Франция и Англия, злоупотребляя своей мощью, еще долгое время могут, к несчастью для всех народов, воевать до полного истощения, но, смею Вас заверить, судьба всех цивилизованных наций зависит от окончания войны, охватившей пожаром весь мир.
Бонапарт остановился.
– Кажется, так будет хорошо, – сказал он. – Прочтите вслух, Бурьенн.
Секретарь прочитал продиктованное ему письмо. После каждого абзаца первый консул удовлетворенно кивал, говоря:
– Продолжайте.
Даже не дослушав последних слов, он взял письмо из рук Бурьенна и поставил свою подпись новым пером. Он никогда не пользовался тем же пером больше одного раза: ничто так не раздражало его, как чернильное пятно на пальцах.
– Хорошо! – сказал он. – Запечатайте и проставьте адрес: «Лорду Гранвиллу».
Бурьенн исполнил приказание.
В это время послышался стук коляски, въехавшей во двор Люксембургского дворца.
Минуту спустя дверь отворилась и вошел Ролан.
– Ну что? – спросил Бонапарт.
– Я же говорил, что для вас нет невозможного, генерал.
– Твой англичанин с тобой?
– Я встретил его на перекрестке Бюси и, зная, что вы не любите ждать, принудил его сесть в коляску. Честное слово, мне едва не пришлось тащить его силой, прибегнув к помощи стражников с улицы Мазарини: он в рединготе и высоких сапогах.
– Пусть войдет! – бросил Бонапарт.
– Входите, милорд! – пригласил Ролан, обернувшись к двери.
Лорд Тенли появился на пороге.
Бонапарту довольно было одного взгляда, чтобы понять этого образцового джентльмена.
Слегка похудевший, немного бледный, сэр Джон выглядел подлинным аристократом.
Он молча поклонился, выжидая, как истый англичанин, чтобы его представили.
– Генерал! – торжественно произнес Ролан, – имею честь представить вам сэра Джона Тенли, который прежде готов был ехать на край света, чтобы увидеть вас своими глазами, и которого сегодня я чуть ли не насильно привел в Люксембургский дворец.
– Входите, милорд, входите! – сказал Бонапарт. – Мы видимся не впервые, и я не впервые выражаю желание с вами познакомиться. Было бы почти неблагодарностью с вашей стороны противиться моему желанию.
– Мне служит оправданием только то, генерал, – как всегда, на чистом французском языке отвечал сэр Джон, – что я не смел поверить оказанной мне чести.
– И, кроме того, вы, разумеется, ненавидите меня из чувства патриотизма, подобно всем вашим соотечественникам, не правда ли?
– Ничуть не бывало, генерал, – возразил сэр Джон с любезной улыбкой, – они искренне восхищаются вами.
– А вы разделяете нелепый предрассудок, будто национальная честь требует ненавидеть сегодня врага, который может стать другом завтра?
– Франция почти стала для меня второй отчизной, генерал, и мой друг Ролан подтвердит, что я с нетерпением ожидаю дня, когда Франция станет моей истинной родиной.
– Итак, вы не будете возмущены, если Франция и Англия примирятся на благо народов всего мира?
– День, когда это произойдет, станет для меня самым счастливым днем.
– А если бы вы могли содействовать успеху этого дела, вы бы согласились помочь нам?
– Я готов посвятить этому жизнь!
– Ролан мне сказал, что вы в родстве с лордом Гранвиллом?
– Я его племянник.
– Вы с ним в добрых отношениях?
– Он очень любил свою старшую сестру, мою покойную мать.
– Он питает к вам те же родственные чувства, что и к вашей матери?
– Да, но думаю, что он бережет их для того момента, когда я вернусь в Англию.
– Вы согласились бы вручить ему письмо от меня?
– Кому оно адресовано?
– Королю Георгу Третьему. [473]
– Такое поручение – большая честь для меня.
