Появилась Мишала и встала рядом с мужем.
— Ты знаешь её? — спросил Саид, и она кивнула:
— Девочка-сирота. Она делает маленьких покрытых глазурью зверушек[560] и продаёт их на главной дороге. У неё падучая с тех пор, когда она была ещё совсем маленькой.
Мирза Саид был напуган — не впервые — талантом своей жены быть вовлечённой в жизнь окружающих. Сам он едва смог бы признать более чем горстку селян, но она знала уменьшительные имена каждого, семейные предания и уровень доходов. Они даже рассказывали ей свои мечты, хотя немногие из них мечтали чаще, чем раз в месяц, будучи слишком бедными, чтобы позволять себе такую роскошь. К нему вернулась безграничная нежность, которую он испытал на рассвете, и он обнял Мишалу за плечи. Она склонила к нему голову и сказала мягко:
— Счастливого дня рождения.
Он поцеловал её в макушку. Они стояли, обнявшись, глядя на спящую девочку. Айша: такое имя назвала ему жена.
*
После того, как сиротка Айша созрела и стала, благодаря своей неземной красоте и эфирному взгляду, направленному в иной мир, объектом желания множества молодых мужчин, начали поговаривать, что она ждёт возлюбленного с небес, потому что полагает, будто слишком хороша для смертных. Её отверженные воздыхатели жаловались, что с практической точки зрения у неё не было никаких оснований быть такой привередой, ибо, во-первых, она сирота, а во-вторых, одержима демоном эпилепсии, что, разумеется, отобьёт охоту у любых небесных духов, которые иначе могли бы на неё позариться. Некоторые озлобившиеся юнцы приходили с предложениями: мол, раз уж дефекты ни за что не позволят Айше найти себе мужа, ей следовало бы обзавестись любовниками, чтобы не тратить понапрасну ту красоту, которая по всей справедливости должна была бы достаться менее проблемной личности. Несмотря на эти попытки молодых людей Титлипура сделать её своей шлюхой, Айша оставалась целомудренной: её хранил взгляд горячей концентрации на пространстве непосредственно за левым плечом вышеозначенных субъектов[561], обычно принимаемый за выражение презрения. Затем люди прослышали о её новой привычке глотать бабочек и пересмотрели своё мнение о ней, придя к убеждению, что у неё сдвиг по фазе и потому ложиться с нею опасно, ибо демоны могут перебраться на её любовников. После этого похотливые самцы из её деревни оставили девушку одну в лачуге, наедине с игрушечными животными и специфической трепещущей диетой. Один юноша, однако, уселся неподалёку от её двери, благоразумно расположившись лицом в противоположную сторону, будто бы он был её стражем — несмотря даже на то, что она более не нуждалась ни в чьей защите. Это был бывший неприкасаемый[562] из селения Чатнапатна, обращённый в ислам и принявший имя Осман. Айша не обращала внимания на присутствие Османа, да он и не искал этого внимания. Покрытые листьями стволы деревни покачивали головами на ветру.
|
|
Деревня Титлипур выросла в тени огромного баньяна, единоличного монарха, господствующего — со своими множественными корнями — над поверхностью более полумили в диаметре. Ныне врастание дерева в деревню и деревни в дерево стало столь запутанным, что стало невозможно отличить одно от другого. Отдельные участки дерева заслужили славу укромных уголков для влюблённых; под другими резвились цыплята. Некоторые беднейшие чернорабочие строили грубые укрытия между крепкими отростками и, таким образом, жили под плотным пологом листвы. Были ветви, использующиеся как тропы через деревню, и детские качели из бород старого дерева, а там, где оно склонялось близко к земле, листья сплетались в крыши для множества хижин, которые, казалось, свисали с кроны, словно гнёзда ткачиков[563]. Когда собирался деревенский панчаят [†††††††††††††††††††††††††††††], старейшины усаживались возле самого могучего из стволов. Селяне выросли в привычке называть древо именем деревни, а деревню — просто «древом». Негуманоидные обитатели баньяна — медовые муравьи, белки, совы — пользовались уважением со стороны своих сограждан. И лишь бабочки игнорировались, словно надежды, давно доказавшие свою несостоятельность.
