— И поэтому он заодно решил, что его сын солгал. Нет, мужчины не могут быть такими дураками.
— Дитя мое, мы все смертные люди, как женщины, так и мужчины. Дураками мы были всегда и дураками останемся, особенно когда наши главные слабости пробивают брешь в бастионах нашего здравого смысла.
— Я ведь сужу по вам, милорд. Но прошу вас, продолжайте. Мне не хотелось вас прерывать.
Адам нежно улыбнулся дочери и продолжил:
— Вот и вышло, что, как только Джеффри женился на своей шлюхе, Генри стало уже ее не достать — неважно, влекла его любовь или вожделение. Как сказал мой старый друг, если мужчину сшибли с лошади, он должен подняться и найти себе другую лошадь, но Генри все хныкал и хныкал, как побитый щенок. Отец пытался дать ему понять, каким он стал посмешищем, и нарочно высмеивал, чтобы он это почувствовал. Вот и все. Но Генри упорно продолжал преследовать леди Исабель своими ухаживаниями, и это еще больше сердило Джеффри. Сын не должен бегать за женой отца, словно петух за курицей.
Элинор покачала головой.
— Если говорить начистоту, отец, прилюдные насмешки сэра Джеффри над Генри смотрелись так же неуместно, как если бы он избил несмышленого щенка. Вы бы стали так глумиться над одним из своих сыновей?
— Мои сыновья никогда не забывали о долге. А значит, у меня ни разу не было повода обращаться с ними, как Джеффри с Генри. Кроме того, могу сказать — и не без оснований — что и Хью, и Роберт пользовались уважением сверстников. У Генри же было немного друзей и еще меньше тех, кто им восхищался. Или ты забыла, что Генри настолько вывел кого-то из себя, что его убили? Кого-то, кто, верно, оказался не столь терпелив, как Джеффри, к его несносной натуре? Ему бы послушать совета отца и вести себя во всех отношениях, как подобает мужчине. Каким бы слепцом ни оказался Джеффри в том, что касается женщины, выбранной им в жены, он отвечает за все свои поступки, чему его сыну еще предстояло научиться.
Прежде чем высказать то, что было у нее на уме, Элинор на мгновение задержала дыхание. Ничего, что отец придет в бешенство — она должна высказать вслух свою мысль.
— А вам не кажется, что сэр Джеффри сам мог это сделать? — она не решалась смотреть отцу в глаза. — Вы не думаете, что он мог впасть в такую ярость от подлинного или предполагаемого надругательства, что собственной рукой убил сына — из мести или чтобы заставить его молчать, чтобы он не требовал признания незаконным брака, заявляя, что раньше отца познал свою мачеху?
Адам презрительно фыркнул.
— Нет, не кажется, дочь моя. Несмотря на всю свою слепоту в отношении жены, он человек зрелых лет, много страдавший и прошедший через достаточно суровые испытания. А Генри, наоборот, был начисто лишен твердости духа. А посему, коли на то пошло, это он, скорее, убил бы отца, чтобы отобрать лакомый кусочек.
— Тогда, отец, мне придется задать и такой вопрос: хотя мы оба верим в невиновность Роберта, не кажется ли вам, что это он мог находиться в постели леди Исабель? Предположим, Генри в ту ночь застал их вдвоем и, ослепленный ревностью, кинулся на брата…
Барон улыбнулся:
— Элинор, ты помнишь, как мы были все поражены, когда Хью принес нам младенца и сказал, что ребенок — его?
Настоятельница кивнула.
— Тогда знай: когда я предложил Роберту жениться на Юлиане, он признался мне, что не знал до сих пор ни одной женщины, если не считать снов, в которых сатана посылает своих прислужниц испытывать нас. На мой взгляд, хотя сам он поклялся бы, что это неправда. Роберт имел монашеское призвание и последовал бы ему, если бы ты уже не приняла обет. — Он замолчал и довольно долго всматривался в лицо дочери, прежде чем продолжить. — Впрочем, сейчас — пусть из него и мог выйти отличный аббат — он останется тем, кем и был всю жизнь, — послушным сыном, и поступит так, как я велю, то есть женится.
