‑ Ну его!
‑ Нет‑с, оно не с неба‑с, а все с тех же сходит, которые вот поросятами да индейками нас кормят‑с! Я это, в кадетском корпусе обучаясь, очень твердо узнал‑с!
Но размолвки подобного рода происходили редко и тотчас же прекращались, ибо как он только начинал обнаруживать величие души, она переменяла разговор и начинала допытываться, за что он ее, бабу, любит. Тогда вновь начиналось подробное рассмотрение этого вопроса, и все недоумения прекращались сами собою.
Среди отдохновений он нередко вступал с нею и в административные разговоры, всегда в полной уверенности, что воззрения ее вполне соответствуют его собственным воззрениям.
‑ Вчера ко мне вора привели, ‑ говорил он, ‑ да я его отпустил‑с.
‑ И Христос с ним! ‑ отвечала она.
‑ Я так на этот счет рассуждаю, что все это они делают с голоду‑с!
‑ А то с чего же! Без нужды да воровать! Тут стыда не оберешься! Я вот давно уж хочу тебя спросить: отчего между благородными меньше этого воровства, нежели, например, между нашим братом, простым народом?
‑ Оттого, что у благородного более благородных чувств. Стыдится‑с. А тоже и между благородными бывает воровство, только, по обширности своей, не имеет презрительного вида. Все больше, по благородству, крупными кушами‑с.
‑ Ах, грехи наши тяжкие! ‑ вздыхала она.
‑ Да‑с; я насчет этого еще в кадетском корпусе такую мысль получил: кто хочет по совести жить, тот должен так это дело устроить, чтоб не было совсем надобности воровать! И тогда все будет в порядке: и квартальным будет легко, и сечь не за что, и обыватели почувствуют себя в безопасности‑с!
‑ Голубчик ты мой! ‑ говорила она, смотря с умилением ему в глаза.
|
|
‑ Да‑с, я давно уж так думаю и надеюсь, что усилия мои не останутся бесплодными. Главное в этом деле ‑ иметь в виду, что вор есть человек. Я сам однажды таким манером в кадетском корпусе булку у товарища уворовал... что же‑с!
‑ И за что ты меня, простую бабу, полюбил!
Этим восклицанием окончательно заключалось утреннее отдохновение. Он припоминал, что его ждут "дела", и с облегченным сердцем выходил на улицу.
Деятельность обывателей, управлявшихся около домов своих, веселила его.
Всякое выражение лица казалось ему дозволенным и законным. Когда он встречался с человеком, имеющим угрюмый вид, он не наскакивал на него с восклицанием: "Что волком‑то смотришь!" ‑ но думал про себя: "Вот человек, у которого, должно быть, на сердце горе лежит!" Когда слышал, что обыватель предается звонкому и раскатистому смеху, то также не обращался к нему с вопросом: "Чего, каналья, пасть‑то разинул?" ‑ но думал: "Вот милый человек, с которым и я охотно бы посмеялся, если бы не был помпадуром!"
Результатом такого образа действий было то, что обыватели начали смеяться и плакать по своему усмотрению, отнюдь не опасаясь, чтобы в том или другом случае было усмотрено что‑либо похожее на непризнание властей.
Он любил, чтобы квартальные были деятельны, но требовал, чтоб деятельность эта доказывала только отсутствие бездеятельности. Когда он видел, что квартальный вдруг куда‑то поспешно побежит, потом остановится, понюхает и, ничего не предприняв, тотчас же опять побежит назад ‑ сердце его наполнялось радостью. Но и за всем тем не проходило минуты, чтоб он не кричал им вслед:
|
|
‑ Тише! тише! не заезжать!
Сначала квартальным было трудно воздерживаться от заезжаний, ибо они были убеждены, что заезжание представляет своего рода упрощение форм и обрядов делопроизводства; но так как они были легковерны (исключительно, впрочем, в сношениях с начальством), то ему не стоило почти никакого труда уверить их, что "незаезжание" составляет форму делопроизводства еще более упрощенную, нежели даже "заезжание".
‑ История, господа, никогда не останавливается, но непрерывно идет вперед, ‑ сказал он им. ‑ Сначала люди жили в дикости и не имели никакого твердого делопроизводства, а потому каждый заезжал каждому, по мере возможности. Потом это бросили, ибо история проследовала вперед‑с. Явились подьячие, стрикулисты, кляузники, которые, отменив заезжания, стали язвить посредством проторей и убытков. Но для многих и это было неудобно, ибо время проходило в волоките, а притом же и история вновь проследовала вперед‑с. Тогда опять прибегли к "заезжанию", как к форме, оставляющей для заезжаемых наиболее досуга, и так как общество постепенно разрасталось, то представилась необходимость разделить его членов на заезжателей и заезжаемых. Так ли я, господа, говорю?
