– А хорошо бы, если бы они здесь устроили революцию! – воскликнула Изабелла. – Вот на что я с удовольствием бы посмотрела!
– Постой, постой! – сказал дяда, потешаясь. – Что-то я все забываю – то ли ты за старое, то ли за новое. Ты, помнится, высказывалась и за то, и за другое.
– А я и в самом деле за то и за другое. Пожалуй, за все сразу. При революции – если бы она удалась – я стала бы ярой роялисткой и ни за что не склонила бы головы. Роялисты вызывают больше сочувствия, к тому же они иногда ведут себя так красиво – так изысканно, я хотела сказать.
– Красиво? Я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду. Но тебе, по-моему, это всегда удается.
– Дядя – вы чудо! Только вы, как всегда, труните надо мной, – прервала его Изабелла.
– Боюсь все же, – продолжал мистер Тачит, – здесь тебе вряд ли скоро предоставится возможность изящно взойти на эшафот. Если ты жаждешь посмотреть, как разразится буря, тебе придется погостить у нас подольше. Видишь ли, когда дойдет до дела, этим господам, скорее всего, не понравится, что их ловят на слове.
– Каким господам?
– Ну лорду Уорбертону и иже с ним – радикалам из высшего класса. Разумеется, я, быть может, ошибаюсь. Сдается мне, они шумят о переменах, не разобравшись толком в том, о чем хлопочут. Ты и я, ну, мы знаем, что такое жить при демократических порядках: мне они впору, но я с рождения к ним привык. И потом, я – не лорд. Ты, дорогая, несомненно леди, но я – не лорд. Ну а здешние господа, как мне кажется, знают о демократии только понаслышке. А им придется жить при ней ежедневно и ежечасно, и, боюсь, она окажется им вовсе не по вкусу в сравнении с их нынешними порядками. Разумеется, если им так не терпится, пусть их. Но, надеюсь, они не будут усердствовать чересчур.
|
|
– А вы не думаете, что они искренни? – спросила Изабелла.
– Отчего же. Они считают, что стараются всерьез, – согласился мистер Тачит. – Но по всему видно, что демократия прельщает их главным образом в теории. Радикальные взгляды для них своего рода забава. Надо же чем-то забавляться, и, право, они могли придумать забавы куда хуже. Видишь ли, живут они в роскоши, а передовые идеи – самая большая роскошь в их обиходе – удовлетворяют нравственное чувство и не грозят пошатнуть положение в обществе. Ведь они очень пекутся о своем положении. Не верь, если кто-нибудь из этих господ станет убеждать тебя в обратном. Попробуй задень их, тебя тут же осадят.
Изабелла внимательно следила за ходом дядиных мыслей, которые он излагал с присущей ему своеобразной четкостью, и, хотя она мало что знала об английской аристократии, находила, что взгляды мистера Тачита вполне отвечают ее собственным представлениям о человеческой натуре. Все же она позволила себе взять лорда Уорбертона под защиту.
– Мне не верится, что лорд Уорбертон просто фразер. Остальные меня не интересуют. Но вот его мне хотелось бы испытать на деле.
– Избави меня бог от друзей![24] – процитировал мистер Тачит. – Лорд Уорбертон отличный молодой человек, я бы даже сказал, превосходнейший. У него сто тысяч годового дохода. На этом малом острове ему принадлежит пятьдесят тысяч акров земли, не считая многого другого. У него с полдюжины собственных домов, постоянное место в парламенте – как у меня за моим обеденным столом. У него изысканнейшие вкусы: он любит литературу, искусство, науку, милых женщин. Но верх изысканности – приверженность к новым взглядам. Последнее доставляет ему несказанное удовольствие – пожалуй, большее, чем все остальное, исключая, разумеется, милых женщин. Старинный дом, в котором он здесь живет – как бишь его? Локли, – очень хорош, хотя наш, по-моему, приятнее. Впрочем, какое это имеет значение? У него столько других! Его взгляды, насколько могу судить, никому не причиняют вреда и меньше всего ему самому. И даже если бы здесь произошла революция, он отделался бы пустяками. Его не тронут, оставят целым и невредимым – к нему здесь слишком хорошо относятся.
|
|
– Значит, при всем желании мучеником ему не бывать, – вздохнула Изабелла. – Тяжелое у него положение.
