‑ J'espere que j'ai bien gagne mon diner! <Мне кажется, что я заработал право на обед!> ‑ говорил он Веретьеву, ‑ надеюсь, что я могу потребовать для себя хоть одной минуты спокойствия!
И он действительно имел основание спокойно есть свой обед, потому что Скотинин в это время уже обдумывал свой завтрашний доклад, а Ноздрев и Держиморда неутомимо блюли, чтоб сегодняшние скотининские предначертания были выполнены неукоснительно. В продолжение целого дня они врывались в частные жилища, делали выемки, хватали, ловили, расточали и к ночи являлись к Скотинину с целыми ворохами захваченных книг и бумаг, которые Кутейкин принимал для дальнейшего рассмотрения. Ноздрев, по свойственной ему пылкости нрава, не раз порывался взять взятку, но Держиморда постоянно его удерживал.
‑ Рано! ‑ увещевал он, ‑ надобно сначала хорошенько себя зарекомендовать! Потом наверстаем!
А Феденька, видя, что у него день и ночь кипит деятельность, утешался этим и говорил:
‑ On me dit que ce sont des chenapans ‑ est‑ce qiw j'en doute! Mais ils font a merveille mes affaires, et c'est tout ce qu'il me faut! <Мне говорят, что это мерзавцы, ‑ разве я в этом сомневаюсь! Но они чудесно обделывают мои дела, а это все, что мне нужно!> Да и Анна Григорьевна, по мере сил, усердствовала. С тех пор как она побывала на покаянном пикнике, с ней совершилось словно перерождение. Она не только вошла в роль Иоанны д'Арк, но, так сказать, отождествилась с этою личностью. Глаза у нее разгорелись, ноздри расширились, дыхание сделалось знойное, волосы были постоянно распущены. В этом виде, сидя на вороном коне, она, перед началом каждой церковной службы, галопировала по улицам, призывая всех к покаянию и к войне против материализма. Нельзя, впрочем, умолчать, что успеху ее проповеди немало содействовали частные пристава, которые употребляли все меры кротости, дабы обыватели Навозного не погрязали в материализме, но наполняли храмы божий. Учтиво брали они прохожего за шиворот и говорили ему:
|
|
‑ Ну, сделай ты хоть пример! ну, не молись, а только пример сделай!
И прохожие, видя, что их "просят честью", с удовольствием бросали дела и устремлялись в храмы.
Феденька не только выполнил программу, изложенную им в покаянном циркуляре, но даже пошел дальше. "Лучше совсем истребить науки, нежели допустить превратные толкования", ‑ писал он в циркуляре, а Скотинин, как дважды два четыре, доказал ему, что всякое усилие, делаемое человеком, с целью оградить себя от каких‑либо случайностей, есть бунт против неисповедимых путей. А, посему: не следует ни пожаров тушить, ни принимать какие‑либо меры против голода или повальных болезней. Все это посылается не без цели, но или в видах наказания, или в видах испытания.
Следовательно, и в том и в другом случае не требуется ничего, кроме покорности и твердости в перенесении бедствий.
‑ Я, вашество, сам на себе испытал такой случай, ‑ говорил Тарас. ‑ Были у меня в имении скотские падежи почти ежегодно. Только я, знаете, сначала тоже мудровал: и ветеринаров приглашал, и знахарям чертову пропасть денег просадил, и попа в Егорьев день по полю катал ‑ все, знаете, чтоб польза была. Хоть ты что хочешь! Наконец я решился‑с. Бросил все, пересек скотниц и положил праздновать ильинскую пятницу. И что ж, сударь! С тех пор как отрезало. Везде кругом скотина, как мухи мрет, а меня бог милует!
