Вот каковы были привидения, что якобы существовали в Особняке. Здесь жила самая обыкновенная семья: мать, отец, дочь, сын. Были ли они счастливы? Майклу хотелось думать, что были. Даже когда умер малыш, остальные члены семьи продолжали любить и поддерживать друг друга. Можно, разумеется, сказать, что тогда и семьи были совсем другие. Они вместе противостояли трудностям, а не бежали от них. Ну а призраки, думал Майкл, если они действительно существуют, — это существа, безусловно, несчастные, ибо тщетно пытаются заново прожить те куски своей давно минувшей жизни, которые оставили им некую неразрешенную проблему или еще чем-то их не удовлетворяют.
Это желание, впрочем, было ему вполне понятно. Многие годы он и сам жил как призрак: притворялся невидимым, высказывал не свое мнение, а чужое, не жил, а лишь играл роль живого, но играл так хорошо, что под конец и сам совершенно в ней растворился, исчез…
Так, может, это я — призрак, думал Майкл. Может, именно поэтому опустевший старый дом так тепло меня принял? Он улыбнулся, вспомнив слова Роба: прогрессирующая одержимость этим домом. Что, собственно, страшного в его желании снова сделать это старое здание вполне жилым?
Между прочим, до сих пор он, пожалуй, толком и не осознавал, что именно этим и занимается. Дом — это ведь не просто сумма комнат, потолков, стен и окон. Главные составляющие дома — это люди, которые в нем жили, любили и умерли, это их имена нацарапаны на деревянных столешницах и подоконниках; это следы их ног остались на стесанных от времени ступенях лестниц. Такой дом, как Особняк, безусловно, заслуживал уважения, и прежде всего уважать следовало его создателей — за профессионализм, за внимание к деталям, за весь тот труд, который был связан с его содержанием; уважения достойны и сама история, сам немалый возраст этого дома. Конечно, думал Майкл, у прежних хозяев Особняка были слуги — няня, домоправительница, садовник, горничная, повар. Они помогали поддерживать в доме порядок. А теперь ему, Майклу, все приходится делать самому. Мысль о том, что ему в одиночку придется теперь заботиться о таком большом доме, и смущала, и радовала его. Он нашел специалиста по обоям особого качества и заказал точно такие же, марки «Моррис», какие были в Особняке изначально. Он выискивал в антикварных магазинах разные предметы мебели, которые, как ему казалось, могли бы купить супруги Ланди. Эти вещи — одну за другой — он привозил и расставлял в доме. Это было дорого, но стоило того. Со сменой электропроводки, канализационных труб и оштукатуриванием стен он уже покончил и теперь мог себе позволить заниматься деталями — стеклом, черепицей, плиткой на полу, обоями на стенах; он был уверен, что именно такие детали имеют для дома решающее значение.
Прошло уже три месяца с тех пор, как он сюда перебрался. Лето незаметно начало вползать в осень, листва на деревьях постепенно меняла окраску, ночи, еще недавно теплые, стали заметно холоднее. Впервые за все это время Майкл попытался включить в доме отопление и обнаружил, что оно вполне прилично работает, собственно, отопление было двойное: тяжеленные, как в школьных классах, радиаторы и изысканные камины. Он вычистил и заново освинцевал каминные решетки — с помощью взятой в библиотеке книжки «Быт и семья Викторианской эпохи». Ему удалось также найти в букинистическом магазине экземпляр «Миссис Битон», [87]и его прямо-таки поразило, насколько эта книга оказалась полезной.
Совершая вылазки в Деревню, Майкл заодно сумел выяснить немало нового о семействе Ланди. Например, узнал, что на местном кладбище у них есть фамильный склеп: почерневший обелиск на посыпанной гравием площадке, а по углам четыре каменных столбика, соединенные ржавой цепью. Фред и Фрэнсис лежали бок о бок с Эмили и Бенджамином. Имя Неда было написано на монументе, но, судя по записям в местной церкви, его останки так и не были найдены. В семейном склепе было оставлено место и для сына Эмили, Грэма Пикока, но его похоронили не там. И это Майклу почему-то казалось правильным: Пикок не был одним из Ланди. Хоть он и прожил какое-то время в Особняке, но, судя по всему, не особенно его любил, вот дом его и отверг.
