть на нее. Видя, что он не встает, она остановилась подле него, взгляды их встретились, и каждый, особенно Ральф, вложил в них все, что было еще слишком смутно и потому не укладывалось в слова.
– Вы ответили на мой вопрос, – произнес он наконец. – Вы сказали мне то, что я хотел знать. Я очень признателен вам за это.
– По-моему, я почти ничего не сказала.
– Нет, очень многое: вы сказали, что вам интересна жизнь и что вы решили окунуться в нее.
Ее глаза серебристо блеснули в вечернем сумраке.
– Ничего подобного я не говорила.
– Но подразумевали. Не отпирайтесь. Ведь это так хорошо!
– Не знаю, что вы мне там приписываете, но я вовсе не искательница приключений. Женщины не похожи на мужчин.
Ральф медленно поднялся со стула, и они направились к калитке, на которую запирался сквер.
– Да, – сказал он, – женщины редко кричат, какие они смелые. Мужчины же – без конца.
– Им есть о чем кричать.
– Женщинам тоже. Вот вы, например, – смелости в вас хоть отбавляй.
– Да как раз хватает, чтобы доехать в кебе до гостиницы Прэтта. Но не более того.
Ральф отпер калитку и, когда они вышли из сквера, снова запер ее.
– Попробуем найти вам кеб, – сказал он, направляясь с нею на соседнюю улицу, где было больше вероятности решить эту задачу, и еще раз предложил проводить Изабеллу до гостиницы.
– Ни в коем случае, – решительно отказалась она. – Вы и так устали; вам надо вернуться домой и сейчас же лечь в постель.
Они нашли свободный кеб, Ральф усадил ее и постоял у дверцы.
– Когда люди забывают о моей немощи, – сказал он, – мне тяжело, но еще тяжелее, когда они помнят об этом.
У Изабеллы не было никаких тайных причин отказывать Ральфу в удовольствии проводить ее, просто ей пришло на ум, что она и без того несколько дней нещадно злоупотребляет его вниманием, а так как юным американкам присущ дух независимости и излишняя опека быстро начинает их тяготить и казаться чрезмерной, она решила ближайшие несколько часов обойтись собственным обществом. К тому же Изабелла очень любила время от времени побыть в одиночестве, которого с момента приезда в Англию была почти полностью лишена. Дома она беспрепятственно наслаждалась этим благом и сейчас остро ощущала, насколько ей не хватает его. Однако вечер ознаменовался неким происшествием, и – прознай о нем недоброжелатель – оно сильно обесценило бы наше утверждение, будто только желание остаться наедине с собой побудило Изабеллу отклонить услуги своего кузена.
Часов около девяти, расположившись в тускло освещенной гостиной и поставив подле себя два высоких шандала, Изабелла пыталась погрузиться в пухлый, привезенный из Гарденкорта том, но, несмотря на все усилия, вместо напечатанных на странице слов видела другие – сказанные ей в тот вечер Ральфом. Внезапно раздался негромкий стук в дверь и появившийся вслед за тем слуга, словно бесценный трофей, преподнес ей визитную карточку гостя. Переведя взгляд на сей сувенир и обнаружив там имя Каспара Гудвуда, Изабелла ничего не сказала, и слуга, не получая распоряжений, продолжал стоять перед ней.
– Прикажете проводить джентльмена сюда, мадам? – спросил он, склоняясь в поощряющем поклоне.
Изабелла все еще раздумывала и, раздумывая, посмотрелась в зеркало.
– Просите, – сказала она наконец и в ожидании гостя не столько оправляла прическу, сколько заковывала в броню свое сердце.
Мгновенье спустя Каспар Гудвуд молча жал ей руку, дожидаясь, чтобы слуга закрыл за собою дверь.
– Почему вы не ответили на мое письмо? – проговорил он, как только они остались вдвоем, громко и даже слегка повелительно, тоном человека, привыкшего четко ставить вопросы и добиваться прямого ответа.
Но у Изабеллы и у самой был наготове вопрос:
– От кого вы узнали, что я здесь?
– От мисс Стэкпол, – ответил он. – Она известила меня, что сегодня вечером вы, по всей вероятности, будете дома одна и согласитесь принять меня.
– Когда же она виделась с вами, и… и сообщила вам это?
– Мы не виделись. Она написала мне.
Изабелла молчала. Она не садилась, не садился и он. Они стояли друг против друга, словно противники, готовые ринуться в бой или по крайней мере помериться силами.
Генриетта и словом не обмолвилась о вашей переписке, – сказала наконец Изабелла. – Это дурно с ее стороны.