|
|
Доктрина эта пришлась Феденьке очень по нраву. Во‑первых, в ней было что‑то возвышенное, а во‑вторых, она освобождала его от многих обязанностей, которые мешали исключительно предаться делу истребления ненавистного ему "духа". Не дерзость ли предотвращать болезни, голод, пожары, когда все это посылается свыше, по заслугам людей? Чаша нечестии до того переполнилась, что самое лучшее средство спасти это гнездилище неключимостей (так называл Феденька Навозный) ‑ это погубить его. Пусть голод, холера и огонь делают свое губительное дело; пусть истребляют виновных, невинных же подвергают испытанию. Феденька без сожаления оставит этот новый Содом и готов променять его даже на пустыню. При слове "пустыня" воображение Феденьки, и без того уже экзальтированное, приобретало такой полет, что он, не в силах будучи управлять им, начинал очень серьезно входить в роль погубителя Навозного. Ангел смерти, казалось ему, парит над нечестивым городом; пожар истребил все дома, по улицам валяются распухшие трупы людей и распространяют смрад. А он, Феденька, одетый по‑дорожному (поодаль виднеется заложенный дормез, из окна которого выглядывает Иоанна д'Арк), стоит на базарной площади и провозглашает грандиозный поход в пустыню. Послушные его голосу, со всех сторон стекаются уцелевшие обыватели, посыпают свои головы пеплом и, разодрав на себе одежды, двигаются, под его покровительством, в степь Сахару (Феденька так давно учился географии, что полагал Сахару на границе Тамбовской и Саратовской губерний). Пришедши туда, он предложит обывателям приносить покаяние, валяться на голой земле и питаться диким медом и акридами, сам же разобьет шатер, выпишет Дорота в качестве метрдотеля и, в обществе Иоанны д'Арк, предводительш и предводителей, будет вкушать изысканные яства. По вечерам избранники будут играть в карты, танцевать и говорить дамам amabilites... <любезности> ‑ Мне и в пустыне будет хорошо‑с! ‑ говорил Феденька, ‑ меня хоть на край света ушлите ‑ я и там отлично устроюсь‑с!
|
|
‑ Еще как, вашество, устроимся‑то! ‑ прибавлял, с своей стороны, Скотинин, ‑ возьмем с собою Еремеевну да Вральмана, заставим сказки сказывать или вот Митрофанушке велим голубей гонять ‑ и театров не надо.
‑ Le brave homme! <Молодчина!> ‑ в умилении восклицал Феденька и, трепля Скотинина по плечу, присовокуплял:
‑ Возьмем, старик! всех возьмем!
Уложим чемоданы, захватим Еремеевну и Митрофанушку и поедем на обывательских куда глаза глядят!
Итак, новый фазис административной проказливости, в который вступил Феденька, не только не принес ему никаких затруднений, но даже произвел в нем довольно приятную экзальтацию. И прежняя жизнь его была бредом, и теперь она продолжала быть бредом, с тою лишь разницею, что прежний бред имел сначала либеральный, потом консервативный характер, а теперь он принял форму бреда борьбы. Но эта последняя форма была даже приятнее двух первых, потому что не признавала никаких границ и, следовательно, легко наполнялась всякого рода содержанием.
Но не столько было замечательно то, что Феденька не почувствовал в своем положении никакой против прежнего перемены, сколько то, что самый объект его административных воздействий нимало не изменил своей физиономии. Казалось, что Навозный даже не заметил, что Кротиков, вместо Рудина и Волохова, приблизил к себе Скотинина и Ноздрева, что, перестав писать циркуляры о необходимости учреждения заводов, он ударился в административный мистицизм. Обыватели не знали ничего ни о недавнем либерализме Феденьки, ни о настоящем его умоисступлении. Они как ни в чем не бывало продолжали есть пироги (а в случае неимения таковых, довольствовались и хлебом из лебеды), платить дани, жениться и посягать.
Это было до такой степени необыкновенно, что даже Волохов удивился, он, который некогда выразился, что таких курицыных детей, как обыватели Навозного, всяко возрождать можно. Ясно было, что большинство находится в том завидном положении, когда оно, ни в каком случае, ни от каких перемен ни выиграть, ни проиграть ничего не может.
Собственно говоря, от легкомыслия Феденьки пострадали только навозные либералы. Из них многие подверглись расточению, а многие распороли себе животы, предпочтя напрасную смерть постыдному "фюить!", которое раздавалось в их ушах, беспрерывно угрожая их существованию. Но, во‑первых, в глазах большинства это были единичные жертвы, от исчезновения которых городу было ни тепло, ни холодно, а во‑вторых, Феденька старался своим преследованиям придать характер борьбы с безверием и непризнанием властей. А так как обыватели Навозного искони боялись вольнодумства пуще огня, то они не только не обращали внимания на вопли жертв, но, напротив, хвалили Феденьку и подстрекали его к новым подвигам.
