Кто‑то должен был стать козлом отпущения. Но, как считали в правительстве и парламенте, кто угодно, но не они.
II
31 января графиня Уэстморлендская написала из Вены своей подруге: «Мне очень обидно. Я чувствую себя униженной. Я в ярости, видя, какую игру ведет моя страна. Среди министров, которые так охотно оправдывали себя вместе и поодиночке, не нашлось ни одного, кто имел бы мужество высказаться в защиту лорда Раглана. Они так боятся обидеть своих хозяев, вызвать недовольство прессы! Вы понимаете, как я возмущена их поведением».
Это было более чем правда. С начала декабря правительство подвергалось постоянным обвинениям со стороны обеих палат. Любого, кто имел отношение к военному ведомству, не исключая даже принца Альберта, осыпали оскорблениями и насмешками не только в парламенте, но и в прессе. «Здесь все идет наперекосяк, – писал принц вдовствующей герцогине Кобургской, – политический мир сошел с ума. Пресса, которая в собственных интересах раздувает известия о страданиях наших солдат, вызвала озлобление нации. Газеты призывают наказать всех и каждого, но не могут найти, кого именно, поскольку такого человека просто не существует».
Имена лорда Раглана и офицеров его штаба, в первую очередь генералов Эйри и Эсткорта, почти всегда упоминались с осуждением. Иногда звучали прямые обвинения в их адрес. Некоторые газеты пытались заступиться за них, но никто в парламенте не замолвил ни слова в их защиту. Создавалось впечатление, что министры были готовы пожертвовать кем угодно, лишь бы их самих оставили в покое. 31 января Чарльз Гревилль записал в своем дневнике: «Репутация Раглана стремительно падает. Этого мнения придерживаются и министры. И тем не менее они находятся в сложном положении, поскольку не могут отозвать его: ведь он не совершил ничего действительно предосудительного или скандального».
|
|
Отказываясь защищаться, с презрением игнорируя самые дикие обвинения, заверяя герцога Ньюкаслского в том, что он видит в этом всего лишь извечную брюзгливость англичан, Раглан казался окружающим по‑прежнему спокойным и невозмутимым. Лорд Бэргхерш, который встречался с ним каждый день, рассказывал леди Уэстморленд, что Раглана не трогали ни нападки в парламенте, ни статьи в газетах, ни опубликованные письма неизвестных офицеров. Только из писем жене было видно, насколько глубоко он страдал. Только жена и сестра знали, каким мягким и ранимым человеком был Раглан, как тяжело переносил обстановку всеобщей травли.
Он писал, что чувствует себя одиноким и опустошенным. Даже королева, дружеские письма которой так много для него значили, теперь казалась все более сдержанной, отстраненной и обеспокоенной.
Отправляя домой письма, полученные от королевы, лорда Эбердина и герцога Ньюкаслского по случаю присвоения звания фельдмаршала, Раглан написал дочерям, насколько сердечными и искренними были поздравления, полученные им в связи с повышением, которого он, кстати, не вполне заслуживает, от них всех, особенно от членов семьи[25].
«Самой любезной была королева. Настолько, что большей любезности просто невозможно представить. Слова лорда Эбердина обо мне и моей службе были настолько лестными, что казалось, что человек с такой холодной внешностью не способен на них. Я уверен и в том добром отношении, которое испытывает ко мне герцог Ньюкаслский».
|
|
Однако теперь все изменилось. Письма королевы все еще были вежливыми и любезными, но Раглан не мог избавиться от ощущения, что в них звучат укоризненные нотки. В поздравлении по случаю нового 1855 года, отправленном из Виндзора, королева коротко подтвердила получение последнего письма Раглана и поблагодарила за него. Затем без предисловий перешла к сути дела:
«Тяжелые испытания, выпавшие на долю армии, плохая погода и болезни вызывают глубокое беспокойство Ее Величества и принца. Чем более стойко наши храбрые солдаты переносят трудности и лишения, тем большие страдания доставляет Ее Величеству мысль о том, что эти испытания все еще продолжаются.