— Вы, милорд, воистину благословенны в своих сыновьях. Разве что с дочерью вам не повезло.
— Хоть кто-то из моих детей должен был пойти в меня, — ответил барон, вставая и оставляя Элинор гадать, кого именно он имел в виду.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Женщина у каменного парапета столько времени простояла неподвижно, что у ее ног намело два небольших сугроба. Забыв про мороз, леди Юлиана все смотрела и смотрела в серую пустоту, заполненную кружащимися хлопьями снега.
Томаса трясло от холода. Даже плотная накидка и добротные кожаные ботинки, которые настоятельница выделила ему из вещей лорда Хью, едва защищали от ледяного ветра. То, что стоявшая перед ним, одетая куда менее основательно, в состоянии выносить такой жуткий холод, не укладывалось у Томаса в голове. Он терялся в догадках: она что, впала в транс? Одержима бесом или просто сумасшедшая?
— Миледи, — позвал он, перекрикивая ветер, — не стоит ли вам пойти в дом?
Когда она, не сразу, обернулась к нему, ее лицо ничего не выражало, а по глазам было видно, что она его не узнает.
— Не бойтесь! Я брат Томас из Тиндала. Я приехал сюда с настоятельницей Элинор и сестрой Анной. Вы не согласитесь вернуться под крышу и выпить немного вина с пряностями, чтобы согреться после этого лютого мороза?
Она продолжала молча смотреть на него. Хотя из-за падающего снега было трудно рассмотреть ее черты, глаза сквозь белые хлопья пылали двумя черными углями, и Томасу сделалось не по себе под их немигающим взглядом. Перенеся тяжесть тела с пяток на носки, чтобы не дать ногам окончательно замерзнуть, он поймал себя на мысли, что эта женщина не может быть одержима бесом по той простой причине, что сатана, истязающий души, конечно, предпочел бы огонь этому царству льда.
— Вина? — переспросила она таким тоном, словно он предлагал ей нечто невероятное.
А метель все кружила и кружила. Томас проследил взглядом, как одна снежинка, нежная, словно кружево, опустилась к нему на рукав и медленно смешалась с остальными. Красота может быть такой хрупкой, подумал он, и в то же время такой смертоносной: ему вспомнилось, как снег чуть не заморозил прошлой ночью Ансельма.
— Соблаговолите войти внутрь, — сказал он, делая шаг и протягивая руку, чтобы, если понадобится, оттащить ее от каменной стены, — нам с вами много что следовало бы обсудить.
— Вы хотите спросить меня о моем желании жить в Тиндале отшельницей, — произнесла Юлиана, делая шаг навстречу ему.
— Конечно, — ответил он, — но, возможно, и еще кое о чем.
— Если вы хотите говорить о смерти, брат, нам лучше будет остаться тут. Здесь мы оба к ней ближе. — Она остановилась и указала рукой в сторону парапета.
Она совершенно безумна. Теперь Томас был в этом абсолютно уверен.
В это мгновение она вдруг улыбнулась с такой теплотой, что улыбка подтопила жестокую мрачность ее слов, превратив их в шутку.
— Я иду с вами, брат, — сказала она, запахивая плотнее плащ и быстро подходя к нему. — Вам нет нужды стоять на морозе, дожидаясь, пока глупая женщина придет в себя. Я не хотела, чтобы вы страдали за свою вежливость.
Несмотря на огонь в камине и теплую одежду, которой его снабдили, Томас только сейчас почувствовал в руках и ногах покалывание: это к онемевшим конечностям возвращалась способность ощущать. А женщина, которая сидела напротив него за столом, держа в руке кубок сдобренного пряностями вина, ледяного бурана, по-видимому, вовсе не заметила.
— Так вы хотите вступить в Тиндал и жить там отшельницей, миледи? — заговорил Томас, у которого все еще зуб на зуб не попадал. — Но для вас там нет отдельной кельи рядом с церковью. Может быть, вы согласились бы пойти к нам монахиней?