– Вы возьметесь передать вашему дяде то, чего нельзя написать в письме?
– Слово в слово: каждая фраза генерала Бонапарта – достояние истории.
– Тогда скажите ему… – Тут первый консул обратился к секретарю: – Бурьенн, достаньте последнее послание русского императора.[474]
Раскрыв папку, Бурьенн вынул письмо и подал Бонапарту.
Бросив взгляд на письмо, первый консул протянул его лорду Тенли.
– Скажите ему сначала и прежде всего другого, что вы прочли это послание, – добавил Бонапарт.
Сэр Джон с поклоном взял письмо и прочел:
Гражданин первый консул!
Вы возвратили мне вооруженными и в новом обмундировании по форме их частей девять тысяч русских солдат, взятых в плен в Голландии, и Вы прислали их мне без выкупа, без обмена пленными, без каких-либо условий.
Это поистине рыцарский поступок, а я имею честь считать себя рыцарем. [475]
Полагаю, что лучшее, чем я могу отплатить Вам, гражданин первый консул, за сей великолепный подарок, – это предложить свою дружбу.
Угодно ли Вам принять сей дар?
В залог нашей дружбы я возвращаю паспорта лорду Уитворту, английскому послу в Санкт-Петербурге. [476]
Помимо того, если Вы согласитесь стать – не говорю, моим секундантом, но моим свидетелем, я вызываю на дуэль, один на один, всех монархов, каковые не пожелают вступить в борьбу против Англии и не закроют ей доступ в свои морские порты.
Я начинаю с ближайшего соседа, короля Дании, и Вы сами можете прочесть в «Придворных ведомостях» письменный вызов, который я ему посылаю. [477]
Что мне еще остается добавить? Ничего.
Кроме того, что мы двое, объединившись, можем повелевать всем миром.
Остаюсь Вашим почитателем и искренним другом.
Павел.
Обернувшись к первому консулу, лорд Тенли спросил:
– Известно ли вам, что русский император сумасшедший?
– Вас навело на эту мысль письмо, милорд? – спросил Бонапарт.
– Нет, но оно подтверждает мое мнение.
– Что же, Генрих Шестой Ланкастер [478] унаследовал от помешанного корону Людовика Святого, и на британском гербе до сих пор красуются французские лилии, – пока я еще не соскоблил их своей шпагой.
Сэр Джон усмехнулся: его национальную гордость задели дерзкие притязания победителя битвы у пирамид.
– Впрочем, – продолжал Бонапарт, – сейчас еще рано говорить об этом: всему свое время.
– Да, – процедил сквозь зубы сэр Джон, – морской бой при Абукире произошел не так давно.
– О, я разобью вас не на море, – живо возразил Бонапарт. – Мне понадобилось бы лет пятьдесят, чтобы обратить Францию в морскую державу. Я одержу победу вот здесь…
И он указал рукой на восток.
– В настоящее время, повторяю вам, дело идет не о войне, а о мире: мне необходим мир, дабы осуществить свои замыслы, и прежде всего мир с Англией. Как видите, я играю в открытую, я достаточно силен, чтобы говорить откровенно. Если когда-либо дипломат скажет правду, это будет самый искусный дипломат в мире, ибо никто ему не поверит и он беспрепятственно достигнет своей цели.
– Значит, я должен передать моему дяде, что вы хотите мира?
– Разъяснив при этом, что я не боюсь войны. То, чего я не добьюсь от короля Георга, я, как видите, могу получить от императора Павла. Однако Россия еще не достигла той степени цивилизации, чтобы я желал иметь ее союзницей.
– Послушное орудие порою бывает полезнее, чем союзник.
– Верно, но вы сами сказали, что император сумасшедший, а помешанных, милорд, лучше разоружать, чем вооружать. Я убежден, что такие великие нации, как Франция и Англия, должны быть либо неразлучными друзьями, либо непримиримыми врагами. В дружбе они, как два полюса, будут сохранять равновесие земного шара; во вражде одна держава должна уничтожить другую и стать осью земли.