Королева надеется на то, что лорд Раглан приложит все усилия к тому, чтобы страдания солдат не усугублялись небрежным, недобросовестным отношением тех, кто по долгу службы отвечает за удовлетворение их нужд. Королева слышала о том, что солдатам подают зеленый кофе вместо прожаренного, и о многом другом. Это потрясло Ее Величество, и она считает, что для армии должны быть созданы такие условия, каких только можно добиться при данных обстоятельствах. Королева искренне надеется, что направленные в Балаклаву значительные запасы теплой одежды не только достигли места назначения, но и были розданы солдатам, что лорд Раглан лично проследит за строительством жилья для подчиненных. Лорд Раглан не может себе представить, как мы переживаем за нашу армию и как хотим уменьшить ее страдания…»
|
|
Лорд Раглан ответил немедленно и очень подробно, не забыв прокомментировать ни один из пунктов письма королевы. Без цветастых извинений и экстравагантных обещаний он приложил все усилия для того, чтобы успокоить ее величество. Он писал, что делается все возможное. И не кривил душой:
«Уверяю Ваше Величество, что все мои мысли и время посвящаю тому, что прилагаю усилия, чтобы удовлетворить различные нужды Ваших войск. К сожалению, не в моих силах облегчить бремя обязанностей, которые они выполняют. Обращаю внимание Вашего Величества, что, несмотря на имеющуюся у Вас информацию о неудовлетворительной работе штаба армии, я имею все основания быть довольным службой офицеров штаба, тем, с каким рвением они относятся к выполнению своих обязанностей».
Раглан проинформировал королеву, что три месяца назад казначейством был заказан жареный кофе, но он все еще не прибыл. Инженеры под руководством капитана корабля «Санспарейл» сконструировали машины для жарки зеленого кофе, по ошибке присланного в армию, но их мощности недостаточно, чтобы обеспечить всех солдат и офицеров. Раглан сообщил об этом королеве вовсе не для того, чтобы обвинить казначейство. Он вообще не любил жаловаться на кого бы то ни было до тех пор, пока не располагал точными доказательствами вины.
Затем он с негодованием отверг все те обвинения, которые выдвигал против него герцог Ньюкаслский.
До конца 1854 года герцог симпатизировал Раглану в его деятельности, пытался защитить его от «хулиганских выпадов «Таймс». Но теперь отношения между этими людьми изменились. Нападки «Таймс» становились все более активными. Правительство также старалось выставить себя «жертвой обмана военной системы», дистанцироваться от человека, который «привел армию к ряду ужасных провалов», что, в свою очередь, поставило страну «на грань катастрофы национального масштаба». «Конечно же первой жертвой мести общественного мнения стану я, – жаловался герцог Раглану, – а вороха бумаг, которые подготовили как тори, так и радикалы, уже предрешили мою судьбу».
Тон личных писем герцога Раглану изменился. Теперь они были полны обвинений. Он больше не выражал симпатий командующему крымской армией. Он писал о «необходимости перемен и реорганизации», «недобросовестном выполнении служебных обязанностей», «безразличии к судьбе армии», «непонимании сомнений в правительстве», «безразличии в армейском руководстве». Герцог повторял все те многочисленные жалобы, которые поступали ему как от членов парламента, так и от простых людей. Пальмерстон спрашивал о письме, в котором командующего обвиняли в том, что он прибыл на поле битвы под Инкерманом, когда сражение было почти закончено. Некоторые интересовались, почему офицеры штаба жили в роскоши, в то время как армия голодала. Почему больные должны были собирать хворост для генеральских костров? Одна из офицерских жен требовала объяснений, почему ее муж мечтает о смене белья.
Лорд Раглан отвечал на обвинения спокойно, с полным самообладанием, не обращая внимания на откровенные нелепости. Вскоре герцог обрушился на генералов Эйри и Эсткорта и на других старших штабных офицеров. Обвинения, поначалу расплывчатые, становились все более серьезными и категоричными. Герцог настаивал на немедленном увольнении этих офицеров. Раглан выступал в их защиту с горячностью, удивительной для человека, которого никогда не беспокоили даже ложные выпады против самого себя.
Он «целиком и полностью отдавал себе отчет в абсурдности выдвинутых правительством претензий».
