– Ну а каковы ваши принципы? – спрашивала она тетушку. – Раз вы все здесь критикуете, значит, вы исходите из каких-то принципов. Но судите вы не как американка – в Америке вам тоже все не нравится. Когда я что-нибудь критикую, я исхожу из своих принципов. Я сужу как американка.
– Милочка моя, – ответила миссис Тачит, – в мире столько же принципов, сколько людей, способных их иметь. Ты скажешь – значит, их не так уж много? Возможно. Судить как американка? Нет уж, уволь. Такая узость не по мне. У меня, слава богу, есть свои собственные принципы.
Ответ этот пришелся Изабелле весьма по нраву, хотя она и не подала вида, – он вполне отвечал тому, что она сама думала, но ей навряд ли подобало высказывать свои суждения вслух. Только женщина в летах и с не меньшим, чем у миссис Тачит, жизненным опытом могла позволить себе подобного рода заявление: в любых других устах оно прозвучало бы самонадеянно, даже высокомерно. Тем не менее в разговорах с Ральфом, с которым они вели нескончаемые беседы и вели их в тоне, допускавшем многие вольности, Изабелла рисковала высказываться начистоту. Ее двоюродный брат взял себе за правило, так сказать, подтрунивать над ней. Он очень скоро приобрел в ее глазах репутацию насмешника и не собирался отказываться от выгод подобной репутации. Изабелла обвиняла его в возмутительном отсутствии серьезности, в вышучивании вся и всех, начиная с себя самого. Действительно, та капля почтительности, которую он еще сохранил, была полностью отдана им отцу; что же касается Остального, то он с чрезвычайной легкостью иронизировал по поводу собственной персоны, своих слабых легких, своего бесполезного существования, своей экстравагантной матушки, своих друзей (особенно лорда Уорбертона), своей новой, равно как и старой, родины и не щадил также своей прелестной, только что обретенной кузины.
– У меня в прихожей, – заявил он однажды, – всегда играет музыка. Я распорядился, чтобы оркестр играл без перерыва. Музыка оказывает мне двойную услугу: заглушает другие звуки, не давая миру проникнуть на мою половину, и создает впечатление, что у меня всегда танцуют.
И в самом деле из комнат Ральфа беспрестанно долетала танцевальная музыка: вальсы, притом из самых быстрых, казалось, кружились в воздухе. Изабеллу порою раздражало это неумолчное пиликанье, ей хотелось, миновав так называемую прихожую, попасть в его личные апартаменты. Ее не пугало, что они, если верить Ральфу, на редкость унылы и мрачны. Она охотно прибрала бы их и привела в порядок. Нельзя сказать, что он оказал ей должное гостеприимство, ни разу не пригласив к себе. В отместку Изабелла не скупилась на щелчки, изощряя ради них свой прямолинейный юный ум. Следует оговориться, что она пускалась на это главным образом в целях самозащиты, так как ее кузен, забавляясь, называл ее «мисс Колумбия» и уверял, будто от ее пылкого патриотизма пышет нестерпимым жаром. Он нарисовал на нее карикатуру, изобразив хорошенькую девицу, драпирующуюся – согласно последнему слову моды – в американский флаг. Изабелла же именно в эту пору своей жизни более всего боялась показаться – даже больше, чем оказаться – ограниченной. Тем не менее она не обинуясь стала подыгрывать Ральфу и выступать в роли ярой американки, коль скоро ему угодно было считать ее таковой, но, если он принимался вышучивать ее, не оставалась у него в долгу. Она защищала Англию от нападок его матери, но когда Ральф – намеренно, чтобы, как она выражалась, раззадорить ее, – начинал петь своей новой родине хвалу, она находила, что возразить ему по многим пунктам. На самом деле эта небольшая, достигшая полной зрелости страна была на ее вкус не менее сладка, чем спелая октябрьская груша; жизнь здесь доставляла ей удовольствие; это приводило ее в хорошее расположение духа, и она легко принимала насмешки кузена и платила ему той же монетой. Но иногда добродушие изменяло ей, и не потому, что она досадовала на Ральфа, а потому, что ей вдруг становилось жаль его. Ей казалось, он говорит, как человек, пораженный слепотой, говорит лишь бы говорить.
