— Не слушай его, Куки, — сказала Мэгги. — Он нам больше не нужен. — Она распахнула перед Джеком дверь. — Прощай, Джек. Очень жаль, но у тебя ничего не вышло.
После этого Мэгги поставила на телефон определитель номеров и автоответчик, а на входной двери установила глазок. Она была слишком занята подготовкой к появлению на свет своего ребенка, чтобы разбираться с чьими-то нелепыми вмешательствами в их жизнь. Все продукты она теперь заказывала на дом — ей казалось, что она подвергает себя ненужному стрессу, если хоть ненадолго оставляет дом, и потом, она была уверена: ничья помощь ей не понадобится; единственное, что ей нужно, это мир и покой.
После этого несколько недель никто Мэгги даже не видел. Она не отвечала на телефонные звонки и не подходила к двери, даже если кто-то упорно жал на кнопку звонка. Джек заходил к ней несколько раз, но безуспешно, хотя он мог бы поклясться, что раза два отчетливо слышал в глубине дома какое-то движение: Мэгги явно была там. Дверные замки она сменила, и Джек этому ничуть не удивился. Сперва он, правда, попытался втянуть в это дело полицию, но его первое обращение было встречено вежливым равнодушием, а второе — откровенными насмешками.
А что, сэр, разве ваша бывшая жена совершила какое-то преступление? Какие у вас основания предполагать, что вашей бывшей жене что-то угрожает? Она что, ограбила булочную? В общем, из полиции Джек ушел страшно злой, чувствуя себя бесконечно униженным, но состояние Мэгги продолжало его беспокоить. Он все чаще думал о том, что там происходит, в их бывшем общем доме, за аккуратно задернутыми занавесками. А там явно что-то происходило. Он начал следить за доставкой товаров, которые Мэгги привозили практически каждые два дня. По большей части это была выпечка — из различных булочных и кондитерских, — а иногда заказы из тех магазинов, что торгуют товарами для новорожденных. С курьерами Мэгги никогда не разговаривала; обычно они просто оставляли привезенные коробки на крыльце, а она потом их забирала. Однажды Джеку, следившему за домом Мэгги из своей машины, удалось увидеть свою бывшую жену: ее огромное, совершенно расплывшееся тело было завернуто в светло-розовый халат. Она вышла на крыльцо, только чтобы забрать большую упаковку каких-то кондитерских изделий, скорее всего пирожных, двигалась как-то странно, вперевалку, и вскоре вновь исчезла в темных недрах дома.
«Господи, — подумал Джек. — До чего же она растолстела!»
Теперь он понял, как следует действовать в следующий раз. Собственно, иного способа он и не видел. Выждав, когда к ее дому подъедет очередной грузовичок — на этот раз из булочной, — Джек моментально выскочил из автомобиля и, изобразив на лице самую что ни на есть приветливую улыбку, сказал:
— Спасибо. Я сам занесу это в дом.
Но вид у парня был настолько неуверенный, что Джеку пришлось пояснить:
— Все нормально. Это мой дом. — И он вскинул накрытый салфеткой поднос на плечо, чувствуя чудесный запах свежего хлеба и еще более завлекательный аромат смазанных маслом сдобных булочек и фруктов, запеченных в тесте на медленном огне. — У меня жена беременна, — сказал он. — Практически одной выпечкой и питается.
— Ну, тогда ладно, — сказал курьер, но не ушел, а стал смотреть, как Джек поднимается на крыльцо. Выглядело, впрочем, все это действительно так, словно он там живет. И внутрь он вошел вполне по-хозяйски. И потом он правильно сказал: моя, мол, жена беременна — каждому ясно, что только беременная женщина способна съесть столько булочек и пирожков.
Во всяком случае, примерно так курьер объяснял все это в полиции некоторое время спустя. А утром, выждав немного, он просто пожал плечами и отбыл восвояси, ни о чем больше не думая.