«С глубокой озабоченностью я наблюдаю за тем, как, основываясь на частных письмах, Вы обвиняете генералов Эйри и Эсткорта, а также других офицеров штаба. При этом никто не выражает пожелания узнать и мое мнение начальника о качествах моих подчиненных. Почти полвека я находился на государственной службе, но никогда не сталкивался с подобными огульными обвинениями. Вышеназванные офицеры заслуживают самой высокой оценки. Ежедневно наблюдая за их работой, я не мог не отметить их высочайшей квалификации. Кто может лучше судить об этом: я или неизвестные авторы анонимных посланий?
Считаю невозможным освобождение от своих постов этих людей, как не имеющее для этого ни малейших оснований.
Прошу простить меня, но я считаю своим долгом добавить, что рассматриваю Ваше согласие с обвинениями против этих офицеров как свидетельство Вашего недоверия ко мне, командиру этих людей, поскольку в своей повседневной деятельности они руководствуются моими приказами.
Я считаю, что нападки на штабных офицеров вообще направлены, в первую очередь, на мой личный штаб. Моих подчиненных обвиняют в аристократической надменности, пренебрежении к солдатам и бог знает в чем еще. Это очень удивительно для меня, поскольку ранее я повсеместно слышал о своих старших офицерах прямо противоположные отзывы. Они все настоящие джентльмены, действительно образованные люди. Они ревностно относятся к выполнению своего долга и учтивы с окружающими.
Среди них нет такого, который, как и я сам, не был бы готов выполнять свои обязанности в любое время дня и ночи».
Получив неожиданно решительный отпор, правительство отказалось от намерения настаивать на немедленной отставке Эйри и Эсткорта. Однако, как заметил в следующем письме герцог Ньюкаслский, необходимо было срочно что‑нибудь предпринять. Нужно было удовлетворить общественное мнение и прессу, принеся кого‑то в жертву. Не согласится ли лорд Раглан на перевод генерала Эйри в войска? «Считаю необходимым отметить, – написал в ответ командующий, – что, если генерал Эйри будет удален с поста генерал‑квартирмейстера, это нанесет самый серьезный ущерб службе и будет оскорбительно для меня. Мне было бы очень трудно обойтись без него. Я считаю его услуги бесценными».
Но в правительстве уже решили, что Эйри идеально подходит на роль козла отпущения. Члены кабинета использовали любую возможность для того, чтобы убедить Раглана избавиться от этого человека. Боевые генералы и старшие офицеры, уверяли командующего, не любят Эйри. И хотя его главный недоброжелатель генерал Кэткарт был мертв, генерал Браун едва ли относился к Эйри лучше. Неожиданно помирившись в Лондоне, непримиримые враги Кардиган и Лекэн «не произнесли об Эйри ни одного хорошего слова». Лэси Ивэнс высказывался о генерал‑квартирмейстере только в критическом тоне; свое мнение он открыто высказывал в письмах старому другу Делейну. Необыкновенно умный и трудоспособный, но в то же время беспокойный, обладающий острым до бесцеремонности языком, генерал Эйри привык называть вещи своими именами и тем самым нажил себе множество недоброжелателей и открытых врагов. Теперь ему пришлось на собственном опыте убедиться в том, насколько это опасно в дни военных неудач.
Добиваясь поставленной цели, герцог в письме от 1 января 1855 года сослался на письма рассерженных родственников одного офицера, «который умирал от болезни, вызванной причинами, которых можно было избежать». Те обвиняли генерал‑квартирмейстера в том, что он уделяет мало времени служебным обязанностям, не забывая, однако, вести личную переписку «с полудюжиной прекрасных дам в Лондоне».
Раглан ответил на это:
«Я конечно же мог бы не отвечать на обвинения офицера, который умирает по причинам, которых могло бы и не быть. Но считаю своим долгом заявить, что генерал‑квартирмейстер не имеет ничего общего с этими «причинами». Он вообще не имеет отношения к болезням офицеров. Генерала Эйри обвиняют в том, что он состоит в переписке с леди Хардиндж, которая беспокоится о своем брате. Он пишет также леди Раглан, которая беспокоится о своем муже, то есть обо мне. Вот все те «лондонские дамы», с которыми он ведет переписку, разумеется кроме собственной жены.
Я действительно не могу понять, как можно обращаться к Вам с подобными инсинуациями.