Любопытство Майкла разгоралось. Он с головой ушел в исследование жизненных перипетий семейства Ланди и обнаружил, что оно было тесно связано с церковью Св. Марии, ближайшей приходской церковью, и что в 1918 году Фред Ланди заказал для этой церкви небольшой цветной витраж в память о погибшем сыне. Чек, выписанный в качестве добровольного пожертвования на нужды церкви — там как раз перекрывали крышу, — обеспечил Майклу доступ к церковным архивам, и он нашел записи о рождении и смерти членов семейства Ланди, кое-какую переписку Фреда с приходским священником и письма, адресованные Эмили, с благодарностью за щедрые взносы в пользу бедных. Майкл нашел также жестяной ящичек для банковских депозитов, в котором хранилось много других писем, а также несколько фотографий членов семьи и самого Особняка, кроме того, там обнаружились хозяйственные счета, аккуратно исписанная записная книжка, почтовые открытки, присланные со всех концов света и адресованные Эмили Пикок, детальный план строительства водного парка и даже несколько школьных табелей Неда Ланди за 1900–1904 годы. Никто, похоже, не знал и не интересовался тем, почему все эти документы хранятся именно здесь. Майкл сделал еще несколько взносов на церковную крышу и получил возможность в любое время и совершенно свободно изучать содержимое жестяного ящичка.
Он находил это занятие поистине увлекательным. Документы, хранившиеся в ящичке, как бы еще теснее связывали его с Особняком и его прежними обитателями. Теперь у него имелись фотографии всех членов семейства Ланди. На свадебной фотографии Фред в крахмальном воротничке и с бачками имел весьма внушительный вид, а Фрэнсис, напротив, выглядела очень юной; ее темные волосы, заплетенные в косу, были короной уложены на голове и переплетены листьями плюща. Очень милы были детские фотографии Эмили и Неда: она — с цветочной корзинкой, он — в матросском костюмчике. А их юношеские снимки были сделаны в стиле Камерон. [88]Была и семейная фотография 1908 года: супруги Ланди сидят рядышком, а у них за спиной стоят Эмили, очень похожая на мать, в светлом платье и с распущенными волосами, и Нед в военной форме; правда, Нед получился немного не в фокусе — его словно одолевало нетерпеливое желание поскорее уйти, и он, дернувшись куда-то вбок, несколько подпортил снимок.
Знали ли они? — спрашивал себя Майкл. Испытывали ли хоть какое-то предчувствие, что их тесный семейный кружок вскоре распадется? А может, это просто фотограф так долго заставлял их позировать, что лица их невольно приобрели торжественно-мрачное, застывшее выражение?
Фред был крупным мужчиной, чем-то слегка похожим на самого Майкла Хармана, и его темные волосы тоже, вполне возможно, вились бы — если б он им позволил. Нед больше походил на Фрэнсис, такой же тонкокостный и энергичный. Его школьные табели свидетельствовали, что почерк у него был поистине ужасный, это подтверждалось и нацарапанными его рукой открытками, которые он присылал из Франции. Это, безусловно, был очень живой, чрезвычайно энергичный, даже буйный ребенок, каждое дерево в саду — и даже камин в классной комнате — носили отметины его перочинного ножа, а многие потрепанные детские книжки, найденные Майклом и почему-то пропущенные агентством по уборке жилых помещений, были подписаны тем же беспечным почерком, скорее похожим на каракули: «Эдвард Элберт Ланди».
