Соната без сопровождения 12 глава

Это зрелище так потрясло Амасу, что ему захотелось повернуть назад, чтобы проверить — не мираж ли это. Ие­русалим появился перед ним слишком внезапно, и Амаса все еще сомневался, не мерещится ли ему. Но он вспом­нил первый закон, о котором рассказал старик: ни шагу назад. Иерусалим был чудом, и Амаса решил не испыты­вать судьбу.

Он двинулся вперед, шагая по упругой земле. Впрочем, земля была не везде; иногда под его ногами была густая трава, иногда — замшелые камни. Амаса вволю напился из ручья, который весело журчал среди цветов. Потом дви­нулся вперед и вскоре увидел поднимавшуюся уступами стену, а в ней — небольшую дверь.

Открыв дверь, Амаса вошел, поднялся по ступеням и вскоре обнаружил вторую дверь, а за ней и третью. Пер­вая дверь подалась с трудом, скрипнув ржавыми петлями. Вторая густо заросла шиповником и открылась без скрипа. Амаса ожидал, что ему вот-вот кто-нибудь встретится: садовник или те, кто пришли сюда отдохнуть и весело про­вести время. Раз двери были в порядке, ими наверняка кто-то пользовался.

Он прошел еще через несколько дверей, а последняя открылась раньше, чем он потянулся к ручке.

Перед ним стоял человек в грязном коричневом одея­нии паломника. Он явно не ожидал увидеть Амасу, пото­му что тут же резко отвернулся. Но Амаса все-таки успел заметить, что паломник держит... младенца. Младенца с окровавленными руками. Амаса ясно увидел кровь. Уж не детоубийца ли открыл ему дверь?

— Все совсем не так, как ты думаешь, — поспешно, словно оправдываясь, объяснил паломник. — Я нашел это­го ребенка, и рядом не было никого, кто мог бы о нем позаботиться.

— Тогда откуда кровь?

— Этот младенец — дитя прелюбодеев. Пророчество исполнилось: он омыл руки в крови собственного отца.

Паломник с надеждой взглянул на ребенка.

— Мы должны биться с врагом, затаившимся в горо­де. Тебе не следует...

Внезапно он замолчал, заметив порхающую бабочку. Она сделала круг над головой Амасы — всего один, но па­ломнику этого было достаточно.

— Значит, это ты? — спросил паломник.

— Ты меня знаешь?

— Вот уж не думал, что доживу до этого дня!

— До какого дня? — спросил Амаса.

— До дня, когда будет убит дракон.

Паломник втянул голову в плечи, осторожно подхва­тил ребенка левой рукой, а правой широко распахнул пе­ред Амасой дверь.

— Тебя явно призвал сам Господь.

Амаса вошел. Он так и не мог понять, за кого его при­нял паломник и почему его появление здесь так много значит для этого человека. За его спиной послышалось пробормотание:

— Время пришло. Время пришло.

Дверь оказалась последней. Амаса вошел в Иерусалим.

Он брел, глядя на утопающие в зелени мужские и жен­ские монастыри, сворачивал на улицы, где вперемешку стояли магазины и часовни, храмы и жилые дома. Амаса шел мимо садов и навозных куч... И все вокруг было осле­пительно зеленым, живым, святым, напоенным множе­ством запахов, бурлящим или застывшим в созерцании.

«Для чего я здесь? — спрашивал себя Амаса. — Зачем бабочки меня сюда позвали?»

Он не глядел в дыры, из которых исходило красное сияние. Проходя мимо серого каменного лабиринта цар­ского дворца, он старался не глядеть на стены, чтобы не увидеть мелькнувшую тень. Амаса решил жить по законам Иерусалима, надеясь, что этот город станет концом его странствий.

 

Царице Иерусалима было скучно и одиноко. Вот уже месяц она блуждала по дворцу, по самым заброшенным покоям дворцового лабиринта, где давным-давно никто не жил. Она старалась отсюда выбраться, но вместо этого заходила все дальше, туда, где было еше больше пыли и запустения.