– Вам так неприятно видеть меня? – произнес молодой человек.
– Я не ожидала вас. А я не охотница до подобного рода сюрпризов.
– Но вы же знали, что я в Лондоне. Мы вполне могли встретиться случайно.
– Это называется случайно? Я не предполагала встретить вас здесь. В таком большом городе нам вовсе не так уж непременно было встретиться.
– Даже написать мне было вам, очевидно, в тягость, – сказал он. Изабелла ничего не ответила. Вероломство Генриетты – как она аттестовала поступок подруги – вот что занимало ее мысли.
– Генриетту никак не назовешь образцом деликатности! – воскликнула она с горечью. – Она слишком много себе позволила.
– Я, надо полагать, тоже не образец – ни этой, ни многих других добродетелей. Я виноват не меньше, чем она.
Изабелла бросила на него взгляд: никогда еще его подбородок не казался ей таким ужасающе квадратным. Уже одно это могло бы ее рассердить, но она сдержалась:
– Ее вина больше вашей. Вы, пожалуй, не могли поступить иначе.
– Разумеется, не мог! – воскликнул Каспар Гудвуд, принужденно смеясь. – А теперь, раз я уже здесь, позвольте мне по крайней мере остаться!
– Да, конечно. Садитесь, пожалуйста.
Она вернулась на прежнее место, а он с видом человека, привыкшего не придавать значения тому, как его принимают, занял первый попавшийся стул.
– Я каждый день ждал ответа от вас. Вы не удосужились написать мне даже несколько строк.
– Мне нетрудно написать несколько строк и даже страниц. Я молчала намеренно, – сказала Изабелла. – Я считала, так будет лучше.
Он слушал, глядя ей прямо в глаза, но, когда она умолкла, потупился и уставился в одну точку на ковре – казалось, он напрягал все силы, чтобы не сказать лишнего. Он был сильный человек, к тому же достаточно умный и, даже сознавая себя неправым, понимал – действуя напролом, он только резче подчеркнет, насколько шатка его позиция. Изабелла вполне могла оценить преимущества над подобным противником и, хотя у нее не было желания козырять ими, в душе, надо думать, радовалась возможности сказать: «А зачем вы писали ко мне?» – и сказать это с торжеством.
Наконец Каспар Гудвуд вновь поднял на нее глаза – казалось, они сверкают сквозь забрало. Он обладал острым чувством справедливости и был готов всегда и везде, денно и нощно отстаивать свои права.
– Да, вы сказали: «Я надеюсь, вы никогда не станете напоминать мне о себе». Я не забыл ваших слов, но я не счел это требование законным. Я предупреждал, что очень скоро напомню о себе.
– Я не сказала – никогда.
– Ну в ближайшие пять, десять, а то и двадцать лет. Это одно и то же.
– Вы так полагаете? А, по-моему, это большая разница. Я вполне могу себе представить, что лет через десять между нами завяжется самая милая переписка. К тому времени я уже овладею эпистолярным стилем.
Она знала, насколько ее слова не соответствуют серьезному выражению лица собеседника, и, произнося их, отвела глаза в сторону. Когда она вновь устремила их на Гудвуда, тот как ни в чем не бывало спросил:
– Как вам нравится в гостях у дяди?
– Очень нравится, – обронила Изабелла, но тотчас снова вспыхнула: – Зачем вы преследуете меня? Какой в этом смысл?
– Тот смысл, что я не потеряю вас.
– Кто дал вам право так говорить? Вы не можете потерять то, чем не владеете! Даже исходя из ваших собственных интересов, – добавила она, – вам следовало бы знать, что иногда лучше оставить человека в покое.
– До чего же я вам опостылел! – сказал Каспар Гудвуд мрачно, но произнес эти слова не так, как если бы пытался вызвать в ней сострадание к несчастному, осознавшему столь горький факт, а как человек, решивший до конца представить себе размеры постигшей его беды и действовать с открытыми глазами.
– Да, я не в восторге от вас, – заявила Изабелла. – Вы здесь лишний, с какой стороны ни возьми, особенно сейчас, а ваши попытки во что бы то ни стало убедиться в этом и совсем уж ни к чему.
