— И что теперь? Розенбаум задохлик, а я тебе помогать не собираюсь. Бери лапароскоп.
Беклер злобно глянула на него, потом на остальных, тех, что ждали ее решения. Другого выхода не было, и она это уже поняла.
С виду лапароскоп похож на железную трубочку. С его помощью можно свести операционное вмешательство к минимуму. В брюшной полости проделываются четыре дырочки. В одну просовывают камеру лапароскопа, в остальные три — хирургические инструменты. Хирург проводит операцию, глядя на экран телевизора, и, чисто теоретически, больного можно выписывать через два дня после операции, а не через пять, как обычно.
— Левее, — скомандовала Беклер.
Все посмотрели на экран. Розенбаум водил камерой в области под печенью, там, где полагалось быть желчному пузырю. Он трижды прошелся взад-вперед. Коган не видел пузыря. Но если карта говорит, что должен быть пузырь, значит, он на месте. Наконец Коган его увидел и ткнул пальцем в экран:
— Вот он.
— Где? — спросила Беклер.
— На стенке печени.
Розенбаум подвел камеру поближе к тому месту, на которое указывал Коган, приподнял лапароскопом печень и немного сдвинул ее в сторону. И действительно, пузырь обнаружился. К стенке печени прилепилась коричневая масса жутковатого вида.
— Вот это да! Офигеть! Он прям приклеился! — сказал Розенбаум.
— Дрянь какая, — прошипела Беклер.
Улыбки Когана под маской никто не заметил, но глаза его светились от удовольствия.
— Ну вот и ладушки, а мне пора на боковую. Благодарю за прекрасно проведенный вечер. Энн, ты, как всегда, обворожительна. Всем доброй ночи.
— Доброй ночи, Тед, — отозвалась медсестра.
— Доброй ночи, Энн.
Беклер не ответила, лишь велела:
— Келли, давай зажим.
Коган подумал, не пожелать ли Беклер доброй ночи еще раз, но решил, что не стоит. Хватит с него на сегодня развлечений. Да и Беклер его игры явно не доставляли удовольствия.
Выяснение отношений
31 марта 2007 года, 16.30
Дом находится совсем рядом с Мидлфилд-роуд, в районе, который называется Старые Дубы. В этих Дубах даже шлагбаум на въезде. Рядом Менло-парк и школа Менло-Атертон. Мэддену это место знакомо. Святой землей его, конечно, не назовешь. В девяностых местная семинария продала двадцать два акра пустошей застройщикам за двадцать два миллиона долларов, чтобы избежать разорения. И разумеется, семинарию местные жители тут же обвинили в том, что они продали душу дьяволу.
Менло-парк расположен точнехонько посередине между Сан-Франциско и Сан-Хосе. В 60-е и 70-е этот пригород рос довольно медленно, поскольку жители бдительно охраняли свое право на чудесный вид из окна и возможность не толкаться в пробках. Однако с появлением Кремниевой долины и расцветом Интернета в регион влили много денег и писали о нем не переставая, так что темпы роста быстро изменились. Цены на землю взлетели до небес. Купить немногочисленные свободные участки в поселке застройщики не смогли, и скромный район Менло-парк, зажатый между старым районом Атертон с севера и ультралевым университетским кампусом Пало-Альто с юга, приобрел черты обоих соседей. Наверное, поэтому, думает Мэдден, жители поселка Старые Дубы — приземленные снобы. Все из-за географического положения.
Подъезжая к нужному дому, Мэдден замечает стайку ребятишек в конце улицы. На них шлемы и наколенники для игры в хоккей на траве, но что-то их, по всей видимости, отвлекло, потому что на воротах никто не стоит.
Мэдден опускает окно:
— Здорово! Что случилось?
Они щурятся, с любопытством разглядывая его.
— Там тетка кричала, — отвечает пацан в дорогой серебристо-зеленой толстовке бейсбольной команды Сан-Хосе, точной копии взрослой формы. Парень выше остальных, но и ему не больше одиннадцати.