Слуги, конечно, знали, где сейчас находится царица, и ворчали, что надо снова тащиться к ней, нюхать пыль и любоваться на старую рухлядь. Но они даже не догады­вались, что их госпожа заблудилась. Слуги думали, что царице просто нравится гулять по заброшенным коридо­рам и пыльным комнатам. Ее величество сама знает, где ей быть...

А царица не могла снизойти до того, чтобы позвать на помощь. В самом деле, разве может царица сказать чело­веку, который принес ей обед:

— Любезный, не подскажешь, где я сейчас и как мне отсюда выбраться?

Поэтому она все больше углублялась в лабиринт и все сильнее злилась на противную пыль, заставлявшую ее чи­хать и кашлять.

Царица была ужасно тучной, что еще больше ослож­няло ее незавидное положение, потому что передвигалась она с трудом. Стоило ей найти комнату с кроватью, спо­собной выдержать ее чудовищный вес, как она на несколь­ко дней застревала там. Потом кровать ломалась, и цари­це приходилось отправляться на поиски новой. Поэтому ее перемещение по лабиринту было продиктовано не лю­бопытством, а необходимостью и происходило не посте­пенно, а рывками.

Проснувшись поутру и услышав, что кровать все силь­нее трещит, с трудом выдерживая ее царственную особу, правительница горестно вздыхала. Правда, она не забы­вала съесть обильный завтрак, и слуги, как всегда, стояли наготове, чтобы собрать и унести грязную посуду и объед­ки. Но после завтрака царица не требовала певцов или чтецов, а велела четверым слугам поднять себя с кровати и начать перемещать туда, куда хотела направиться.

— Сюда! А теперь — туда! — кричала она слугам, а те передвигали ее, точно мебель.

Вся сложность заключалась в том, что царица, подоб­но набравшему скорость маховому колесу, далеко не сразу могла остановиться. Она проскакивала мимо комнат, едва успевая их оглядеть. Если царица хотела где-то задержать­ся, ей нужно было вовремя сказать об этом слугам, чтобы те успели ее остановить. Но вдруг впереди окажется что-нибудь более привлекательное?

— Дальше! Дальше! — кричала царица, и слуги едва успевали поворачивать ее необъятное тело, следуя пово­ротам и изгибам коридоров дворцового лабиринта.

Они знали, что скоро царица выдохнется и ей придет­ся остановиться.

В тот день, когда Амаса пришел в Иерусалим, царица обнаружила громадную комнату с невообразимо широкой кроватью. Давным-давно некий распутный принц преда­вался здесь плотским утехам сразу с дюжиной любовниц.

— Вот то, что нужно! Я хочу остановиться здесь! — повелительно сказала царица.

Слуги облегченно вздохнули и принялись за уборку, потому что все в комнате было покрыто густым слоем пыли.

— Что вашему величеству будет угодно надеть на Цар­ское Моление? — сладким голосом спросил дворецкий.

— Меня на Молении не будет, — ответила царица. Она ведь не знала, как вернуться в обитаемые покои дворца. — На этот раз я решила пропустить праздник. Ничего страш­ного, ведь он повторяется каждые семь лет.

Дворецкий с поклоном ушел.

Царица проводила его завистливым взглядом: ей стра­стно хотелось вернуться к себе, и она уже целый месяц не участвовала в празднествах. Что еще того хуже, она находилась далеко от дворцовой кухни, и все кушанья, пока их сюда несли, успевали остыть.

Царица мысленно прокляла предков своего мужа, по­строивших все эти лабиринты.

 

Амаса провел ночь возле навозной кучи: от нее исходи­ло тепло, а он был совершенно гол. Поутру, не отходя от кучи, он нашел себе работу.

Его разбудили слуги важного духовного лица, которо­го они называли епископом. Слуги оказались конюшен­ными этого епископа, они привезли сюда навоз, скопив­шийся в конюшне за неделю. Навоз охотно разбирали окрестные крестьяне, поскольку за него не надо было пла­тить.