– А если лорд Гранвилл, не подвергая сомнению ваш военный гений, усомнится в вашем могуществе? Если он убежден, подобно нашему поэту Кольриджу,что грозно рокочущий океан охраняет наш остров и ограждает его неприступной стеной, как тогда поступить? [479]
– Разверните нам карту земного шара, Бурьенн, – приказал Бонапарт.
Секретарь разостлал карту.
– Видите эти две реки? – спросил первый консул, подойдя к столу.
И он показал сэру Джону Волгу и Дунай.
– Вот дорога в Индию! – сказал он.
– Я полагал, что дорога в Индию лежит через Египет, генерал, – заметил лорд Тенли.
– Я тоже так думал прежде, или, вернее, я выбрал этот путь за неимением другого. Теперь же русский царь открывает мне новый путь. Пускай ваше правительство не вынуждает меня вступить на него! Вы видите карту?
– Да, гражданин, я смотрю внимательно.
– Итак, если Англия заставит меня начать войну и мне придется взять в союзники преемника Екатерины, [480] вот что я сделаю: я погружу на суда сорок тысяч русских солдат, пущу их вниз по Волге до Астрахани. Они переплывут Каспийское море и станут лагерем в Астрабаде в ожидании моего прихода.
Сэр Джон, внимательно слушая, нагнулся над картой. Бонапарт продолжал:
– На Дунае я посажу на корабли сорок тысяч французских солдат…
– Прошу прощения, гражданин первый консул, но ведь Дунай принадлежит Австрии.
– К тому времени я возьму Вену.
Сэр Джон с изумлением взглянул на Бонапарта.
– К тому времени я возьму Вену, – повторил тот. – Итак, по Дунаю спустятся на судах сорок тысяч французских солдат; в устье реки их встретит русская флотилия и переправит в Таганрог. Оттуда я поведу их сухим путем вверх по течению Дона до Пратизбянской и дальше до Царицына. Они поплывут вниз по Волге на тех же судах, что доставили сорок тысяч русских в Астрабад. Через две недели у меня будет восемьдесят тысяч солдат в Западной Персии. Из Астрабада оба войска, соединившись, отправятся на Инд. Персия, исконный враг Англии, естественно, станет нашей союзницей.
– Это так, но, достигнув Пенджаба, вы уже далеко отойдете от союзной Персии, а восьмидесятитысячной армии совсем не легко тащить за собой обозы с провиантом.
– Вы забываете, – возразил Бонапарт с такой уверенностью, будто поход уже начался, – вы забываете, что я оставил своих банкиров в Тегеране и в Кабуле. Ну-ка, вспомните, что случилось девять лет назад во время похода лорда Корнуоллиса, сражавшегося против Типпу Сахиба: [481] у командующего не хватило припасов, и тогда какой-то простой капитан… не помню, как его звали…
– Капитан Малькольм, [482] – подсказал лорд Тенли.
– Вот именно! – воскликнул Бонапарт. – Я вижу, вы хорошо осведомлены. Капитан Малькольм вступил в переговоры с племенем бринджари, индийских цыган, которые кочуют по всему Индостану и торгуют зерном. Эти цыгане служат верой и правдой тем, кто им хорошо платит: они-то и снабдят мою армию провиантом.
– Но придется переправиться через Инд.
– Ну что же? – отвечал Бонапарт. – Фронт у меня растянут на шестьдесят льё между Дераисмаилханом и Аттоком. Я знаю Инд не хуже, чем Сену. Эта река течет медленно, по одному льё в час; ее средняя глубина в этом месте от двенадцати до пятнадцати футов, и на линии фронта можно чуть ли не в десяти местах переправиться вброд.
– Значит, вы уже составили план наступления? – с усмешкой спросил сэр Джон.