– Нет, мучиться ему не судьба – разве что из-за тебя, – сказал старый джентльмен.
В ответ Изабелла покачала головой – не без некоторой меланхолии, что выглядело, пожалуй, даже забавно.
– Из-за меня никому не придется мучиться.
– Надеюсь, тебе тоже.
– Надеюсь. Значит, вы, в отличие от Ральфа, не испытываете к лорду Уорбертону жалости?
Дядя посмотрел на нее долгим проницательным взглядом.
– Пожалуй, все-таки да, – мягко сказал он.
Обе мисс Молинью, сестры вышеупомянутого лорда, не замедлили пожаловать с визитом, и Изабелле очень понравились эти милые леди, на которых, как ей показалось, лежала печать своеобразия. Правда, когда она поделилась этим наблюдением со своим кузеном, он заявил, что подобное выражение к ним решительно не подходит: в Англии наберется тысяч пятьдесят точно таких же молодых особ. Однако, хотя ее гостьям и было отказано в своеобразии, некоторые достоинства за ними все-таки остались – удивительная мягкость и застенчивость в обхождении и большие круглые глаза, которые, как подумала Изабелла, походили на два озерца, два декоративных пруда, посреди партера, усаженного геранью.
|
|
– Во всяком случае, на здоровье им не приходится жаловаться, – отметила про себя Изабелла, решив, что это большое достоинство: среди подруг ее детства многие, к сожалению, были хилого сложения (от чего немало теряли), да и самой Изабелле случалось опасаться за свое здоровье. Сестры лорда Уорбертона были уже не первой молодости, однако сохранили яркий, свежий цвет лица и почти детскую улыбку. Большие круглые глаза, так восхитившие Изабеллу, светились ровным спокойствием, а облеченный в котиковый жакет стан отличался приятной округлостью. Благожелательность переполняла их через край, так что они даже стеснялись ее выказывать, к тому же обе, видимо, страшились нашей юной героини, прибывшей с другого конца света, а потому изливали свое расположение к ней не столько словами, сколько взглядами. Тем не менее они достаточно ясно выразили надежду, что Изабелла не откажется пожаловать на завтрак в Локли, где они жили с братом, и что впредь они будут видеться очень, очень часто. Они также пожелали узнать, не согласится ли Изабелла приехать к ним на целые сутки: двадцать девятого у них собирается небольшое общество, и, возможно, ей будет приятно присоединиться к другим гостям.
– Никого особенно интересного мы не ждем, – сказала старшая сестра. – Но, смею надеяться, вы полюбите нас такими, какие мы есть.
– Я уверена, мне будет очень приятно в вашем доме. Вы прелестны именно такие, как есть, – ответила Изабелла, которая имела обыкновение не скупиться на похвалы.
Гостьи зарделись, а после их отъезда Ральф заметил кузине, что, если она будет расточать подобные комплименты этим бедным девицам Молинью, они подумают, что она решила попрактиковаться на них в ехидном остроумии: их в жизни никто не называл прелестными.
– У меня это вырвалось само собой, – оправдывалась Изабелла. – Как славно, когда люди спокойны, разумны и всем довольны. Хотела бы я быть такой, как они.
– Упаси господь! – воскликнул Ральф с жаром.
– Непременно постараюсь стать на них похожей, – сказала Изабелла. – Интересно взглянуть, какие они у себя дома.