Слуги неодобрительно покосились на нагого Амасу, но ничего не сказали и принялись за работу. Вывалив навоз из тачек, они взяли вилы и начали разравнивать его, же­лая придать куче более аккуратный вид. Амаса видел, как эти люди боятся хоть немного испачкаться в навозе; сам он не страдал подобной щепетильностью, поэтому взял свободные вилы, шагнул в самую середину навоза и быст­рее и проворнее брезгливых слуг перекидал свою часть в общую кучу. Он работал так усердно, что под конец стар­ший конюшенный отвел его в сторону и спросил:

— Хочешь получить работу?

— Не помешает, — ответил Амаса.

Старший конюшенный многозначительно оглядел на­гого Амасу.

— Ты что, постишься?

Амаса покачал головой.

— Я оставил одежду на дороге, только и всего.

— Нужно внимательнее относиться к своим вещам. Я могу выдать тебе ливрею, но целый год буду вычитать ее стоимость из твоего жалованья.

Амаса пожал плечами. Он не знал, на что здесь тратить деньги.

Его новая работа оказалась тяжелой и монотонной, но все равно понравилась ему. К тому же нескончаемое раз­нообразие окружающей жизни скрашивало труд. Амаса был покладистым, поэтому ему доставалось больше работы, чем остальным; однако перебрасывание навоза было для него лишь фоном для маленьких ежедневных радос­тей.

Амаса любил утренние молитвы, когда епископ в сере­бристом облачении произносил величественные слова и слуги, толпившиеся во внутреннем дворе, неуклюже под­ражали жестам священника. Ему нравилось бежать за ка­ретой епископа: по обеим сторонам улицы стоял народ, а епископ бросал из окна кареты мелкие монетки. Жители радостно кричали «ура!», и слуги тоже радовались, ведь им доставалась часть денег. Они тратили эти деньги на выпив­ку, а Амаса сидел с ними, слушая их песни и истории.

Он любил сопровождать епископа, когда тот посещал церковь, посольство или знатный дом. Амаса с интересом разглядывал женские наряды: они как будто полностью отвечали строгим требованиям скромности и целомудрия, но стоило присмотреться, и глаз улавливал и признаки роскоши, и почти откровенную похоть, мастерски при­крывавшуюся скромностью и целомудрием. Все это счи­талось вполне благопристойным и даже богоугодным. Амаса не удивлялся. Он давно понял, что оборотная сто­рона молитв и духовного экстаза — пламень плотской стра­сти.

Годы, проведенные почти на краю пустыни, научили Амасу ценить то, на что остальные слуги не обращали внимания. Там, где он жил, питьевую воду привозили из других мест, ее приходилось беречь. Амаса не сразу изба­вился от привычки наливать лишь столько воды, сколько он мог выпить. А если бы там, где он раньше жил, он вымылся бы так, как мылись в бане слуги — шедро рас­плескивая воду, — ему нечем стало бы поливать посевы. Рядом с пустыней даже лужица мочи привлекала мелких зверей, не говоря уже о насекомых.

Здешние жители называли Иерусалим городом камня и огня, но для Амасы он был городом жизни и воды, которая стоила дороже золота, вечно меняющего хозяев.

Конюшенные неплохо приняли Амасу, но его отделял от них невидимый барьер. Мало того, что он был при­шлым; он явился в Иерусалим совершенно голым и не испугался предстать перед Господом перепачканным в на­возе. Для отчужденности слуг были и другие причины.

Амаса не обижался. Он познал привкус смерти и под­ходил к жизни с иными мерками. Он понимал простые удовольствия, которые так много значили для конюшен­ных, но не нуждался в них и не мог этого скрыть.

Однажды настоятель передал управляющему, тот — старшему конюшенному, а старший конюшенный — Амасе и всем остальным, чтобы они трижды тщательно вымы­лись с мылом. Старожилы сразу поняли, в чем дело, и от них Амаса узнал о приближающемся празднике, имену­емом Царским Молением, который устраивался каждые семь лет. Епископ будет участвовать в торжественных це­ремониях, и слуги должны его сопровождать — безуп­речно чистые, в отглаженных ливреях, с волосами, пахну­щими благовониями. А самое главное — они увидят царя и царицу.