Не могу прийти к другому заключению, кроме того, что утратил Ваше доверие. Я воспринимаю это как тяжелое несчастье, поскольку перед лицом все усиливающихся неудач Ваша поддержка служит мне чуть ли не единственным утешением. Тем не менее мой долг перед королевой заставляет меня прилагать все усилия для выполнения моих обязанностей, несмотря на то, как складываются мои личные дела».
Переписка длилась несколько недель в начале зимы. Вынужденный ежедневно тратить на нее несколько драгоценных часов, которые мог бы посвятить решению важных военных вопросов, Раглан работал дольше и интенсивнее, чем прежде. Подчиненные заметили, что несколько раз, когда он приходил на завтрак, у него был вид человека, который совсем не ложился в постель.
Раглан с честью выдержал возрастающую нагрузку. Найджел Кингскот писал, что командующий «удивительно стойко переносил нечеловеческое напряжение. Кому еще удалось бы, сохраняя спокойствие и беспристрастность, продолжать выполнять повседневные обязанности по службе, не обращая внимания на злостную клевету «Таймс»?».
Сам командующий недоумевал: «Зачем эти постоянные выпады против штаба? Каждый из них попадает пальцем в небо, пытаясь определить причины наших неудач. Никто не видит, что основная проблема состоит в нехватке транспорта… Я не нахожу понимания в правительстве и, что особенно неприятно, у герцога Ньюкаслского».
За Раглана очень переживали родственники. Шарлотта Сомерсет с трогательным пафосом пишет подруге:
«Мы действительно сейчас переживаем нелегкие времена. Единственное, что позволяет нам сохранять присутствие духа, – это вера в то, что Бог и его милосердие сохранит папе здоровье и даст ему силы справиться со всеми проблемами и заботами, поможет ему при всех обстоятельствах не терять присутствия духа и, что еще более важно, чувства юмора. Отец работает целый день и почти всю ночь, много ездит верхом. Иногда он, невзирая на непогоду, проводит в седле по шесть часов… Мы с Китти с удивлением читаем старые хроники. Мы были поражены, обнаружив, что дебаты в обеих палатах 1810 года по поводу событий в Талавере очень напоминают то, что происходит сейчас. Но есть и отличие: тогда правительство поддерживало командующего, теперь оно с удовлетворением наблюдает за тем, как его пытаются унизить, предпочитая не вмешиваться…
Бедный Ричард не согласен со мной, но я иногда думаю о том, как хорошо, что отец находится далеко отсюда и ему не приходится выслушивать многочисленные истории и сплетни, которые люди, приходящие в наш дом, считают за удовольствие пересказать нам… Я надеюсь, что в конце концов правда восторжествует».
Глава 16
НОЧНОЙ КОШМАР
На долю бедных солдат выпали нечеловеческие страдания.
Капитан Генри Клиффорд
За несколько дней до Рождества капитан Клиффорд сидел в своей палатке с новой книгой Чарльза Диккенса «Трудные времена» и думал о том, что автору было бы неплохо приехать в Россию и написать продолжение под названием «Трудные времена в Крыму».
Через приоткрытый полог палатки он видел, как несколько солдат 4‑й дивизии отправились за водой. Ночь выдалась ветреной, снег таял. «Бедные парни, – подумал капитан, – они всю ночь будут мокнуть в траншее или пикете. Не многие из них могли бы похвастать своей долей». Капрал‑ирландец тщетно пытался спастись от холода, кутаясь в шинель. Повсюду оставались незащищенные участки тела. Фуражка без ремешка и кокарды надвинута по самые уши; волосы, усы и борода не стрижены с тех пор, как он прибыл в Крым, – но это для сохранения тепла.
Из всей группы только один солдат одет в алую британскую форму. Другие «позаимствовали» детали туалета у мертвых русских. На одном из счастливцев высокие русские сапоги, из которых торчат большие пальцы. Ноги остальных укутаны старыми мешками, кусками кожи и овечьими шкурами.
Такое зрелище не было чем‑то исключительным. В любом из полков трудно было найти хотя бы двух одинаково обмундированных солдат. Офицерам приказали носить сабли, поскольку не было иного способа отличить их от солдат. Однажды майор легкой дивизии стоял на пороге собственноручно построенного жилища во французских форменных брюках и феске. Проходивший мимо французский офицер‑зуав по ошибке принял его за своего. У майора, который провел несколько лет во Франции и прекрасно знал французский язык, была с собой бутылка. Он выпил за здоровье зуавов один стакан, затем еще несколько. Француз почти угрожающим тоном поинтересовался, почему офицер французской армии позволяет себе так опускаться. Англичанину пришлось назвать себя.