– Не понимаю, чего вы все-таки хотите, – сказала она ему однажды. – По-моему, вы просто ужасный зубоскал.
– Зубоскал та «зубоскал, – ответил Ральф, который не привык выслушивать о себе такие суждения.
– Не понимаю, что вас вообще привлекает. По-моему, вообще ничто. Англия не привлекает, хотя вы и превозносите ее до небес, Америка – тоже, хотя вы и браните ее напропалую.
– Меня ничто не привлекает, кроме вас, моя дорогая кузина.
– Если бы я могла хоть в это поверить. Право, я была бы довольна.
– Надеюсь, что так, – заметил он.
Поверь Изабелла его словам, она была бы недалека от истины. Ральф постоянно думал о ней; она не выходила у него из ума. С некоторых пор его мысли стали для него тяжелым бременем, и ее неожиданное появление, которое, ничего ему не суля, оказалось щедрым подарком судьбы, освежило и оживило их, дало им крылья и цель для полета. В последнее время бедный Ральф впал в глубокую меланхолию: его виды на будущее, и без того достаточно унылые, заволокла грозившая бедой туча. Ральф страшился за жизнь отца. Подагра, еще недавно гнездившаяся только в ногах, поразила теперь куда более важные органы Всю весну старый джентльмен тяжело болел, и врачи намекнули Ральфу, что с новым приступом справиться будет нелегко. Сейчас боли, по-видимому, не мучили отца, но Ральф не мог отделаться от ощущения, что эта передышка лишь вражеский маневр в расчете усыпить его внимание. Если бы этот ход удался, сопротивление почти наверняка было бы сломлено. Ральф всегда был убежден, что отец переживет его и что имя Тачита-младшего первым появится в траурной рамке. Они были очень близки с отцом, и сознание, что ему придется в одиночестве дотягивать свою безрадостную жизнь, угнетало молодого человека, который всегда и во всем безотчетно полагался на отца, помогавшего ему не падать духом в его беде. При мысли, что в недалеком будущем он лишится главного стимула к существованию, Ральф сразу терял охоту жить. Если бы волею судьбы они оба умерли одновременно, все решилось бы как нельзя лучше, но без поддержки отца вряд ли у него достанет терпения дожидаться своего часа. Его могла бы поддержать мысль о матери, но он знал, что она обойдется и без него; миссис Тачит давно положила себе за правило ни о чем и ни о ком не сожалеть. В глубине души Ральф, конечно, знал, что не очень-то благородно по отношению к отцу желать, чтобы в их союзе вся боль утраты досталась деятельной, а не пассивной стороне; он помнил, что отец всегда выслушивал его разговоры о близкой смерти как тонкий софизм, который он не без удовольствия опровергнет, сойдя в могилу первым. Однако Ральф не считал грехом надеяться на то, что из двух возможностей торжествовать победу – уличить в ошибке своего хитроумного сына или же продлить собственное существование, все же, при всех ограничениях доставлявшее ему радость, – мистеру Тачиту-старшему будет дарована вторая.
