Пробило двенадцать — время «ночной смены». Но от нее по-прежнему не было ни слова. Он горько усмехнулся и сказал себе: зря, дурак, старался! А чего ты, собственно, ожидал? Впрочем, понимание, что он, столько лет прожив на свете, по-прежнему способен валять дурака и в результате попадать в глупое положение, доставило ему некое извращенное наслаждение. «Господи, — думал он, — да разве такая девушка могла бы заинтересоваться таким жалким типом, как я! Она ведь, даже не видя моего лица, сразу догадалась, что я — фрик».
И все же…
В течение всей передачи он ждал ее послания. Но она молчала, даже не попросила, как обычно, исполнить ту или иную песню. Он смутно злился на себя за то, что, в общем-то, почти ожидал несколько иной реакции. Скорее всего, она попросту переключилась на другую радиостанцию, которая тоже работает всю ночь. Или давно уже спит. Или вообще ушла на свидание с кем-нибудь более достойным…
А она в ту ночь даже не пыталась хоть что-нибудь прочесть в Сети. Пальцы ее замерли на клавиатуре Брайля. На экране застыла вчерашняя страничка Фантома, но у нее не возникало желания вывести на экран новую информацию. Она просто сидела и слушала песни, подобранные им для нее, — она знала весь репертуар «Фантом Радио» почти наизусть и про себя даже дала многим мелодиям свои названия. Например, ту, что звучала сейчас, она назвала «Blue », [81]и это действительно была одна из самых меланхоличных мелодий на свете. И одна из ее любимых, кстати сказать. Так что она даже не стала ни о чем просить его сегодня, понимая, что все сегодняшние песни — для нее. И мысль эта обдавала ее то холодом, то жаром, слушая эту чудесную подборку, она то ныряла в ледяную воду, то изнывала от жгучего зноя, но ни одна из этих мелодий не возбуждала ее так, как его реальный голос, украдкой пробравшийся в ее жизнь и в ее мечты…
«Неужели я влюбилась?» — без конца спрашивала она себя. Можно ли по-настоящему влюбиться, всего лишь услышав чей-то голос? Она коснулась концами пальцев клавиатуры, словно пытаясь воссоздать воображаемые контуры его лица, и ей казалось, что она касается его трепещущих век…
«Дорогой Фантом, — быстро напечатала она вдруг, — я люблю тебя. Мне кажется, что вообще-то я влюбилась в тебя давно, но когда прошлой ночью ты заговорил со мной…»
Она отослала это послание сразу же — чтобы не передумать. Так и не закончив фразы, словно надеялась, что он сам ее закончит. И ему пришлось несколько раз ее перечитать, прежде чем до него дошел смысл этих простых слов — который он сперва никак не мог расшифровать…
«Дорогая Lady of Shallot», — напечатал он и остановился. Потом решил, что ничего ей в ответ писать не стоит. В конце концов, он не поэт и не писатель, и слова вряд ли могут ему помочь. Вместо этого он снова переключил каналы и вышел в прямой эфир. На миг он растерялся — он совершенно не знал, что именно собирается сказать или сделать, потом подошел к роялю, взял аккорд ре-минор и то ли заговорил нараспев, то ли запел…
«Я бы так хотел… — казалось, он размышляет вслух. — Я так хотел бы…»
Должно быть, той ночью в воздухе витало что-то особенное. Никогда в жизни он еще не был так красноречив, никогда еще не мыслил так ясно. Возможно, ему все-таки помогала ночь, а может — мысли о тех звуковых волнах, что никогда не останавливаются и улетают далеко-далеко в глубины космоса…
«Я хотел бы, чтобы это стало возможным, хотел бы решиться…»
На пульте настойчиво замигал сигнал вызова. Наверное, передачу все-таки слушало гораздо больше людей, чем ему казалось. Потом замигал еще один огонек, и еще. Звезды. Созвездия. На сигнальной панели мигали и мигали красные огоньки. Вообще-то он был обязан отвечать на каждый звонок, такова была его работа, но сегодня он, Фантом, был занят другим. Ничего, думал он, все это может подождать до завтра; все равно завтра работы у меня уже не будет.
От этой мысли в горле у него сразу пересохло. Ведь «Фантом Радио» — это его жизнь. Что же он натворил? Что он, с ума сошел? Какого черта?! Что за демон внушил ему эту идею?