Майклу очень нравилось, как звучит это имя. Сад вокруг дома наверняка был для мальчишки настоящим раем. Легко было представить себе качели, домики на деревьях, шалаши, лохматого пса, ходившего за детьми по пятам, грязные футбольные ботинки в холле и строгий окрик домоправительницы: «Мастер Нед! Немедленно вернитесь!» Майкл словно сам запускал вместе с Недом воздушных змеев, приносил в дом лягушек и банки с головастиками, будто видел, как Фрэнсис, старательно изображая возмущение, скрывает всепрощающую улыбку: «Мальчики есть мальчики, Фред. Оставь его».
Стояла уже глубокая осень, начался листопад. Майкл был рад, что успел завершить все работы по внешней покраске здания. Теперь все внимание он уделял саду: снова подрезал разросшийся кустарник, смел в кучу листья, выкосил заброшенные лужайки, давно уже превратившиеся в луга. Его агент прислал ему письмо с жалобой: почему он никогда не отвечает на звонки и SMS? Майкл, впервые за две недели проверив мобильник, обнаружил там по меньшей мере дюжину посланий, которые стер, не читая, и вернулся к своей работе в саду.
Сад оказался куда более запущенным, чем это казалось с первого взгляда: дорожки были буквально погребены под слоями опавших и сгнивших листьев, статуи опрокинуты, розы одичали, японский водный садик — предположительно, тот самый, план которого он видел среди документов в заветном ящичке, — зарос древними рододендронами. Летний деревянный домик-беседку так оплели колючие ветви шиповника, что Майклу лишь с трудом удалось пробраться внутрь, — там он обнаружил коробку с высохшими акварельными красками, кисти для рисования и альбом, на обложке которого аккуратными печатными буквами коричневого цвета красовалась подпись: «Эмили Джеральдина Ланди».
Выходит, Эмили любила рисовать красками? Отчего-то Майкла это совсем не удивило. Его собственная дочь, Холли, тоже очень любила рисовать — он долгие годы хранил ее рисунок, каждый раз пришпиливая его к зеркалу в артистической уборной. Интересно, подумал он, как Холли оборудовала бы этот домик? И вдруг почувствовал укол совести: ведь все это время он почти не думал ни о дочери, ни о сыне, ни об Энни.
Как он мог так быстро их забыть? Нет, конечно же, не забыть, а… Но вместо боли утраты в душе жили теперь лишь далекие воспоминания: то, как он впервые увидел Энни, — она сидела в первом ряду маленького районного театра; или то, как дочка в раннем детстве цеплялась за его палец; или глаза Бена, такие голубые и такие доверчивые. Да, теперь эти воспоминания стали далекими, потому что их заслонили совсем другие, ему не принадлежащие, однако вдруг выступившие из мрака столь отчетливо, что это было за пределами всяческого разумения. Нед в матросском костюмчике лазает по деревьям, Эмили в своем летнем домике, сосредоточенно нахмурившись, рисует акварельными красками японский садик весной. И Фрэнсис, прелестная Фрэнсис с небрежно заплетенными косами, все еще тоненькая и гибкая, несмотря на рождение двоих детей, улыбающаяся, счастливая, сияющая, бежит по дорожке с охапкой роз…
Какой-то звук за спиной заставил его вздрогнуть.
— Фрэнсис?
Он обернулся и на мгновение увидел ее, точно Орфей Эвридику: бледное лицо, темные волосы, лицо, затуманенное тоской…
И почти сразу понял, что это Энни. Энни в джинсах и куртке. И с новой стрижкой. Ему больше нравилось, когда она носила длинные волосы — как в те времена, когда они еще только познакомились.
— Кто такая Фрэнсис? — спросила Энни.
Майкл попытался объяснить. Он говорил и чувствовал, как ей все это безразлично. Она пришла, чтобы высказать собственное мнение, и явно не собиралась уходить, пока он ее не выслушает.