Джек, держа на плече поднос со свежей выпечкой, вошел в дом, открыл дверь в гостиную и с изумлением увидел…
А увидел он… Впрочем, сперва он думал, что увидит Мэгги в темной комнате, свернувшуюся клубком под каким-нибудь пуховым одеялом. На самом же деле гостиная оказалась ярко освещена — на полу вдоль стены стояли в ряд светильники с абажурами нежно-розового цвета, и десятки лучей волшебного розового света, пересекаясь, бродили по мебели и по полу. С потолка свисали очаровательные мобили, украшенные колокольчиками, резными фигурками и цветными кристаллами, отражавшими свет. И на каждой свободной поверхности в комнате стояли блюда с тортами, кексами, пирожными, сдобными лепешками и т. п.: там были маленькие чудесные кексы в сахарной глазури, пышные сдобные булочки с изюмом, тоже украшенные глазурью яркой с вишенкой, кокосовое и миндальное печенье, лимонный пирог, пирожки с яблоками, сочные сладкие роллы, сложенные в высоченную, чуть ли не до потолка, пирамиду, — и все это поблескивало в цветных лучах, точно сокровища из пещеры Аладдина.
Джеку все это показалось дикой помесью грота Санта-Клауса и Пряничного домика из волшебной сказки, и если у него раньше и оставались какие-то сомнения, то теперь ему стало окончательно ясно: его жена спятила и впала в детство, устроив здесь очаровательный «домик Барби».
В общем, Христос отдыхает.
— Мэгги, ты здесь? — окликнул он.
Глупо было думать, что она может быть где-то еще. Однако ему никто не ответил. И комната словно замерла, только бумажные мобили по-прежнему медленно вращались. В соседней комнате играла музыкальная шкатулка.
Джек пристроил на стол доставленный из булочной поднос. От него исходил головокружительный запах сладкой выпечки. Дверь в соседнюю комнату была слегка приоткрыта, и он осторожно туда заглянул. Это была та самая комната, которую они когда-то предполагали превратить в детскую, только Мэгги хотела покрасить стены в нежно-розовый цвет, а Джек — в голубой. В итоге комната так и осталась пустой, с голыми белыми стенами, а их ребенок теперь спал вечным сном в гробике, выстланном дешевеньким белым муслином и очень похожем на коробку из-под пирожных; гробик им выдали в больнице.
Теперь комнату было не узнать. Собственно, Джек заметил это еще в прошлый раз, когда заходил к Мэгги. Она превратилась в настоящую детскую, светлую, веселую, с нежно-розовыми стенами, с разбросанными по полу разноцветными подушками. В центре стояла деревянная кроватка, наполовину скрытая занавесочками.
Джек чуть продвинулся в глубь комнаты, но Мэгги и тут явно не было. Но негромкая звенящая мелодия все продолжала звучать, и светильник возле колыбельки медленно вращался, отбрасывая цветные блики на свежую краску стен.
— Мэгги? — Он хотел, чтобы голос его прозвучал не просто тревожно, а требовательно, но ничего не вышло: требовательные интонации в этой непонятной комнате странным образом смазались, смягчились — должно быть, под воздействием сладких ароматов и пастельного кружения мягких подушек и занавесок. Он был там вроде бы один, но отчетливо ощущал еще чье-то присутствие, казалось, сам воздух был полон чьей-то жизнью, чьим-то дыханием…
Ох уж эта колыбель! Черт бы ее побрал, сердито подумал Джек. Стоит себе тихонько и выглядит так, словно всегда была тут. Словно есть какая-то причина для подобного убранства. Боже мой! К тому же за этими занавесками или балдахином что-то скрывается… Интересно, что там может быть? Но что бы это ни было…
«Ну, младенца-то, конечно, там никакого нет!» — рассуждал Джек. Не может там быть никакого младенца! Этот младенец существовал лишь в воспаленном воображении Мэг, которая вечно все преувеличивает. Cookie, так, кажется, она его называла? А правильнее было бы — Kooky. [80]Что бы это ни было — плюшевый мишка или кукла, — это лишь искусственный заменитель того, что она тогда потеряла; и это тоже свидетельствует о ее душевном недуге, а значит, он правильно сделал, что вмешался…
Ничего, решил Джек, мы еще поборемся. В конце концов, он ведь действительно все еще ее любит. Как только он сумеет заставить ее повернуться лицом к жестокой правде, он предпримет еще одну попытку, и они, возможно, снова будут жить вместе. Джек еще на шаг приблизился к колыбели. Запах сладкой выпечки стал еще сильнее. Запах сахара, муки, молока — так пахнет тесто для печенья или горячие лепешки, намазанные маслом. И ему снова показалось, что там, за задернутыми занавесочками, вроде бы шевелится и вздыхает что-то живое! Господи, может, там кролик или даже кошка?..
— Джек? Ты что здесь делаешь? — раздался у него за спиной голос Мэгги.