Вот какие приятные мысли одолевали Ральфа, когда приезд Изабеллы пресек их течение. Ему вдруг показалось, что ее присутствие, возможно, заполнит невыносимую пустоту, которая ожидала его со смертью добрейшего из отцов. «Уж не закралась ли в его сердце „любовь“ к этой молоденькой и непосредственной кузине из Олбани?» – спрашивал он себя и приходил к выводу, что, пожалуй, влюблен он не был. После недельного знакомства он вполне убедился в правильности такого вывода, а каждый последующий день это только подтверждал. Лорд Уорбертон верно оценил его кузину – она, без сомнения, была весьма необычна. Ральф дивился лишь тому, как быстро их сосед сумел это увидеть, но, поразмыслив, решил, что подобная проницательность – еще одно свидетельство недюжинных способностей его друга, которыми Ральф не переставал восхищаться. Даже если кузина, думал он, просто развлечет его, развлечение это самого высшего порядка. «Что может быть прекраснее, – рассуждал он сам с собой, – чем наблюдать такой характер, такую поистине пламенную душу! Это прекраснее, чем созерцание прекраснейшего произведения искусства – греческого барельефа, картины Тициана, готического собора. Приятно быть обласканным судьбой, когда от нее уже ничего не ждешь! За неделю до приезда кузины все мне опостылело, я совсем было опустил голову и меньше чем когда-либо надеялся на приятные перемены. И вдруг – мне присылают по почте Тициана, чтобы я повесил его в своей комнате, греческий барельеф, чтобы поставил его на камин, мне вручают ключи от великолепного здания и говорят: входи, любуйся. Друг мой, ты оказался на редкость неблагодарным субъектом. Так что помалкивай и впредь не ропщи на судьбу!»
Эти рассуждения были, несомненно, правильны, и заблуждался Ральф лишь насчет врученных ему ключей. Его кузина была девушкой весьма блестящей, и, как он сам говорил, нужно было потрудиться, чтобы узнать ее, а узнать ему очень хотелось, он же смотрел на нее вдумчиво и критически, но не беспристрастно. Обозрев здание снаружи и придя от него в восхищение, он заглянул в окна, и ему показалось, что перед ним те же безупречные пропорции. Однако он чувствовал, что видел все только мельком, а вовнутрь и вообще не попал. Входная дверь оставалась наглухо закрытой, и, хотя в кармане у него лежала связка ключей, Ральф был уверен, что ни один из них не подойдет. Изабелла была умна, великодушна; тонкая, вольнолюбивая натура, но как она намеревалась распорядиться собой? Вопрос необычный, потому что большинству женщин не имело смысла его задавать. Большинство женщин никак не распоряжалось собой, они просто неподвижно ждали, кто в более, кто в менее изящной позе, чтобы пришел какой-нибудь мужчина и устроил их судьбу. Самобытность Изабеллы как раз в том и состояла, что у нее, по всей очевидности, были собственные планы. «Хотел бы я быть рядом, когда она примется их осуществлять», – думал Ральф.
Разумеется, обязанности хозяина дома он взял на себя; мистер Тачит был прикован к креслу, его жена предпочитала роль довольно угрюмой гостьи, так что сама судьба повелевала молодому человеку гармонично сочетать желание и долг. Он быстро уставал от ходьбы, тем не менее исправно сопровождал кузину в ее прогулках по парку; погода неизменно благоприятствовала им, вопреки ожиданиям Изабеллы с ее мрачными представлениями об английском климате, и промежуток между ленчем и чаем они, если таково было желание мисс Арчер, проводили в лодке, катаясь по Темзе, по этой милой речушке, как ее теперь величала Изабелла, любуясь противоположным берегом, простиравшимся перед ними, словно передний план пейзажа, или же кружили по окрестностям в фаэтоне – низкой, поместительной, устойчивой коляске, которая некогда так нравилась мистеру Тачиту, а теперь уже не доставляла ему удовольствия. Зато Изабелла от души наслаждалась ею и, ловко перебирая вожжи – даже кучер признавал, что она «справляется», – без устали погоняла отменных дядиных лошадей по извилистым дорогам и дорожкам, где все, что открывалось взору, оправдывало ее лучшие ожидания: крытые соломой и обшитые тесом домишки, пивные лавки с зарешеченными окнами и гравиевой площадкой у входа, общинные выгоны и безлюдные парки, живые изгороди, такие густые в разгар лета. Обычно они возвращались домой, когда на лужайке уже был сервирован чай, а миссис Тачит, подчиняясь жестокой необходимости, уже успела вручить мужу его чашку. Супруги по большей части сидели молча: мистер Тачит полулежал, откинув голову и закрыв глаза, а его жена занималась вязанием, и лицо ее хранило выражение того крайнего глубокомыслия, с каким многие дамы следят за движением спиц.