— По-моему, это миссис Кройтер, — говорит другой, он в майке команды Феникса.
— Они, наверное, выясняют отношения, — добавляет вратарь, крепенький коротышка, каким и положено быть вратарю.
Мэдден улыбается. Парень нахватался взрослых слов. Дочке Мэддена десять, и она тоже иногда повторяет за папой кое-какие выражения. Мэддена это всегда смешит, даже если слова для десятилетней барышни и неподходящие.
— А вы тоже из полиции? — Мальчишка кивает на вполне гражданскую машину Пасторини, припаркованную перед домом: — Они чего, подкрепление вызвали?
Мэдден не отвечает.
— Слушайте, ребята, вы Тимми Гордона не знаете случайно? — спрашивает он, и мальчишки качают головами. — Ну так вот, чтоб вы знали, Тимми было как раз лет десять, когда его сбила машина в трех кварталах отсюда. Ему ногу пришлось отрезать. Так что давайте-ка валите с дороги в парк.
Он надеется их напугать как следует, но дети смотрят на него как на придурка. Мэдден знает, что они думают: «Это закрытый поселок, на въезде шлагбаум, улица не центральная, тут тупик, кто ж будет тут гонять средь бела дня?»
— А вы кто? — решительно интересуется вратарь.
— Неравнодушный гражданин, — отвечает Мэдден, осторожно двигая машину с места. — Ну-ка, разойдись.
Он паркует машину не на обочине, а позади одной из двух машин на дорожке у дома, той, что подешевле и постарше, «ауди» А4, купе. Рядом стоит седьмая «БМВ». Наверное, хозяина.
Дом притаился в самом конце тупика, большой, двухэтажный, в деревенском стиле. Похож на ранчо, только вот широкая лужайка перед домом самая обычная. Чтобы увидеть всякие изыски, надо проехать еще пару километров к северу, в Атертон. Вот там живут настоящие богачи, и всегда жили, с самого начала девятнадцатого века. Тогда толстосумы из Сан-Франциско вроде Факсона Дина Атертона начали строить себе поместья. Это место в те времена называлось Светлые Дубы. В городе летом было прохладно, а здесь потеплее. Биллингс эти дома называет вкладышами. Они спрятаны за высоченными цементными заборами или кустами, и так сразу, с дороги, их не разглядишь.
Здесь тоже есть кусты, они обрамляют дорожку к дому, прорезая идеально подстриженный газон. Поначалу даже непонятно, о чем говорили мальчишки. Все тихо. И вдруг возле самого дома Мэдден слышит рыдания. Приглушенные, но жуткие и безутешные. Теперь ясно, почему Пасторини его искал: выяснение отношений закончилось плохо. Совсем плохо.
Мэдден негромко стучит в дверь. Не заперто. Мэдден входит и оказывается в просторной прихожей с высокими сводчатыми потолками. Изящная хрустальная люстра освещает столик красного дерева и впечатляющую корзину с искусственными шелковыми, с виду вполне живыми, цветами. В конце коридора Мэдден видит лысеющую голову над спинкой дивана и Пасторини, быстро шагающего по комнате туда-сюда. В одной руке у шефа банка диетической колы, в другой — мобильный телефон. Где-то справа квакает полицейская рация. Пасторини что-то говорит в трубку, и женские завывания сразу же стихают. Пару секунд ничего не слышно, а потом женщина снова начинает бормотать что-то вроде: «Я говорила ему, не надо полиции. Я же говорила… Черт бы его подрал!»
Плач смолкает. Пасторини поднимает голову и видит Мэддена, застывшего посреди прихожей. Мрачно кивает, закончив разговор, захлопывает крышку мобильного и машет кому-то, кого не видно за дверью. В поле зрения появляется патрульный. Пасторини наклоняется к дивану и произносит:
— Простите, бога ради, мистер Кройтер, я должен отлучится ненадолго. Мой сотрудник приехал. Священник уже в пути.