Все британские офицеры отпустили бороды. Лейтенант Ричардс писал сестре, что она вряд ли его узнает при встрече. «Я сейчас похож на сову, которая высовывается из ветвей. Если я решу вернуться к своему бизнесу (набивке матрасов), первым делом мне нужно будет привести в порядок лицо».
Некоторые офицеры укутывали ноги соломой, другие носили «длинные чулки поверх форменных брюк; кое‑кто делал из старых рюкзаков подобие подвязок; у многих счастливцев была самодельная обувь из овечьей шкуры, бычьей или лошадиной кожи. В ход шло все, что могло хоть немного спасти от холода… Наша верхняя одежда представляла собой кучу тряпья. Вместо шапок некоторые носили церковную посуду, которую можно было натянуть поверх ушей; другие делали себе подобие головных уборов, сложив в несколько слоев старые одеяла… Бороды и усы достигали двух дюймов длины; их владельцы, вернувшись с холода, не могли раскрыть рта до тех пор, пока они не оттают».
Часто разводить огонь было непозволительной роскошью. Из района лагеря англичан исчезли все деревья и кусты, даже корни из мерзлой земли выкопали. В окрестностях не осталось ни одного прутика толщиной больше одного пальца: все было заботливо собрано и сожжено. Русские сожгли вокруг все участки леса, до которых могли бы добраться британские солдаты. Иногда англичанам приходилось нести дрова или уголь от самой Балаклавской бухты. Некоторые украдкой разводили огонь прямо в палатках, где нередко погибали, задохнувшись в дыму.
У немногих оставалось достаточно сил для того, чтобы собирать топливо; у большинства просто не было для этого времени. В полках не хватало солдат для несения службы.
В начале января в прессе появились сообщения о скором прибытии иностранных наемников. Армия забурлила от недовольства. «Какими бы измотанными мы ни были, какой бы ни испытывали некомплект, эта новость наполнила всех негодованием… – писал капитан Клиффорд. – Немцы будут воевать за нас! Почему немцы? Почему не индейцы?» Другой офицер негодовал: «Только что пришла весть об иностранцах. Я бы не советовал их правителям присылать сюда своих вояк. Наши солдаты пинками выгонят их из лагеря».
В один из дней в середине января в 63‑м полку оставалось всего 20 человек, способных нести службу. И этот случай не был единичным. «Армия, – докладывал Раглан герцогу Ньюкаслскому, – испытывает ужасные лишения, поэтому необходимо, чтобы полки были укомплектованы полностью». Полковник Джослин писал домой: «Отправляясь из дома в Крым, гвардия насчитывала в своем составе около 2500 человек и еще 1500 человек усиления. К концу 1854 года у нас осталось всего 900 солдат, годных к службе». Спустя еще два месяца полковник Джослин написал: «Гвардейская бригада практически перестала существовать». После Инкермана полковнику пришлось присутствовать на похоронах 12 молодых офицеров гвардии. В начале февраля на смену отправленному обратно в Лондон с нервным срывом, истощенному болезнями герцогу Кембриджскому прибыл лорд Рокби. По его словам, «бригада представляла собой жалкое зрелище». Он собрал офицеров, намереваясь зачитать им письмо королевы, но, увидев, как мало их осталось и какие у них изможденные лица, новый командир расплакался.
Солдаты прибывшего по настоятельным запросам Раглана подкрепления через несколько дней заболевали и умирали, «как больные овцы». Отправляя 13 декабря очередное послание герцогу Ньюкаслскому, Раглан заметил, что ему очень хотелось бы порадовать командование известием, что армия здорова, однако в действительности все совсем не так. В 46‑м полку умерли 102 человека; в 9‑м полку менее 300 человек способны носить оружие, а «болезни вносили страшное опустошение в ряды вновь прибывающих».