И вот однажды в Гарденкорт пожаловал гость. Возвращаясь после часовой прогулки по реке, молодые люди еще издали увидели лорда Уорбертона, который сидел в тени деревьев и непринужденно – это видно было даже на расстоянии – болтал с миссис Тачит. Он прибыл из своего поместья с дорожной сумкой и заявил, что рассчитывает на обед и ночлег, поскольку отец и сын неоднократно приглашали его погостить. Изабелла, видевшая его всего полчаса в день приезда, успела, несмотря на столь короткий срок, решить, что лорд ей нравится; он и точно оставил в ее восприимчивом воображении заметный след, и она не раз его вспоминала. Ей хотелось снова встретиться с ним – впрочем, не только с ним. Она не скучала в Гарденкорте: поместье было сказочное, дядя с каждым днем все больше напоминал ей доброго волшебника, а Ральф нисколько не походил ни на одного из известных ей кузенов, которые в ее представлении были скучнейшими личностями. К тому же она получала столько новых впечатлений и они так быстро сменялись, что в ближайшее время ее жизни вряд ли грозила пустота. Однако пора было напомнить себе, что ее занимает человеческая природа и что главная цель предпринятого ею заграничного путешествия состоит в знакомстве с множеством людей. Когда Ральф говорил ей (а говорил он это неоднократно): «Поражаюсь, как вы не умираете от скуки. Вам нужно познакомиться с нашими соседями и друзьями. Они у нас все-таки есть, хотя, вероятно, это трудно предположить», когда он предлагал пригласить, как он выражался, «тьму народа» и ввести ее в английское общество, она охотно поддерживала в нем порыв гостеприимства и, в свою очередь, грозилась броситься в «самую гущу». Однако время шло, а обещания оставались обещаниями, Ральф не торопился выполнять их, и на это существовала своя причина, которую мы доверительно раскроем: он не считал взятый на себя труд по развлечению гостьи настолько обременительным, чтобы искать посторонней помощи. Изабелла часто напоминала ему об «образчиках» – слово это заняло важное место в ее лексиконе и давала понять, что хотела бы познакомиться с английским обществом в лучших его образцах.
– Вот вам и образчик, – сказал Ральф, когда, подымаясь по береговому склону, узнал в госте лорда Уорбертона.
– Образчик чего? – откликнулась его кузина.
– Английского джентльмена.
– Вы хотите сказать, что они все в таком же роде.
– Отнюдь нет. Далеко не все.
– Значит, он принадлежит к лучшим образцам, – сказала Изабелла, – потому что, несомненно, очень мил.
– Да, очень мил. И родился под счастливой звездой.
Родившийся под счастливой звездой лорд Уорбертон пожал руку нашей героине и осведомился о ее здоровье.
– Впрочем, это излишний вопрос, – тут же добавил он, – раз вы сидели на веслах.
– Да, я гребла немного, – ответила Изабелла. – Но как вы догадались?
– Нет ничего легче. Он же не станет грести, – сказал его светлость, с улыбкой кивая на Ральфа. – Он известный бездельник.
– У него серьезная причина для безделья, – возразила Изабелла, слегка понизив голос.
– О да! У него на все серьезные причины, – воскликнул лорд Уорбертон все также весело и звонко.
– Причина, по которой я не стал грести, проста – моя кузина сама гребет превосходно, – сказал Ральф. – Она все делает превосходно. Эти руки украшают все, чего бы они ни коснулись.
– Остается лишь пожелать, чтобы они и нас коснулись, – заявил лорд Уорбертон.