Он стащил с себя наушники, отошел от микрофона и переключился на привычный канал. Нет, теперь, конечно, уже слишком поздно, думал он. Теперь уже ничего не скрыть. Господи, что я наделал! Всю жизнь играл в прятки и вдруг выставил напоказ — и даже не лицо, а сердце! Пусть слушают все, кому не лень…
На всякий случай он проверил почту.
«Дорогой Фантом, — писала она, — я думаю: пора. Прошу тебя, встретимся через полчаса…»
И назвала точное место: улицу, адрес.
Он ответил одним словом: «Хорошо». И кликнул на Send.
А потом встал из-за стола, внутренне коченея от осознания собственной опрометчивости, и закрыл руками лицо — то самое лицо, один вид которого заставлял маленьких детей плакать от страха. Так он простоял довольно долго, большой, неуклюжий человек с уродливой отметиной на лице, которая выглядела так, словно туда плеснули фиолетовыми чернилами. А у него за спиной на звуковом пульте как безумные мигали огоньки. Там явно что-то перемкнуло — возможно, электричество, — и «Фантом Радио» вышло из эфира. Но для него это уже не имело никакого значения.
Он чувствовал, как бешено бьется его сердце.
Она чувствовала, как сильно у нее кружится голова.
«Что, если ее там не будет?» — думал он.
«Что, если он не придет?» — думала она.
И он быстро написал ей: «Тебе нужно еще кое-что узнать обо мне».
И она ответила: «Я ведь тебе кое-что так и не сказала…»
А потом и компьютеры, похоже, тоже вышли из строя. Экраны опустели. Он видел лишь курсор, мигающий на голубом фоне. И она больше ничего не чувствовала, пальцы ее замерли на клавиатуре Брайля.
И никто не видел, как она, надев пальто, взяла свою белую тросточку и открыла дверь. И никто не видел, как он выбежал на улицу, разве что привратник, как всегда дремавший у себя на посту. А призраки «Фантом Радио» тем временем шептались и пели в темной студии, и огоньки на пульте бодро мигали, принимая кодированные послания слушателей.
Dee Eye Why [82]
Среди героев этого сборника рассказов немало привидений, призраков. Но ведь призраки — как и любовь, как и сами рассказы — способны появляться внезапно и в самых неожиданных местах. Дом из этой истории уже не раз был мною описан (в том числе в некоторых романах): это не совсем мой дом, но некоторые из обитающих в нем призраков, безусловно, мои.
Говорят, первый шаг — принять и смириться. А потом отпустить — это и станет началом исцеления. Нужно по-настоящему почувствовать боль, прежде чем обретешь способность двигаться дальше. Ну, даже если это и так, то его страдания, по всей видимости, оказались куда сильней, чем можно было бы предположить. Большинство мужчин, столкнувшись с разводом, плачутся в жилетку друзьям, или начинают пить, или забиваются в нору и принимаются в полном одиночестве зализывать раны.
А Майкл Харман купил дом.
Местные жители называли его Особняк. [83]Это был старый, запущенный дом того типа, какие показывают в фильмах-ужастиках, например, хорошая семья, состоящая исключительно из белых европейцев и принадлежащая к среднему классу, въезжает в некий готического типа дом-монстр (построенный к тому же там, где раньше было кладбище — индейское, разумеется, если действие происходит в Америке), а потом они все удивляются, почему с ними происходят всякие неприятные «случайности». На этот раз, правда, никакой семьи не было. И «случайностей» тоже. Потому-то, возможно, Майкл этот дом и купил, воспринимая его как некое пустое пространство, которое нужно заполнить.
Все втайне были уверены, что покупка этого дома окончательно разорит Майкла: ему и развод стоил немало, так он еще и эту обузу до кучи на себя взвалил — чудовищный, грязно-белый, какой-то слоноподобный дом с пятью акрами заросшего сада и просевшей под бременем ста зим крышей, к тому же там наверняка понадобится без конца чинить, а то и полностью менять допотопные водопроводные трубы. А сад — точнее, заросли, возникшие на месте беспорядочно разросшихся фруктовых деревьев, — с японским прудом-зеркалом, с высокой каменной оградой, со старинными грушами, ветви которых покоились на шпалерах, с дорожкой, обсаженной одичавшими розами, и бог его знает с чем еще, — нуждался в целой армии садовников, иначе восстановить его и воссоздать там хотя бы какое-то подобие порядка не представлялось возможным. И все же Майкл этот Особняк купил, а почему, так никто и не понял. Энни, правда, твердила, что жить с Майклом в одном доме стало просто невозможно, что она просто не знает, как ей с ним себя вести, что у него то и дело резко меняется настроение, что его взрывной характер и совершенно иррациональные поступки в конце концов довели ее до того, что она стала опасаться, как бы он не причинил вред ей и детям. Но люди, хорошо знавшие Майкла, сильно сомневались, что ее утверждения соответствуют действительности. Во всяком случае, Майклу никогда не была свойственна склонность к насилию. Сложный характер? Возможно. Хотя, скорее, замкнутый. Майкл всегда был очень сдержанным и, несмотря на свою профессию, редко выплескивал чувства наружу, стараясь скрывать свое истинное «я» даже от тех, кто его действительно любил.