|
|
Это была мусульманская деревня, почему обращённый Осман и прибыл сюда со своим клоунским снаряжением и «бу-бу»-быком[564] после того, как принял веру в порыве отчаяния, надеясь, что смена имени на мусульманское принесёт ему больше пользы, чем прежние переименования (например, когда неприкасаемые были переименованы в «детей бога»[565]). Как ребёнку бога в Чатнапатне ему не позволяли доставать воду из городского колодца, потому что прикосновение бескастового загрязняет питьевую воду... Безземельный и, подобно Айше, сирота, Осман зарабатывал на жизнь как клоун. Его бык, а, точнее, вол носил ярко-красные бумажные конусы на рогах и пышную мишурную драпировку на носу и спине. Они ходили от деревни к деревне, устраивая на свадьбах и прочих празднованиях представления, в которых вол был непременной изюминкой и партнёром, кивающим в ответ на вопросы своего хозяина: одиночный кивок — нет, двойной — да.
|
|
— Правда ведь, мы пришли в хорошую деревню? — спрашивает Осман.
Бу, вол не согласен.
— Как так — нет? Конечно же, да! Глянь-ка: разве эти люди не милы?
Бу.
— Как?! Ты хочешь сказать, что деревня полна грешниками?
Бу, бу.
— Вот так так! Выходит, все они попадут в ад?
Бу, бу.
— Но, бхаиджан [‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡]. Есть ли для них какая-нибудь надежда?
Бу, бу, предлагает спасение вол. Осман взволнованно склоняется к губам вола.
— Говори же, скорей. Что они должны сделать, чтобы спастись?
В этот момент вол стягивает колпак с головы Османа и обносит ею толпу, требуя денег, и Осман кивает, довольный: Бу, бу.
Османа Обращённого и его бу-бу-быка нежно любили в Титлипуре, но молодой человек жаждал одобрения лишь от одной персоны, и она не давала его. Он признался ей, что его обращение в ислам было в значительной степени тактическим: «Ради того, чтобы получить возможность пить, биби, на что только не пойдёт человек?» Оскорблённая его признанием, она сообщила ему, что он вовсе не мусульманин, что его душа в опасности и он может возвращаться в Чатнапатну и умирать там от жажды вместе со всеми заботами о ней. Он покраснел, когда она говорила, необъяснимо сильно разочарованная в нём, и страстность этого разочарования давала ему повод для оптимизма, позволившего ему сидеть в дюжине шагов от её дома, день за днём; но она продолжала проходить мимо, уставившись в пространство, ни тебе доброго утра, ни как-дела.
Раз в неделю гружёные картофелем телеги из Титлипура катятся вниз по узким колеям четырёхчасового пути к Чатнапатне, расположенной там, где грунтовка выходит на великую магистральную дорогу. В Чатнапатне стоят высокие, сверкающие алюминиевые башни оптовых торговцев картошкой, но это не имеет ничего общего с регулярными посещениями города Айшей. Она забирается на картофельную телегу, сжимая в руках небольшой холщовый свёрток, в котором везёт свои поделки на рынок. Чатнапатна широко известна по всей округе своими детскими безделушками, резными деревянными игрушками и фарфоровыми статуэтками. Осман и его вол стоят на краю баньяна, глядя на то, как она подпрыгивает на груде картофельных мешков, постепенно уменьшаясь в точку.