Он не отличался тонкой кожей, и булавочные уколы не могли его уязвить, поэтому с первого же дня их знакомства Изабелле то и дело приходилось обороняться от его манеры обходиться с нею так, словно он лучше нее самой разбирается в том, что ей нужно, и она твердо усвоила: лучшее против него оружие – полная откровенность. Любого другого противника, не столь упорно преграждавшего ей путь, она старалась бы щадить, обойти стороной, но в отношении Каспара Гудвуда, цеплявшегося за каждый оставленный ему рубеж, такая деликатность была пустой тратой сил. Не то что бы он был вовсе лишен чувствительных мест, но они приходились на очень большую и почти непробиваемую поверхность, а свои раны он, без сомнения, умел, если нужно, врачевать сам. И, хотя она признавала, что он, весьма возможно, страдает и мучается, к ней снова вернулось ощущение, будто сама природа закалила его, наделила панцирем, вооружила для нападений.
– Я не могу согласиться с этим, – сказал он просто.
Он вел себя великодушно, но это было опасное великодушие, так как теперь ему, конечно же, открыт следующий ход: он может заявить, что не всегда казался ей постылым.
– Я тоже не могу согласиться с этим, потому что не такие отношения должны быть между нами. Если бы вы только постарались не думать обо мне несколько месяцев. А там увидите, мы снова станем добрыми друзьями.
Ну нет! Выкиньте меня из головы на указанный срок, а там, увидите, вам вовсе нетрудно будет забыть меня навсегда.
Зачем же навсегда. Столько я не прошу. Да и не хочу.
– Вы отлично понимаете – то, что вы просите, неисполнимо, – сказал молодой человек, произнося последнее слово таким непререкаемым тоном, что в ней поднялось раздражение.
– Неужели вы не способны на разумное усилие воли? У вас на все хватает сил. Почему же здесь вы не можете заставить себя?
– Заставить себя? Ради чего? – Она не нашлась, что ответить, и он продолжал: – Я ничего не могу, когда дело касается вас. Могу только любить вас до исступления. Чем сильнее человек, тем он и любит сильнее.
– Тут вы, пожалуй, правы. – Она сознавала силу его чувства, сознавала, что, перенесенное в область поэзии и высоких истин, оно вполне способно покорить ее воображение. Но Изабелла тотчас овладела собой. – Хотите – забудьте меня, хотите – помните, только оставьте меня в покое.
– На сколько?
– Ну, на год, на два.
– На год или на два? Между годом и двумя – существенная разница.
– Стало быть, на два, – отрезала Изабелла с наигранной живостью.
– А что я на этом выгадаю? – спросил ее друг, не моргнув и глазом.
– Вы окажете мне большую услугу.
– А каково будет вознаграждение?
– Вы ждете вознаграждение за великодушный поступок?
– Конечно – коль скоро я иду на большую жертву.
– Великодушие всегда требует жертвы. Вы, мужчины, этого не понимаете. Принесите мне эту жертву, и вы заслужите мое восхищение.
– Что мне в вашем восхищении! Грош ему цена, ломаный грош, если вы ничем его не подтверждаете. Когда вы станете моей женой – вот единственный мой вопрос?
– Никогда! – если вы и впредь будете возбуждать во мне только такие чувства, как сегодня.
– А что я выиграю, если не буду пытаться пробудить в вас иные чувства?
– Ровно столько же, сколько надоедая мне до смерти!
Каспар Гудвуд снова опустил глаза – казалось, он весь ушел в созерцание подкладки собственной шляпы. Густая краска залила ему лицо; Изабелла видела – наконец-то его проняло. И в тот же миг он приобрел для нее интерес – классический? романтический? искупительный? – трудно сказать. Во всяком случае, «сильный человек, терзаемый болью», – категория, которая всегда взывает к участию, невзирая на всю неприглядность данного ее представителя.
Зачем вы заставляете меня говорить резкости? – сказала она прерывающимся голосом. – Я хочу быть с вами мягкой, быть доброй. Разве мне приятно убеждать человека, которому я нравлюсь, что он должен ко мне перемениться. Но, по-моему, другим тоже следует щадить мои чувства: будем же всех мерить одинаковой мерой. Я знаю, вы щадите меня, насколько можете, и у вас достаточно оснований поступать так, как вы поступаете. Но, поверьте, я на самом деле не хочу сейчас выходить замуж, даже слышать об этом не хочу. Может быть, вообще не выйду – никогда. Это мое право, и невеликодушно так донимать женщину, так приступать к ней, не считаясь с ее волей. Если я причиняю вам страдания, – могу только сказать, что мне очень жаль, но это не моя вина. Я не могу выйти замуж ради вашего удовольствия. Не скажу, что всегда буду вам другом – когда женщины в подобных обстоятельствах говорят о дружбе, это звучит как насмешка. Но испытайте меня когда-нибудь.