Раньше он был актером. В основном музыкальных театров. Он добился значительных успехов, сумев по-своему и весьма впечатляюще интерпретировать на сцене образы хорошо известных персонажей. Это был крупный и довольно неуклюжий мужчина с вьющимися волосами, неуверенной улыбкой и проявившейся после сорока склонностью к полноте — в общем, человек довольно приятный, но внешне ничем не примечательный; запоминался только его чудесный голос. Благодаря этому голосу у него было множество преданных поклонников — по большей части женщин, а отдельные особы прямо-таки с ума по нему сходили. Одна, например, преследовала его лет десять, таскаясь за ним по театрам и все пытаясь всучить ему какие-то подарки, другие забрасывали его письмами, а одна даже грозилась застрелить его жену. И все они открыто заявляли, что любят его. Но ни одна по-настоящему его не знала. На самом деле со временем ему и самому стало все чаще казаться, что он знает себя недостаточно хорошо. Лучшие годы его жизни были связаны с бесконечными чемоданами, переездами, необходимостью много работать то над одной ролью, то над другой, пропуская при этом такие важные вещи, как первые шаги ребенка, сказанные ими первые слова и вообще — детство своих детей. Пятнадцать лет дурацких развлекательных программ по воскресеньям, когда над почетным гостем издеваются и подшучивают, пятнадцать лет слащавых рождественских спектаклей, футбольных матчей, вечеринок в театре за кулисами, пятнадцать лет, целиком посвященных пыльному старому божеству, которое пахнет опилками, гримом, потом и современными электронными приспособлениями, пыльному старому божеству, что обитает в темноте за кулисами, чуть дальше ярких огней рампы…
И вот однажды все разом рухнуло. Чудесный голос отказал ему прямо во время выступления. Видимо, сказалось все сразу — накопившаяся усталость, сенная лихорадка, до предела напряженные нервы, — и с того дня Майкл стал бояться выходить на сцену. Вскоре страх достиг таких пределов, что уже при вступительных аккордах какой-нибудь песни или арии, которую ему предстояло исполнить, его охватывала дикая паника, он весь покрывался испариной, ему казалось, что рот его набит опилками, и он сам толком не понимал, откуда берется этот внезапный, сковывающий душу страх. И тогда Майкл решил все бросить. Ушел прямо посредине шоу, сказавшись больным и прекрасно понимая, что пыльный старый бог театра его непременно осудит и накажет.
А вскоре после этого они с Энни развелись. Она терпела и всячески поддерживала его, пока он работал на износ и дома почти не бывал, но как только он каждый день «начал путаться у нее под ногами», она не выдержала. Это было выше ее сил, они так не договаривались! У них был дом в Йоркшире, где Майкл проводил праздники и короткие недели отпуска. Но теперь Энни вдруг сочла, что дом слишком мал для четверых. Никто с Майклом больше не знался. Друзья чувствовали себя в его присутствии неловко. Энни обращалась с ним как с гостем. Даже дети, похоже, чувствовали, что он занимает в доме слишком много столь нужного им самим пространства — и Майкл уехал из дома, чувствуя себя узником, лишенным какой бы то ни было надежды на возможную отмену или отсрочку приговора…
А потом Энни совсем от него ушла и забрала с собой детей, и он остался с разрубленной пополам жизнью, с разрубленным пополам сердцем и с разрубленным пополам банковским счетом.