В Чатнапатне она совершает свой путь к дому Шри Шриниваса, владельца самой большой игрушечной фабрики в городке. На его стенах красуются злободневные политические граффити: Голос за Руку [566]. Или, вежливее: Пожалуйста, голосуйте за КП(м) [567]. Над этими увещеваниями возвышается гордое объявление: Игрушечный Мир Шриниваса. Наш девиз: Искренность & Креатив. Шринивас находится внутри: большой желеобразный мужчина, голова — лысое солнце, пятидесятилетний джентльмен, изрядно состарившийся из-за неудач в торговле игрушками. Айша была обязана ему своим заработком. Он так восторгался её мастерски выполненными миниатюрками, что согласился покупать их столько, сколько она была в состоянии изготовить. Однако, несмотря на своё обычное дружелюбие, взгляд его мрачнеет, когда Айша раскрывает свой свёрток, чтобы показать пару дюжин фигурок юноши в клоунском колпаке, сопровождаемого нарядным волом, склонившим свою обмишуренную голову. Сообразив, что Айша простила Осману его обращение, Шри Шринивас начинает сердиться:
— Этот мужчина — предатель своего рождения, ты это прекрасно знаешь. Разве может человек менять богов так же легко, как дхоти? Бог знает, что на тебя нашло, дочурка, но мне не нужны эти куклы.
В рамке на стене позади стола висит сертификат, на котором можно прочесть намеренно вычурную надпись: Сим удостоверяем, что Г-Н ШРИ Ш. ШРИНИВАС является Экспертом по Геологической Истории Планеты Земля, коий летал над Большим Каньоном со СЦЕНИЧЕСКИМИ АВИАЛИНИЯМИ. Шринивас закрывает глаза и складывает руки: несмеющийся Будда с несомненным авторитетом того, кто летал.
— Этот мальчишка — дьявол, — говорит он непреклонно, и Айша заворачивает кукол в холстину и поворачивается, чтобы беспрекословно уйти.
Глаза Шриниваса распахиваются.
— Проклятье, — восклицает он, — ты уйдёшь, а ко мне придут тяжёлые времена? Ты думаешь, я не знаю, что тебе нужны деньги? Зачем ты сделала эту чертовски глупую вещь? Что ты собираешься теперь делать? Ступай и сделай ещё немного ПС-кукол, вдвое быстрее, и я накину тебе, ибо я великодушен к ошибкам.
Личным изобретением мистера Шриниваса были куклы Планирования семьи[568], социально ответственный вариант старинной русской матрёшки. Внутри Абба -куклы в костюме и туфлях находилась скромная, одетая в сари Амма [§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§], а внутри неё дочь, содержащая сына. Два дитяти есть изобилие: таково было послание этих кукол.
— Работай быстро-быстро, — бросает Шринивас вослед уходящей Айше. — На ПС-куклы хороший спрос.
Айша оборачивается и улыбается.
— Не волнуйтесь обо мне, Шринивасджи, — отвечает она и выходит.
Сироте Айше было девятнадцать, когда она возвращалась в Титлипур вдоль изъезженного картофельного пути; но когда она поднялась в деревню около сорока восьми часов спустя, она достигла своего рода бессмертия, ибо волосы её стали белыми, как снег, а к коже вернулось сияющее совершенство новорождённого младенца; и хотя она была совершенно обнажённой, бабочки обосновались на её теле столь густыми роями, что она, казалось, носила платье из тончайшей во вселенной ткани[569]. Клоун Осман занимался у дороги своей обычной практикой с бу-бу-быком — ибо, несмотря даже на то, что он был взволнован поразительно долгим её отсутствием и провёл всю прошедшую ночь в поисках её, ему всё ещё было необходимо зарабатывать себе на жизнь. Когда он увидел её — этот юноша, совершенно не почитавший Бога по той причине, что родился неприкасаемым, — его обуял священный ужас, и он не осмелился приблизиться к девушке со своей безнадёжной влюблённостью.
Она вошла в свою хижину и беспробудно проспала день и ночь. Затем она навестила деревенского старосту, сарпанча [******************************] Мухаммед-дина[570], и прозаично поведала ему, что архангел Джабраил пришёл к ней в видении и возлёг отдохнуть рядом с нею.