Когда Энни заговорила, это очень напоминало те нравоучения, которые он уже один раз слышал от Роба. Она упрекала его в одержимости этим домом, в том, что он сильно похудел, что не отвечает на телефонные звонки. Майкл объяснил, что здесь плохая связь, но Энни, насмешливо прищурившись, вновь посоветовала ему обратиться к врачу.
Он предложил ей посмотреть дом. Она это предложение отклонила. Казалось, думала, что если войдет в дверь Особняка, сразу утратит главенство. Ей эти бесконечные «реставрационные» работы совершенно не интересны, сказала она, и еще менее интересны «исторические» исследования. Майкл спросил о детях, и она ответила, что, как только он начнет проявлять благоразумие, они могут попробовать прийти к некоему соглашению. Вскоре Энни ушла, оставив его — впервые за долгое время — с ощущением полной беспомощности и мучительного бессильного гнева, но ближе к вечеру он вновь обрел душевное равновесие. К действительности его вернули детские качели, которые он повесил на толстую ветвь старого дерева, покрытого золотистой листвой, а случайная находка — каменная скамья, исчезнувшая под грудой опавшей листвы, — дала возможность сосредоточиться на совершенно иных ценностях и задачах, так что вскоре воспоминания о бывшей жене и ее жестоких словах расплылись, превратившись во что-то смутное, весьма похожее на забвение.
В тот вечер Майкл развел костер за японским садиком в округлой яме для сжигания мусора и сжег там весь мусор, собранный за день, в костер он бросил также некоторые вещи, связанные с его прошлой жизнью: концертный фрак, несколько альбомов с газетными снимками, коробку с газетными вырезками, которые собирал (почти никогда не читая) в течение всей своей сценической карьеры. Уничтожая все это, он не испытывал ни малейших сожалений. Напротив, ему казалось, будто этот последний слой его старой кожи наконец-то слез сам собой, без малейших усилий, без боли, и теперь он снова выглядит новым и целостным…
Майкл повесил на стену в детской портреты детей, но отчего-то ему показалось, что они здесь не к месту. Фотографии были слишком яркие, слишком цветные, слишком современные. И он заменил их фотографиями Эмили и Неда Ланди. Неду на снимке было лет восемь или девять — симпатичный взлохмаченный мальчишка, не ведающий о том, что через несколько лет начнется Мировая война и унесет его жизнь. Эмили была постарше, лет двенадцати-тринадцати, на ней было белое платье, волосы красиво подхвачены лентой, поза кокетливая. Майкл обнаружил, что восхищен, буквально зачарован магией старых фотографий, так не похожих на расхожие цифровые и так прекрасно сумевших запечатлеть юные образы детей семейства Ланди, что они словно навсегда остались детьми. А то, что произошло потом — замужество Эмили, гибель Неда на войне, — не имеет никакого значения. Теперь все это осталось в прошлом. И детям на этих фотографиях уже не нужно взрослеть, а Фрэнсис не нужно ни стареть, ни умирать. Портрет Фрэнсис Майкл давно уже повесил в гостиной над камином — на том снимке ей было двадцать девять лет, ее чудесные длинные волосы были уложены в прихотливый узел, на ней было темное шелковое платье и вышитая шаль. Но, несмотря на старомодную одежду, лицо ее казалось Майклу очень современным, а глаза Фрэнсис, казалось, улыбались ему и следили за каждым его движением, когда он ходил по комнате.