Подойдя к Мэддену, он крепко берет его за локоть:
— Пошли. Давай снаружи поговорим.
Такого зловещего выражения лица Мэдден у шефа еще ни разу не видел. Пасторини — мужик здоровенный и весьма импозантный, вот только нервный очень, и это несколько портит впечатление. Говорят, в нем погиб оперный певец. Круглый, как тумба, грудная клетка огромная, ножки коротенькие, черные вьющиеся волосы гладко зачесаны назад. Когда он орет через всю комнату на кого-нибудь, слышно, что у него хороший тенор. В этих случаях Биллингс, главный шут их подразделения, обращается к нему исключительно «Лучано» или «Маэстро» и копирует итальянский акцент. Все, кроме самого Пасторини, находят это смешным.
— Я те покажу «лучану», — грозно обещает он. Бог его знает, что это значит.
Пасторини постоянно рассуждает о вреде кофеина.
— Как думаешь, я очень нервный, Хэнк? Может, надо поменьше кофе пить? (Хэнк Мэдден — его правая рука.)
И он старается, правда. Только способ у него странный. Пасторини просто переключается с одной формы кофеина на другую. С эспрессо на американо, к примеру, или — это последнее веяние — с фрапучино на диетическую колу. Вместо пяти чашек фрапучино — восемь-десять бутылок диетической колы в день.
— Здорово, Пит. Что тут у вас? — спрашивает шефа Мэдден, когда они выходят на крыльцо.
Пасторини замечает чугунную ажурную скамейку и устремляется прямиком к ней. Вообще-то места тут должно хватать двоим, но Пасторини занимает почти все сиденье.
— Ща расскажу, — тихо говорит он и шумно выдыхает. — Звонят мне пару часов назад из прокуратуры. Кроули собственной персоной. И просит оказать ему услугу. Говорит, что знает этих людей, это, мол, его друзья, и они утверждают, будто их шестнадцатилетнюю дочку в конце февраля изнасиловал врач.
Он молчит, ожидая реакции, но Мэдден на этот раз волнения своего ничем не выдает.
— Так это я уже слышал.
— Ну, короче, он мне говорит, что сюда поехали копы снимать показания, и просит проследить, чтоб все было как надо. Казалось бы, что такого? Только когда я приезжаю, этот парень, Кройтер, тут же начинает нагнетать. Типа, у него охренеть какие связи и вообще большой опыт общения с полицией. Он в какой-то страховой вкалывает. Расследует мошенничества со страховками. Отсюда и знакомство с Кроули.
Мэддену плевать на всю эту политику. Ему важно одно: есть ли труп. Но своего шефа Хэнк знает давно, и раз Пасторини рассказывает историю в такой последовательности, значит, это важно. Может, ему так легче.
— А чего он целый месяц молчал? — спрашивает Мэдден.
— Сейчас объясню.
Пасторини отпивает из банки, переворачивает ее, трясет, пытаясь добыть последние капли диетической колы.
— Девчонка вела дневник, — продолжает он. — Она стала хуже учиться, и мамаша пару дней назад решила покопаться в ее комнате, выяснить, в чем дело. Ну и нашла блокнот.
— Она написала в дневнике и никому не сказала.
— Не совсем. Она написала, что занималась с врачом сексом, про изнасилование ни слова.
Вот теперь Мэдден окончательно запутался.
— Фишка в том, что она была пьяная, — говорит Пасторини. — Родители считают, он воспользовался ситуацией. Может, так, а может, нет. Я им объяснил, что мы по-любому заводим дело об изнасиловании.
В Калифорнии половая связь с несовершеннолетними запрещена законом и автоматически рассматривается как изнасилование.
— А до этого она половой жизнью жила?
— Нет. И Кройтеры получили справку, что она лишилась девственности.
— Красота! И что, они в больнице развлекались?
— Нет, у него дома.
Пасторини снова пытается сделать глоток из пустой банки.