Казалось, однако ж, что было одно обстоятельство, которое не могло не тронуть навозенцев. Как сказано выше, Феденька возвел теорию фатализма до такой крайности, что не хотел ни пожаров тушить, ни принимать мер против голода и повальных болезней. Это уж слишком близко касалось навозных животов, чтобы не произвести в них некоторого переполоха. Но на деле оказалось, что теория, до которой Феденька додумался лишь трудным процессом либеральных разочарований, была во все времена основанием всех верований обывателей, всей их жизни. Исстари они безропотно помирали, исповедуя, что против беды да попущения, как ни мудрствуй, ничего не поделаешь. Исстари повелось у них так, что сегодня человек пироги с начинкой ест, а завтра он же, под окнами у соседей, куски выпрашивает. При всем своем простодушии, Феденька отлично постиг это свойство навозенцев.
Он понял, что если край будет и вконец разорен вследствие набегов Ноздрева и Держиморды, то у него все‑таки останется мужицкая спина, которая имеет свойство обрастать гуще и пушистее по мере того, как ее оголяют.
Итак, и Феденька, и Навозный край зажили на славу, проклиная либералов за то, что они своим буйством накликали на край различные бедствия.
Сложилась даже легенда, что бедствия не прекратятся, покуда в городе существует хоть один либерал, и что только тогда, когда Феденька окончательно разорит гнездо нечестия, можно будет не страховать имуществ, не удобрять полей, не сеять, не пахать, не жать, а только наполнять житницы...
ЗИЖДИТЕЛЬ
Первые дни великого поста. Город словно в трауре. На дворе оттепель, туман, слякоть, капель. Афиш нет (125).
Куда идти? что делать? Сходил бы в департамент потолковать о назначениях, перемещениях и увольнениях, но знаю, что после бешеных дней масленицы чиновники сидят на столах, болтают ногами, курят папиросы, и на лицах их ничего не написано, кроме: было бы болото, а черти будут. Сходил бы в редакцию "нашей уважаемой газеты" покалякать, какие стоят на очереди реформы, но не дальше как час тому назад получил от редактора записку:
"Приходить незачем; реформ нет и не будет; калякать не об чем". Сходил бы, наконец, в дом бывшего откупщика, а ныне железнодорожного деятеля, у которого каждодневно, с утра до ночи, жуируют упраздненные полководцы и губернаторы, посмотрел бы, как они поглощают предоставленную им гостеприимным хозяином провизию, послушал бы, как они костят современных реформаторов, но пост и на этот храм утех наложил свою руку. По крайней мере, давеча, совершая утреннюю прогулку, я встретил одного из "упраздненных", который, поспешая в церковь к часам, на ходу скороговоркой сказал мне:
‑ Сегодня к Моисею Соломонычу ‑ ни‑ни! Говеет (126). Кроме чесноку и фасоли ‑ ничего! В этаком‑то доме!
Идти, стало быть, некуда. Дома тоже оставаться незачем. Читать ‑ нечего, писать ‑ не о чем. Весь организм поражен усталостью и тупым безучастием ко всему происходящему. Спать бы лечь хорошо, но даже и спать не хочется.
Сажусь, однако, беру первую попавшуюся под руку газету и приступаю к чтению передовой статьи. Начала нет; вместо него: "Мы не раз говорили".
Конца Нет; вместо него: "Об этом поговорим в другой раз". Средина есть.
Она написана пространно, просмакована, даже не лишена гражданской меланхолии, но, хоть убей, я ничего не понимаю. Сколько лет уж я читаю это "поговорим в другой раз!" Да ну же, поговори! ‑ так и хочется крикнуть...
Я с детских лет имею вкус к русской литературе. Всегда был усердным читателем, и, могу сказать по совести, даже в то время, когда цензор одну половину фразы вымарывал, а в остальную половину, в видах округления, вставлял: "О ты, пространством бесконечный!" (127) ‑ даже и в то время я понимал. Отсеку, бывало, одно слово, другое от себя прибавлю ‑ и понимаю.
Но именно нынче возник у нас особенный отдел печатного слова, который решительно ничего не возбуждает во мне, кроме ропота на провидение. Это отдел передовых газетных статей. Читаю, читаю ‑ и ничего ухватить не могу.
Только что за что‑нибудь ухвачусь, ‑ глядь, уж пропало. Точно сквозь сито так и льется, так и исчезает...