— Величие явилось среди нас, — сообщила она встревоженному сарпанчу, прежде более обеспокоенному картофельными квотами, нежели трансценденцией. — Всё востребуется с нас, и всё воздастся нам тоже.
В другой части древа Хадиджа, жена сарпанча, утешала плачущего клоуна, которому было трудно смириться с мыслью, что он потерял свою возлюбленную Айшу, скрывшуюся отныне в горних; ибо если ангел ложится с женщиной, она потеряна для мужчин навеки. Хадиджа была стара, забывчива и обычно неуклюжа в своих попытках любить, и она холодно утешала Османа:
— Солнце всегда укажет, когда стоит бояться тигров, — сослалась она на старую поговорку: дурные новости всегда приходят внезапно.
Вскоре после того, как случилась эта чудесная история, девочка Айша была вызвана в большой дом, и в последующие дни она провела много времени в закрытых беседах с женой заминдара, бигум Мишалой Ахтар, чья мать тоже была здесь и пала пред беловолосой архангельской женой.
*
Сновидец, грезящий, желает (но неспособен) возразить: я бы и пальцем не коснулся её, вы что, полагаете, что это какой-то сальный сон, или что? Да будь я проклят, если знаю, откуда взяла эта девчонка свою информацию/инспирацию[571]. Не из нашего квартала, это несомненно.
Случилось так: она возвращалась в деревню, но внезапно на неё накатила усталость, и она сошла с маршрута, чтобы лечь в тени тамаринда[572] и отдохнуть. Едва она сомкнула глаза, он появился рядом с нею, грезящий Джабраил в пальто и шляпе, изнемогающий от жары. Она взглянула на него, но он не мог сказать, что она увидела: может быть, крылья, ореолы, деяния. Затем он лёг рядом и обнаружил, что не в силах встать, его члены стали тяжелее железных гирь; казалось, его тело могло быть вдавлено в землю собственной тяжестью. Отведя от него взор, она кивнула, серьёзно, словно он говорил с нею, а затем сбросила своё пёстрое сари и вытянулась рядом с ним, нагая. Потом он заснул во сне, застывший, будто кто-то выдернул штепсель, а когда сновидец пробудился вновь, она стояла пред ним с распущенными белыми волосами и бабочками, ставшими её одеянием: преображённая. Она по-прежнему увлечённо кивала, получая сообщение от кого-то, кого называла Джабраилом. Затем она покинула его, лежащего, и вернулась в деревню, чтобы свершить свой выход.
Так, теперь у меня есть жена-сновидение, становится сновидец достаточно сознательным для того, чтобы обдумать своё положение. Что, чёрт возьми, с нею делать?
Но пока это не имеет к нему отношения. Айша и Мишала Ахтар — вместе в большом доме.
*
С этого дня рождения Мирза Саид был полон страстными желаниями, «как будто жизнь действительно начинается в сорок», дивилась его жена. Их супружеские отношения стали столь интенсивными, что прислуга была вынуждена менять простыни три раза в день. Мишала втайне надеялась, что усиление либидо её мужа приведёт их к задуманному, ибо была уверена, что энтузиазм имеет значение (сколько бы доктора ни твердили обратное) и что годы измерения температуры каждое утро перед тем, как покинуть постель, и последующих отметок результатов на миллиметровке для выявления ритмов её овуляции, в действительности, отваживали от неё дитя: отчасти потому, что трудно сохранять должную пылкость, когда наука лезет в постель вместе с тобой, а отчасти потому, что, на её взгляд, ни один уважающий себя плод не пожелает войти в матку такой механически запрограммированной