— Ну вот. В общем, опросили мы родителей, надо за девчонку браться, чтобы она все подтвердила. Отец пошел наверх за ней, а она не выходит. Поначалу Кройтер, Билл его зовут, пытался ее уговорить открыть дверь. Выходи, мол, солнышко, с тобой поговорят дяди полицейские, они хорошие. Короче, обычная бредятина. Она не отвечает, папаша начинает злиться. И давай орать, что он сыт ее фокусами по уши, чтобы она вырубала музыку и выходила. Мне надоело, и я решил сам попробовать, какой-никакой опыт у меня есть, две дочери все-таки, обе подростки. Все равно не выходит. И тут я понял, что дело плохо, и велел патрульному ломать замок.
Заходим. В комнате — никого. Колонки компьютера аж трясутся, а самой девчонки не видать. Ну, мы было решили, что она дала деру, вылезла в окно или еще как смылась. А потом один из копов заглянул в ванную. И когда он сказал «господи боже», то я понял, что дело совсем плохо.
— Совсем?
— Хэнк, она повесилась на кронштейне для душа.
— Мамочки мои!
Пасторини качает головой, тупо глядя в пространство, и делает еще один воображаемый глоток.
— Ей пару недель назад семнадцать исполнилось…
Мэдден оборачивается. Ватага тех самых ребятишек внимательно их разглядывает. Они больше не торчат на въезде в тупик, а слоняются по улице и неубедительно притворяются, будто им нет до происходящего никакого дела.
— Слушай, Пит…
— Чего тебе?
— Она хоть записку оставила? Объяснила, что случилось?
Пасторини рассеянно кивает. Он почти не слушает Хэнка.
— На столе. Что-то я там видел такое. Стишок какой-то, по-моему.
— Стихи?
— Ага. На компьютере распечатала. И что-то еще снизу от руки приписала.
— Что?
Пасторини поднимает голову и горько усмехается.
— Тебе понравится, — говорит он.
— Ну?
— Она написала: «Я не буду жертвой».
Харизма Киану Ривза
10 ноября 2006 года, 5.45
Утро началось не с рассвета, а с телефонного звонка. В комнате было всегда темно, и потому он обычно не знал, день теперь или ночь, проспал он пятнадцать минут или три часа. Поэтому, сняв трубку, Коган первым делом спросил:
— Который час?
— Без четверти шесть утра. Пора вставать и радоваться жизни! — Слава богу, это оказалась Джули, а не дежурная медсестра с послеоперационного этажа.
— Погоди, только глаза разлеплю. — Глаза у Когана ну никак не открывались.
— Точно тебе говорю, Коган, тебе обязательно надо сходить в спа-салон.
— Найдешь такой, где тебя купают в кофе, и я сам прибегу.
— А вот у меня отличное настроение.
— Приятно слышать, что хоть у кого-то отличное настроение.
— Вставай давай. Я и так дала тебе лишних пятнадцать минут поспать.
— Как это мило!
Коган повесил трубку, подошел к окну и поднял жалюзи. На улице только-только начало светать. Еще один унылый серый день. Хотя как знать, в Северной Калифорнии погода меняется быстро. Может, еще разгуляется. А к полудню и солнышко выглянет, и потеплеет. Коган принял душ и побрился. На все про все — двадцать минут.
— Тебя Беклер искала, — сообщила Джули, едва он вошел в ординаторскую.
— А ей чего надо?
— Она не сказала. Слушай, ты не в курсе, что люди по утрам причесываются? Есть такая штука, расческа называется.
— Это такой хирургический инструмент?
— Да, новейшая разработка. Резко улучшает внешний вид, и никаких побочных эффектов.
— Здорово. Надо будет попробовать. Я сейчас вернусь, только на девочку взгляну.
Он прошел в послеоперационную палату, располагавшуюся напротив ординаторской. Да… вот это ночка была! В палате оказалось пятеро больных, включая ту самую толстуху, размерами превосходящую пациентку Когана раза в три. Их койки стояли рядом, отделенные друг от друга ширмой.