Прежде у нас не было ни гласных судов, ни земских учреждений, но была цензура. При содействии цензуры литература была вынуждаема отсутствие своих собственных политических и общественных интересов вымещать на Луи‑Филиппе, на Гизо, на французской буржуазии и т.д. Несмотря на это, писали не только понятно, но даже занятно. Как ни слаба была связь между мной и Луи‑Филиппом, но мне было лестно, что русская журналистика не одобряет его внутренней политики. В внушениях, делаемых Гизо, я видел известное миросозерцание; я толковал себе их так: уж если Гизо так проштрафился, то что же должно сказать о действительном статском советнике Держиморде? И вот, вместе с устроителями февральских банкетов, я кричал: a bas Louis‑Philippe! a bas Guizot! <Долой Луи‑Филиппа! долой Гизо!>, кричал искренно и горячо, хотя лично ничего от того не выигрывал, что Луи‑Филипп был 24 февраля 1848 года уволен без прошения в отставку. Выигрывал не я, а мое миросозерцание, выигрывали те политические и общественные идеалы, к которым я себя приурочивал.
Теперь у нас существуют всевозможные политические и общественные интересы. Все дано нам: и гласный суд, и земские учреждения, а сверх того многое оставлено и из прежнего. Тут‑то бы и поговорить. По поводу одного порадоваться, по поводу другого излить гражданскую скорбь. Ведь дело идет уж не о дотации герцога Немурского (напели мы за нее порядком Луи‑Филиппу в свое время!), а о собственной нашей дотации, в форме гласностей, устностей и т.п. А между тем никто ничему не радуется, никто ни о чем не печалится. Как будто бы никаких дотаций и не бывало. Спохватился было г.Головачев, издал книгу "Десять лет реформ"... (128) целых десять лет!
Но и он никого не утешил и не опечалил, а многих даже удивил.
‑ Видели, под стеклом "Десять лет реформ" стоят? ‑ изумляясь, спрашивали одни.
‑ Какие "Десять лет реформ"? когда? зачем? ‑ изумлялись в ответ другие.
И только.
Словом сказать, вкус к французской буржуазии пропал, а надежда проникнуть, при содействии крестьянской реформы, в какую‑то таинственную суть ‑ не выгорела. И остался русский человек ни при чем, и не на ком ему свое сердце сорвать. В результате ‑ всеобщая, адская скука, находящая себе выражение в небывалом обилии бесформенных общих фраз. Ничего, кроме азбуки, в самом пошлом, казенном значении этого слова. Менандр (129) проводит мысль, что надо жить в ожидании дальнейших разъяснений. Агатон возражает, что жить в ожидании разъяснений не штука, а вот штука ‑ прожить без всяких разъяснений. А бедный дворянин Никанор идет еще дальше и лезет из кожи, доказывая, что в таком обширном государстве, как Россия, не должно быть речи не только о "разъяснениях", но даже о "неразъяснениях" и что всякому верному сыну отечества надлежит жить да поживать, да детей наживать. И все это говорится с сонливою серьезностью, говорится от имени каких‑то "великих партий", которые стоят‑де за "нами" и никак не могут поделить между собою выеденного яйца.
Скучное время, скучная литература, скучная жизнь. Прежде хоть "рабьи речи" слышались (130), страстные "рабьи речи", иносказательные, но понятные; нынче и "рабьих речей" не слыхать.
Я не говорю, чтоб не было движения, ‑ движение есть, ‑ но движение докучное, напоминающее дерганье из стороны в сторону.
Представьте себе человека, который сидит в наглухо запертом экипаже и дремлет. Сквозь дремоту он чувствует, что и не едет, и на месте путем не стоит, но что есть какое‑то дерганье, которое поминутно беспокоит его. До него доносится говор, людские шаги, постукиванье, позвякиванье, и все это смутно, все попеременно то смолкает, то опять возобновляется. Вот и опять что‑то дернуло, и опять, и опять. Вот и дремота, наконец, соскакивает с путника ‑ зачем? Ведь и придя в себя, он становится лицом к лицу все‑таки не с действительностью, а с загадкою. Что случилось? что означает это дерганье? Предвещает ли оно движение или бессрочную остановку на месте?
Приехали ли куда‑нибудь? Хоть не туда, куда ехали, а туда, откуда выехали?