Но какую-то особую близость Майкл чувствовал с Фредом Ланди. Его присутствие по-прежнему чувствовалось повсюду — и в доме, и в саду. Большая часть писем, хранившихся в жестяном ящичке, были написаны самим Фредом — деловые распоряжения, письма руководителям различных текстильных предприятий (и их ответы Фреду), переписка с местным сиротским приютом, созданным и финансируемым семейством Ланди. В этих письмах Фред Ланди представал человеком образованным, щедрым и удивительно скромным, несмотря на свое высокое положение в Молбри. Он искренне интересовался жизнью людей, которые у него работали, старался улучшить для них условия, с настоящей страстью писал об ужасном положении бедноты, особенно детей…
Кроме того, среди прочих бумаг Майкл нашел записную книжку Фреда. Фред был мирским проповедником и время от времени выступал с короткими речами в церкви Св. Марии или в сиротском приюте. В его записной книжке было немало набросков таких проповедей, а также всякие разрозненные мысли, которые он — весьма, надо сказать, небрежным почерком — старался записывать, когда они приходили ему в голову; в книжке имелся также целый список всевозможных светских дат: поставок товаров, назначения сотрудников, дней рождения и различных семейных событий.
«Внешний мир жесток, — прочел Майкл, перевернув очередную страничку. — Покой и уют семьи, дом, где о тебе заботятся, где тебя любят, — вот то единственное, что действительно нужно человеку в нашем мире. Дом и семья делают человека неуязвимым. Без них влиятельность и общественный вес — всего лишь шум короткого дождя, от которого на время стали мокрыми плиты тротуара, но вся выпавшая влага тут же испарилась, стоило выглянуть солнцу».
И чуть дальше:
«Дом состоит не из кирпичей, скрепленных известью. Он сделан из таких вещей, которые выдержат все, устоят даже после того, как раскрошатся и кирпичи, и известковый раствор».
И еще:
«Важнее всего, чтобы человек был окружен теми вещами, которые он действительно любит».
Да, начинал понимать Майкл, мы с этим человеком и впрямь — родственные души, он по-прежнему живет в каждом кирпиче, в каждой дубовой доске Особняка. И Майкл повесил портрет Фреда Ланди в библиотеке над камином: это была самая любимая его комната — здесь рядами стояли книги в кожаных переплетах, здесь было спокойно и уютно, здесь можно было посидеть в кресле у огня, вдыхая запах кожи и дыма…
Майкл взял в руки трубку. Он никогда раньше не курил трубку, но теперь это отчего-то казалось ему совершенно естественным. Трубочный табак был удивительно душистым и так же пробуждал воспоминания, как запах горящих осенних листьев. Курил Майкл только в библиотеке. Отчего-то курить в кухне или, того хуже, в гостиной Фрэнсис казалось ему непростительным.
«Пожалуйста, Фред, подумай о детях. Кури только в библиотеке».
Пришла зима. Майкл отрастил уже довольно длинные бачки. Он заказывал все новые книги по интерьеру и рылся на ближайшем складе утильсырья в поисках старинных дверных ручек и петель, а также допотопных водопроводных кранов. Он украсил классную комнату игрушками и книгами, которые сумел разыскать у местных старьевщиков. Даже елку к Рождеству заказал — эта двенадцатифутовая ель исцарапала весь пол в гостиной! — и провел счастливое утро, украшая ее сосновыми шишками и старинными стеклянными шарами и отнюдь не чувствуя, что занимается ерундой. На самом деле ему лишь с трудом удалось отогнать от себя мысль, что это его собственные дети сейчас играют там, за окном, в снежки, или лепят снежную бабу, или пируют с друзьями, или рвут падуб, чтобы сплести венок и повесить его на дверь, а их мать — его жена — на кухне присматривает за пирогами, уже сидящими в духовке. Он действительно почти чувствовал густой запах сливового пирога и масляного печенья, аромат бренди, яблок и марципанов…
Интересно, позвонит ли Энни? А может, она и впрямь решила не позволять ему встречаться с детьми, пока он не согласится пойти к врачу? Как, ей-богу, все это странно! В конце концов, он, Майкл, может и в суд подать за то, что бывшая жена не разрешает ему видеть Холли и Бена. Но, сказать по совести, ему неприятна была даже сама мысль покинуть свой дом. Весь его прежний мир, мир представителей закона, банкиров и театральных агентов, остался в прошлом, а ему удалось из этого прошлого сбежать. Ему и думать не хотелось о том, что нужно будет вновь погрузиться в тот мир — подобные мысли сразу вызывали ощущение усталости, а впереди было еще столько работы. Такой дом, как Особняк, похоже, никогда не будет закончен — каждое завершенное дело выявляло еще две недоделки, требующие внимания. Но Майкл не сердился, не ворчал, что зря тратит время. Скорее он был благодарен дому за эту требовательность. В прежней жизни он всегда зависел от театральной администрации, продюсеров, авторов, критиков. А здесь, в Особняке, он сам был главным. Здесь с ним соглашались, здесь к нему обращались за помощью.