И толстуха, и девушка крепко спали. Коган взял с подставки карту Кристен. Проверил жизненные показатели. Давление 110 на 60, пульс 80. Моча и баланс жидкости в норме. Все хорошо.
— Привет, Тед! — В палату зашла дежурная медсестра, Джози Линг.
— Доброе утро, Джози!
Джози — китаянка, ужасно серьезная коротышка, и с чувством юмора у нее плоховато.
— Похоже, ты легко отделался, а? Всего одна пострадавшая.
Одной, с его точки зрения, было более чем достаточно. Даже многовато.
— Что с анализами?
— Сразу после операции гемоглобин 13, последний результат 13,6.
— Отлично.
Коган нагнулся и осторожно стянул с девушки одеяло. Однако недостаточно осторожно — девушка пошевелилась.
— Доброе утро, Кристен, это снова я, доктор Коган. Как ты себя чувствуешь? Болит что-нибудь?
Она сонно приоткрыла и тут же снова закрыла глаза.
— Кристен, у тебя ничего не болит?
— Вроде ничего, — ответила она.
— Ты помнишь, что случилось и куда тебя привезли?
— Я попала в аварию, и меня привезли в больницу.
— А сам момент аварии ты помнишь?
— Ага.
— И что же произошло?
— Кто-то повернул прямо передо мной.
— Тебя подрезали?
Кристен кивнула. Она уже совсем проснулась. Ее слегка подташнивало, но в голове прояснилось. Коган объяснил ей, что она перенесла операцию. Что операция необходима была потому, что у Кристен было внутреннее кровотечение, а это очень опасно. Что пришлось удалить селезенку, которая разорвалась во время аварии.
Кристен спросила, можно ли жить без селезенки.
— Ну, могло быть и хуже. Можно вполне, но ты должна понимать: операция есть операция, это дело серьезное. Нам придется несколько дней тебя тут подержать, посмотреть, как пойдут дела. Поэтому здесь дежурит Джози. Мы с Джози друзья. Она за тобой приглядит пару часов, а потом переведем тебя в палату.
Девушка взглянула на медсестру, потом снова на Когана.
— Твои родители приезжали, — сказал он. — Заходили к тебе сразу после операции. Я им сказал, чтобы они ехали домой, потому что ты точно проспишь до утра.
— Они сильно разозлились?
— Да нет. Огорчились, конечно, но не разозлились.
Она отвернулась и расстроенно пробормотала:
— Теперь они мне машину ни в жизнь не дадут.
— По-моему, сейчас это не главная из твоих проблем.
— Просто вы папу не знаете.
— Давай я проверю повязку — и спи дальше, — предложил Коган.
— Ладно.
Доктор еще немного стянул одеяло, приподнял пижаму. Бинты были чистыми и сухими. Коган аккуратно надавил на живот.
— Отлично! — сказал он, снова укрывая Кристен.
— А шрам большой останется?
— Нет, небольшой. Сантиметров восемь. И совсем тоненький. Киану Ривза знаешь?
— Лично нет. А в кино видела.
— И как он тебе? — Коган улыбнулся.
— Ничего.
— Ну вот, он как-то попал в аварию на мотоцикле, и ему удалили селезенку. Так же, как и тебе. По-моему, он неплохо смотрится в плавках, а?
— Наверное. — Она закрыла глаза, потом снова открыла и сказала: — Только это неважно. Он ведь звезда. У него харизма. Тут хоть пять шрамов, его ничего не испортит.
Коган рассмеялся:
— Ну так, может, у тебя тоже харизма есть, только ты об этом еще не знаешь.
— Надеюсь, — ответила Кристен. — Она мне понадобится, потому что машины у меня теперь точно не будет.
Роковой порыв
31 марта 2007 года, 16.57
Девушка висела на кожаном ремне, спиной касаясь кафеля. Пасторини поразило, как близко были ноги от пола душевой кабинки. Сантиметров пять, не больше. Девушка залезла туда в сандалиях на высоченной платформе, а потом просто сбросила их. Одна сандалия валялась в углу, другая лежала прямо под телом. Оранжевые хипповые сандалии в цветочек.