Несколькими днями позже желание ее исполнилось: в сопровождении Ральфа и его матушки она отправилась в Локли. Когда они туда прибыли, обе мисс Молинью сидели в просторной гостиной (одной из многих в их доме, как выяснилось позже) среди моря блеклого ситца и сообразно обстоятельствам были одеты в черные бархатные платья. У себя дома они понравились Изабелле даже больше, чем в Гарденкорте. Она еще раз подивилась их здоровому виду, и, если при первом знакомстве ей показалось, что им недостает живости ума – немалый недостаток в ее глазах, здесь, в Локли, она признала за ними способность к глубоким чувствам. Она провела с ними все время до ленча, меж тем как лорд Уорбертон в другом конце гостиной беседовал с миссис Тачит.
– Неужели ваш брат такой непримиримый радикал? – спросила Изабелла. Она знала, что он радикал, но, питая, как мы видели, неодолимый интерес к человеческой натуре, решила вызвать сестер на откровенность.
– О да, он придерживается самых передовых взглядов, – сказала Милдред, младшая сестра.
– Вместе с тем Уорбертон очень разумен, – добавила старшая мисс Молинью.
Изабелла перевела взгляд на противоположный конец гостиной и посмотрела на лорда Уорбертона, который, видимо, изо всех сил старался занять миссис Тачит. Ральф, примостившийся у камина, где полыхал огонь, отнюдь не лишний в огромной старинной зале при прохладном английском августе, охотно отвечал на заигрывание одной из борзых.
– Вы полагаете, он искренне их придерживается? – спросила с улыбкой Изабелла.
– Несомненно, а как же иначе? – незамедлительно отозвалась Милдред, тогда как старшая сестра устремила на Изабеллу удивленный взгляд.
– И вы полагаете, он не дрогнет, когда дойдет до дела?
– До дела?
– Я хочу сказать… ну, например, он отдаст все это?
– Отдаст Локли? – спросила мисс Молинью, когда снова обрела дар речи.
– Да и все остальные свои владения – не знаю, как они называются.
Сестры обменялись чуть ли не испуганным взглядом.
– Вы хотите сказать… вы имеете в виду… из-за расходов? – спросила младшая сестра.
– Пожалуй, он сдаст один или два дома, – сказала старшая.
– Сдаст или отдаст? – уточнила Изабелла.
– Мне не думается, что он отдаст свою собственность, – сказала мисс Молинью-старшая.
– Так я и знала! – воскликнула Изабелла. – Все только поза. Вам не кажется, что это ложное положение?
Ее собеседницы пришли в явное замешательство.
– Положение брата? – переспросила мисс Молинью-старшая.
– Его положение считается очень хорошим, – сказала младшая. – Он занимает самое высокое положение в графстве.
– Право, я, наверно, кажусь вам ужасно дерзкой, – сказала Изабелла, воспользовавшись паузой. – Вы, конечно же, боготворите своего брата и, возможно, даже боитесь его.
– Разумеется, брата нельзя не уважать, – совсем просто сказала мисс Молинью.
– Он, наверно, очень хороший человек, потому что вы обе чудо какие хорошие.
– О, он необыкновенно добрый. Никто даже не представляет себе, сколько он делает добра.
– Но все знают, как много он может сделать, – добавила Милдред. – Он очень многое может.
– О да, о да, – согласилась Изабелла. – Правда, на его месте, я стояла бы на смерть… я хочу сказать, стояла бы на смерть за наследие прошлого. Я отстаивала бы его всеми силами.
– Ну что вы! Надо быть шире… Мы всегда, с самых ранних времен, держались самых широких взглядов.
– Что ж, – сказала Изабелла, – у вас это отлично получается. Неудивительно, что вам это нравится. Вы, я вижу, любите вышивать гладью?