– Когда человека что-нибудь по-настоящему трогает, это ему только на пользу, – сказала Изабелла, которая, хотя и с удовольствием выслушивала похвалы своим многочисленным достоинствам, могла, к счастью, все же сказать себе, что подобное тщеславие не свидетельствует о недостатке ума, поскольку кое в чем она действительно выделялась. При ее желании всегда сохранять о себе высокое мнение она не была лишена по крайней мере известной доли смирения и поэтому постоянно нуждалась в свидетельствах со стороны.
Лорд Уорбертон не только провел в Гарденкорте ночь, но дал уговорить себя остаться и на следующий день, а по истечении этого дня решил отложить отъезд до завтра. За эти полутора суток пребывания в Гарденкорте он несколько раз беседовал с Изабеллой, которая весьма милостиво принимала знаки его внимания. Он очень нравился ей, в чем не последнюю роль играло первое благоприятное впечатление, а к концу вечера, проведенного в его обществе, новый знакомый начал казаться нашей юной американке чуть ли не романтическим – за вычетом смертельной бледности – героем. Она отправилась спать с сознанием, что судьба благоволит к ней, с предчувствием возможного счастья. «Чудесно быть знакомой с двумя такими очаровательными людьми», – думала она, имея в виду своего кузена и его друга. А между тем – и об этом нельзя не упомянуть – в этот вечер произошел некий эпизод, который вполне мог бы нарушить ее радостное настроение. В половине десятого мистер Тачит отправился к себе, а миссис Тачит оставалась еще некоторое время в гостиной. Понаблюдав за молодыми людьми около часа, она встала и заметила Изабелле, что пора пожелать джентльменам спокойной ночи. Изабелле вовсе не хотелось спать; в этом вечере было что-то праздничное, а праздники никогда не кончаются так рано. Поэтому она, не долго думая, сказала.
– Уже, дорогая тетушка? Я, пожалуй, еще полчаса посижу.
– Я не стану ждать тебя, – ответила миссис Тачит.
– И не надо, – радостно согласилась Изабелла. – Ральф зажжет мне свечу.
– Разрешите, я зажгу вам свечу, мисс Арчер, – воскликнул лорд Уорбертон. – Только, пожалуйста, побудьте с нами до полуночи.
Миссис Тачит не спускала с него своих умных пронзительных глаз, потом холодно посмотрела на племянницу.
– Ты не можешь оставаться одна в мужском обществе, – сказала она. – Ты не… ты не в своем захолустье, дорогая.
Изабелла покраснела.
– И очень жаль, – сказала она, вставая.
– Зачем же так, мама! – не сдержался Ральф.
– Дорогая миссис Тачит! – пробормотал лорд Уорбертон.
– Не я устанавливала обычаи в вашей стране, милорд, – величественно произнесла миссис Тачит. – Но я вынуждена им следовать.
– Неужели мне нельзя остаться в обществе собственного кузена? – спросила Изабелла.
– Я не знала, что лорд Уорбертон твой кузен.
– Пожалуй, это мне следует пойти спать, – вставил гость. – Тогда все решится само собой.
– Хорошо. Раз так, я готова сидеть здесь хоть до полуночи! – сказала миссис Тачит, с трагическим видом опускаясь в кресло.
Тогда Ральф подал Изабелле свечу. Он все время наблюдал за ней, и ему показалось, что она вот-вот выйдет из себя, – сцена обещала быть интересной. Но его постигло разочарование, взрыва не последовало: Изабелла мило рассмеялась и, пожелав джентльменам спокойной ночи, удалилась в сопровождении тетки. Поведение матери было неприятно Ральфу, хотя он и считал ее правой.
Наверху у двери в спальню миссис Тачит тетка и племянница попрощались. Пока они поднимались по лестнице, Изабелла не обронила ни слова.
– Ты, конечно, сердишься на меня, зачем я вмешалась, – сказала миссис Тачит.