Пасторини поначалу ничего этого не видел. Он смотрел на пальцы, почти достававшие до поддона, и единственной его мыслью было: «Может, еще не поздно спасти?» Он кинулся вперед и попытался отцепить петлю ремня от кронштейна. Росту в Пасторини метр семьдесят, так что дотянуться и приподнять девушку достаточно высоко никак не получалось. Пришлось подключиться патрульному, он повыше.
Девушку перетащили в комнату, положили на пол и начали делать искусственное дыхание. Минут десять старались завести сердце, хоть Пасторини и понял сразу же, как только коснулся ее губ, что все напрасно. Она была еще теплая, но умерла минут пятнадцать назад, не меньше. Родители кричали: «Господи, нет, нет, ну пожалуйста!» Наконец стало ясно, что тут уже ничего не поделаешь. Все будто замерло. Пасторини, стоя на коленях рядом с девушкой, поднял голову и посмотрел на Билла Кройтера. Тот прижимал к груди жену, тщетно надеясь защитить ее от невообразимого кошмара. Что тут скажешь?
Пасторини дал им попрощаться, и патрульные отвели их вниз. Он поднял тело девушки, уложил на кровать и накрыл одеялом, которое нашел в шкафу. Теперь он сожалел, что сдвинул труп с места, сказал он Мэддену. Но смотреть, как она вот так просто валяется на полу, он тоже не мог. Раз уж все равно с крюка снял, можно и на кровать переложить, чего уж там.
— Не в чем его винить, — говорит судмедэксперт Грег Лайонс. — Я сам бы так же поступил.
Судмедэксперт стоит у кровати и натягивает резиновые перчатки. За его спиной монотонно щелкает вспышкой фотограф-криминалист Винсент Ли.
— Здорово его проняло, — говорит Мэдден, успевший натянуть перчатки. — Он уже десять минут пустую банку колы сосет.
— Все лучше, чем полную бутылку вискаря.
— Тоже правда.
Длинные светлые волосы Лайонс собирает в хвост, бородка аккуратно подстрижена, очки круглые и очень дорогие. В жизни не догадаешься, что он судмедэксперт. Больше всего Грег Лайонс похож на художника. Он отстегивает от кармана фонарик на прищепке и приступает к изучению тела. Лицо девушки совсем серое, губы посинели. Глаза закрыты, а рот слегка приоткрыт. Мэддену от этого не по себе. Лайонс — в прошлом врач «скорой помощи» — начинает осмотр с шеи. Классическая странгуляционная борозда, прямо над гортанью. Света от окна в комнате немного, но Мэддену все равно хорошо видно этот след. И все же Лайонс внимательно ведет фонариком вдоль линии, вглядываясь в каждый сантиметр. Прикасается к подбородку, закрывает девушке рот. Убирает руку — и рот немедленно открывается снова.
— Уже коченеть начинает, — говорит Лайонс. — Ты давно тут?
— Минут двадцать, двадцать пять, не больше.
— А Бернс где? — Это Лайонс о напарнике Мэддена. Напарник на выходные уехал на озеро Тахо.
— Он в Скво, на лыжах катается, — отвечает Мэдден.
— Не знал, что он лыжник. Он же холод терпеть не может!
— Это девушка его затащила. Но он согласен на такие подвиги только весной, когда на улице уже градусов десять тепла и под ногами каша.
Лайонс кивает, приподнимает веки девушки и по очереди светит в каждый зрачок фонариком. Так и есть, рядом с радужкой красные сгустки, явный признак странгуляции. Лайонс осматривает щеки, носовые проходы, рот в поисках таких же кровоизлияний. Откидывает одеяло и внимательно изучает тело, вернее, те его части, которые не закрыты одеждой.
Потом обводит лучом пятно в районе бицепса на правой руке — это синяк.
— Кто-то ее хватал. Гематома свежая. — Он освещает фонариком кисть. — Никаких признаков того, что она сама нанесла себе повреждения. Руки чистые.