– Да, я разверну наступление в плодородной, обильно орошаемой местности, обойду стороной песчаные пустыни, отделяющие низовья Инда от Раджпутана. Именно с этого плацдарма успешно вторгались в Индию все завоеватели, начиная с Махмуда-Газни в тысячном году и кончая Надир-шахом в тысяча семьсот тридцать девятом. [483] А сколько армий за это время прошли тем же путем, на который я собираюсь вступить? Давайте считать! После Махмуда-Газни совершил вторжение Магомет-Гури [484] в тысяча сто восемьдесят четвертом году с войском в сто двадцать тысяч человек; после Магомета-Гури – Тимурленг, или Тимур Хромец, которого мы называем Тамерланом, [485] – с войском в шестьдесят тысяч человек; после Тимурленга – Бабур, после Бабура – Хумаюн. [486] Да что говорить! Индия покорится любому, кто захочет или сумеет ее завоевать.
– Вы забываете, гражданин первый консул, что все завоеватели, которых вы назвали, имели дело лишь с туземными племенами, тогда как вам придется иметь дело с англичанами. У нас в Индии…
– От двадцати до двадцати двух тысяч солдат.
– И вдобавок сто тысяч сипаев. [487]
– Я оцениваю по достоинству силы противника: к Англии я отношусь с уважением, а к Индии – с презрением, как она того заслуживает. Всюду, где я сталкиваюсь с европейской пехотой, я подготовляю вторую, третью, если нужно, четвертую линии обороны, допуская, что три первые могут не выдержать натиска английских штыков. Но там, где я встречаю одних сипаев, – хлыст, вот все, что мне надо, чтобы разогнать этот сброд. У вас есть еще вопросы ко мне, милорд?
– Только один, гражданин первый консул: вы действительно хотите мира?
– Вот письмо, в котором я предлагаю мир вашему королю, милорд, и, чтобы быть уверенным, что оно будет вручено его величеству Британскому, я прошу племянника лорда Гранвилла быть моим посредником.
– Все будет исполнено согласно вашему желанию, гражданин, ручаюсь в этом головой и за себя, и за своего дядю.
– Когда вы сможете выехать?
– Я отправляюсь в путь через час.
– Не хотите ли высказать какое-нибудь желание перед отъездом?
– Нет. Во всяком случае, если бы и хотел, я оставляю все полномочия моему другу Ролану.
– Дайте руку, милорд, это добрая примета, ибо вы представляете здесь Англию, а я Францию.
Сэр Джон принял оказанную ему честь со сдержанным достоинством, выразив как чувство симпатии к Франции, так и чувство национальной гордости. Затем, с братской сердечностью пожав руку Ролану, он в последний раз отвесил поклон первому консулу и вышел.
Проводив его взглядом, Бонапарт задумался на минуту и вдруг заявил:
– Ролан, я не только даю согласию на брак твоей сестры с лордом Тенли, но даже хочу этого. Слышишь, я этого хочу!
Он произнес эти слова с особенным ударением, и всякому, кто знал первого консула, становилось ясно, что они означали не «я хочу», но «я требую!».
Ролан, охотно подчинявшийся тирании первого консула, горячо поблагодарил его за это решение.
Глава 38
ДВА СИГНАЛА
Расскажем о том, что произошло в замке Черных Ключей три дня спустя после описанных нами событий в Париже.
После того как сначала Ролан, затем г-жа де Монтревель с сыном и наконец сэр Джон отправились в Париж: Ролан – к своему генералу, г-жа де Монтревель – чтобы устроить сына в военную школу, и сэр Джон – чтобы открыть Ролану свою сердечную тайну, – Амели и Шарлотта остались в замке Черных Ключей совершенно одни.
Мы говорим «одни», потому что Мишель с сыном Жаком жили не в самим замке, а в сторожке у въездных ворот, исполняя обязанности привратника и садовника.