‑ Так точно‑с! истинная правда‑с! ‑ кричали в ответ квартальные, причем некоторые, однако ж, вздыхали.
‑ Ну‑с, а теперь я вам объясню, почему и эта последняя форма делопроизводства оказывается ныне уже неудовлетворительною. Когда вы заезжали, милостивые государи, вам казалось, что вы совершали суд скорый, ‑ это так. Но все же вы тратили на это немало времени и, кроме того, испытывали неудовольствие при виде побитых носов. Затем вы горячились, выходили из себя и мало‑помалу истощали свое здоровье. Я знал многих курьеров, которые буквально усеяли дороги ямщичьими зубами, но каких всходов они от этого посева ожидали ‑ это до сих пор не открыто.
|
|
Попробуйте теперича не заезжать совсем, и вы увидите, что свободного времени останется у вас больше, жалованье вы будете получать все то же, обыватель же немедленно приобретет сытый вид и, следовательно, также получит средство уделять по силе возможности. И вы, и обыватели ‑ все будут в выгоде‑с!
И действительно, предсказание это исполнилось с буквальною точностью: не только обыватели, но сами квартальные приобрели сытый вид и впоследствии даже удивлялись, как им не приходила в голову столь простая и ясная мысль, что лучший способ для приобретения сытого вида заключается именно в воздержании от заезжании. Как только это средство пущено во внутреннюю политику, как руководящее, то жир сам собою нагуливается, покуда не сформируется совершенно лоснящийся от сытости человек.
Среди этих хлопот не забывал он и своего письмоводителя, особливо ежели последний чересчур уж приставал к нему с заготовленными проектами донесений и отношений.
‑ Доселе я подписывал из десяти бумаг одну, ‑ говорил он ему, ‑ теперь же решился так: не подписывать ни одной! Пускай все об нашем городе позабудут‑с ‑ только тогда мы благополучно почивать будем‑с!
И, видя выражение уныния на лице письмоводителя, прибавлял:
‑ А жалованье вы будете получать по‑прежнему‑с!
Таким образом наступало время обеда, когда он обыкновенно возвращался домой. К обеду приглашался письмоводитель и тот из квартальных, который, на основании достоверных фактов, мог доказать, что он в течение всего предшествующего дня подлинно никого не обидел и никому не заезжал. Пища подавалась жирная и сдобная, и он ел охотно, но вина остерегался и пил только квас.
‑ Вино такая вещь, господа, ‑ говорил он, ‑ что мало выпить его невозможно, а много выпьешь ‑ еще больше захочется. А выпивши ‑ особливо если кто в помпадурском звании состоит ‑ непременно кого‑нибудь обидишь. А потому я не пью, хотя другим препятствовать не желаю: пусть кушают на здоровье!
После обеда, по кратком отдохновении, он отправлялся в рощу и слушал щебечущих снегирей. Он не только не боялся их, но всячески старался приручить. И точно: как только он появлялся в роще, они стаями слетались к нему, садились на плечи и на голову и клевали из рук моченый белый хлеб.
‑ Ах вы, бунтовщики мои! ‑ говорил он как‑то жалостливо, ‑ между собой‑то вы, милые, мирно ли живете?
Затем опять возвращался в город, повторяя по пути квартальным:
‑ Тише! тише! не заезжайте!
Наступал вечер; на землю спускались сумерки; в домах зажигались огни.
Выслушав перечень добрых дел, совершенных в течение дня квартальными надзирателями, он отправлялся в клуб, где приглашал предводителя идти с ним вместе по стезе добродетели. Предводитель подавался туго, но так как поставленные ему на вид выгоды были до того ясны, что могли убедить даже малого ребенка, то и он, наконец, уступил.
‑ Вы возьмите, какая это приятность! ‑ говорил он, ‑ ежели вы теперича мужичку рубль простите, он, наверное, вам на три рубля сработает, да, кроме того, свою любовь задаром вам подарит!
‑ Это что говорить! ‑ колебался предводитель, ‑ благодарности в них пропасть ‑ это верно!
‑ А там, смотришь, индюшечка‑с, курочка‑с, яичек десяточек: сам не съест ‑ все вам‑с!
‑ Это так! ‑ повторял предводитель уже утвердительно и тотчас же шел на базар и давал мужику рубль. Но так как он был даже простодушнее самого помпадура, то тут же прибавлял:
‑ Ты смотри! я тебе рубль подарил, а ты мне на три сработай, да сверх того люби!
Одним словом, не только между купцами и мещанами, но даже в клубе сумел он поселить мир и любовь, и притом без всяких мер строгости, с помощию одного неизреченного своего простодушия.