матери; Мишала по-прежнему молилась о ребёнке, хотя и более не сообщала об этом Саиду, дабы уберечь его чувства от неудачи в этом отношении. Она смыкала очи, симулируя сон, и обращалась к Богу, чтобы получить знак, и когда Саид стал таким любящим, таким настойчивым, она решила: если только это возможно, это случится. В результате его странная просьба, что теперь каждый раз, оставаясь в Перистане, она должна возвращаться к «старым путям» и удаляться за полог[573], не вызвала в ней заслуженного презрения. В городе, где они содержали большой и гостеприимный дом, заминдар с женой слыли одной из самых «современных-и-энергичных» пар на местном парнасе; они коллекционировали современное искусство, устраивали дикие вечеринки, приглашали друзей, рассаживали их на диванчики, гасили свет и смотрели лёгкую порнушку на видео. Поэтому, когда Мирза Саид сказал: «Было бы восхитительно, Мишу, если бы мы приспособили наше поведение к этому старому дому», — она должна была рассмеяться ему в лицо. Вместо этого она ответила: «Как тебе нравится, Саид», — ибо он дал ей понять, что это своего рода эротическая игра. Он даже намекнул, что его страсть к ней так захватила его, что ему может приспичить выразить её в любой момент, и если бы она была в это время у всех на виду, это смутило бы прислугу; разумеется, её присутствие лишало его возможности сконцентрироваться на какой бы то ни было задаче, и, кроме того, в городе «мы по-прежнему будем полностью современны». Из этого она уяснила, что город был полон помех для Мирзы, поэтому самый большой шанс осуществить задуманное был здесь, в Титлипуре. Она решила оставаться сокрытой. Именно тогда она пригласила свою мать придти и остаться, потому что, если уж пришлось ограничить своё пребывание зенаной, ей требовалась компания.
Госпожа Курейши[574] явилась, дрожа от переполнявшей её ярости и решив бранить зятя, пока он не откажется от этой глупости с пологом, но Мишала изумила мать, умоляя:
— Пожалуйста, нет.
Госпожа Курейши, жена директора госбанка, совсем растерялась.
— На самом деле, когда ты была подростком, Мишу, ты была серым гусем, а я — беркутом. Я думала, ты тянешь себя из этой канавы, но теперь вижу, что он столкнул тебя обратно.
Жена финансиста всегда придерживалась мнения, что её зять был тайным скопидомом: мнения, оставшегося неповреждённым несмотря на отсутствие малейшей крупицы подтверждающих его свидетельств. Игнорируя запрет своей дочери, она разыскала Мирзу Саида в саду и накинулась на него, по привычке дрожа для должного эффекта.
— Что за жизнь вы ведёте? — потребовала она ответа. — Моя дочь не для того, чтобы прятаться, но для того, чтобы украшать! Чего стоит всё Ваше состояние, если вы тоже держите его под замком? Сын мой, отоприте, и бумажник, и жену! Восстановите Вашу любовь, отпустите её в какое-нибудь приятное путешествие!
Мирза Саид открыл было рот, но, не найдя, что ответить, закрыл его. Ослеплённая собственным красноречием, что создавало — совершенным стимулом момента — идею празднования, госпожа Курейши подогревала тему.
— Просто соберитесь и уходите! — вещала она. — Уходите, мужчина, уходите! Уходите с нею, или вы запрёте её, пока она не уйдёт, — тут она зловеще ткнула пальцем в небо, — навсегда?
Виновато понурясь, Мирза Саид пообещал рассмотреть это предложение.
— Чего вы ждёте? — кричала она в триумфе. — Вы большой слизняк? Вы... Вы Гамлет [575]?