После ленча лорд Уорбертон повел ее осматривать дом – безупречный по благородству, как она и ожидала, но не более того. Внутри он был очень модернизирован, и многое, лучшее в его облике, потеряло свою первозданную прелесть. Но потом они вышли из дому, и перед ними, подымаясь прямо из широкого полузаросшего рва, встала величественная серая громада, отмытая капризами непогоды до нежнейших, до самых глубоких оттенков, и тогда жилище лорда Уорбертона показалось Изабелле сказочным замком. День был прохладный, неяркий, чувствовалось приближение осени; слабые бледные солнечные лучи ложились на стены размытыми неровными бликами, словно намеренно согревая те места, где острее ощущалась боль от вековых ран. К ленчу приехал брат хозяина, викарий, и Изабелла улучила пять минут для беседы с ним – время вполне достаточное, чтобы попытаться обнаружить истового сына церкви и убедиться в тщетности таковой попытки. Локлийский викарий отличался огромным ростом, атлетическим телосложением, открытым простоватым лицом, неистовым аппетитом и склонностью к внезапным взрывам смеха. Позже Изабелла узнала от Ральфа, что до принятия сана он был первоклассным борцом и даже сейчас при случае – разумеется, в узком семейном кругу – мог уложить противника на обе лопатки. Изабелле он очень понравился – в этот день ей все нравилось, но воображению ее пришлось немало потрудиться, чтобы представить его в роли духовного пастыря. Покончив с завтраком, общество направилось в парк, и лорд Уорбертон, проявив некоторую находчивость, предложил своей чужеземной гостье прогулку отдельно от других.
– Я хочу, чтобы вы здесь все как следует, по-настоящему осмотрели, – сказал он. – А если вас будут отвлекать праздной болтовней, ничего не получится.
Беседа, которою лорд Уорбертон занимал Изабеллу, – притом, что он сообщил ей множество подробностей о доме и его любопытной истории, – касалась, однако, не только археологических подробностей; иногда он обращался к сюжетам более личным – личным как в отношении Изабеллы, так и в отношении себя самого. Однако в конце прогулки, выдержав долгую паузу, он вернулся к отправной точке.
– Право, я искренне рад, если вам пришлась по вкусу эта старая развалина. Жаль, что вы так бегло ее осмотрели – что не можете погостить у нас подольше. Мои сестры просто влюбились в вас – может быть, это приманит вас в наш дом.
– О, приманок в нем более чем достаточно. Но, увы, я не считаю себя вправе принимать приглашения. Я целиком отдала себя в руки тетушки.
– Простите, если я позволю себе не совсем поверить вам. Напротив, я убежден – вы поступаете, как вам хочется.
– Жаль, что я произвожу на вас такое впечатление. Такое дурное впечатление, не правда ли?
– Для меня, во всяком случае, тут есть свои достоинства. Это позволяет мне надеяться.
И лорд Уорбертон умолк.
– Надеяться? На что?
– Что впредь я смогу видеть вас чаще.
– Вот как? – сказала Изабелла. – Ну, чтобы доставить вам это удовольствие, мне вовсе нет нужды становиться такой уж эмансипированной девицей.
– Разумеется, нет. И все же, при всем том, ваш дядюшка, мне кажется, не слишком меня жалует.
– Напротив, он очень хорошо о вас отзывался.
– Рад слышать, что вы говорили обо мне, – сказал лорд Уорбертон. – И все же, мне кажется, он был бы недоволен, если бы я зачастил в Гарденкорт.
– Я не могу быть в ответе за дядюшкины вкусы, – сказала Изабелла, – хотя, мне думается, я не должна ими пренебрегать. Что же касается меня – я всегда рада вас видеть.
– А мне приятно слышать это от вас. Я счастлив это от вас слышать.
– Однако вас легко сделать счастливым, милорд, – сказала Изабелла.
– Нет, меня не легко сделать счастливым, – сказал он и вдруг запнулся. – Но видеть вас для меня большое счастье, – закончил он.