Хотя в глубине души Майкл надеялся, что Энни все-таки позвонит. Он даже рождественские подарки детям купил. Куклу для Холли, нож для Бена и обоим — апельсины. А Энни он купил у местного антиквара браслет из белого золота с сапфирами, изящный, как кружево. Он завернул подарки и положил их под елку, потом зажег свечи и стал ждать. Вот только чего он ждал?
За окном шел снег. Рождественский календарь на стене — настоящий викторианский! — свидетельствовал, что до Рождества осталось всего шесть дней. Сев за рояль в гостиной, Майкл спел рождественские гимны; за двадцать лет жизни с той, другой, своей семьей он ни разу этого не делал. И его слегка потрясло то, что он начал думать об Энни в таких выражениях; но его теперешняя жизнь настолько отличалась от прежней их совместной жизни…
В сочельник на подъездной дорожке все же раздался рев поднимающегося в гору автомобиля, и Энни постучалась в дверь Особняка, с неприязнью поглядев на венок, повешенный Майклом. Холли и Бен, как оказалось, тоже приехали навестить отца, дети очень изменились с тех пор, как он видел их в последний раз, оба как-то заметно повзрослели. Еще бы, ведь больше полугода прошло… Когда Майкл еще работал в театре, бывали дни, когда ему остро хотелось увидеть детей, но он мог посмотреть только на их давнишние фотографии; он, например, пропустил момент, когда волосы Холли — буквально за какие-то две недели! — потемнели и стали почти каштановыми, хотя до этого она была беленькая, как ангелочек; он не заметил, когда Бен со своими изумленно открытыми глазами легко и просто перешагнул из детства в отрочество.
Энни была в черном пальто, которое ее старило. Когда Майкл открыл дверь, она широко улыбнулась, но улыбка тут же исчезла с ее лица, и она воскликнула:
— Боже мой! Что с тобой случилось?
Она, разумеется, переигрывала. Уж не настолько он переменился. Однако и дети смотрели на него как на чужого, — должно быть, это она их подучила.
Впрочем, ему очень хотелось показать им дом. И плоды всех своих трудов. Он прекрасно понимал, что именного этого мгновения он и ждал — ему хотелось увидеть, как изменятся их лица, когда они увидят классную комнату, и детскую, и лошадку-качалку на лужайке — все, что он любовно расставлял и развешивал, готовясь к их приезду. Птичка-ткачик вьет гнездо, надеясь привлечь самочку, а когда гнезда уже готовы, самка летает от одного к другому, инспектируя умение потенциальных женихов, а затем принимает решение и устраивается в каком-то одном гнезде, вынуждая остальных кандидатов либо вить новое, либо подыскивать менее придирчивую супругу…
— Боже мой! Сколько же труда ты вложил в этот дом! Мне говорили, что он — сущая развалина… — Видимо, это должно было звучать как похвала, но говорила Энни странным, каким-то приглушенным голосом. Впрочем, из вежливости она все же восхищалась тем, что ей показывал Майкл. Тогда он решил сразу выложить все козыри и рассказал ей и детям историю этого дома, указал на особенности его интерьера — лепнины, карнизов — и перечислил работы, которые ему пришлось выполнить, и те, которые он планирует в будущем. Дети ходили следом за ним по дому, но старались держаться поближе к матери. Детская, похоже, произвела на обоих большое впечатление, но Бен заявил, что боится лошадки-качалки и фарфоровых кукол с «рядами жутких белых зубов». И Холли, естественно, тут же подхватила: сообщила, что у нее от этих кукол «мурашки по коже», и прибавила, что ее удивляет «папина одержимость» этими игрушками — это было то самое выражение, которое Майкл слышал и от Роба, и ему вдруг стало ясно, что ни Энни, ни детям его дом совсем не нравится.