Совершенно бесшумно, несмотря на всю свою невероятную полноту, войдя в комнату, она стояла в дверях. Он обернулся, невольно чувствуя себя виноватым, и пробормотал нечто невразумительное насчет того, что беспокоился о ней.
— Беспокоился? — Она улыбнулась. — Ну и зря! Как видишь, мы обе чувствуем себя просто прекрасно.
— Вы обе?
— Ну да, мы с Куки.
И Джек почувствовал, что больше не в силах это выносить. Он резко повернулся, шагнул к колыбельке, протянул дрожащую руку и так резко отдернул занавеску, что даже слегка порвал легкую материю с принтом в виде кексов. Весело звякнули колокольчики, Джек заглянул в колыбель, и рот у него сам собой раскрылся от удивления, когда он увидел то, что там лежало…
А Мэгги с улыбкой сказала:
— Она просто замечательная, правда, Джек?
Джек молчал; он все смотрел и смотрел.
— Я же знала, что все будет очень хорошо, нужно только довериться собственным инстинктам. «Из конфет и пирожных, из сластей всевозможных. Вот из этого сделаны девочки». Ну, до чего верно сказано, да, Куки? — Мэгги улыбнулась.
Ее пухлое бледное лицо так и сияло. Она протянула руки к тому, что лежало в колыбельке, взяла это на руки, и Джек попятился к двери. Прочь отсюда, прочь из этой комнаты! Ощупью, точно слепой, он нашарил руками дверь, и ему показалось, что ноги его сейчас запутаются в нитях волшебного света, которые извиваются по полу в гостиной, точно побеги плюща.
Мэгги с улыбкой смотрела, как он пятится, и думала: наверное, Джеку просто нужно время, чтобы приспособиться, смириться со своим нежданным отцовством. Она снова заглянула в личико малышки, которую по-прежнему крепко прижимала к себе, и с наслаждением вдохнула ее молочный младенческий запах. «Из конфет и пирожных, из сластей всевозможных…»
Потом она поцеловала свою дорогую крошку и сказала:
— Эй, Куки, а вот и наш папа!
Призраки из машины
Я написала этот рассказ для своей дочери, большой поклонницы «Призрака Оперы», всегда считавшей, что Кристина Дайе в итоге выбрала не того мужчину…
Он всегда предпочитал ночную смену, поскольку любил темноту и одиночество. Мерцание экрана да несколько светодиодных индикаторов — этого света было вполне достаточно, чтобы обозначить его существование, и потом, свою работу он мог делать и с завязанными глазами. Он проработал здесь уже пятнадцать лет — с тех пор, как научился чинить кабельную проводку, здесь ему был знаком каждый дюйм, каждый файл в гигантских архивах. Он буквально вынянчил эту студию от аналога до цифры. И значил для нее гораздо больше, чем простой инженер или хороший аудиотехник. Собственно, именно он и был лицом и голосом «Фантом Радио». Он знал все здешние тайны, слышал каждое слово, произносимое в эфире или вне его. Здесь через его руки прошла каждая деталь.
Но большинство дневных людей воспринимали его как самого обыкновенного человека, дежурного, поддерживающего жизнь этой машины. Некоторые узнавали его по голосу, доносящемуся из динамика, но лицо его мало кто видел. А по ночам возможностей увидеть его становилось еще меньше: радиостанцию обслуживало минимальное количество сотрудников, а поздние передачи и вовсе шли в записи, создавая иллюзию жизни в тот час, когда дневные люди уже лежат в кровати. Вот тогда-то вся студия и была в его полном распоряжении.
Вот тогда-то он и бывал наконец счастлив, чувствуя, что обрел долгожданное одиночество. В вестибюле, правда, имелся охранник, но на него можно было не обращать внимания. И с полуночи до пяти утра «Фантом Радио» шептало и напевало голосами призраков, словно доносящимися из морских раковин, посылая своим слушателям с засунутыми в уши наушниками-ракушками фальшивые пожелания всего наилучшего и стараясь приободрить тех, кто измучен бессонницей или отчаянием.
Одна такая слушательница, страдающая бессонницей, как раз и сидела сейчас перед компьютером. Ее имя в Интернете было Lady of Shalott, хотя ее настоящее имя звучало гораздо прозаичней. Она тоже ощущала себя существом ночным, хотя, возможно, ей просто нравилось слушать в ночной тишине веселые, знакомые голоса, музыку, песни — все то, что болтало, щебетало и гармонично позванивало на огромном темном экране ночи.