При этих словах голос его неуловимо изменился, и Изабелла насторожилась: за этой прелюдией могло последовать что-то серьезное. Она уже однажды слышала такую же интонацию и узнала ее. Однако сейчас ей менее всего хотелось, чтобы подобная прелюдия имела продолжение, и, поборов, насколько могла, охватившее ее волнение, поспешила ответить в самом безмятежном тоне.
– Боюсь, мне не удастся снова приехать сюда.
– Никогда?
– Отчего же «никогда». Это звучит так мелодраматично.
– Могу ли я приехать к вам на следующей неделе?
– Конечно. Что может вам помешать?
– Практически ничего. Но я не знаю, как вы это воспримите. У меня такое чувство, что вы все время судите людей.
– Если даже и так, вы при этом нимало не проигрываете.
– Весьма благодарен за доброе мнение, но, хотя я и в выигрыше, суровый глаз судьи мне не очень по нраву. Вы собираетесь с миссис Тачит за границу?
– Да, надеюсь, она возьмет меня с собой.
– Вам не нравится Англия?
– Что за макиавеллевский вопрос?.[25] Право, он не заслуживает ответа. Я просто хочу повидать как можно больше стран.
– Чтобы судить и сравнивать?
– Ну и чтобы получать удовольствие.
– Мне кажется, именно это и доставляет вам наибольшее удовольствие. Мне не совсем ясно, к чему вы стремитесь, – сказал лорд Уорбертон. – У меня создалось впечатление, что у вас какие-то таинственные цели, обширные планы.
– Как мило! Да у вас целая теория на мой счет, которой я вовсе не соответствую. Право, в моих целях нет ничего таинственного. Пятьдесят тысяч моих соотечественников ежегодно, ни от кого не таясь, преследуют те же цели – они совершают заграничное путешествие, чтобы развить свой ум.
– Вам решительно не к чему развивать ваш ум, мисс Арчер, – заявил ее собеседник. – Он и без того достаточно грозное оружие: держит нас всех на прицеле и разит наповал своим презрением.
– Презрением? Вас? Да вы смеетесь надо мной, – сказала Изабелла уже серьезно.
– Нисколько. Вы считаете нас, англичан, людьми «с причудами». Разве это не то же самое? Я вовсе не хочу слыть «чудаком» и не принадлежу к подобным людям. Я протестую.
– Ну знаете. Ничего чуднее, чем это ваше «протестую», я в жизни не слышала, – сказала Изабелла с улыбкой.
Последовала пауза.
– Вы судите всегда со стороны, – снова начал он. – Вы ко всему равнодушны. Не равнодушны вы лишь к тому, что занимает вас.
В голосе его вновь появилась та же интонация, и к ней примешался явный оттенок горечи – горечи столь внезапной и неоправданной, что Изабелла испугалась, уж не обидела ли она его. Она часто слышала, что англичане весьма эксцентричны, и даже у какого-то остроумца читала, что в глубине души они самый романтичный из всех народов. Неужели у лорда Уорбертона приступ романтического настроения и он устроит ей «сцену» в собственном доме, видя ее всего в третий раз? Но, вспомнив, как он безупречно воспитан, она тут же успокоилась, и даже тот факт, что, выражая свое восхищение юной леди, доверившейся его гостеприимству, он дошел до предела, дозволенного приличиями, не пошатнул ее доброго мнения о нем. Она оказалась права, полагаясь на его воспитанность, так как он улыбнулся и словно ни в чем не бывало возобновил разговор; в голосе его не осталось и следа той интонации, которая так смутила ее.
– Я не хочу сказать, что вы тратите время на пустяки. Вас интересуют высокие материи – слабости и несовершенства человеческой натуры, особенности отдельных народов.
– Ну, что до последнего, – сказала Изабелла, – мне вполне хватило бы занятий на всю жизнь в собственной стране. Но нам предстоит долгий путь, и тетушка, наверное, вскоре захочет уехать.
Она повернула назад, чтобы присоединиться к остальному обществу; лорд Уорбертон молча шел с нею рядом. Но, прежде, чем они поравнялись с остальными, он сказал:
– Я буду у вас на следующей неделе.