Нападение тёщи принесло Мирзе Саиду очередной из периодических приступов самоосуждения, беспокоивших его с тех пор, как он убедил Мишалу скрыться за вуалью. Чтобы утешить себя, он принялся читать тагоровскую историю «Гаре-Байре»[576], в которой заминдар убеждает свою жену выйти из-за полога, после чего та завязывает дружбу с подрывным политиканом, вовлечённым в движение «свадеши»[††††††††††††††††††††††††††††††], и заминдар погибает. Роман на мгновение ободрил его, зато вернулись прежние подозрения. Был ли он искренен в причинах, которые сообщил жене, или же просто искал путь покинуть берег, чтобы расчистить себе дорогу к мадонне бабочек, эпилептичной Айше? «Какой там берег, — думал он, вспоминая госпожу Курейши с её обвиняющими ястребиными очами, — какое там — расчистить». Присутствие тёщи, убеждал он себя, только доказывало его благие намерения. Не он ли поощрял Мишалу в идее послать за нею, хоть и прекрасно знал, что жирная старуха не выносит его и будет подозревать в каждой проклятой хитрости под солнцем? «Разве желал бы я так сильно её прибытия, решись я крутить тут шашни? — спросил он себя. Но ноющий внутренний голос продолжал: — Вся эта недавняя сексология, этот вернувшийся интерес к твоей леди жёнушке, всё это — простой перенос[577]. На самом деле ты стремишься сбежать к своей крестьяночке и просто оправдываешься перед собой».
Вина заставила заминдара почувствовать себя никчёмным человеком. Оскорбление, брошенные его тёщей, показалось ему похожим, к его пущему неудовольству, на буквальную истину. «Слизняк», — назвала она его, и, сидя в своём кабинете, окружённый книжными шкафами, в которых черви довольно чавкали над бесценными санскритскими текстами, подобных которым было не найти даже в национальном архиве, а также над не столь величественными полными собраниями сочинений Перси Вестермана, Дж. А. Хенти и Дорнфорда Йейтса[578], Мирза Саид признал: да, это так, я мягкотел. Дом был построен семь поколений назад, и за семь поколений произошло смягчение. Он спустился по коридору, вдоль которого были развешаны портреты его предков в мрачных позолоченных рамках, и оглядел зеркало, продолжавшее висеть на своём прежнем месте как напоминание, что однажды он тоже должен занять своё место на этой стене. Он был человеком без острых углов и грубых краёв; даже локти его были покрыты небольшими выступами плоти. В зеркале он видел тонкие усы, слабый подбородок, запятнанные паном [‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡] губы. Щёки, нос, лоб: всё мягкое, мягкое, мягкое. «Что можно найти в парне вроде меня?» — заплакал он, и когда сообразил, что взволнован настолько, что говорит вслух, то понял, что наверняка влюблён, что болен любовью, как пёс, и что объектом привязанности более не была его любимая жена.
— Тогда я злосчастный, поверхностный, легкомысленный и самообманывающий парень, — вздыхал он, — коль изменился так сильно, так быстро. Я заслуживаю смерти, без всяких церемоний.
Но он был не таков, чтобы падать на меч. Вместо этого он побрёл пока по коридорам Перистана, и довольно скоро магия дома сработала и к нему снова вернулось некое подобие хорошего настроения.
Дом: несмотря на своё дивное имя, это было солидное, довольно прозаичное строение, отдающее экзотикой только в этой неправильной стране. Оно было построено семь поколений назад неким Пероуном, английским архитектором, горячо любимым колониальными властями, и стиль его был всего лишь стилем английского неоклассического загородного дома. Тогдашний великий заминдар был помешан на европейской архитектуре. Прапрапрапрадедушка Саида нанял этого парня через пять минут после встречи с ним на приёме вице-короля[579], дабы публично заявить, что не все индийские мусульмане поддерживали действие солдат Мирута[580] или симпатизировали последующим восстаниям: нет, не любыми средствами; — и затем дал ему карт-бланш; — и теперь здесь располагался Перистан, в центре субтропических картофельных полей и возле огромного баньяна: сплетения древесно-деревенских побегов со змеями в кухнях и высохшими скелетиками бабочек в шкафу. Кое-кто говорил, что своим названием дом обязан скорее англичанину, нежели чему-то более фантастическому: оно было всего лишь сокращением от Пероунистана [581].