Мэдден кивает:
— Давай заканчивай, и я их пакетами оберну.
Он натягивает на руки девушки пакеты, чтобы сохранить в неприкосновенности любые следы, если они там есть. Если была борьба, это часто можно определить по рукам жертвы. Может, даже пару волосков найти. Хотя вряд ли — руки у Кристен чистые, ногти ухоженные, разве что светлый лак немного облез. Когда тело привезут в лабораторию, судмедэксперт возьмет пробы из-под ногтей, потом острижет их и сложит в отдельный пакетик.
Лайонс переворачивает девушку на бок, осматривает шею и руки сзади, особенно внимательно вглядываясь в то место, где остался синяк, охватывающий руку практически по кругу. Это единственное свидетельство борьбы. Это, да еще синяки на правой пятке.
— Она могла лягнуть стену в душе, — говорит Лайонс, вытаскивая из кармана ректальный термометр, чтобы измерить температуру тела и попытаться определить время смерти. Он стаскивает с девушки голубые тренировочные штаны.
Мэдден останавливает его:
— Погоди, давай сначала убедимся, что следов насилия нет. Время смерти мы и так примерно знаем.
Лайонс кивает.
— А они могут быть?
— Да не, это я так, перестраховываюсь. Смущает меня кое-что.
Мэдден задумчиво поворачивается к окну и смотрит на улицу. К дому подъехала еще одна полицейская машина. На тротуаре собираются зеваки. Пасторини старается их отогнать, чтобы не расстраивать родителей, а главное, чтобы следы не затоптали. И у него это даже получается. Народ отступает. Пасторини велел патрульным воздержаться от переговоров по радио. Необходимый минимум экспертов он сам вызвал по мобильному. Если бы тут произошло убийство, Пасторини пригнал бы четырех специалистов по особо тяжким, да еще тех, кто обычно занимается наркотиками и организованной преступностью, но умеет работать и с убийствами. Может, даже начальник отдела по борьбе с наркотиками приехал бы за компанию. Но здесь совсем другое дело. Им нужно по возможности избежать огласки, так что чем меньше людей шатается вокруг дома, тем лучше. Еще повезло, что Старые Дубы — закрытый поселок. Чужих сюда не пускают.
— Ну что, кто там приехал? Есть начальство? — спрашивает Лайонс, не отрываясь от записей в блокноте.
— Нету. «Скорая» будет минут через пятнадцать.
Винсент Ли выходит из ванной. Росту он совсем небольшого, метр шестьдесят, пострижен под ноль, в левом ухе сережка с бриллиантом. Они с Мэдденом ходили в одну школу, только в разное время. «На краю леса» она называется. А они ее звали «На краю света». Это в семидесятые. Ли сейчас около тридцати, значит, он учился там лет на двадцать пять позже Мэддена.
— Привет, Хэнк! В ванной я закончил. Вы как? Можно мне уже приступать?
Мэдден кивает:
— Давай! У нас тут пара синяков обнаружилась. И раз уж тело переместили, давай сделаем несколько снимков, где ремень и линия на шее рядом. Я хочу убедиться, что все совпадает. Да, слушай. Не забудь отдать мне парочку полароидных снимков этих синяков. Как можно более крупно, ладно?
— Подождите, мне тоже надо сфотографировать ее, — говорит Лайонс и достает фотоаппарат.
Все-таки цифровые камеры очень облегчают жизнь. Снимай что хочешь и сколько хочешь. Каждый уголок места преступления можно запечатлеть. И у всех теперь есть приличные фотоаппараты, даже у Мэддена «Кэнон» в машине валяется, так, на всякий случай.