— Она красивая? — спросил Амаса, пораженный тем, с каким благоговением эти грубоватые и непочтительные люди говорят о царице.

Слуги со смехом ответили, что царица похожа на гору, на луну и даже на целую планету.

Но вдруг на голову старой служанки села бабочка, и смех мгновенно стих.

— Бабочка, — зашептались слуги.

Глаза старухи затуманились, и она сказала:

— Знай, блаженный Амаса: для тех, кто способен ви­деть, царица восхитительно прекрасна.

— Слышите? — перешептывались слуги. — Бабочка го­ворит с новеньким, который явился сюда нагим.

— О блаженный Амаса, из всех святых, что являлись сюда из большого мира, из всех мудрых и изможденных душ ты самый мудрый, самый изможденный и самый свя­той.

Слушая голос бабочки, Амаса трепетал. Он вдруг вспом­нил, как перебирался через Экдиппскую пропасть, чув­ствуя, что в любую секунду она может разверзнуться и поглотить его.

— Мы привели тебя сюда, чтобы спасти ее, спасти ее, спасти ее, — говорила старуха, глядя в глаза Амасы.

Тот покачал головой.

— С меня достаточно подвигов, — сказал он.

Изо рта старухи хлынула пена, из ушей потекла сера, из носа — слизь, глаза переполнились сверкающими сле­зами.

Амаса протянул руку к бабочке на голове старухи — к хрупкой бабочке, доставившей несчастной служанке столь­ко страданий. Он взял бабочку в руку, сложил ее крылыш­ки, прикрыл левой рукой и... раздавил! Раздался громкий хруст, точно надломился прутик, но из бабочки не вы­текло ни слизи, ни раздавленных внутренностей. Она была сделана из чего-то прочного, как металл, но ломкого, как пластик. Между половинками мертвой бабочки заплясали электрические искорки и быстро погасли.

Старуха упала. Слуги осторожно вытерли ей лицо и унесли. Никто не заговорил с Амасой, только старший конюшенный ошеломленно поглядел на него и спросил:

— И с чего это тебе захотелось жить вечно?

Амаса пожал плечами. Как он мог объяснить, что про­сто решил облегчить страдания старухи и поэтому убил бабочку. К тому же его отвлекло странное жужжание в голове. Там словно щелкали крошечные переключатели, открывались и закрывались крошечные задвижки, а микро­скопические контакты без конца меняли свою полярность. Перед глазами мелькали картины, но он не успевал к ним приглядеться.

«Теперь я вижу мир глазами бабочки, — подумал Ама­са. — А громадный механизм, который называется разумом Иерусалима, видит мир моими глазами».

 

Серый в ожидании замер у окна. Здесь! Каким-то чудом (не важно каким) он это понял. Он знал, что рожден для этого мгновения, что цель всей его жизни — по ту сторону окна. Он был голоден, но сейчас не время было отвле­каться на добывание пищи. Его разбухшая тычинка дро­жала от вожделения. Серый знал: нынче ночью он удов­летворит свои желания.

Он терпеливо ждал у окна. Солнце спряталось, небо потемнело, но он продолжал ждать. Погасли последние лучи света. Внутри было тихо. Серый скользнул в темноту и осторожно двигался до тех пор, пока его длинные пальцы не нащупали каменную кромку. Он стал заползать внутрь, а разбухшая тычинка тащилась между ног; шерша­вый камень больно царапал ее. «Уже скоро, — твердил себе Серый. — Уже скоро».

Он двигался к гигантской живой горе, вздымавшейся среди простыней. Гора дышала. Ее дыхание было судорож­ным и частым; глыбы, которые были ее грудями, с трудом вздымались и тут же опадали. Но Серый не думал об этом; он полз по стене, пока не оказался над головой живой горы. Ее мясистое лицо не вызвало у него интереса, его интересовало лишь то место у ее плеч, где простыни, оде­яла и покрывала лежали не так плотно. Там были щели, ведущие под одеяла. Складки простыней чем-то напомни­ли ему древесные листья. Серый прыгнул на кровать и юркнул в щель.