Вот тогда-то Майкл Харман и купил Особняк. Как именно это случилось, он и сам не смог бы сказать с уверенностью. В тот раз он подыскивал себе жилье неподалеку от прежнего, чтобы чаще видеться с детьми — возможно, переделанный под мансарду чердак или небольшую квартирку на берегу реки, — и случайно забрел в какие-то заросли, среди которых торчал полуразвалившийся дом совершенно нелепой конфигурации, почти скрытый одичавшими рододендронами, а в густой крапиве виднелась табличка с надписью: «Продается».
Такой дом никак не мог вызвать любовь с первого взгляда, и все же Майкл Харман сразу в него влюбился. Возможно, его пленил сад, тишина заросших дорожек. А может быть, он сразу понял: вот идеальное место для подрастающих детей. Или его привлекло ощущение заброшенности, облаком витавшее над этим местом, которое, казалось, втайне мечтает об освобождении…
И хотя в тот момент до заключения сделки было еще далеко — все-таки дом изрядно одряхлел, — но влюбленные, как известно, не знают преград, так что очень скоро Особняк перешел в собственность Майкла. Он сразу же туда переехал, хотя жить в этой развалюхе было практически невозможно. Энни осталась в их прежнем, «общем», доме, а Майклу вновь пришлось много и тяжело работать. Еще бы: крыша в Особняке протекала, стены постоянно были влажными, отопление вышло из строя. Однако уже наступила весна, ночи становились все теплее, и, разумеется, даже такая жизнь была лучше жизни на чемоданах.
Говорят, первый шаг — принять и смириться. Майкл целых три недели провел в тщетных попытках смириться с мыслью, ЧТО он на самом деле купил. Ему достались густо оплетенные плющом стены, крыша из прочного йоркширского камня, четыре спальни, две ванные комнаты, библиотека, кухня, кладовая, детская, буфетная (с холодной кладовой для мяса, где имелись специальные крюки, на которых должны были бы висеть окорока, тушки уток и фазанов и говяжьи бока), древний винный погреб, где все было покрыто толстым слоем пыли, и несколько витражей в свинцовых переплетах. Большая часть цветных стекол была, правда, разбита, но цвета — особенно по утрам, на солнце — были просто великолепны, от витражей по паркетному полу разбегались стайки цветных зайчиков, да и сам пол тоже когда-то был весьма неплох, хотя теперь, весь покрытый рубцами и царапинами, выглядел так, словно побывал в сражении. Майкл чувствовал почти физическую боль, представляя себе, как, должно быть, великолепно выглядел раньше этот Особняк: по-своему изящный, элегантно меблированный, роскошный даже по меркам Молбри-вилледж, самого старого района города, который, по уверениям местных жителей, некогда мог похвастать тем, что количество «Роллс-Ройсов» там на квадратную милю выше, чем в любом другом городе Севера.
Разумеется, это давно уже не соответствовало действительности. Теперь в домах на улице Миллионеров, как ее называли в Молбри, по большей части размещались офисы, съемные квартиры и приюты для престарелых. Нетронутыми остались всего несколько старых домов, стойко отражавших мощные волны индустриального развития. Но, несмотря на это, Майкл понимал, что некогда это был просто чудесный район. Да и сам Особняк наверняка заслуживал восхищения. Под обоями, которые слоями отходили от стен, Майкл обнаружил первоначальный вариант — изысканные обои марки «Morris & C o», [84]а однажды, обдирая старые обои на лестнице, он нашел на стене trompe-l’oeil, [85]причем фреска оказалась в приличном состоянии — на ней был изображен идиллический пейзаж, как бы просвечивавший сквозь увитые розами шпалеры. Майкл знал, что в этом доме никто не жил по крайней мере года полтора, но только сейчас стал понимать, какое это благо, что дом настолько не ухожен. Действительно, за последние полсотни лет тут явно не вводили никаких новшеств. Проводка, правда, совсем одряхлела, как и выключатели, как и изысканные дверные панели, как и резные балюстрады из кедра, как и витражи, как и монументальная керамическая ванна, как и огромные, отделанные дубом камины. На кухне, правда, можно было заметить некие попытки модернизации. Но когда Майкл обнаружил под слоем битума и бледно-желтого паркета старинные каменные плиты, он тут же бросился их отскребать и отмывать, и чудесный камень — словно в благодарность — засверкал, засветился теплыми мягкими красками.