– Нет, не сержусь, – сказала, подумав, Изабелла. – Но удивлена… даже озадачена. Неужели я поступила бы дурно, если бы осталась в гостиной?
– Безусловно. В Англии молодые девушки – разумеется, в приличных домах – не сидят допоздна в обществе молодых людей.
– Вот как. Тогда спасибо, что вы мне об этом сказали, – проговорила Изабелла. – Я не понимаю, что здесь дурного, но мне надо знать, какие в этой стране порядки.
– Я и впредь буду тебе говорить, – ответила тетка, – если увижу, что ты, на мой взгляд, поступаешь слишком вольно.
– Пожалуйста. Но не обещаю, что всегда сочту ваши наставления правильными.
– Скорее всего, нет Ты же любишь все делать по-своему.
– Пожалуй, что люблю. Но все равно я хочу знать, чего здесь делать не следует.
– Чтобы именно это и сделать?
– Нет, чтобы иметь возможность выбора, – сказала Изабелла.
Изабелла была привержена ко всему романтическому, и лорд Уорбертон позволил себе высказать надежду, что она не откажется когда-нибудь посетить его дом, прелюбопытное старинное владение. Он заручился обещанием миссис Тачит привезти племянницу в Локли, Ральф тоже выразил согласие сопровождать обеих дам, если только отец сможет без него обойтись. Лорд Уорбертон заверил нашу героиню, что до этого его сестры нанесут ей визит. Изабелла уже изрядно знала о его сестрах, так как, подолгу беседуя с ним, пока он гостил в Гарденкорте, успела выведать немало подробностей о его семье. Если нашу героиню что-то интересовало, она не скупилась на вопросы, а так как ее собеседник оказался неутомимым рассказчиком, то, побуждая его говорить, она потратила время не зря. Лорд Уорбертон поведал ей, что среди своих близких числит четырех сестер и двух братьев, родителей же лишился давно. Братья и сестры были людьми превосходными. «Не то что бы очень умны, но исключительно пристойны и милы», – сказал он и выразил надежду, что мисс Арчер познакомится с ними поближе. Один из его братьев, приняв сан, обосновался в их же семейном майорате, большом богатом приходе; он прекрасный малый, хотя и расходится во взглядах с лордом Уорбертоном по всем мыслимым и немыслимым вопросам. Лорд Уорбертон тут же привел некоторые его воззрения, которые, насколько Изабелла могла судить, были общепринятыми и, как она полагала, вполне устраивали большую часть рода человеческого. Она, пожалуй, и сама придерживалась таких же взглядов, хотя лорд Уорбертон заявил, что мисс Арчер ошибается, что этого быть не может и что ей, несомненно, только кажется, будто она их разделяет, а если она немного поразмыслит, то непременно обнаружит их несостоятельность. Изабелла возразила, что не раз уже обстоятельно размышляла над многими из этих вопросов, но немедленно услышала в ответ, что это только лишний раз подтверждает поразительный, по мнению лорда Уорбертона, факт, а именно, что американцы, как ни один другой народ в мире, набиты предрассудками. Они все поголовно отъявленные консерваторы и ханжи, ретрограды из ретроградов. И не надо далеко ходить за примером – взять хотя бы ее дядю и кузена – от многих их высказываний так и веет средневековьем; они отстаивают мнения, в которых большинство англичан постеснялись бы признаться, и при этом еще имеют дерзость полагать, сказал его светлость, смеясь, что разбираются в нуждах и бедах доброй глупой старушки Англии лучше, чем он – человек, который здесь родился и владеет отменным куском этой земли, к вящему его стыду! Из всей этой тирады Изабелла сделала вывод, что лорд Уорбертон принадлежит к аристократам нового толка – радикалам, реформаторам и ненавистникам старых порядков. Второй его брат, офицер, служивший в Индии, шалопай и упрямый осел; он до сих пор только тем и занимается, что делает долги, платить которые приходится лорду Уорбертону – бесценная привилегия старшего брата.