Да, это тебе не камень! Серый елозил из стороны в сторону, нигде не находя твердой поверхности, за кото­рую мог бы зацепиться. Тычинка вздрагивала; он чувство­вал жжение и покалывание, изнутри уже сыпались кру­пинки пыльцы. Нельзя медлить, нельзя останавливаться только потому, что ему трудно передвигаться.

Серый из последних сил полз по узкому проходу меж­ду мокрым от пота телом и белой стеной простыней. Впе­ред, только не останавливаться! Кое-как он перебрался через огромную ветку и вдруг понял, что достиг цели. По­ра! Да, пора. Вот он, великолепный цветок, готовый рас­пуститься. Цветок призывно раскрыл свой пестик. Цве­ток ждет его!..

Серый прыгнул и приник к телу горы, как в давние времена приникал к ветвям своих огромных жен-деревьев, а позже приникал к безжизненному камню. Едва проник­нув в пестик, тычинка запорошила его стенки пыльцой... Дело всей жизни Серого свершилось. Когда тычинка вы­бросила последние крупицы пыльцы, Серый замертво упал на простыню.

 

Царице снились буйные сны.

Часы бодрствования налагали на нее множество огра­ничений: ее чудовищно тучное тело быстро уставало и противилось каждому движению. Но зато во сне царица была неистова и неутомима. Иногда ей снилось, что она мчится на коне по холмам и оврагам. Иногда во сне она летала. А в эту ночь ей снились любовные наслаждения. Разумеется, они тоже были буйными и необузданными. Но, находясь на вершине страсти, она вдруг увидела чье-то лицо, и от нее грубо оторвали возлюбленного. Царица испуганно посмотрела на невесть откуда взявшегося незна­комца — и тут сон оборвался.

Царица проснулась, все еще трепеща от сладостных воспоминаний. Ей было так тяжко и тоскливо возвращать­ся к действительности и вспоминать, какая она на самом деле! Царица позволила реальности проникнуть в нее по капле, словно принимая горькое лекарство. Она вспом­нила, что заблудилась во дворце, что жир давит на нее и свисает складками, делая ее похожей на распухшее боль­ное дерево. Царица вспомнила, как она несчастна. А тут еще странный человек, ворвавшийся в ее сон!

Царица шевельнулась — и вдруг почувствовала между ног что-то холодное и сухое. Она испуганно застыла.

Горничная, увидев, что царица проснулась, тут же скло­нилась над ней с вопросом:

— Не угодно ли вам позавтракать, ваше величество?

— Помоги мне встать, — прошептала в ответ царица. Горничная удивилась, но позвала других слуг. Когда они выкатывали царицу из постели, та вновь почувство­вала это и, едва оказавшись на ногах, тут же приказала сбросить с кровати все постельное белье.

Он лежал в складках простыней: сплющенный, пус­той, похожий на тонкую пластинку серого камня. Слуги вытаращили глаза, но, разумеется, не поняли того, что сразу поняла царица. Сон оказался слишком правдивым, и большой стебель, торчащий из мертвого тельца, живо напомнил ей о призрачном возлюбленном. Царица поня­ла: это существо явилось к ней не высасывать все соки, не забирать. Оно пришло, чтобы отдать.

Царица не закричала, но почувствовала, что ей нужно как можно скорее бежать отсюда. Она сама, без помощи слуг, засеменила к двери и, к своему большому удивлению, не упала. Желание покинуть это место как будто при­дало силы ее ногам, и они не подогнулись.

Царица не знала, куда ей идти. Все равно куда, только прочь отсюда.