Это ведь правда, что ночью все воспринимается и звучит иначе. Ночью даже тишина обретает иное звучание — некий резонанс, которого днем не услышишь. Ее пальцы так и летали по клавиатуре, с удивительной скоростью и точностью извлекая из компьютера необходимые звуки и образы. Ее лицо — склоненное так низко, что лоб почти касался экрана, — было словно освещено неким подводным сиянием. Она была поистине прекрасна, но сама об этом не знала; ее красивое лицо было бледным, как у тех, кто днем практически не выходит из дома, а глаза мерцали, как звезды. Она включила свою любимую радиопередачу — старые записи, которые обычно передают после полуночи. В общем, ничего особенного — просто три часа разного старья, умело соединенного в некий ночной монолог; но иногда ей казалось, что в этом есть и что-то еще, некий глубинный смысл. Нечто такое, о чем больше никто не знает. Она, во всяком случае, была в этом почти уверена. И потом, кто еще станет слушать по ночам допотопные песни? Какую-то местную радиостанцию?
Она в очередной раз попросила по e-mail включить в передачу одну из своих любимых вещей. Она довольно часто так делала, хорошо зная адрес: request@phantomradio.com. И хотя передача вроде бы шла не в прямом эфире, заявку ее всегда исполняли. Значит, там все-таки кто-то есть? — думала она. Может быть, этот «кто-то» даже ждет ее заявок? Сегодня она пребывала в задумчивом, даже чуточку грустном настроении. Что же ей выбрать? Может быть, что-нибудь из репертуара группы «Карпентерз» — нежное, искреннее, хотя, пожалуй, чуточку надуманное, вроде заверений, что истинная любовь все еще существует.
«Дорогой Фантом, ты еще там?» — набрала она.
Ее компьютер недавно был снабжен речевым вводом и клавиатурой с системой Брайля. И теперь, благодаря этому тактильному посреднику, она обрела способность разговаривать с людьми он-лайн. Она даже почти видела их — где-то там, за темным экраном, хоть и была слепа. Во всяком случае, она хорошо слышала их голоса, точно отзвук жизни в мире мертвых.
Все это, разумеется, было связано исключительно с виртуальным миром. Но ощущение созданных кончиками ее пальцев слов и сам выпуклый шрифт Брайля, столь же знакомый, как все линии и шрамы у нее на ладонях, уже приносили ей успокоение. Сенсорная панель позволяла ей читать страницы в Сети, ряды выпуклых точек как бы переводили любой текст в доступную для нее форму. Она предпочитала такое чтение речевому вводу, синтетический голос компьютера был ей неприятен, тогда как клавиатура со шрифтом Брайля казалась такой родной и знакомой, касаться ее было приятно — точно перебираешь бусинки или зернышки риса, ссыпанные в кувшине, а стук пальцев по клавиатуре напоминал ей стук дождевых капель по крыше.
«Дорогой Фантом, ты еще здесь?»
Она напечатала свою просьбу, отослала ее и стала ждать — и текст на экране, казалось, шевелится от прикосновения ее пальцев, словно гобелен, сотканный из множества пикселей и колыхающийся от сквозняка.
«Чего я жду? — думала она. — Почему мне кажется, будто что-то должно случиться?»
Порой она ужасно уставала от этого бесконечного ожидания перед экраном, от ощупывания мира кончиками пальцев вместо встречи с ним лицом к лицу. А что, если просто выключить компьютер и выйти на улицу, во внешний мир? Но как же я выйду — совершенно одна? И она тут же отказалась от этой идеи, вздохнула и вновь опустила пальцы на клавиатуру — собственно, это была не клавиатура, а ряды выпуклых точек, которых касались невероятно чувствительные кончики ее пальцев, создавая на экране те или иные буквы, цифры и слова.
«Ты здесь?»
И он про себя ответил ей: «Конечно, здесь».
Это было похоже на ворожбу, на наведение чар, и она плела свои чары, негромко напевая, словно русалка из волшебной сказки, которой однажды, возможно, удастся поймать в свою сеть целый косяк мерцающих падающих звезд.