Поэтому по вечерам во всех этажах замка окна оставались темными, кроме окошка в спальне Амели, расположенной, как мы знаем, во втором этаже над садом, да в каморке Шарлотты в мансарде четвертого этажа.
Вторую горничную г-жа де Монтревель увезла с собой.
Обе девушки должны были чувствовать себя очень одинокими в многочисленных комнатах пустого четырехэтажного здания, особенно теперь, когда ходило столько слухов о разбойничьих нападениях на дорогах, поэтому Мишель вызвался ночевать в главном корпусе, чтобы в случае опасности прийти им на помощь, но молодая хозяйка решительно заявила, что ничего не боится и ничего не хочет менять в обычном распорядке.
Мишель больше не настаивал, заверив мадемуазель, что она может спать спокойно, так как они с Жаком будут ходить дозором вокруг замка.
Обещание Мишеля делать обход поначалу как будто встревожило Амели, но вскоре она убедилась, что Мишель и Жак проводят ночи в охотничьем шалаше на опушке Сейонского леса; судя по тому, что к обеду часто подавали то спинку зайца, то заднюю ножку косули, было ясно: Мишель выполняет свое обещание ходить кругом замка.
Амели перестала беспокоиться, ибо Мишель ходил дозором не там, где она боялась, а в противоположной стороне.
И вот, как мы уже говорили, три дня спустя после описанных нами событий, или, точнее, на четвертую ночь, с одиннадцати до двенадцати, всякий, кто привык видеть свет лишь в спальне Амели да в каморке Шарлотты, мог бы с удивлением заметить четыре освещенных окна во втором этаже замка Черных Ключей.
Правда, в каждом из окон горела всего одна свеча.
Он мог бы увидеть также силуэт молодой девушки, которая сквозь занавески упорно глядела вдаль, в сторону селения Сейзериа.
Это была Амели, бледная, трепещущая; казалось, она с тревогой ожидала какого-то сигнала.
Через несколько минут она вздохнула с облегчением и вытерла влажный лоб.
Там, вдалеке, куда был устремлен ее взгляд, внезапно зажегся огонек. Амели поспешно прошла по комнатам и потушила одну за другой три свечи, оставив лишь ту, что горела в ее спальне.
Далекий огонек сразу погас, будто ожидал этого сигнала.
Девушка уселась перед окном и замерла неподвижно, устремив глаза во мрак сада.
Стояла темная ночь, без звезд, без лунного света, однако через четверть часа Амели разглядела, или скорее угадала, тень человека, который пересекал лужайку, направляясь к замку.
Она переставила свечу в дальний угол спальни и, вернувшись к окну, растворила его настежь.
Тот, кого она ждала, уже влез на балкон.
Как и в ту, уже описанную нами ночь, он ловко взобрался наверх и, обняв девушку за талию, повлек ее за собой в глубь комнаты.
Слегка отстранившись, Амели ощупью отыскала шнурок жалюзи, отцепила его от гвоздя, на котором он держался, и жалюзи опустилось со стуком, заставившим ее вздрогнуть.
Потом она затворила окно и пошла за свечой в дальний угол комнаты.
Пламя свечи осветило лицо Амели.
Молодой человек невольно вскрикнул, увидев ее полные слез глаза.
– Что случилось? – спросил он.
– Большое несчастье! – ответила девушка.
– О, я так и подумал, увидев условный сигнал, которым ты вызывала меня, хотя я был здесь прошлой ночью… Но скажи, это несчастье непоправимо?
– Боюсь, что так! – вздохнула Амели.
– Надеюсь, беда угрожает только мне?
– Беда угрожает нам обоим.
Молодой человек дрожащей рукой вытер пот со лба.
– Говори, прошу тебя! Я собрался с духом.