Она побежала. Мелькали распахнутые двери комнат, сзади бежали удивленные слуги. Миновав дюжину ком­нат, царица вдруг поняла: она убегает вовсе не от малень­кого уродца, оказавшегося ее любовником. Она бежала, потому что он оставил что-то внутри нее. Даже на бегу царица чувствовала, как во чреве ее что-то шевелится. Она должна, она просто обязана как можно скорее от этого избавиться.

Царица бежала, испытывая не тяжесть, а облегчение. Ее жир таял буквально на глазах, исчезали ненавистные холмы и бугры плоти: их уносила внутренняя буря, и ца­рица вновь становилась похожей на женщину. Там, где рань­ше был необъятный живот, остались складки обвисшей кожи, они ударяли ее по ляжкам.

Слуги догнали царицу и подхватили, чтобы, как все­гда, поддержать. Но что это? Царица уменьшилась в объ­еме почти вдвое! Слуги ничего не сказали, тем более что их мнения никто и не спрашивал. Поэтому они просто бежали, глядя на болтающиеся складки усыхающей плоти ее величества.

И вдруг охваченная страхом царица увидела, что попа­ла в знакомые места. Она узнавала ковры, мебель, окна и двери. Теперь у нее появилась цель. Она знала, куда именно бежать. Скорее, скорее туда, где ей помогут и защитят. Скорее в тронный зал, где сейчас должен быть ее муж! Церемония Моления уже наверняка началась. Царица чувствовала, что силы ее иссякают.

— В тронный зал, — велела она окружившим ее слу­гам. — К мужу!

Слуги бережно подняли ее и понесли. Плод во чреве царицы подпрыгивал от радости. Время его появления на свет стремительно приближалось.

 

Амаса не видел того, что происходит в Небесном Зале. Едва он туда вошел, все пространство заполонили ба­бочки. Они порхали под куполом, роспись которого изображала небосвод летней ночью, и их крылышки закрывали звезды. Бабочки облепили расписные колонны, и живопись едва проступала сквозь живое покрывало. Амаса видел бабочек повсюду, даже там, где другие не могли их увидеть. В его голове по-прежнему открывались и закрывались крошечные задвижки, и микроскопические контакты меняли свою полярность, подчиняясь движени­ям бабочек.

«Спаси царицу, — звенело в голове Амасы. — Мы при­вели тебя сюда, чтобы ты ее спас».

Живая пелена застилала его глаза, и он ничего не ви­дел, пока в Небесный Зал не внесли царицу. Тогда пелена перед его глазами рассеялась.

В зале наступила тишина, церемония прервалась, взо­ры собравшихся обратились к царице. Амаса увидел нечто, похожее на громадный, наполовину спущенный воздуш­ный шар с женским лицом. Широко раскрытые безза­щитные глаза царицы смотрели испуганно и доверчиво. Она нетвердо держалась на ногах, и слуги делали все воз­можное и невозможное, чтобы не дать ей упасть. Ее лицо заворожило Амасу. В этом лице соединились лица всех женщин; надежда в ее глазах была ответом на чаяния всех мужчин.

— Муж мой! — воскликнула царица.

Но взгляд ее, как и слова, были обращены не к царю. Она пристально смотрела на Амасу.

«Она смотрит прямо на меня, — в ужасе подумал Ама­са. — Она несет в себе все великолепие Бесары, все могу­щество Кафр-Катнея. Она — пропасть Экдиппы. Она — все, что я любил и оставил в прошлом. И я не хочу вновь распалять огонь желания».

— Что с тобой, жена моя? — крикнул ошеломленный царь.

Царица протянула к нему руки. В ее горле забулькало, лицо исказила гримаса боли и удивления. Потом она за­дрожала, как легкая деревянная изгородь под напором ветра.

Вокруг тревожно зашептались. С царицей явно твори­лось что-то неладное.

Царица качнулась и отпрянула.

На полу лежал новорожденный младенец. Совсем ма­ленькая девочка с серой кожей, вся сморщенная и пере­пачканная кровью. Глаза младенца открылись. Девочка выпрямилась, огляделась по сторонам, схватила ручонками пуповину и перекусила ее.