Разумеется, экран способен только отражать реальность. Там жизнь не совсем реальная. И она прекрасно это понимала, но это все же давало ей возможность поближе подобраться к миру других людей. И, наблюдая за этим миром через экран компьютера, Lady of Shalott ждала кого-то, надеясь, что он втащит ее туда, за экран, в зазеркалье, и увидит ее лицо…
Он улыбнулся про себя, читая электронную почту. Вообще-то в такую пору посланий было очень немного. Недаром это называется «ночная смена». Впрочем, он был доволен, что работает именно в ночную смену, чувствуя себя призраком в знакомой темной студии, вдали от взглядов и шепота других.
Большинство людей находило, что при дневном свете на него и смотреть-то тяжело. И дело даже не в форме его лица — она была отнюдь не уродлива, а всего лишь, пожалуй, немного эксцентрична, — а в безобразном родимом пятне, которое страшно его портило. Это пятно было похоже на вспухший красный след от пощечины, нанесенной неким разъяренным божеством.
Впрочем, некоторым удавалось скрыть неприязненную реакцию. Одни просто улыбались, глядя на него в упор, словно пытались улыбкой компенсировать свое отвращение. Другие, напротив, никогда не смотрели прямо на него, а старательно фиксировали взгляд в некой точке чуть выше его головы. Третьи вдруг становились преувеличенно веселыми и начинали выказывать по отношению к нему какую-то особую доброжелательность. Но были и такие, кто любым способом старался избежать не только общения с ним, но и пребывания в непосредственной близости от него.
Хуже всего, конечно, вели себя женщины и дети: дети попросту не способны были скрыть застывший у них в глазах ужас, а женщины — откровенную жалость. С другой стороны, он заметил, что некоторые женщины испытывают к нему даже какое-то странное влечение — этих он ненавидел особенно сильно. Обычно это были особы средних лет и зачастую с избыточным весом — этакие «мамаши», любительницы кормить и воспитывать, только и мечтающие, как бы приручить этого монстра. Да, эти для него были страшнее всего, и он всегда старался любым способом отогнать их от себя, но они, цепкие, точно сорные травы, видели в его нарочитой грубости зародыш чего-то такого, что могло, созрев, помочь им обрести спасение.
Интернет всегда служил для него убежищем. Там никому не нужно было видеть его лицо. Там он мог существовать как аватар — в виде слов на экране, в виде голоса, доносящегося из темноты. Весь мир Интернета был к его услугам — только исследуй! И в этом мире не только он не имел лица, но и все прочие тоже.
Он снова проверил почту. Ага, вот и она: LadyofShalott@gmail.com. Она часто просила передать ту или иную песню, а иногда приписывала к своей просьбе маленький рассказик о том, что делала сегодня, или поясняла, почему выбрала именно этот трек, или просто излагала какую-то внезапно пришедшую ей в голову мысль…
«Дорогой Фантом, — она всегда так начинала свои послания, — ты никогда не задумывался, что случается с музыкой, когда она умолкает? Звуковые волны, конечно же, продолжают свое движение, так что, мне кажется, музыка вообще никогда не останавливается, как бы продолжая наматываться в пространстве на некую невидимую кассету, чтобы ее мог поймать и послушать любой. Когда падает звезда, говорят: загадай скорее желание — но разве нельзя загадать желание, слушая какую-то песню?»
Он никогда ей не отвечал. Фантом не вступает в частную переписку. Впрочем, ее это ничуть не обескураживало. Да она, похоже, и не нуждалась в его ответах. Мало того, в последнее время ее приписки стали гораздо длиннее, чем раньше. Возможно, сказывались чары темноты и этот экран, как в исповедальне. Она уже успела сообщить ему множество подробностей личного характера — вообще-то она рассказывала ему обо всем, кроме одного, самого главного: почему она ему пишет, осторожно, ощупью пытаясь пробраться в его мир…
«Мне нравятся песни, которые ты включаешь в репертуар, — писала она. — И очень нравится, как ты их подбираешь — одну к другой, а не наобум, — чтобы получилась как бы некая связная история. Интересно, а это твой настоящий голос я иногда слышу? Или это просто связки, записанные каким-то другим диджеем?»
Такого вопроса ему еще никто не задавал. Голоса на радиоволнах — разудалая полуночная болтовня — всегда получали массу постов от своих фэнов. Но эту девушку, похоже, интересовал не столько его голос, а то, что происходит за кулисами. Умная девочка, подумал он. Понимает, что все это сплошная фальшь, умело подтасованное старье, которое только притворяется передачей в прямом эфире. Похоже, и для нее привлекательность «ночной смены» связана как бы с неким разделенным опытом, с ощущением того, что кто-то, некий ведущий в этот поздний час беседует с тобой, делится своими мыслями…
Да кому это нужно — бодрствовать до трех часов ночи, слушая какие-то старые записи?