— Я не требую кельи, обнесенной каменной стеной, брат. Мне неизвестно ни одного правила, кроме существующего обычая, которое требовало бы от человека, избравшего ту же суровую стезю, что и я, селиться в месте, окруженном камнями, скрепленными при помощи известкового раствора. Яма в земле или хижина в лесу послужат мне ничуть не хуже, чем служили мужчинам и женщинам прежних времен. Помимо прочих изобильных даров Господь даровал нам множество уединенных мест, где мы можем найти одиночество, столь нам необходимое, чтобы с большей ясностью слышать Его голос и предаваться размышлениям. И то, удалятся ли ищущие Его в знойную пустыню, подобно древним отцам, или в мрачные чащобы английских лесов, не имеет никакого значения.
— Миледи, прошу вас, поймите, что не мне решать, ответить ли согласием на вашу просьбу и какие тут могут быть условия. Это будут решать епископ и наша настоятельница, — Томас подлил ей и себе еще горячего, ароматного вина. Возможно, когда-то, давным-давно, женщины и жили в лесных хижинах, подумал он, но сейчас в устах представительницы слабого пола подобная просьба казалась необычной. В то же время в одном она была права. Сменив Лондон, купавшийся в удовольствиях, на суровое побережье Восточной Англии, Томас получил больше времени для размышлений о возвышенном. То же можно было сказать о неведомых прежде радостях, которые ему доставляла работа в монастырской больнице и безыскусное, но задушевное пение хора послушниц. Его теперешняя, насквозь пропахшая морем обитель, возможно, уступала в негостеприимности пустыне, посеченный бурями лес в окрестностях Тиндала, возможно, не выдерживал сравнения с угрюмой дикостью других чащоб, не так пострадавших от ветра, но уж вонь рыбы и гниющих водорослей наверняка чего-то да стоила в глазах Бога.
Томас поднял взгляд и увидел, что Юлиана смотрит на него и улыбается. В ее улыбке не было насмешки, но ему стало как-то не по себе. Он поспешил объяснить:
— Поскольку в Тиндале на меня возложена обязанность исповедовать монахинь, я буду отвечать за ваш душевный покой. Вот настоятельница Элинор и решила, что правильно будет, если я расспрошу вас о том, почему, собственно говоря, вы избрали для себя стезю отшельницы.
— Спрашивайте, брат, все, что сочтете нужным, — Юлиана откинулась на спинку стула и скрестила на груди руки.
Говоря по совести, Томас не знал, о чем ему спрашивать, но когда настоятельница попросила его побеседовать с Юлианой о ее призвании, он не нашел благовидного предлога, чтобы отказаться. Сам он, конечно же, меньше всего подходил на роль судьи, решающего, годится ли человек для того или иного монашеского служения: ведь сам он этой стези не выбирал. С другой стороны, он ведь предпочел в свое время жизнь сожжению на костре, и такой выбор нельзя не назвать искренним. Пожалуй, ему следует с большей гибкостью судить о причинах, подтолкнувших ее к выбору призвания?
Томас откашлялся и спросил первое, что пришло ему в голову:
— Почему вы решили вести жизнь монахини?
— Для начала вы задали мне совсем легкий вопрос, — улыбнулась Юлиана, — Самый простой ответ на него — потому, что я чувствую, что к этому призвана.
Юлиану стало не узнать. Вместо смертельно бледного создания с горящими, словно угли, глазами, которое он едва уговорил спуститься со стены замка, перед ним сидела женщина, буквально лучащаяся теплом. А он-то решил, что она сумасшедшая. Неужели ошибся? Разве не могла она быть тем редким существом, на ком почиет благодать Божия, кого, возможно, даже посещают видения?
— Почему? — спросил Томас. Воистину, он и в самом деле желал это знать.
Юлиана подалась вперед. Теперь ее неподвижный взгляд не пугал, а скорее вселял умиротворение.
— Мне кажется, тут мы можем понять друг друга, брат. Я чувствую призвание к монашеству, потому что мирское больше не несет мне радости. Что касается меня, мне выпало счастье быть любимой добрыми родителями. Я росла с братьями, нам было хорошо вместе. — Она засмеялась, и Томас увидел, как в ее глазах промелькнула тень воспоминаний. — Вдобавок я познала тоску плотского желания, и, если мне позволено повторить секрет, который я уже открыла на исповеди, точно так же испытала я и даруемую им радость. — В ее карих глазах мелькнула примиряющая искра чувственности.