Над головой ребенка тревожно кружились бабочки. Амаса знал, чего они от него ждут. Он слышал их шепот: «Подобно тому как ты переломил бабочку, ты должен сломать шею этому ребенку. Мы — Иерусалим, построен­ный ради великого свершения. Существо, явившееся в наш мир, подобно богу. Мы приветствовали ее рождение. Теперь тебе надлежит ее убить. Каждая минута ее жизни несет опасность. Ты — самый святой из всех людей. Мы привели тебя сюда, ибо ты один обладаешь властью над этим ребенком».

«Я не могу убить ребенка!» — подумал Амаса.

Даже не подумал, а просто вздрогнул от негодования и отвращения. То не было разумным решением — убий­ству воспротивилась его человеческая сущность.

«Пойми, перед тобой — не ребенок, — шептали ему ба­бочки вместе с Иерусалимом. — Думаешь, драконы исчез­ли потому, что мы уничтожили их деревья? Ошибаешься, драконы изменились и нашли новый способ плодить себе подобных. Они не оставили надежды вновь править ми­ром».

Весь механизм города с его переключателями, задвиж­ками и контактами требовал, чтобы Амаса подчинился. И тысячи раз Амаса решал покориться судьбе и делал несколько шагов вперед, чтобы схватить девочку и сломать ей шею. И столько же раз он слышал свой крик: «Я не могу убить ребенка!»

Крик этот эхом отозвался в Небесном Зале, когда Ама­са прошептал:

— Нет.

«Зачем я стою здесь, посреди Небесного Зала? — спра­шивал себя Амаса. — Почему царица с таким ужасом смот­рит на меня? Может, она меня узнала? Да, узнала и пото­му испугалась. Испугалась, потому что я должен убить ее ребенка. И еще потому, что я не могу этого сделать».

Пока Амаса колебался и терзался сомнениями, серая девочка повернула личико к царю.

— Папа, — произнесла она.

Потом девочка встала и потопала к трону. С каждым шагом ее походка становилась уверенней, на ходу она ловко ковыряла в ухе.

«Пора. Пора!» — торопили бабочки Амасу.

«Да, — мысленно ответил им Амаса. — Нет».

— Доченька! — обрадованно вскричал царь. — Нако­нец-то у меня появилась наследница! Ответ на мое Моле­ние пришел раньше, чем мы закончили молиться. И ка­ким удивительным ребенком наградили меня небеса!

Царь сошел с трона, подхватил девочку на руки и под­бросил вверх. Она засмеялась и, перекувырнувшись в воз­духе, упала ему в руки. Царь вновь подбросил ее и...

Девочка осталась парить в воздухе. Она плавала над головой царя. Собравшиеся застыли, изумленно раскрыв рты. Девочка обратила свой взор к матери, из чрева кото­рой недавно появилась. Царица и сейчас оставалась неве­роятно грузной и была похожа на гору. Девочка плюнула, ее слюна сверкнула в воздухе, как маленький бриллиант, неслышно подлетела к царице и ударила ее в грудь. Послы­шалось шипение, все бабочки вдруг почернели, съежи­лись и упали.

Всем людям их падение показалось беззвучным, толь­ко Амаса слышал, как трупики бабочек ударяются о мра­морный пол. Потом в его голове перестали щелкать переключатели, все задвижки закрылись, и Амаса вновь стал самим собой. Но было поздно. Девочка обрела силу, и уже ничто не могло спасти царицу.

— Убейте это чудовище! — закричал опомнившийся царь.

Его слова еще звенели в воздухе, когда девочка пустила радужную струйку мочи прямо ему на голову. Царь скрыл­ся в языках пламени.

Теперь окончательно стало ясно, кто отныне правит во дворце, и серая тень навсегда покинула его стены. Девочка взглянула на Амасу и улыбнулась.

— Ты — самый святой из всех людей, потому я и по­звала тебя сюда.

 

Амаса попытался покинуть город, но забыл, каким путем сюда пришел. Увидев паломника, склонившегося над фонтаном, что бил из расселины в камнях, он спро­сил:

— Как мне уйти из Иерусалима?