«Энни наверняка бы понравилось», — подумал Майкл и отчего-то вдруг испытал острую боль. Да, ей наверняка понравилась бы и старинная плита с духовкой, и тщательно отчищенная металлическая кухонная посуда на стене, и камин, и мясная кладовая, и буфет, и изрезанные-изрубленные гранитные кухонные столешницы. Нет, это же просто смешно! Нечего и думать об этом. С опозданием на целых пятнадцать лет он наконец отыскал такой дом, о каком Энни всегда мечтала!
Майкл начинал понимать, что домам, как и людям, нужно, чтобы их любили. А этот дом слишком долго пребывал в полном небрежении. И теперь перед Майклом стояла нелегкая задача — вновь вдохнуть в Особняк жизнь.
Он был сыном строителя, и прежде чем его почти полностью захватил театр, отец успел научить его многим вещам, предназначение которых только теперь стало ему совершенно ясным. И хотя такие сложные операции, как замена водопровода, канализации и электропроводки, выходили, разумеется, за пределы его возможностей, он все же чувствовал, что вполне способен применить на практике многие из своих навыков, которые считал давно забытыми.
Сперва Майкл работал, просто чтобы заглушить невыносимую душевную боль и ни о чем не думать. Он работал, пока на ладонях не вздувались кровавые пузыри, а сам он не начинал кашлять, ибо легкие его то и дело забивало пылью. Он работал, пока у него не начинало болеть все тело, а сам он настолько не отупевал от усталости, что все желания, кроме желания отдохнуть, отступали на второй план. Но вскоре мучительное чувство усталости прошло, и Майкл стал находить определенное удовольствие в простом физическом труде — он циклевал и полировал деревянные полы, отдирал дощатые филенки со старинных дубовых дверей, на которых обнаружил потрясающую резьбу, штукатурил стены и красил их с помощью валика, шпатлевал и тщательно затирал щели на поврежденных деревянных панелях. В итоге он вскоре заметил, что тихонько напевает за работой — он как раз удалял очередной кусок рассохшегося паркетного шпона, под которым виднелся прекрасный дощатый пол из смолистой сосны…
«Что происходит?» — думал он. То, что начиналось почти как наказание, постепенно превращалось в истинное наслаждение. Руки его окрепли, и кровавых мозолей он уже больше не натирал; мышцы больше не болели, тело работало легко и эффективно. Такое ощущение, будто он, сдирая со старого дома эти слои небрежения и забвения, одновременно и с самим собой проделывал то же — сбрасывал с себя прежнюю несчастливую жизнь слой за слоем, точно змеиную кожу. И теперь, работая в одиночестве в пустом доме, он еще и с удовольствием пел, причем исключительно для себя, в кои-то веки оставляя без внимания и жертвоприношений пыльного, почти забытого, старого бога сцены.
Так прошло полтора месяца. Наступило лето. Все это время Майкл практически не выходил из дома и с удивлением обнаружил, что его нынешние соседи ведут себя в высшей степени благоразумно и сдержанно, во всяком случае, никто к нему не приходил, никто не беспокоил. Мобильная связь в старом доме почему-то была крайне плохая, возможно, из-за высоких деревьев, но SMS все же проходить ухитрялись. По SMS Майкл заказал доставку необходимых для ремонта материалов и договорился с окрестными рабочими. Что же касается еды, то рядом была закусочная, где готовили неплохие сэндвичи, впрочем, у него и аппетита-то особого не было. Хотя энергия била ключом. Майкл успел уже более-менее привести в порядок несколько комнат, когда ему стали попадаться некие ключи к прошлому этого дома: кожаные детские туфельки, спрятанные в камине, пачка дешевых сигарет под паркетом, явно забытая кем-то из рабочих (он наверняка потом проклинал собственную забывчивость), разрозненные страницы газеты 1908 года. А в классной комнате он обнаружил имена, вырезанные на нижней стороне подоконника.
Чем больше следов прежней жизни он находил, тем сильнее дом его заинтересовывал. Еще относительно недавно Особняк принадлежал д-ру Грэму Пикоку, [86]а после его смерти так и стоял пустой, пока его не выставили на продажу вместе с большей частью имевшегося в нем имущества. Агентство по приведению старых домов в порядок оставило в Особняке лишь встроенную мебель да осветительные приборы, ну и еще некоторые из самых громоздких предметов, находившихся там, видимо, с первых дней его существования. Что же касается истории Особняка, то, согласно проведенному Майклом расследованию, доктор Пикок уже довольно пожилым человеком унаследовал этот дом от умерших родителей, а первоначальными владельцами Особняка были родители его матери, в девичестве носившей фамилию Ланди. Мисс Эмили Ланди была в семье единственной дочерью и имела двух братьев.