Тремя днями ранее один из старших офицеров 1‑й дивизии, стоя перед румяными здоровяками из состава пополнения, мрачно размышлял: «Что будет с ними через месяц? 40 человек из предыдущей партии умерли, не выдержав здесь и трех недель». Он решил в первый месяц не отправлять пополнение в траншеи, дав им время «на акклиматизацию». Полковник Томлин рассказывал, как, прибыв в Крым, рекруты из пополнения на коленях умоляли отправить их обратно в Англию. Он сделал бы это с удовольствием, если бы имел такую возможность, поскольку от новичков все равно было очень мало проку. Они прошли всего лишь краткий курс подготовки и «вряд ли были способны отличить винтовку Минье от теодолита». Как они будут воевать, размышлял капитан Клиффорд, глядя на их испуганные молодые лица. Он получил ответ на этот вопрос через несколько дней, когда лично наблюдал, как один из новичков в ужасе кричал: «Бегите, ребята! Русские наступают!»
Пополнения было немного. Может быть, и к лучшему. После того как в Лондоне стали рассказывать ужасы о сражении под Инкерманом, не многие хотели бы отправиться воевать в Крым. Энтузиазм первых военных дней сошел на нет. 25 января газета «Таймс» опубликовала большую статью, в которой выступала против ведения войны под таким некомпетентным командованием. «Если правительство и палата общин продали интересы нации аристократии, а через аристократию врагам, это их дело. Но в таком случае «Таймс» умывает руки. У газеты не остается другого выхода, кроме как выступить с протестом против продолжения войны, мероприятия, которое не может привести ни к чему, кроме разрушений и несчастий».
Люди неохотно шли в армию, которая, по мнению газет, из‑за неэффективного руководства вымирала от голода и болезней.
И это, к сожалению, было горькой правдой.
Согласно уставу, каждый солдат ежедневно должен был получать за казенный счет 1 1/2 фунта хлеба или 1 фунт галет и 1 фунт свежего мяса или солонины. Все остальное необходимое ему продовольствие солдат должен был покупать за собственные деньги. Лорд Раглан, сознавая, что такая система неэффективна в Турции и, в особенности, в Крыму, приказал добавить к солдатскому рациону 1 унцию кофе и 3 1/4 унции сахара, за что из жалованья вычиталось по 1 пенни. Затем он отдал распоряжение увеличить рацион на 2 унции риса или ячменя, еще 1/2 фунта мяса, а также 1/4 пинты крепких спиртных напитков. Но трудности с транспортом сделали выполнение приказов командующего невозможным. Солдаты иногда по три‑четыре дня не имели другой еды, кроме галет. Мясо, которое удавалось доставлять примерно один раз в десять дней, «едва ли было съедобным». В дни Рождества солдатам полковника Белла вообще не выдали никакой еды. «Я был вне себя от ярости, – писал он в дневнике, – к концу дня тыловики привезли немного мяса. Слишком поздно! У нас не было ни огня, ни посуды, чтобы его приготовить!»
Многие солдаты страдали отсутствием аппетита и даже в те дни, когда продовольствие доставлялось в полном объеме, были слишком истощены и утомлены, чтобы явиться за своей порцией. Их больше заботили кофе и ром. Они жарили кофейные зерна во всем, что можно было приспособить для этого[26].
31 декабря каждый из 3 тысяч солдат 1‑й бригады 3‑й дивизии получил в качестве топлива всего по 1 фунту угля. Через несколько дней они пользовались вместо топлива старой разбитой обувью.
– Что ж, парни, – заметил командир бригады, – никогда раньше мне не приходилось иметь дела с такими дровами.
– О, сэр, они горят очень хорошо! Если бы еще их было побольше и они были посуше.
Одному из офицеров 46‑го полка пришлось наблюдать, как его подчиненные, нарезав сушеное мясо тонкими полосками, используют его как топливо для того, чтобы сварить кофе. Некоторые воровали на дрова деревянные части фортификационных сооружений и даже палки от пик и лопат.
К началу второй недели февраля в лагерь англичан пришла цинга. Солдаты не могли есть галеты шатающимися в кровоточащих деснах зубами. Им приходилось долго размачивать сухари в воде. Стало невозможно питаться солониной, так как соль разъедала десны. Было принято решение выварить соль из мяса, но сделать это не удалось, так как почти все чайники и котелки были выброшены еще до прибытия на Альму, а кружки оказались слишком малы. Два месяца назад в бухту Балаклавы пришли три парохода с овощами, но большая часть груза быстро сгнила, а отправить в подразделения оставшиеся овощи было не на чем. За борт выбросили более 3 тысяч фунтов овощей. Позднее служба тыла просто отказалась принять груз овощей, поскольку «не получала распоряжения на их доставку». 19 декабря в крымскую армию прибыло 20 тысяч фунтов лимонного сока, который затерялся после выгрузки и был найден намного позже по личному распоряжению Раглана. 29 января он приказал включить этот сок в солдатский паек, но и это распоряжение было трудно выполнить из‑за нехватки транспорта.