Ее словно что-то ударило, но, оправляясь от удара, она подумала, что не могла бы, положа руку на сердце, сказать, будто ощущение это было так уж ей неприятно. Тем не менее ответ ее прозвучал достаточно сухо.
– Как вам будет угодно.
Сухость эта не была расчетом кокетства – игра, которой она предавалась значительно реже, чем в это сочли бы возможным поверить ее недоброжелатели. Ей просто стало немного страшно.
На следующий день после визита в Локли Изабелла получила письмо от своей приятельницы, мисс Стэкпол, и это письмо, на котором вместе с ливерпульским штемпелем красовались ровные буквы, выведенные проворными пальчиками Генриетты, произвело в ней приятное волнение.
«А вот и я, милая моя подруга, – писала мисс Стэкпол. – Наконец-то удалось вырваться. Все решилось за день до моего отъезда из Нью-Йорка: в „Интервьюере" согласились наконец ассигновать мне требуемую сумму. Я, как бывалый журналист, побросала вещи в сак и помчалась на конке к причалу. Где ты сейчас и как нам встретиться? Ты, наверно, гостишь в каком-нибудь старинном замке и уже выучилась говорить с настоящим английским произношением. А, может быть, ты уже вышла аамуж за лорда? Я втайне на это надеюсь: мне нужно получить доступ в самые высокие круги, и я рассчитываю на твои знакомства. В „Интервьюере" ждут новых фактов об аристократии. Мои первые впечатления (об англичанах вообще) не самые радужные, но мне хотелось бы обсудить их с тобой – ты ведь знаешь, при всех моих недостатках, поверхностными мнениями я не грешу. Да! У меня для тебя интересные новости. Пожалуйста, постарайся ускорить нашу встречу. Может быть, ты приедешь в Лондон (чудесно было бы вместе осмотреть этот город)? Или же пригласи меня к себе, где бы ты сейчас ни жила. Я охотно приеду – ты же знаешь, как я всем интересуюсь и как жажду заглянуть поглубже в частную жизнь англичан».
Изабелла сочла за лучшее не показывать это письмо дяде, а лишь ознакомить с его содержанием, и мистер Тачит, как она и предполагала, тут же попросил от его имени заверить мисс Стэкпол, что будет очень рад видеть ее в Гарденкорте.
– Правда, она из пишущих дам, – сказал он. – Но она американка и, надеюсь, в отличие от ее предшественницы не станет делать из меня посмешище. Ей такие субъекты, как я, конечно, не внове.
– Такие милые, несомненно, внове! – ответила Изабелла.
Но на душе у нее было неспокойно: она не знала, куда может завести подругу писательский зуд, т. е. та сторона ее характера, которая менее всего удовлетворяла Изабеллу. Все же она написала мисс Стэкпол, что ее с радостью примут под гостеприимный кров мистера Тачита, и быстрая на решения молодая американка тотчас сообщила о скором своем прибытии. Она успела к этому времени добраться до Лондона и уже в столице села на поезд, шедший через ближайшую от Гарденкорта станцию, куда Изабелла с Ральфом и явились ее встречать.
– Интересно, полюблю ли я ее или возненавижу? – спросил Ральф, пока они прохаживались по платформе.
– И то и другое ей будет безразлично, – ответила Изабелла. – Она совершенно равнодушна к тому, что думают о ней мужчины.
– В таком случае мне как мужчине она не может понравиться. Она, верно, страшна как смертный грех. Что, она очень дурна собой?
– Напротив, прехорошенькая.
– Женщина-журналист! Репортер в юбке! Любопытно будет взглянуть на нее, – сказал снисходительно Ральф.
– Легко смеяться над ней, но вовсе нелегко быть такой смелой, как она.
– Несомненно. Чтобы учинять насилие над людьми и нападать на них врасплох, нужно немало дерзости. Как вы думаете, она и у меня захочет взять интервью?