Спустя семь поколений он, наконец, стал выглядеть так, словно принадлежал этому пейзажу воловьих телег, пальмовых деревьев и высоких, ясных, тяжелозвёздных небес. Даже витраж, глядящий свысока на лестницу короля Карла Безголового, был — неким неуловимым образом — натурализован. Лишь немногие из этих старинных заминдарских домов пережили нынешние уравнительные экспроприации, и потому над Перистаном витал некий затхлый музейный дух, несмотря даже на то — а может, именно благодаря тому, — что Мирза Саид гордился этим старым обиталищем и щедро тратился, дабы держать его в образцовом порядке. Он спал под высоким балдахином, где трудились и умирали правители: на кораблеподобной кровати, которую прежде занимали три вице-короля. В большом салоне он любил сидеть с Мишалой и госпожой Курейши на диковинном тройном диванчике. В одном конце этой комнаты колоссальный ковёр Шираза[582] стоял свёрнутым на деревянных подставках в ожидании пышного приёма, достойного того, чтобы на нём развернули это диво, и так никогда и не случившегося. В гостиной находились крепкие классические колонны с декоративными коринфскими капителями[583], и были павлины, каменный и настоящий, прогуливающиеся у главного входа в дом, и венецианские люстры, позвякивающие в холле. Оригинальные пунка всё ещё были в отличном рабочем состоянии, действовали все их шнуры, приводимые в движение посредством шкивов[584] и отверстий в стенах и перекрытиях маленькой, душной комнаты для багажа, где сидел пункавала [§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§] и тащил весь этот пучок, ловя иронию зачатия воздуха в крохотной комнатушке без окон и посылая прохладные бризы всем прочим уголкам дома. Слуги тоже прожили здесь семь поколений и потому утратили искусство жаловаться. Здесь властвовали старые пути: даже титлипурский продавец сладостей нуждался в одобрении заминдара прежде, чем пустить в продажу любую новую конфету, которую мог бы придумать. Жизнь в Перистане была столь же мягкой, сколь трудной была она под деревом; но даже на такие уютные местечки могут пасть тяжёлые удары.
*
Открытие, что жена тратит большую часть времени, закрывшись с Айшей, наполнило Мирзу невыносимым раздражением, экземой духа, взбесившей его тем, что царапала ни за что ни про что. Мишала надеялась, что архангел, муж Айши, подарит ей ребёнка, но, поскольку не могла сообщить об этом своему мужу, она стала угрюмой и раздражённо пожала плечами, когда он спросил её, зачем она тратит впустую столько времени с этой сумасшедшей девчонкой из деревни. Очередное умалчивание Мишалы усилило зуд на сердце Мирзы Саида и сделало его, ко всему прочему, ревнивым, хотя он и не был уверен, ревновал он Айшу или Мишалу. Он впервые обратил внимание, что глаза у хозяйки бабочек были того же блестяще-серого оттенка, что и у жены, и этот факт тоже почему-то заставил его отстраниться, будто бы он доказывал, что женщины ополчились против него, шепча бог знает какие тайны; быть может, они были сплетницами и болтали о нём! Эти дела в зенане могли иметь неприятные последствия; даже это старое желе госпожа Курейши была принята Айшей. Странная троица, думал Мирза Саид; когда мумбо-юмбо[585] входит в вашу дверь, здравый смысл вылетает в окно.
Теперь об Айше: когда она сталкивалась с Мирзой на балконе, или в саду, где он блуждал, читая любовную поэзию урду, она была неизменно почтительна и застенчива; но её прекрасные манеры, вместе с полным отсутствием какой-либо искры эротического интереса, погружали Саида во всё большие глубины беспомощного отчаяния. Поэтому случилось так, что, когда однажды он шпионил за девушкой у входа на четверть жены и услышал, несколькими минутами позже, как голос тёщи поднимается до мелодраматического вопля, он был охвачен настроением упрямой мстительности и намеренно ждал целых три минуты прежде, чем проверить, в чём же дело. Он обнаружил госпожу Курейши рвущей на себе волосы и рыдающей, словно киношная королева, тогда как Мишала и Айша сидели, скрестив ноги, на кровати, лицом к лицу — серые глаза, глядящие в серые, — и лицо Мишалы покоилось между вытянутыми ладонями Айши.