Ли заканчивает съемку тела и переходит к мебели в комнате. Особенно Мэддена интересует стол, на котором слева от компьютера лежит бумажка со стихотворением и девушкин мобильный. В принципе, комната вполне типичная для девочки-подростка из пригорода. Вот только общее впечатление создается чуть более взрослое. Может, это оттого, что на стене висит большой, почти в человеческий рост, французский плакат с портретом Рене Зельвегер в черных сапогах и мини-юбке. Рене здесь в роли Бриджит Джонс. По-французски фильм называется «Le Journal de Bridget Jones». Слева — колонка из дневника Бриджит, список из семи зароков на новый год. Последний: «J’arrête de faire de listes» — «Не составлять никаких списков». Это Винсент Ли так перевел Мэддену. Винсент в школе четыре года французский учил.
Нет, конечно, девчачьих финтифлюшек тоже хватает — несколько кукол и мягких игрушек на полке, огромное плюшевое чудовище из «Корпорации монстров» в углу, несколько самодельных коллажей с фотографиями друзей, покрывало в цветочек, сиреневая подушечка под цвет чудовища. Чистенько, опрятно. На полках три ряда книжек и диски, похоже расставленные в алфавитном порядке. На столе почти ничего нет, только «мак» с плоским экраном, айпод, принтер, DVD-плеер, несколько дисков аккуратной стопкой и фотографии в рамочках.
— Жалко-то как! — Ли закончил фотографировать и теперь разглядывает один из коллажей. — Симпатичная девчонка, и снимала неплохо.
Мэдден недовольно оглядывается. Ему всегда не по себе, когда при нем обсуждают внешность погибшего, а уж если тело в комнате лежит, то и подавно.
— Что? — спрашивает Ли. — Я что-то не так сказал? — Он поворачивается к Лайонсу, который как раз убирает в сумку камеру: — Грег, ну скажи, я прав?
— Прав, прав, — отвечает Лайонс.
Прав, конечно. Мэдден печенкой чувствует, что девочка хоть и симпатичная, но не оторва. Никого она не соблазняла. Он немало повидал пигалиц лет по тринадцать или, может, пятнадцать, которые усядутся напротив тебя и ухмыляются призывно. Знают, что мальчишки от них голову теряют, так нет, им подавай взрослых мужиков. В каком-то смысле они и не дети вовсе. Но только отчасти. Кристен Кройтер, судя по фотографиям на столе и стенах, совсем не такая. Была. Была совсем не такая.
— Знаешь, что я скажу, — Лайонс подходит поближе к Мэддену, — не из тех она, которые руки на себя накладывают.
Мэдден берет со стола мобильный. Теперь можно, Ли уже все заснял.
— Так всегда кажется, — отвечает он Лайонсу, одновременно пытаясь разобраться в телефоне. Ага, вот список звонков.
— Девчонки обычно травятся или вены вскрывают. Ну не вешаются они. Странно это.
— Я слышал, одна таки повесилась. В Долине. Только она чуть постарше была, лет девятнадцать, наверное, — говорит Ли, навинчивая на фотоаппарат новый объектив.
— Может, это мода такая… — отвечает Лайонс. — Она записку оставила?
Мэдден никак не оторвется от экрана телефона. Похоже, Кристен несколько раз кому-то звонила сегодня днем. Семь звонков, но только два номера. Значит, скорее всего, не дозвонилась.
— Оставила. Стихи какие-то, — задумчиво отвечает он, переписывая номера и число звонков в блокнот и стараясь не сбиться. — Называются «Хорал семнадцатилетней».
— «Хоралы», — поправляет его Лайонс, заглядывая в бумажку. — Это не стихи. Это текст песни.
Мэдден оборачивается к судмедэксперту.
— Ты что, знаешь ее?
— Да. Был пару лет назад такой хит. Канадской группы, «Broken Social Scene» называется.
— Да, классная группа, — подтверждает Ли.
— «Теперь ее нет. Навела марафет и назад не придет, — читает вслух Лайонс. — Запри машину, забудь про мобилу, лежи в тишине, вспоминай обо мне». Он делает паузу и читает написанное ниже от руки: «Я не буду жертвой. Я так не могу. Простите меня. Не сердитесь, просто надо было слушать. Почему никто из вас меня не слушал?»