Ей. Уж она-то непременно станет их слушать.
И он стал еще более тщательно составлять программы ночных передач, ибо знал: она их слушает очень внимательно. Теперь он старался каждую передачу превратить в увлекательную игру, перемежая разговор о музыке собственными, остроумными и весьма ироничными комментариями, касавшимися текущих событий, новых фильмов и спектаклей, а порой даже собственных снов…
«Дорогой Фантом, вчера ночью мне показалось, что ты очень одинок. Так много печальных, даже слишком печальных песен! Так много мелодий в ре-миноре! Может, у тебя имя начинается с буквы Р? Я все пытаюсь представить себе, как оно может звучать: Роберт? Ричард? Ринальдо? Нет, так нельзя. Скорее всего, у тебя вовсе нет имени. Ведь фантомам иметь имя не полагается, верно?»
Да, и мечты фантомам иметь тоже не полагается, подумал он. Особенно такие опасные. Он налил себе чашку чая, затем прошел в ванную, включил верхний свет и стал медленно, тщательно изучать собственное лицо.
Вообще-то он редко этим занимался. Но иногда все же приходилось — ведь любому человеку несколько раз в жизни приходится испытать страдание, прежде чем он станет взрослым. Если бы она увидела меня сейчас, думал он, она бы, наверное, отреагировала как и все остальные. Конечно же, не сумела бы справиться с собой, и он увидел бы в ее глазах то самое выражение полужалости-полуотвращения, и это был бы конец. Такое уже случалось и раньше. И впредь будет случаться. И все же… все же…
«Дорогой Фантом, я бы так хотела…»
Чего бы она хотела? Наверное, чтобы он ей ответил? Нет, больше всего, оказывается, она хотела бы услышать его голос. Дисплей Брайля всегда такой безликий, он крадет у слов звучание, у фразы — интонацию. Она хотела бы узнавать его по первым же звукам голоса, по особенностям его говора, по тем ударениям, которые он ставит, по структуре предложений.
«Дорогой Фантом, — писала она, — а знаешь, о чем я мечтаю? Я мечтаю о невероятной возможности — услышать твой голос. У меня очень хороший слух, и голоса для меня чрезвычайно важны. Как и всевозможные акценты, выговоры и тому подобное. Я могу услышать в толпе фальшь или притворство за двести шагов…»
«Фальшь или притворство. Неужели это обо мне? — подумал он. — Неужели я все-таки монстр, который лишь считает себя человеком?» Ему безумно хотелось осуществить ее заветную мечту. Нет, это было бы ошибкой. К тому же подобной выходки ему никогда не простят. Влезть в передачу с каким-то личным обращением — да за такое могут запросто уволить, а куда он пойдет, если потеряет эту работу? Что он будет делать в мире дневных людей?
Я бы хотел…
Что ж, по крайней мере, я могу сыграть ей то, о чем она просит, вдруг подумал он. И это вполне в пределах моих возможностей. И все же…
Я бы хотел, я бы так хотел…
В студии было пусто и темно. Кресло, в котором обычно сидит диджей, выглядело как колыбель Тьмы. За ним белел полотняный чехол маленького кабинетного рояля. Он сдернул чехол и коснулся пальцами гладких холодных клавиш.
В наушниках негромкие, глуховатые, словно доносящиеся из морской раковины голоса продолжали что-то бормотать, напевать, нашептывать. Было уже почти два часа ночи, в здании практически ни души, никто ничего не услышит и не скажет. Кто среди ночи вообще слушает музыку? Жалкая горстка людей, страдающих бессонницей, или какой-нибудь пьяница, или несчастный, задавленный депрессией. Или одинокая молодая девушка…
«Дорогой Фантом, ты там действительно существуешь? Мне, конечно, приятнее думать, что все это по-настоящему, но иногда я все же начинаю в этом сомневаться. Неужели и мои послания, как и твоя музыка, тоже улетают куда-то в пространство и записываются там для кого-то неведомого на таинственную кассету? Неужели это всего лишь никому не нужные сигналы, которые я время от времени посылаю куда-то вовне, не имея ни малейшего шанса быть реально услышанной? Я знаю, ты ответить не можешь, и, возможно, с моей стороны неправильно ставить тебя подобными вопросами в затруднительное положение, но все же не мог бы ты подать мне хоть какой-нибудь знак? Любой. Точку. Тире. Или, может, ты, как и я, просто призрак из машины?»