Как оказалось, архангел сообщил Айше, что жена заминдара умирает от рака, что её груди полны пагубными узелками смерти и что жить ей осталось не более нескольких месяцев. Положение опухоли доказывало Мишале жестокость Бога, ибо только порочное божество может поместить смерть в грудь женщины, которая только и мечтает о том, чтобы вскормить этой грудью новую жизнь. Когда вошёл Саид, Айша торопливо шептала Мишале:
— Вы не должны думать таким образом. Бог спасёт вас. Это — испытание веры.
Госпожа Курейши сообщила Мирзе Саиду дурные вести с бурными воплями и завываниями, и для вконец запутавшегося заминдара это оказалось последней каплей. Он вспылил, задрожал от ярости и принялся громко кричать, словно готовый в любой момент начать крушить мебель и людей, находящихся в комнате.
— К чёрту тебя с твоим призрачным раком! — в гневе орал он на Айшу. — Ты вошла в мой дом со своим безумием и ангелами и капаешь ядом в уши моего семейства. Убирайся отсюда со своими видениями и со своим невидимым супругом. Это современный мир, и здесь настоящие доктора, а не призраки на картофельных полях, сообщают нам, когда мы больны. Ты создаёшь свою чёртову шумиху из ничего. Убирайся и никогда больше не ходи по моей земле.
Айша выслушала его, не убирая глаз и рук от Мишалы. Когда Саид остановился перевести дыхание, сжимая и разжимая кулаки, она мягко обратилась к его жене:
— Всё востребуется с нас, и всё воздастся.
Когда он услышал эту формулу, которую люди по всей деревне твердили как попугаи, будто бы знали, что она означает, разум на некоторое время покинул Мирзу Саида Ахтара; он поднял руку и нелепо ударил Айшу. Она упала — кровь потекла у неё изо рта, из расшатанного кулаком Мирзы зуба — и замерла на полу, а госпожа Курейши швырнула своему зятю горсть проклятий:
— О боже, я отдала свою дочь на попечении убийцы! О боже, напасть на женщину! Продолжай, ударь меня тоже, тренируйся. Святоша хренов, богохульник, дьявол, мразь.
Саид молча покинул комнату.
На следующий день Мишала Ахтар настояла на возвращении в город для подробного медицинского осмотра. Саид ответил:
— Если ты хочешь развлекаться суевериями, иди, но не жди, что я поеду тоже. Это же восемь часов пути; нет уж, к чёрту.
Мишала уехала в полдень того же дня с матерью и водителем, в результате чего Мирзы Саида не было там, где он должен был быть (то есть — рядом с женой), когда ей сообщили результаты обследования: несомненные, неоперабельные, слишком далеко протянувшиеся когти рака, глубоко проникшие в каждый уголок её груди. Несколько месяцев — шесть, если повезёт, — и перед этим — боль, стремительно усиливающаяся. Мишала вернулась в Перистан и направилась прямо в свою комнату в зенане, где написала мужу сухую записку на лавандовой бумаге, сообщая ему диагноз врача. Когда он прочитал её смертный приговор, написанный её собственной рукой, ему страшно захотелось разрыдаться, но глаза упорно оставались сухими. У него много лет не было времени на Всевышнего, но теперь пара фраз Айши вонзилась в его разум. Бог спасёт вас. Всё воздастся. Жестокая, суеверная мысль закралась в его голову: «Это — проклятие, — думал он. — Когда я возжелал Айшу, она убила мою жену».
Когда он пошёл в зенану, Мишала отказалась видеть его, но её мать, загораживающая дверной проём, вручила Саиду вторую записку на синей ароматной бумаге. «Я хочу видеть Айшу, — значилось в ней. — Любезно позвольте мне это». Кивком Мирза Саид дал согласие и с позором уполз.