– Может быть, у тебя хватит сил это выслушать, но я не в силах все рассказать, – отвечала Амели и, взяв конверт с камина, протянула своему возлюбленному. – Прочти сам; вот что я получила с вечерней почтой.
Молодой человек взял письмо и, развернув его, прежде всего взглянул на подпись.
– Письмо от госпожи де Монтревель! – воскликнул он.
– Да, и приписка от Ролана. Морган начал читать:
Милая моя девочка, я искренне надеюсь, что новость, которую я сообщаю, обрадует тебя так же, как обрадовала меня и нашего дорогого Ролана. Сэр Джон, которого ты считала человеком бездушным и называла автоматом из механических мастерских Вокансона, [488] признает, что он действительно был таким до того дня, как впервые увидел тебя; но он уверяет, что с той минуты в нем пробудилось сердце, и это сердце пылает любовью к тебе.
Могла ли ты, дорогая Амели, догадаться об этом по его поведению, по его учтивым аристократическим манерам, когда даже твоя мать ничего не заметила?
Сегодня утром, за завтраком, сэр Джон официально попросил у Ролана твоей руки. Твой брат был очень обрадован этим предложением, однако ничего не мог обещать заранее: первый консул, посылая Ролана в Вандею, сказал ему, что сам позаботится о твоем замужестве. Но потом первый консул пожелал видеть лорда Тенли, принял его, и mom, при всей своей английской чопорности, сразу же снискал его расположение. Бонапарт тут же направил сэра Джона с важным поручением к его дяде лорду Гранвиллу. Лорд Тенли немедленно отбыл в Англию.
Я не знаю, надолго ли уехал сэр Джон, но, вернувшись, он, несомненно, попросят разрешения нанести тебе визит в качестве жениха.
Лорд Тенли еще молод, недурен собой и очень богат; у него весьма влиятельная родня в Англии, и он друг Ролана. Яне знаю другого человека, милая Амели, более достойного если не любви твоей, то твоего глубокого уважения.
Теперь в двух словах обо всем остальном.
Первый консул по-прежнему необычайного добр ко мне и к обоим твоим братьям, а госпожа Бонапарт дала мне понять, что сразу же после твоего замужества призовет тебя к себе.
Сейчас решается вопрос о переезде из Люксембургского дворца во дворец Тюильри. Ты понимаешь, какое важное значение имеет эта перемена резиденции?
Твоя любящая мать
Клотильда де Монтревель.
Молодой человек тут же перешел к приписке Ролана. Она состояла из нескольких фраз:
Ты прочла, дорогая сестричка, письмо нашей матушки. Этот брак я считаю удачным во всех отношениях. В этом вопросе ты не должна упрямиться: первый консул желает, чтобы ты стала леди Текли, следовательно, он этого требует.
Я покидаю Париж на несколько дней; если мы не увидимся, ты обо мне услышишь.
Обнимаю тебя.
Ролан.
– Ну, что ты об этом скажешь, Шарль? – спросила Амели, когда Морган прочитал письмо до конца.
– Мы должны были ожидать этого рано или поздно, мой бедный ангел, тем не менее это ужасно.
– Что нам делать?
– Тут есть три возможности.
– Говори.
– Прежде всего ты можешь ответить отказом, если у тебя хватит решимости; это самый простой и самый надежный выход.
Амели потупилась.
– Но ты никогда не осмелишься, не правда ли?
– Никогда.
– Но ведь ты моя жена, Амели: священник благословил наш союз.
– Они скажут, что этот брак недействителен перед законом, раз только священник благословил нас.
– А разве тебе, жене изгнанника, – спросил Морган, – разве тебе недостаточно благословения?
При этих словах голос его задрожал. Амели порывисто бросилась в его объятия.
– Но моя мать! – воскликнула она. – Матушка не была при этом и не благословила нас.
– Оттого, что это был чрезвычайно опасный шаг, мы пошли на него одни и не хотели подвергать ее риску.