Все эти вопросы остаются без ответа, потому что кругом темнота, а впереди ничего, кроме загадки. В таком безнадежном положении можно волноваться вопросами только сгоряча, но раз убедившись, что никакие волнения ни к чему не ведут, остается только утихнуть, сложить руки и думать о том, как бы так примоститься, чтобы дерганье как можно меньше нарушало покой. Разумеется, существуют люди, которые и в подобных положениях не могут не обольщаться, что вот‑вот сейчас разбудят и скажут: приехали! Но спрашивается, что же тут хорошего? Ну, приехали! Куда приехали? ‑ ведь наверное куда‑нибудь в чулан, в котором царствуют сумерки, и среди этих сумерек бестолково мятется людской сброд. В движениях этого сброда замечается суета, на лицах написано непонятие.
Толкутся, дерутся, рвут друг у друга куски... сами не знают, зачем рвут.
Нет, как хотите, а лучше замереть: может быть, как‑нибудь оно и пройдет, проползет это странное время.
До того смякла, понизилась жизнь, что даже административное творчество покинуло нас. То творчество, которое обязательно переходит через весь петербургский период русской истории (131). По крайней мере, после лучезарного появления на арене административной деятельности контрольных чиновников, удостоверявших, что так называемая "современная ревизия отчетностей" должна удовлетворить самых требовательных русских конституционалистов, я просто ни на каких новых административных пионеров указать не могу.
Вспомните прежних финансистов, статистиков, судей! Какою бездной талантливости должны были обладать эти люди! ведь они являлись на арену деятельности не только без всяких приготовлений, но просто в чем мать на свет родила, однако и за всем тем все‑таки умели нечто понимать, нечто сказать, рассуждать, выслушивать, говорить. Вспомните, наконец, прежних помпадуров! Приедет, бывало, помпадур в предоставленный ему край и непременно что‑нибудь да сделает: либо дороги аллеями обсадит, либо пожарную трубу выпишет, либо предпишет разводить картофель...
Была пытливость, была потребность игры ума. Не знания, а именно игры ума. Сверх того, была потребность воспрославить свое имя... хоть покупкою шрифта для губернской типографии.
Теперь ни игры ума, ни жажды славы ‑ ничего нет. Ничем не подкупишь человека, ибо все в нем умерло, все заменено словом "фюить!". Но разве это слово! Ведь это бессмысленный звук, который может заставить только вздрогнуть.
Или опять другое модное слово; не твое дело! ‑ разве можно так говорить! Может ли быть что‑нибудь предосудительнее этой безнадежной фразы? Не она ли иссушила вконец наше пресловутое творчество? не она ли положила начало той адской апатии, которая съедает современное русское общество и современную русскую жизнь?
***
Между тем как я таким образом унывал, мне подали карточку, на которой я прочитал: le comte Serge de Bystritzinn, conseiller d'etat president de la Societe Economique de Tchoukloma etc. etc. <граф Сергей Быстрицын, статский советник, председатель Чухломского экономического общества и пр. и пр.> Сережа Быстрицын принадлежал к той блестящей плеяде моих однокашников, из которой потом вышли: Федя Кротиков, Митя Козелков, Петька Толстолобов и другие помпадуры, с которыми я уже имел случай познакомить читателя. Но он был совсем в другом роде. В нем не было ни блеска, которым отличался Кротиков, ни дипломатической ловкости,котораясоставляла характеристическую черту деятельности Козелкова. Еще на школьной скамье это был ребенок скромный, чистенький, хозяйственный и солидный. Сидит, бывало, на своем месте и все над чем‑то копается. Или кораблик из бумаги делает, или домик вырезывает, или стругает что‑нибудь. Спросишь его:
‑ Зачем ты, Сережа, все кораблики делаешь?
Он солидно и рассудительно ответит:
‑ А может быть, и понадобятся!
Таким образом наделал он этих корабликов видимо‑невидимо, и мы, легкомысленные дети, признаться, даже подшучивали над ним, что это он новый флот на место черноморского строит (132). Но воспитатели наши уже тогда угадывали в нем будущего хозяина и организатора.