– Конечно, нет. Вы для нее недостаточно крупная персона.
– Посмотрим, – сказал Ральф. – Уверен, что она распишет нас всех, включая Банчи, в своем листке.
– Я попрошу ее не делать этого, – ответила Изабелла.
– Стало быть, она способна на такие штуки?
– Вполне.
– И вы избрали ее ближайшей своей подругой?
– Она не ближайшая моя подруга, но она мне нравится, несмотря на все свои недостатки.
– Ну-ну, – сказал Ральф. – Боюсь, мне она не понравится, несмотря на все свои достоинства.
– Погодите, не пройдет и трех дней, как вы уже будете вздыхать по ней.
– А потом мои любовные письма появятся в «Интервьюере»? Нет уж, слуга покорный! – воскликнул молодой человек.
Тем временем поезд подошел к станции, и мисс Стэкпол, ловко спустившаяся с подножки вагона, оказалась, как и обещала Изабелла, особой весьма миловидной, хотя и несколько в провинциальном вкусе, невысокого роста, складной и пухленькой: лицо у нее было круглое, рот маленький, кожа нежная, с затылка спадал целый каскад русых кудряшек, а широко распахнутые глаза всегда словно о чем-то вопрошали. Самой примечательной чертой ее наружности была странная неподвижность этих глаз, которые не то чтобы дерзко или вызывающе, а с полным сознанием своего права вперялись в каждый оказавшийся перед ними предмет. Теперь они вперились в Ральфа, немало озадаченного приятной и даже привлекательной внешностью мисс Стэкпол, явно говорившей о том, что будет довольно трудно не расположиться к ней. Она вся шелестела и мерцала в своем сизо-сером, с иголочки, платье, и при виде ее Ральфу невольно пришла на мысль хрустящая, свежая, напичканная новостями газетная полоса, только что сошедшая с печатного станка. От головы до пят в ней, судя по всему, не было ни единой опечатки. Она говорила звонким высоким голосом – не глубоким, но громким. Однако, когда они расселись в экипаже, Ральф нашел, что, вопреки его ожиданиям, она все же не столь криклива, как набранные крупным шрифтом – ох уж этот крупный шрифт! – газетные заголовки. На расспросы Изабеллы, к которым позволил себе присоединиться и ее кузен, она отвечала с исчерпывающей полнотой и ясностью, а позднее, когда в библиотеке Гарденкорта ее представили мистеру Тачиту (миссис Тачит сочла излишним спускаться вниз), ее уверенность в себе проявилась с еще большей очевидностью.
– Скажите, вы считаете себя американцами или англичанами? – выпалила она. – А то я не знаю, как мне с вами разговаривать.
– А это как вам угодно, – сказал смиренно Ральф. – Мы за все будем благодарны.
Она остановила на нем свои неподвижные глаза, и они чем-то напомнили ему большие блестящие пуговицы – пуговицы, которые неподвижно стоят в эластичных петлях какого-нибудь туго набитого вместилища: ему казалось, что в ее зрачках он видит отражение стоящих вблизи предметов. Пуговице вряд ли свойственно выражение человеческих чувств, но во взгляде мисс Стэкпол присутствовало нечто такое, от чего он, при его крайней застенчивости, чувствовал себя менее защищенным от вторжения, более разоблаченным, чем ему бы хотелось. Правда, потом, проведя в ее обществе несколько дней, он частично превозмог это ощущение, однако так и не избавился от него до хонца.
– Думаю, вы не станете уверять меня, что вы – американец, – сказала она.
– Ради вашего удовольствия я готов стать не только англичанином, но даже турком.
– Ну, если вы так легко меняете кожу, что ж, это ваше дело, – парировала мисс Стэкпол.
– Уверен, что с вашей способностью все понимать, национальные различия не будут для вас преградой, – продолжал Ральф.