Позднее, когда город уже стихал совершенно, он вновь отправлялся в Разъезжую слободку; но так как квартальные спали воистину, то никто не слышал, как из открытого окна веселенького Домика вылетало восклицание:
‑ И за что ты меня, бабу, любишь?..
***
Дни проходили за днями; город был забыт. Начальство, не получая ни жалоб, ни рапортов, ни вопросов, сначала заключило, что в городе все обстоит благополучно, но потом мало‑помалу совершенно выпустило его из вида, так что даже не поместило в список населенных мест, доставляемый в Академию наук для календаря.
Помпадур торжествовал, помпадурша сделалась поперек себя шире, но все еще не утратила пленительности. В течение десяти лет не случилось ни одного воровства, ни одного восстания; снегири постепенно старелись и плодили других снегирей, но и эти, подобно родителям, порхали лишь с ветки на ветку, услаждая обывательский слух своим щебетанием и отнюдь не думая о революциях; обыватели отъелись, квартальные отъелись, предводитель просто задыхался от жира. Одно было у всех на уме; заживо поставить помпадуру монумент.
И вдруг все это блаженство рушилось в одну минуту, благодаря ничтожнейшему обстоятельству.
Помпадур совершил не все. Он позабыл отвести от города пролегавший через него проезжий тракт.
В одно прекрасное утро на стогнах города показался легкомысленного вида человек, который, со стеклышком в глазу, гулял по городу, заходил в лавки, нюхал, приценивался, расспрашивал. Хотя основательные купцы на все его вопросы давали один ответ: "проваливай!", но так как он и затем не унимался, то сочтено было за нужное предупредить об этом странном обстоятельстве квартальных. Квартальные, в свою очередь, бросились к градоначальнику.
‑ Открыли‑с! нас открыли! ‑ кричали они впопыхах.
Он побледнел, однако же не потерял надежды спасти дело рук своих.
Поспешно надел он на себя мундир, прицепил шпагу и отправился на базар отыскивать напугавшего всех незнакомца.
‑ Кто вы таковы‑с? и не угодно ли пожаловать мне ваш вид? ‑ спросил он дрожащим от волнения голосом.
Незнакомец молча подал свою подорожную. В подорожной значилось: "NN, эксперт от наук, отправляется по России для исследования богатств, скрывающихся в недрах земли".
‑ Странно, что вашего города даже на географических картах не значится!
‑ заметил эксперт от наук, пока он рассматривал подорожную.
‑ Ничего странного нет‑с! Сей город, до настоящей минуты, был сам по себе столь благополучен, что не было надобности ему об себе объявлять‑с! ‑ отвечал он с горечью и затем, не входя в дальнейшие объяснения, повернул назад и пошел по направлению к Разъезжей слободе.
Происшествие это в свое время наделало очень много шуму, ибо в наш просвещенный век утерять из виду целый город с самостоятельною цивилизацией и с громадными богатствами в недрах земли ‑ дело не шуточное.
Прислана была следственная комиссия, которая горячо принялась за дело и прежде всего изумилась крайнему изобилию совершенно сытых и, притом, ручных снегирей. Долго она старалась проникнуть в тайну этого изобилия, но не добилась никакого другого результата, кроме того, который заранее был формулирован самим помпадуром, а именно, что снегирь есть птица скромная и к учению склонная.
Другие результаты, обнаруженные исследованием, были еще поразительнее.
Оказалось:
1) что в городе, в течение десяти лет, не произошло ни одной революции, тогда как до того времени не проходило ни одного года без возмущения;
2) что в продолжение того же времени не было ни одного случая воровства;
3) что квартальные надзиратели сыты;
4) что обыватели сыты;
5) что в течение последних лет обыватели обнаружили склонность к сооружению монументов;
6) что слух о богатствах, скрывающихся якобы в недрах земли, есть не более как выдумка, пущенная экспертом от наук в видах легчайшего получения из казны прогонных денег; в городе же никто из жителей никаким укрывательством никогда не занимался;
7) что всем сим город обязан своему градоначальнику, Помпадуру 4‑му.
Рассмотревши дело и убедившись в справедливости всего вышеизложенного, начальство не только не отрешило доброго помпадура от должности, но даже опубликовало его поступки и поставило их в пример прочим. "Да ведомо будет всем и каждому, ‑ сказано было в изданном по сему случаю документе, ‑ что лучше одного помпадура доброго, нежели семь тысяч злых иметь, на основании того общепризнанного правила, что даже малый каменный дом все‑таки лучше, нежели большая, каменная болезнь".
Что же касается собственно до города, то ему немедленно прислан был от казенной палаты окладной лист.