Поскольку транспортную проблему так и не удалось решить осенью, мало кто верил в то, что это удастся сделать зимой. Почти арктический холод мог на следующий день смениться ураганным дождем. Затем могло последовать несколько вполне теплых дней, пока снова не налетал северный ветер со снегом и не начинались дожди. Отправляясь в Балаклаву по снегу, солдаты часто возвращались обратно по колено в грязи. Как‑то, глядя на покрытую снегом землю, полковник Белл посоветовал тыловому офицеру для доставки в лагерь продуктов и топлива воспользоваться санями. Но прошло немного времени, и непроходимая распутица сделала невозможным применение любых транспортных средств, будь то сани или телеги: все утонуло бы в грязи. К тому же во всем лагере едва ли можно было найти хотя бы одно животное, у которого было достаточно сил для того, чтобы тянуть сани или телегу.
То, что осталось от кавалерии, было решено отдать на нужды транспорта. Лошади, которыми так гордились и к которым были так нежно привязаны кавалерийские офицеры, перешли к тыловикам. Однако недели недоедания сказались и на них – и животные были очень слабы. «Мое подразделение превратилось в команду грузчиков», – писал матери капитан Шекспир.
2 декабря из Константинополя прибыли вьючные лошади, но уже к 5 января они стали во множестве умирать.
К концу января дорога из Балаклавы превратилась в «тропу смерти». Лошади одна за другой ложились в грязь и тихо умирали. Пока солдаты ходили за помощью, группы зуавов или голодных турок успевали подскочить к телеге и украсть драгоценный груз. Возвратившись, солдаты не обнаруживали груза, а иногда и телеги. В грязи или на снегу лежали несколько поленьев, немного зерна и труп бедного животного, с которого успевали снять шкуру и срезать почти все мясо.
Но, несмотря на многочисленные случаи воровства со стороны союзников, многие англичане открыто восхищались ими. «Нашей последней надеждой остаются французы, – считал капитан Кемпбелл, – они все еще армия. Интересно, что думает Раглан, сравнивая их со своими собственными солдатами».
Конечно, среди французов тоже отмечались многочисленные случаи заболеваний, но то, как они с ними боролись, по сравнению с англичанами было почти образцом[27].
На реке Камыш, по словам капитана Роберта Портала, союзники построили поселок для солдат. Раненые и больные содержались отдельно, за ними заботливо ухаживали, их содержали в чистоте. К каждой койке, как в настоящем госпитале, был прикреплен лист бумаги, на котором было написано, на что жалуется больной. В отдельном домике располагался медицинский пункт, где раненый или больной мог немедленно получить помощь врачей. Неподалеку находилась столовая, в которой всегда был горячий суп. Как больные, так и здоровые были обеспечены теплыми одеялами из овечьих шкур. Французские солдаты сравнительно хорошо питались. Им выдавали хороший хлеб, горох, бобы, рис, овощи, кофе, сахар и, конечно, горячий суп. Транспорт у французов был настолько хорошо организован, что иногда они могли выделить в помощь союзникам до 500 лошадей. И это при том, что русские гораздо чаще совершали вылазки на позиции французов, чем на позиции англичан. Несмотря на это, 27 декабря командование французов выделило несколько сот солдат в помощь англичанам для доставки из Балаклавы боеприпасов и продуктов. По мнению Раглана, помощь союзников могла бы быть более значительной, однако англичане испытывали благодарность им и за то, что они сделали.
Артиллерийский офицер, который прежде говорил, что «на них нельзя рассчитывать», теперь считал французов «отличными парнями». Другой офицер стал считать союзников «очень культурной нацией». Во французском лагере постоянно было много англичан. Провести вечер во французской столовой, где миловидные официантки разносили вино и бренди, было пределом мечтаний[28].