[22] «Впрочем, впредь я не стану платить по его счетам, – сказал лорд Уорбертон. – Он живет в сто крат лучше меня, купается в неслыханной роскоши, считает себя истым джентльменом и смотрит на меня сверху вниз. Ну а я демократ и стою за равенство. Я против привилегий младших братьев». Две из его сестер, вторая и самая младшая, вышли замуж – одна, как говорится, сделала хорошую партию, другая же так себе. Муж старшей – лорд Хейкок – славный малый, но, к сожалению, ярый консерватор, а его жена, по доброй старой традиции, пошла в этом отношении еще дальше мужа. Вторая сестра сочеталась браком с мелким сквайром из Норфолка, и, хотя они женаты без году неделя, обзавелись уже пятью детьми. Все эти сведения и многие другие лорд Уорбертон сообщил нашей юной американке, стремясь раскрыть и объяснить ей некоторые особенности английского образа жизни. Изабеллу порою забавляла обстоятельность его объяснений, вызванная, очевидно, некоторым недоверием к ее жизненному опыту и воображению. «Он полагает, что я дикарка, – говорила она себе, – и что в глаза не видела ножа и вилки». И она забрасывала его наивными вопросами с единственной целью – услышать, как он будет всерьез на них отвечать, а когда он попадался в ловушку, восклицала:
– Какая жалость, что я не могу показаться вам в воинской раскраске и перьях! Знай я, как вы добры к нам, бедным индейцам, я захватила бы с собой мой национальный костюм.
Лорд Уорбертон, который не раз бывал в Соединенных Штатах и знал о них намного больше Изабеллы, с присущей ему вежливостью тут же заявлял, что Америка самая очаровательная в мире страна, но, по его воспоминаниям, американцам отнюдь не лишне растолковать кое-что относительно Англии.
– Я был бы рад, если бы вы тогда оказались рядом и растолковали мне кое-что относительно Америки, – сказал он. – Многое, очень многое вызывало мое недоумение, более того, повергало в смущение. И, что хуже всего, объяснения только еще больше меня смущали. Знаете, по-моему, мне часто намеренно говорили все наоборот. У вас в Америке умеют очень ловко дурачить человека. Но мои объяснения вполне заслуживают доверия – все в точности так, как я говорю, – можете не сомневаться.
В одном по крайней мере можно было не сомневаться – лорд Уорбертон был умен, образован и осведомлен чуть ли не обо всем на свете. Он приоткрывался Изабелле с самых интересных и неожиданных сторон, однако она не чувствовала в нем ни малейшей рисовки; к тому же, располагая невиданными возможностями и будучи осыпан, как выразилась Изабелла, всеми жизненными благами, не ставил себе этого в заслугу. Он располагал всем, что может дать человеку жизнь, но не утратил представления о мере вещей. Богатый жизненный опыт – так легко ему доставшийся! – не заглушил в нем скромности, порою почти что юношеской, и сочетание это, приятное и благотворное – отменного вкуса, как какое-нибудь лакомое блюдо, – нисколько не теряло в своей прелести от того, что было сдобрено разумной добротой.
– Мне нравится ваш образчик английского джентльмена, – сказала Изабелла Ральфу после отъезда лорда Уорбертона.
– Мне тоже нравится. Я искренне его люблю, – ответил Ральф. – И еще больше жалею.
– Жалеете? – искоса взглянула на него Изабелла. – По-моему, единственный его недостаток – что его нельзя, даже чуть-чуть, пожалеть. Он, кажется, всем владеет, все знает и всего достиг.
– Увы, с ним дело плохо.
– Плохо со здоровьем? Вы это хотите сказать?
– Нет, он здоров до неприличия. Я говорю о другом. Он из тех высокопоставленных лиц, которые полагают, что можно играть своим положением. Он не принимает себя всерьез.
– Вы хотите сказать – относится к себе с насмешкой?
– Хуже. Он считает себя наростом, плевелом.