Мисс Стэкпол все еще не сводила с него глаз.
– Вы имеете в виду различия в языке?
– Ну что там языки! Я имею в виду дух – гений нации.
– Не уверена, что вполне вас понимаю, – сказала корреспондентка «Интервьюера», – но надеюсь, что пойму, прежде чем покину Гарден-корт.
– Он – то что называется космополит, – вставила Изабелла.
– То есть от всех наций понемножку и не от одной ничего всерьез. Должна сказать, что, на мой взгляд, патриотизм – как любовь к ближнему – начинается с родного дома.
– А где начинается родной дом, мисс Стэкпол? – осведомился Ральф.
– Не знаю, где он начинается, но знаю, где его пределы. Далеко за пределами здешних мест.
– Вам здесь не нравится? – спросил мистер Тачит старчески-невинным тоном.
– Как вам сказать, сэр. Я еще не определила свою точку зрения. Здесь я все время чувствую, будто меня что-то давит. Это ощущение появилось уже на пути из Ливерпуля в Лондон.
– Может быть, вы ехали в переполненном вагоне? – высказал предположение Ральф.
– Да, он был переполнен, но друзьями – в нем ехали американцы, с которыми я познакомилась еще на пароходе. Милейшие люди из Литл Рока, штат Арканзас. И все-таки что-то меня давило – угнетало, а что – сама не знаю. С самого начала я почувствовала себя в чужой атмосфере. Надеюсь, мне все же удастся создать свою атмосферу. Это единственный выход – иначе я не смогу свободно дышать. Ваш дом стоит в замечательном месте, сэр.
– Да, и живут в нем тоже милейшие люди, – сказал Ральф. – Подождите немного, и вы в этом убедитесь.
Мисс Стэкпол была вполне расположена ждать и явно приготовилась надолго обосноваться в Гарденкорте. Утро она посвящала литературным трудам, но это отнюдь не лишало Изабеллу общества подруги, которая, закончив дневной урок, решительно возражала и даже восставала против одиночества. У Изабеллы почти сразу появился повод попросить приятельницу воздержаться от желания прославить в печати радости их совместного пребывания в Гарденкорте: уже на второй день после приезда Генриетты Изабелла застала ее за письмом в «Интервьюер», заглавие которого, выведенное на редкость ровным и четким почерком (точь-в-точь как на прописях, памятных Изабелле со школьных лет), гласило: «Американцы и Тюдоры – заметки о Гарденкорте». Мисс Стэкпол, не испытывая и намека на угрызения совести, протянула это письмо Изабелле, которая тотчас же заявила ей свой протест.
– По-моему, тебе не следует этого делать, по-моему, тебе не следует писать об этом доме.
Генриетта по обыкновению уставилась на нее.
– Но почему? Это как раз то, что всегда нравится читателям. И дом такой милый.
– Слишком милый, чтобы писать о нем в газетах. И дяде это совсем не понравится.
– Какие глупости! Я не знаю человека, который не был бы потом доволен.
– Только не дядя и не Ральф. Они сочтут, что ты злоупотребила их гостеприимством.
Мисс Стэкпол не выказала ни малейшего смущения. Она просто аккуратно обтерла перо о маленькую изящную перочистку – специальное приспособление, которое она привезла с собой – и убрала рукопись.
– Разумеется, я не стану этого делать, раз ты протестуешь. Но я жертвую отличной темой, так и знай.
– Разве мало других тем? Их полным-полно кругом. Мы поедем с тобой по окрестностям. Здесь есть такие удивительные ландшафты.
– Ландшафты – не по моей части. Мне интересен человек. Ты же знаешь, ничто человеческое мне не чуждо и никогда не было чуждо, – заявила мисс Стэкпол. – А мне гак хотелось изобразить твоего кузена. Американец – отщепенец. Самый ходкий сюжет, а твой кузен на редкость интересный образец такого отщепенца. Я осудила бы его со всей суровостью.