– А этот страшный человек?.. Ведь мой брат написал, что он этого требует.
– О, если бы ты любила меня, Амели, этот человек понял бы, что он может перестроить государство, развязать войну в разных частях света, создать законодательство, воздвигнуть трон, но не в силах заставить женщину сказать «да», если ее сердце говорит «нет».
– Если бы я любила тебя? – повторила Амели с нежным упреком. – Сейчас полночь, ты у меня в спальне, я в твоих объятиях, я, дочь генерала Монтревеля, сестра Ролана, а ты говоришь: «Если бы ты любила меня!»
– Я не прав, я не прав, любимая! Знаю, что тебя с детства учили преклоняться перед этим человеком; ты не понимаешь, как можно восставать против него, его противники в твоих глаза просто бунтовщики.
– Шарль, ты говорил, что у нас есть три выхода. Какой же второй?
– Для виду согласиться на этот брак, но под всякими предлогами откладывать свадьбу как можно дальше. Ведь человек не вечен.
– Но сэр Джон слишком молод, чтобы мы могли рассчитывать на его смерть. Какой же третий выход, друг мой?
– Бежать вместе… но это крайнее средство, Амели. Тут есть два препятствия: во-первых, твоя щепетильность…
– Я принадлежу тебе, Шарль, ради тебя я преодолею все свои сомнения…
– И второе препятствие – мои обязательства.
– Какие обязательства?
– Мои товарищи связаны со мной, Амели, а я неразрывно связан с ними. У нас тоже есть человек, которому мы повинуемся, которому мы поклялись в верности. Этот человек – будущий король Франции. Если тебе понятна преданность твоего брата Бонапарту, ты должна понять нашу преданность Людовику Восемнадцатому.
Амели тяжело вздохнула, закрыв лицо руками.
– Тогда мы погибли, – сказала она.
– Почему же? Под разными предлогами, особенно из-за слабого здоровья, ты можешь отложить свадьбу на год. Еще до истечения года Бонапарт, вероятно, будет вынужден снова начать войну в Италии. При первом же поражении он потеряет весь свой авторитет. Словом, за год произойдет много перемен.
– Ты, должно быть, не прочел приписки Ролана, Шарль?
– Прочел, но не вижу там ничего нового: все сказано в письме твоей матери.
– Прочитай еще раз последнюю фразу.
И Амели протянула письмо молодому человеку.
Он прочел:
Я покидаю Париж на несколько дней; если мы не увидимся, ты обо мне услышишь.
– И что же?
– Понимаешь, что это означает?
– Нет.
– Это значит, что Ролан отправился в погоню за вами.
– Что за беда, раз никто из наших не может его убить.
– Зато ты, несчастный, можешь погибнуть от его руки!
– Ты думаешь, я буду на него в обиде, если он убьет меня, Амели?
– О Боже! В самых ужасных моих предположениях такая мысль не приходила мне в голову!
– Итак, ты думаешь, что твой брат преследует нас?
– Я убеждена.
– Откуда у тебя такая уверенность?
– Он поклялся отомстить вам над телом сэра Джона, которого считал мертвым.
– Ох, если бы он был мертвым, – с горечью промолвил Морган, – мы не оказались бы в таком ужасном положении, Амели.
– Господь спас его, Шарль; значит, это хорошо, что он остался в живых.
– Хорошо для нас с тобой?..
– Пути Господни неисповедимы… Заклинаю тебя, Шарль, любимый мой, остерегайся Ролана – он уже близко.
Морган недоверчиво усмехнулся.
– Уверяю тебя, он не только близко отсюда, он уже здесь: его видели.
– Его видели? Где? Кто?
– Кто видел?
– Да.
– Шарлотта, моя служанка, дочь тюремного смотрителя. Вчера, в воскресенье, она просила разрешения навестить своих родных; я ждала тебя и отпустила ее до утра.
– И что же?