‑ Oh, celui‑la ne perdra pas la lete, comme vous autres, tetes remplies de foin! ‑ говаривал, бывало, мосье Багатель, ‑ faites le passer par toutes les reformes que vous voudrez, il en sortira a son avantage! <О, этот не потеряет головы, как вы, у которых головы набиты сеном! пропустите его через какие вам угодно реформы ‑ он выйдет из них с пользой для себя!> И действительно, по выходе из школы он не устремился, подобно прочим товарищам, на поиск немедленной карьеры, но удалился в свою чухломскую деревню и там, чтобы не терять права на получение чинов, пристроился к месту почетного смотрителя уездного училища. Здесь, тихими, но верными шагами, он достигал того, что другими было достигнуто быстро, при помощи целования плечиков, посещения Дюссо и заведения искусственных минеральных вод. Я не знаю, что собственно делал Сережа, сидя в деревне, но думаю, что он, по обыкновению своему, клеил, вырезывал и строгал, потому что крестьянская реформа не только не застигла его врасплох, как других, но, напротив того, он встретил ее во всеоружии и сразу сумел поставить свое хозяйство на новую ногу. Этого мало: примером своим он заразил нескольких молодых чухломцев и успел организовать из них общество, имевшее целью возрождение чухломского хозяйства. Этого было достаточно, чтобы составить ему и его уезду какую‑то полуфантастическую хозяйственно‑организаторскую репутацию. Чухломцы были замечены. Некоторые из них скоро вынырнули из чухломских болот и успели занять хорошие административные положения, поговаривали о школе чухломских администраторов, которая с удобством должна была заменить другую школу администраторов, не имевшую за душой ничего, кроме "фюить". "Чухломцы все сделают! ‑ говорилось в петербургских гостиных, ‑ они и земледелие возродят, и торговлю разовьют, и новые породы скота разведут, и общественное спокойствие спасут!" Но Сережа, этот прототип чухломца‑организатора, все еще упорно сидел в Чухломе и нимало даже не завидовал более прытким чухломцам, которые спешили ковать железо, пока оно горячо. Он ждал с нетерпением, ибо знал, что чаша сия не минет его (133). И действительно, по мере того как прочие организаторы‑чухломцы, рассеянные по лицу земли и недостаточно выдержанные, постепенно изнемогали в борьбе с недоимками, Сережа все прочнее и прочнее устраивал свое положение. Наконец слава его достигла таких размеров, что нельзя уж было больше терпеть. Что‑нибудь одно: или услать его туда, куда Макар телят не гонял, или призвать и сказать: на! возрождай!
Это было что‑то невероятное, фантастическое. Говорили, будто, занимаясь рыбоводством, он дошел до того, что скрестил налима с лещом, и что от этого произошла рыба, соединившая маслянистую тешку леща с налимьей печенкою. Потом начал ходить слух, что он утилизировал крапиву, начал выделывать из нее поташ, который и рассылает теперь во все страны света. В довершение всего, пришло достоверное известие, что у него на скотном дворе существует бык, который, по усмотрению своего владельца, может быть родоначальником и молочной и мясной породы. Эти скромные, но полезные для человечества деяния до такой степени выгодно выделялись из целой цепи деяний легкомысленных и бесплодно‑возмутительных, что не обратить на них внимания было невозможно.
‑ Слышали: Быстрицын?
‑ Изумительно!
‑ Да, батюшка, это... организатор! Это не свистун! Это настоящий, действительный помпадур‑хозяин! Такой помпадур, каких именно в настоящее время требует Россия!
И он был призван...
Приехавши в Петербург, он мне первому сообщил о сделанных ему предложениях, но сообщил застенчиво и даже с оттенком опасения, что у него не достанет сил, чтоб оправдать столько надежд. Как истинный чухломец, он был не только скромен, но даже немножко дик ("un peu farouche", как говорит Федра об Ипполите) (134), и мне стоило большого труда ободрить его.
‑ Посмотри на Кротикова, на Толстолобова! ‑ говорил я ему, ‑ ведь это разве люди!
‑ Кротиков и Толстолобов, ‑ отвечал он, ‑ это администраторы по призванию. Это герои минуты. Их совесть может оставаться спокойною, если у них даже ничего за душою нет, кроме "фюить". Но я, понимаешь ты, ‑ я хозяин! Я должен, ты понимаешь ‑ должен создать, организовать, устроить.
Наши чухломцы уже сделали нечто в этом смысле, но, признаюсь, я не совсем доволен ими. Они еще недостаточно освободились из‑под гнета недоимок. Но я... я не могу ограничиться этим! Я не имею права хвастаться тем, что взыскал столько‑то тысяч недоимок! Я могу хвалиться только тем, что ничего не взыскал... потому что у меня никаких недоимок нет и не может быть!