Ее отец, Фред Ланди, был довольно крупным промышленником, текстильные фабрики Ланди знала вся страна. Он был женат на Фрэнсис Ливерсидж, дочери торговца чаем из Ливерпуля. У них родились трое детей — Эмили, Нед и Бенджамин, умерший во младенчестве. Майклу очень хотелось узнать, не принадлежали ли те крошечные башмачки, которые он нашел в камине детской комнаты, этому давным-давно умершему мальчику, не сунула ли их туда сама Фрэнсис, исполняя тайный предрождественский ритуал…
За минувшие полтора месяца Майкл не сделал ни одной попытки встретиться с бывшей женой. Он старался даже не думать об этом, понимая, какую боль испытает, вновь увидев ее, — но еще больнее было бы вновь встретиться с любимыми детьми. Но, проведя месяц в разлуке с семьей, он все чаще стал замечать, что думает о том, как бы отнеслась Энни к его новому дому. Он прямо-таки видел, как она с восхищением разглядывает старинные каменные плиты кухонного пола, тщательно им отчищенные, как их дети — девятилетняя Холли и шестилетний Бен — носятся по саду, высматривая, где лучше построить шалаш или домик на дереве, как обследуют чердак и восторгаются детской комнатой, которую Майкл уже успел отделать.
В конце концов, он все-таки решил пригласить их в Особняк и показать плоды своих немалых усилий, хотя реставрационные работы были еще далеки от завершения. Но, по крайней мере, крышу уже поставили новую, прочную, а в некоторых комнатах даже успели настелить полы. Майкл действительно гордился проделанной работой, собственными успехами по переустройству дома он гордился куда больше, чем любым самым успешным выступлением на сцене.
Целый день перед приездом Энни с детьми он старательно выкашивал дорожки и заросшую травой лужайку, пытаясь привнести в этот растительный хаос хоть капельку порядка. Занимаясь этим, он обнаружил в зарослях чудесный декоративный прудик и фонтан в виде русалки, при виде которых испытал совершенно детский восторг.
Энни и дети должны были прибыть к четырем, но не появились и в пять. Телефона в Особняке не было, Майкл проверил свой мобильник, обнаружил там SMS от Энни, и ему показалось, что в ушах у него звучит ее ломкий голос: «Майкл, мне, право, очень жаль. Я думала, что готова, но оказалось, что это не так. Дети сейчас ведут себя очень хорошо, они совершенно успокоились, и мне страшно не хотелось бы снова их будоражить. Хотя, возможно, через пару недель мы все-таки тебя навестим. Береги себя, Э.».
Он стер послание. Приготовил себе чай. Передохнул немного и снова взялся за работу — теперь он трудился над большой ванной, где на полу сильно потрескалась плитка. В сарае он отыскал целую коробку запасной плитки и надеялся, что этого ему вполне хватит на весь ремонт. Через полчаса он уже успокоился и вовсю напевал за работой. И его чудесный голос вновь парил в воздухе, точно волшебная птица.
На следующий день к нему заехал старый друг Роб. Его друг? Да нет, скорее Энни. А для него просто сосед, с которым они были знакомы с незапамятных времен. Роб сказал, что Энни очень беспокоилась и послала его «проверить, как там Майкл».
«Проверить, как там Майкл»… И опять ему показалось, что он слышит ее голос. Звонкий, чуть ломкий. И в душе его вспыхнула слабая надежда — ведь если ей интересно, как у него идут дела, то она никак не может равнодушно к нему относиться, правда? Впрочем, Роб и сам вскоре заговорил об этом. Люди болтают, сказал он, и это вполне естественно: его бурная деятельность не может не вызывать любопытства соседей. И потом, Майкл все-таки знаменитость — по-своему, конечно, — и теперь прессе наверняка будет за что ухватиться.
— Ухватиться за что? — не понял Майкл.
Роб немного смутился, но сказал:
— Ну, они наверняка ухватятся за этот дом. И за твою прогрессирующую одержимость этим домом.
Очевидно, подумал Майкл, новые соседи все-таки оказались наблюдательнее, чем он думал. Все-то они замечали и подмечали: и многочисленные вопросы о прежних хозяевах, которые он задавал обитателям Деревни, и материалы, которые он заказывал для ремонта, и нанятых кровельщика, сантехника и электрика. Жители любой деревни никогда не оставили бы без внимания столь бурную деятельность, теперь наверняка сплетни в Молбри цветут столь же пышным цветом, как и одичавший кустарник у него в саду.