— Ну, разумеется, он мне нравится. Он прекрасен, — возразила Энни, но голос ее звучал недостаточно убедительно. — Просто ты…
— Чересчур одержим этим домом? — спросил Майкл.
Она пожала плечами.
— Такое ощущение, что здесь полно призраков, — сказала она. — И повсюду эти ужасные старые портреты… И как только ты их выносишь?
До него не сразу дошло, что Энни говорит о фотографиях семейства Ланди. Он чуть не рассмеялся: разве могут такие прекрасные лица вызывать раздражение? Он попытался объяснить, но почувствовал ее нетерпение: она то и дело поглядывала на дисплей мобильника.
— Здесь что, действительно нет связи? — спросила она.
Он покачал головой.
— Да, к сожалению, почти нет. Наверное, из-за деревьев.
Ее передернуло.
— Господи, как только ты можешь все это выносить, Майкл?! И потом, здесь так холодно… просто ужас как холодно …
— Правда? — удивился Майкл.
— И я все время слышу какие-то странные шумы…
Это были звуки старого дома: сочное поскрипывание полов, стон воды в водопроводных трубах, тиканье старых дедовских часов. Футляр этих часов был сделан из дуба, который был молодым дубком во времена юности Уильяма Шекспира.
— Я знаю, какие звуки бывают в старых домах, Майкл! Но это нечто совсем иное. Уверяю тебя, я все время слышу какие-то голоса ….
Он улыбнулся.
— Вот уж понятия не имел, что у тебя настолько развито воображение.
Она взяла его за руку.
— Поедем домой, Майкл! Дети по тебе соскучились. И я тоже. Поедем домой и попытаемся как-то договориться. Мы можем все начать сначала, только откажись от этого дома и вернись домой…
Он мрачно на нее глянул.
— Мой дом — здесь.
Первый шаг — это принять и смириться.
Вскоре они уехали, а их подарки так и остались неразвернутыми под елкой. Наступившая ночь принесла новый снегопад. Майкл сидел в библиотеке и курил. Запах табака плыл в воздухе, смешиваясь с ароматами хвои и дыма, долетавшими из гостиной. Он налил себе бренди из графина, стоявшего на столе, и перешел в гостиную, где уютно потрескивали дрова в камине. Сев на диван, Майкл стал ждать: ему казалось, что это вот-вот произойдет.
И действительно — из кухни отчетливо потянуло запахом пирога, и у него сразу стало теплей на душе. Как давно он уже не ел домашней еды! Майкл зажег свечи и выключил электрический свет. Стало гораздо лучше — огоньки свечей отражались в елочных шарах, по комнате бродили теплые, какие-то уютные тени. Ему даже показалось, что из игровой комнаты доносятся голоса его детей: пронзительный от возбуждения голос Неда и осторожный, предупредительный шепот Эмили.
Дедовские часы пробили полночь.
Майкл улыбнулся и сказал:
— Веселого Рождества!
И откинул голову на диванную подушку, закрыв на мгновение глаза и прислушиваясь к звукам ночи: постукиванью ветвей по деревянной обшивке дома, треску дров в камине, беззвучным, крадущимся шагам по натертому паркетному полу; шаги на мгновение замерли, а потом послышалось нетерпеливое сопение, треск разрываемых бумажных оберток, детский смех, который вдруг прекратился…