Тем не менее он уступил моим настояниям, то есть хотя и поломался немного, но принял. И справедливость требует сказать, что скромность не только не повредила ему, но даже еще рельефнее выставила его организаторские способности. Не имея за себя ни громких воспоминаний о совместном посещении заведения искусственных минеральных вод, ни недавних впечатлений совместного собутыльничества у Дюссо, без малейшего посредничества Камиль де Лион, Лотар или Бланш Вилэн (135), просто, естественно явился он на суд ‑ и сейчас же сделался героем дня. Все стремились видеть его, все расспрашивали, каким образом он сумел достигнуть таких изумительных результатов; все поняли, что даже те бойкие чухломцы, которых организаторским способностям еще так недавно удивлялись, ‑ и те, в сравнении с ним, не больше как ученики и провозвестники. Что настоящий, заправский чухломец ‑ это он, это граф Сергий Васильевич Быстрицын!
***
Он вошел ко мне во всей форме, взволнованный. Губы его были сухи, глаза как‑то особенно блестели, все лицо сияло восторженностью. Он был очень мил в эту минуту.
‑ Все кончено! ‑ сказал он, пожимая мне руки, ‑ чаша, которой я так избегал... я уже чувствую прикосновение ее краев к губам моим!
‑ Куда?
‑ В Паскудск!
‑ Исправляющим?
‑ Нет, настоящим. И с производством в действительные.
Он сжал губы, как будто хотел овладеть полнотою своих чувств.
‑ Поздравляю! Это шаг!
‑ Бог, который видит мою совесть, он знает, как я не желал этого шага!
Как страшили меня эти почести!.. все это мишурное величие!
Он опять сжал губы, но, против воли, глаза его затуманились. Повторяю: он очень был мил!
‑ Что же делать, мой друг! ‑ утешал я. ‑ Провидение! надо покориться его воле! Тяжел твой венец ‑ я согласен, но надобно нести его! Неси, братец, неси! Ты пострадаешь, зато Паскудск будет счастлив!
‑ Je le jure! <Клянусь!> ‑ воскликнул он, простирая руку.
Я принял его клятву и, разумеется, счел за долг прочитать приличную этому торжеству предику.
‑ Помни эту клятву, мой друг! ‑ сказал я, ‑ помни, что говорится про клятвы; раз солгал, в другой солгал, в третий никто уж и не поверит! Ты поклялся, что Паскудск будет счастлив ‑ так и гони эту линию! "Фюить" ‑ то да "не твое дело" бросить надобно!
‑ Какие дрянные, бессмысленные выражения!
‑ Да, душа моя, надоели они! до смерти надоели! Лучше совсем ничего не делать, нежели вращать глазами да сквернословить! Испугать обывателя, конечно, не трудно, но каково‑то его в чувство потом привести! Дай же мне слово, что ты никогда не будешь ни зрачками вертеть, ни сквернословить... никогда!
‑ Je le jure!
Мы взялись за руки и несколько минут стояли, смотрясь друг другу в глаза, как влюбленные.
‑ Ну, очень рад. И рад не столько за тебя, сколько за Паскудск! ‑ сказал я наконец. ‑ Теперь тебе надобно только великими образцами напитаться. Надеюсь, однако ж, что ты будешь искать этих образцов не в ближайших своих предместниках!
‑ Jamais! <Никогда!> ‑ Но в древности бывали помпадуры, достойные подражания. Я сам знал одного, который, в течение семи лет помпадурства, два новых шрифта для губернской типографии приобрел! (136) ‑ Mon cher! я уж думал об этом! но все это частности... положим, полезные... а все‑таки частности! Увы! в истории наших помпадурств нет образцов, которыми мы могли бы руководиться! Даже в самых лучших помпадурах творчество имеет характер случайности. Это не зиждители, а заплатных дел мастера. Один сеет картофель, а о путях сообщения не думает, другой обсаживает дороги березками, а не думает о том, что дороги только тогда полезны, когда есть что возить по ним. Читая летопись этих деяний, нельзя не отдавать им справедливости, но в то же время нельзя не чувствовать, что все это опыты, делавшиеся, так сказать, ощупью. Никто не смотрит вглубь, никто не видит корня. Многие, например, прославились тем, что взыскали целую массу недоимок...