– Она ночевала у родителей. В одиннадцать вечера жандармский капитан привел в тюрьму арестантов. Пока их записывали в книги, явился человек, закутанный в плащ, и вызвал капитана. Голос показался Шарлотте знакомым; она стала присматриваться и, когда под капюшоном на миг открылось лицо, узнала моего брата.
Морган невольно вздрогнул.
– Ты понимаешь, Шарль? Мой брат внезапно появляется здесь, в Бурке. Приезжает тайком, не предупредив меня. Мой брат вызывает жандармского капитана, следует за ним в тюрьму, говорит с ним наедине и потом исчезает. Разве это не угрожает бедой нам и нашей любви? Подумай сам! По мере того как Амели говорила, лицо ее возлюбленного становилось все мрачнее.
– Амели! – сказал он. – Когда мы с товарищами вступали в тайный союз, ни один из нас не скрывал от себя грозящую нам опасность.
– Но вы, по крайней мере, сменили пристанище? – спросила Амели. – Вы покинули Сейонский монастырь?
– В нем остались только наши мертвецы, они покоятся там и теперь.
– А эта пещера Сейзериа достаточно надежное укрытие?
– Да, насколько может быть надежно укрытие с двумя выходами.
– В Сейонском монастыре тоже было два выхода, однако, ты сам говоришь, там остались ваши мертвецы.
– Мертвые в большей безопасности, чем живые: им не грозит смерть на эшафоте.
Амели задрожала всем телом.
– Шарль! – пошептала она с мольбой.
– Послушай, – сказал Морган, – Бог мне свидетель, и ты сама должна подтвердить, что на наших свиданиях я всегда старался рассеять улыбкой и веселой шуткой и твои мрачные предчувствия, и мои опасения. Но теперь положение изменилось: нам предстоит жестокая борьба. Чем бы дело ни кончилось, мы приближаемся к развязке. Я не требую от тебя безрассудных клятв, дорогая Амели, как иные эгоистичные любовники, которым грозит опасность, я не прошу тебя любить мертвеца, хранить верность трупу…
– Милый друг, – прервала его девушка, положив ему руку на плечо, – перестань, ты начинаешь сомневаться во мне.
– Нет, я верю в тебя, я предоставлю тебе добровольно принести эту великую жертву, но не хочу связывать никакой клятвой.
– Пусть будет так, – ответила Амели.
– Но вот чего я требую, – продолжал Шарль, – вот в чем ты должна поклясться нашей любовью – увы! столь роковой для тебя, – если меня схватят, обезоружат, бросят в тюрьму, приговорят к смерти, то я прошу, я требую, Амели, чтобы ты любым способом достала и передала оружие не только мне, но и моим товарищам. Тогда мы сами сможем решить свою судьбу.
– Но если так случится, Шарль, разве ты не позволишь мне открыться во всем, воззвать к родственным чувствам моего брата, к благородству первого консула?
Не дав ей договорить, Морган крепко стиснул ее руку.
– Амели! – воскликнул он. – Теперь ты должна дать мне не одну, а две клятвы. Прежде всего поклянись, что никогда не будешь просить о моем помиловании. Поклянись, Амели, поклянись!
– Зачем клясться, мой друг? – спросила девушка, разрыдавшись. – Я просто обещаю тебе.
– Поклянись той священной минутой, когда я открылся тебе в любви, когда ты призналась, что любишь меня.
– Клянусь твоей жизнью, моей жизнью, нашим прошлым и будущим, нашими улыбками, нашими слезами!
– Пойми, что в этом случае я все равно умру, Амели, даже если мне придется размозжить голову о стену, но умру обесчещенным.
– Обещаю тебе, Шарль.
– Остается последняя просьба, Амели: если нас заключат в тюрьму и приговорят к смерти, доставь нам оружие или яд – что хочешь, помоги нам умереть любым способом. Смерть, пришедшая от тебя, будет мне сладостна.