Томас ощутил, как холод, наконец, отпустил истерзанные кости.
— Наш Господь…
— …не требует Себе в невесты девственниц. Насколько я помню, Он не только спас жизнь Марии Магдалине, но и оказал ей особую милость. В конце концов, именно ей, а не Петру или Иоанну, Он объявил у гроба о Своем воскресении.
— Именно это я и хотел сказать.
— Значит, вы умнее многих священников. — На какое-то мгновение Юлиана замолчала, ее глаза без всякого стеснения рассматривали рыжеволосого монаха. — Не то чтобы я сомневалась, выбирая Тиндал местом своего добровольного изгнания, но то, что вы находитесь в этом монастыре, только лишний раз говорит о его несомненном достоинстве.
Томас почувствовал, что краснеет.
— Не волнуйтесь, брат. У меня не больше видов на ваше красивое тело, чем, уверена, у вас на мое. — Она покачала головой: — И не вздумайте возражать. Вы ведь вправду подумали, что таков смысл моих слов. Но скажите, прошу вас: вы ведь не с детства жили в монастыре, я права?
Томас кивнул, полагая, что, прежде чем он скажет что-то еще, лучше сначала понять, куда она клонит.
Некоторое время Юлиана не говорила ничего, потом закрыла глаза, словно в глубокой усталости.
— Сознание, что я буду исповедоваться человеку, который испытал все соблазны мира, но имел довольно мудрости отказаться от его развращенности ради покоя, который один лишь Бог может дать, радует меня.
Он ждал.
— Простите меня, брат Томас. Прошу вас, продолжайте свои вопросы, и я отвечу на них, как подобает, с большей скромностью. Играть с вами в кошки-мышки — поведение, недостойное для женщины, желающей стать отшельницей, — с лица Юлианы сбежала краска, губы больше не улыбались, — хотя день, в который я обрету покой, кажется таким же далеким, как этой мертвенной зимой — улыбка весны.
Когда Томас увидел, как свет в ее глазах внезапно погас, ему снова стало не по себе, как там, на стене.
— Итак, вы устали от этого мира? — мягко спросил он.
— Устала? Возможно. Было время, я, словно ребенок, купалась в земных радостях. Сейчас они смердят в мои ноздри, как куча нечистот в жаркий летний день. Когда-то я верила, что человек с добрым и верным сердцем может сохранить чистоту. Сейчас же я знаю, что все смертные люди несут на себе печать зла и насилия. Если мне придется остаться в этом мире, боюсь, я снова и снова буду пытаться найти потерянный Эдем — что не суждено никому из смертных. Потому мое желание уйти из мира, который распадается в тлен под моей рукой, в равной степени порождено как страхом перед моей собственной греховной природой, так и усталостью от мира. Я жажду обрести в Боге мудрость и всепрощающую любовь — а это возможно найти лишь в одиночестве.
— Одиночество возможно и в монастыре. Там вы будете надежно укрыты от остального мира. Зачем вам стремиться к еще более суровой доле отшельницы, лишенной даже общества других монахинь?
— Общество женщин будет мне в тягость. Я ищу место, где раздавался бы голос одного Бога, лаская мой слух. Голоса детей Адама и Евы мне невыносимы.
— Люди могут прийти просить у вас совета. Многие отшельники и отшельницы считаются более близкими к Богу, чем большинство верующих.
В глазах Юлианы на мгновение мелькнуло веселье.
— Надеюсь, страх перед диковинной женщиной на поляне в лесу отпугнет многих. Если же одного вида будет недостаточно, меня защитит Тиндал. В то же время, даю слово, что вас, когда вы будете приходить исповедовать меня, я всегда встречу радушно. Точно так же голос Элинор никогда не помешает мне в моих размышлениях. Ваши голоса я готова слышать.
— Что заставило вас отвернуться от мира?
— Бог.
Томас выпрямился на стуле и прямо взглянул на нее.
— Бог не может ненавидеть Свое творение.
— Бог пожелал, чтобы было так.
— Это был его голос? Видение?
— Если угодно.
— А вдруг тот, что с вами говорил, — сатана, а не Бог?