— Разве ты не знаешь, что никто отсюда не уходит? — удивленно воскликнул паломник.

Отойдя на несколько шагов, Амаса обернулся и уви­дел, что паломник не один: нагнувшись над водой, он сосредоточенно отмывал ручки младенцу.

Амаса пробовал найти путь по звездам, но куда бы он ни направился, он неизменно выходил на одну и ту же дорогу, которая приводила его к воротам. А у ворот его ждала серая девочка. Впрочем, она давно уже была не девочкой, а взрослой женщиной с блестящим, как сла­нец, серым телом и большой тяжелой грудью. Она улы­балась, протягивала к Амасе руки и не выпускала его из объятий.

— Я — Далмануфа*, — шептала она, — и ты все время идешь по моей дороге. Я — Акразия**, потому научу тебя радости.

* Далмануфа — упоминаемое в Новом Завете место на западном берегу Галилейского озера, где фарисеи искушали Иисуса (см.: Марк 8:10). — Примечание переводчика.

** Интересно, что в кельтской мифологии Акразией называли пер­сонифицированное вожделение, безудержную страсть. В психологии термином «акразия» обозначается состояние бездействия (или невоз­можности действия), когда человек знает, что и зачем ему нужно де­лать. — Примечание переводчика.

Она уводила его в хижину в дворцовом саду и учила сладким мукам блаженства любви. Всякий раз их слияние заканчивалось зачатием, и спустя несколько часов у нее рождался ребенок. На глазах у Амасы серые дети взросле­ли, уходили в город и врастали в людей: кто в мужчину, кто в женщину, кто в ребенка.

— Там, где погиб один лес, — шептала ему Далману­фа, — обязательно вырастет другой.

Напрасно он повсюду разыскивал бабочек.

— Их больше нет, Амаса. Они исчезли все до единой, — говорила Акразия. — В них была сокрыта вся мудрость, которую люди сумели перенять у моих предков. Но этой мудрости оказалось мало, потому что тебе не хватило му­жества убить дракона. Он принял облик прекрасного ре­бенка, и ты дрогнул.

А она и впрямь была прекрасна. И постоянно прихо­дила к нему, ложилась с ним и зачинала все новых и но­вых детей. Она повторяла Амасе, что недалек тот день, когда она снимет печати с ворот Иерусалима и пошлет своих светлых ангелов в леса, которыми владеют люди. И ее ангелы вновь станут жить на деревьях и совокуплять­ся с ними.

Амаса не раз пытался покончить с собой, но она лишь смеялась, видя его с бескровной раной на шее, с разо­дранными легкими или проглотившим яд, который лишь оставил отвратительный привкус во рту.

— Мой блаженный Амаса, ты не можешь умереть, — говорила она. — Отец ангелов, ты бессмертен. Ведь однаж­ды ты раздавил мудрую, жестокую, добрую и хрупкую ба­бочку.

 

Рай на сто лет

Агнес 1

— Возьмите ее.

В голосе отца Агнес звучала мольба, но глаза его были сухими. Мать Агнес стояла позади мужа, машинально вы­жимая выстиранное полотенце.

— Я не могу ее взять, — ответил Брайан Ховарт.

«Как у меня только язык повернулся отказаться?» — удивился себе Ховарт.

До гибели республики Биафра* (вместе с которой, на­верное, погибнет большинство ее жителей) оставались счи­танные дни. Да, уже даже не недели, а дни. Ховарты были в числе последних иностранцев, улетавших отсюда. Брай­ан успел полюбить людей из нигерийского племени ибо**, и родители Агнес давным-давно перестали быть только слугами и стали его друзьями. Да и сама Агнес — смыш­леная пятилетняя девчушка, можно сказать, подружилась с Ховартами с самого рождения. По-английски она заго­ворила раньше, чем на своем родном языке. Агнес обожа­ла игру в прятки и целыми днями пряталась в укромных уголках дома Ховартов. Смышленая, подающая надежды чернокожая девочка.