– Возможно, так оно и есть.
– Возможно, хотя я, в сущности, придерживаюсь другого мнения. Но если это верно, то что может быть более жалким, чем человек, считающий себя плевелом – плевелом, который был кем-то посажен и успел пустить глубокие корни, но терзается сознанием несправедливости своего существования. На его месте я держался бы величаво, как Будда.[23] Он занимает положение, о котором можно только мечтать: огромная ответственность, огромные возможности, огромное уважение, огромное богатство, огромная власть, прирожденное право вершить дела огромной страны. Он же пребывает в полной растерянности, не зная, что ему делать с собой, со своим положением, со своей властью и вообще со всем на свете. Он жертва скептического века: веру в себя он утратил, а чем заменить ее – не знает. Когда я пытаюсь ему подсказать (потому что будь я лордом Уорбертоном, уж я знал бы, во что мне верить!), он называет меня изнеженным лицемером и, кажется, всерьез считает неисправимым филистером. Он говорит – я не понимаю, в какое время живу. Я-то отлично понимаю, чего нельзя сказать о нем – о человеке, который не решается ни упразднить себя как помеху, ни сохранить как национальный обычай.
–. Но он вовсе не выглядит таким уж несчастным.
– Да, не выглядит. Хотя при его превосходном вкусе у него, надо полагать, часто бывает тяжело на душе. И вообще, когда о человеке с его возможностями говорят, что он не чувствует себя таким уж несчастным, этим многое сказано. К тому же, по-моему, он все-таки несчастен.
– А по-моему, нет, – сказала Изабелла.
– Ну если нет, то напрасно, – возразил Ральф.
После обеда Изабелла провела час в обществе дяди, который по обыкновению расположился на лужайке с пледом на коленях и чашкой слабого чая в руках. Беседуя с племянницей, он не преминул спросить, как ей понравился их давешний гость.
Изабелла не замедлила с ответом:
– По-моему, он – прелесть.
– Он – славный малый, – сказал мистер Тачит, – однако влюбляться в него я бы тебе не рекомендовал.
– Хорошо, дядя, я не стану. Я буду влюбляться исключительно по вашей рекомендации. К тому же, – добавила Изабелла, – мой кузен рассказал мне о нем много печального.
– Вот как? Право, не знаю, что он тебе сообщил, но не забывай, у Ральфа язык без костей.
– Он считает, что ваш славный Уорбертон то ли слишком большой радикал, то ли недостаточно большой радикал. Я так и не поняла, что из двух, – сказала Изабелла.
Мистер Тачит слегка покачал головой и поставил чашку на столик.
– И я не понимаю, – улыбнулся он. – С одной стороны, он заходит очень далеко, а с другой – вполне возможно, недостаточно далеко. Кажется, он хочет очень многое здесь упразднить, но сам, кажется, хочет остаться тем, что он есть. Это вполне естественно, но крайне непоследовательно.
– И пусть остается, – сказала Изабелла. – Зачем упразднять лорда Уорбертона? Друзьям очень бы его не хватало.
– Что ж, скорее всего, он и останется на радость своим друзьям, – заметил мистер Тачит. – Мне, безусловно, в Гарденкорте его бы очень не хватало. Он всегда развлекает меня, когда приезжает, и, смею думать, развлекается сам. В здешнем обществе много таких, как он, – нынче на них мода. Не знаю, что они там собираются делать – революцию или что еще, во всяком случае, я надеюсь, они повременят, пока я не умру. Они, видишь ли, хотят устранить частную собственность, а у меня здесь некоторым образом большие владения, и я вовсе не хочу, чтобы меня от них отстраняли. Знай я, что они тут такое затеют, ни за что бы сюда не поехал, – продолжал мистер Тачит в шутливом тоне. – Я потому и поехал, что считал Англию надежной страной. А они собрались здесь все менять. Это же чистое надувательство. Не я один, многие будут очень разочарованы.