Он улыбнулся. Призрак из машины. Вот она и попала в самую точку, словно видит его насквозь. Именно призраком он и был всегда — безымянным, безликим, безголосым призраком…
На то, чтобы проверить микрофон, отрегулировать звук и переключиться на нужный канал, ему потребовалось всего несколько секунд. Он дождался, когда закончится очередной трек, надел наушники и сел за пульт. А затем, временно прекратив передачу, переключился на прямой эфир.
«В ночном эфире с полуночи до трех с вами как всегда „Фантом Радио“. Оно поможет вам вернуться домой…»
Никто ничего и понять не успеет, чтобы уловить разницу, нужно специально прислушиваться, думал он. Эти голоса в эфире так похожи один на другой, а их интонации столь же маловыразительны, как простенькая птичья песенка. Но она поймет. Она слушает. Она настроена на его частоту и сразу догадается, что это он.
И он вдруг обнаружил, что разговаривает с ней. И сам удивился тому, что природа, оказывается, наделила его вполне нормальным голосом. Он сказал, что сегодня прямо в студии по особой просьбе одной из слушательниц он впервые в прямом эфире и без предварительной записи исполнит…
Когда она услышала его голос, по всему телу у нее побежали мурашки, даже волоски на руках встали дыбом, отчего кожа стала похожей на клавиатуру Брайля. Она подрегулировала звук, выбрав громкость и слегка подправив средний диапазон и басы, чтобы добиться оптимального звучания. Все-таки цифровой звук такой чистый! — с удовольствием подумала она, теперь ей был слышен каждый его вздох, она различала скрип его рабочего кресла и краткие запинки в его речи, когда он обдумывал, какое слово подойдет лучше.
Пальцы ее лежали на клавиатуре, и ей казалось, что сейчас она его почти видит, почти осязает кончиками пальцев очертания его рта, подбородка, поворот головы, когда, слегка отвернувшись от микрофона, он опасливо поглядывает в сторону двери.
Рояль был, пожалуй, несколько расстроен — другие, может, этого и не заметили бы, но она со своим фантастическим слухом улавливала любое отклонение от нормы. А когда он запел — сперва очень тихо, но постепенно набираясь уверенности, — она тонко чувствовала каждый оттенок его голоса, каждую модуляцию. Манера исполнения, дикция, легкий акцент — все, все она замечала, а его голос, не поставленный, но достаточно богатый баритон, может, чуточку глуховатый, видимо, прокуренный, полностью соответствовал тому впечатлению об этом человеке, которое у нее уже сложилось. И о его лице тоже…
Я бы так хотела… Так хотела бы… Вот чего я хочу: чтобы это мгновение никогда не кончалось! Чтобы эта музыка унесла меня в звездные дали в одном идеальном алгоритме с…
Это продолжалось не более пяти минут. Затем он возобновил передачу — включил старые записи, перемежавшиеся довольно плоскими комментариями диджеев и студийными паузами. Интересно, думал он, какое впечатление произвело на нее мое исполнение? Да и слушала ли она? Может быть, она давно уже спит? А может, ее и вовсе никогда не существовало…
Он проверил почту.
«Дорогой Фантом, — написала она, — спасибо тебе!»
И больше ни слова. Интересно почему? Неужели ее так взволновало его пение? Или он, сам того не желая, перешел дозволенную черту? В конце концов, думал он, довольно легко, оказывается, разговаривать с тем, кого, может, и на свете-то нет. Но подарить этому, возможно, несуществующему человеку голос или лицо — значит, разрушить иллюзию. Возможно, теперь она его стесняется — или, хуже того, разочарована…
Он ждал, но в ту ночь она больше ничего не написала. А назавтра его нетерпение достигло таких пределов, что он практически не мог нормально работать. К тому же весь день — и вообще, похоже, впервые за все время существования «Фантом Радио» — его буквально преследовали всякие технические неполадки. В конце концов, он настолько измучился, что уснул в звуковой будке, где его и обнаружил продюсер, который поговорил с ним весьма сочувственно, хотя и довольно строго: «Ну, давай соберись, наконец!» — но при этом так ни разу и не посмотрел ему в лицо.