— Господи, — сказал он, — какая еще одержимость?
Роб еще раз, более подробно, повторил то, что говорила ему Энни: Майкл совсем сошел с ума, живет, как отшельник, доработался до того, что превратился в тень…
— Ты и впрямь здорово похудел, — заметил Роб.
— Мне давно пора было сбросить хотя бы десяток фунтов, — пожал плечами Майкл.
— Но для чего ты все это делаешь? — спросил Роб. — Ты ведь никогда не сможешь жить тут один. Я что хочу сказать? Вот сколько тут, например, спален? Штук десять, наверно? И потом, ты вообще-то в театр возвращаться собираешься?
Майкл пожал плечами.
— Кто его знает? Да и кому какое теперь до этого дело?
— Ну, так или иначе, а я тебе вот что скажу: в этом доме нечисто! — заявил Роб с видом человека, совершенно уверенного, что он прав.
Майкл не выдержал и рассмеялся:
— Что значит нечисто?
— Во всех старых домах нечисто, — стоял на своем Роб.
Открытие, что Роб — работавший в рекламе, владевший серебристым BMW и любивший по субботам поиграть в сквош, — настолько суеверен, вызвало у Майкла смех. В некоторых старых домах действительно порой бывает не по себе — за двадцать без малого лет работы в театре Майкл не раз испытывал подобные ощущения, — но к его Особняку это не имело ни малейшего отношения. Он ни разу не натыкался на неожиданно холодные местечки, никогда не слышал никакого шепота в темноте и ни разу не видел даже намека на привидение. В этом отношении его Особняк был безупречен и обладал столь же прозрачной аурой, как Луна.
— Послушай, Майкл… Энни считает, что тебе стоило бы обратиться к врачу…
Майклу сразу расхотелось смеяться. Обратиться к врачу? Как это похоже на Энни! Как странно она воспринимает то, чем он сейчас занимается. Ведь это-то как раз и есть лучшая терапия. Это исцеляет душу куда успешней, чем походы к недопеченному «психотерапевту» — юнцу с докторской степенью по социологии. Что же касается душевного здоровья, ей самой было бы неплохо кое с кем посоветоваться — вряд ли нелепые разговоры о том, что в его Особняке нечисто, свидетельствуют о здравомыслии…
Так он Робу и сказал, при этом невольно все повышая и повышая голос — тот самый голос, который некогда легко, без помощи усилителей, долетал в театре до верхнего яруса балкона; этот голос сейчас словно вспарывал окружающие их вечерние сумерки, так что вскоре Роб не выдержал. Он распрощался и ушел, окончательно уверившись в том, что подозрения, возникшие у Энни относительно психического здоровья Майкла, не лишены оснований.
После его ухода Майкл проверил мобильник. Никаких SMS. Да и батарея почти разрядилась. Надо бы сходить в Деревню и поискать местечко, где мобильная связь получше, подумал он, но потом решил не ходить. Да и зачем? Вместо этого он отправился в деревенскую библиотеку и взял на абонемент несколько книг по местной истории. Фред Ланди и его семейство некогда считались в окрестностях Молбри фигурами весьма значительными, и Майкл надеялся, что ему, возможно, удастся раскопать еще кое-какие сведения об этой семье.
Ему понадобилось три дня, чтобы внимательно прочитать все книги — читал он в перерывах, которые сам же себе и устраивал. Он узнал, в частности, что Особняк был построен Фредом Ланди в 1886 году, а в 1910 году его существенно модернизировали (витражи, фрески и английский парк относились как раз к этому периоду). Оказалось, что Нед Ланди погиб в 1918 году, за несколько дней до окончания войны, а Эмили вышла замуж относительно поздно. Ее мужем стал мистер Треверс Пикок, и у них родился сын, Грэм Пикок, но их брак продлился недолго: Треверс Пикок умер за границей, и уже в 1925 году Эмили вместе с маленьким сыном вернулась домой и жила в Особняке до самой смерти, наступившей летом 1964 года. Что же касается Грэма Пикока, то, судя по сохранившимся в Молбри слухам, умер он холостяком, оставив весьма приличное состояние какому-то благотворительному фонду для слепых.