— Сатана не посылает испытаний. Ему было бы гораздо проще, реши я потворствовать влечению плоти, а не суровому голосу души.
— Вы были честны со мной, миледи, теперь же мой черед быть с вами откровенным.
— Можете прямо сказать мне все, что считаете нужным. Это упростит как вашу, так и мою задачу.
Томас против воли улыбнулся.
— Не может ли быть так, что ваша усталость от мира происходит, скорее, от разочарования, чем оттого, что вы воистину убедились в тщете земных радостей?
— Вы недостаточно честны со мной! Если вы хотите спросить, не ревную ли я к тому, что моя ближайшая подруга вышла замуж раньше меня, мой ответ — нет. Тут мне придется не согласиться с отцом.
— И все-таки вы с леди Исабель часто ссорились после того, как она вышла замуж за вашего отца.
— У нас было гораздо меньше размолвок, чем думает отец. Мы с ней плохо подходим на роли мачехи и падчерицы, это верно. Но память о юности, проведенной вместе, жива в наших сердцах.
— Но я видел, как в ее присутствии вы замолкаете и делаетесь печальны. Вы с ней ссорились. Почему?
Юлиана со вздохом откинулась на спинку стула.
— Вы не помните, когда детская невинность вас покинула? Нам всем рано или поздно приходится, как некогда Еве в райском саду, вкусить от яблока, предложенного змеем. Сегодня мы еще вместе смеемся, играя, но наступает день — и мы поднимаем руку, чтобы ударить своих самых любимых. Есть тут особая причина или это заложено в нашей греховной природе?
— Я лишь простой человек, миледи, и мне трудно ответить на этот вопрос…
— Вас, брат, нельзя назвать ни простым человеком, ни человеком, готовым с легкостью давать ответ на любой вопрос. Быть может, когда-нибудь, в тиши моей лесной часовни, мы еще вернемся к этому разговору. Тогда вы поделитесь со мной собственным опытом.
Томас хотел было возразить, но она покачала головой:
— Простите меня. Мы сейчас говорим не о вашем, а о моем призвании. Вы задали прямой вопрос, на который я должна честно ответить. Нет, я не бегу от мира потому, что моя самая близкая подруга раньше меня вышла замуж. Точно так же, я не страшусь замужества и болей, которыми оно грозит женщине. Но в то же время я признаю, что не чувствую себя годной для этой роли. Да, я хочу удалиться от мира, но причина, толкающая меня на это, — страстное желание укрыться в Божьей любви и всепрощении, как маленький ребенок укрывается в объятиях матери. По сравнению с этим все земные радости для меня — ничтожны и тленны. Вас устроит такой ответ, брат?
Томас смотрел на женщину, спокойно сидевшую напротив него, и его охватило острое сожаление. Будь и у него такая же неколебимая уверенность в своем призвании, возможно, ее слова и могли бы его удовлетворить.
— Ваша речь звучит убедительно, миледи.
Юлиана протянула руку.
— Тогда давайте попробуем стать друзьями. Уверена, у нас есть то особое родство, которое встречается лишь между людьми, отвергающими земное.
У Томаса потеплело на душе от ее прикосновения, и он сам не знал почему. Она уже ушла, оставив его одного, когда он вдруг понял, что она так и не ответила на его вопрос, какова же была на самом деле причина их ссоры с леди Исабель.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
В тот вечер ужин был невеселым. Настроение за столом царило подавленное, да и угощение было не лучше. Снежная буря не позволила добыть свежей дичи. Жаркое приготовили из солонины, от которой слишком сильно несло чесноком — на него не поскупились, чтобы отбить неприятный запах не самого свежего мяса. Правда, сыр был хорош, а хлеб — вполне свеж, но это слабо утешало: главное блюдо, жаркое, успело безнадежно остыть за время своего путешествия из кухни в обеденный зал, через снежную мглу раннего вечера.
Адам отпил приличный глоток вина и поморщился. Лучшее и уже успело прокиснуть. Барон поднял глаза, и его лицо приняло еще более недовольное выражение. К нему шла леди Исабель. Она опустилась на стул слишком близко от его собственного. Она пришла, когда все давно уже сидели за столом.
— Прошу прощения за опоздание, милорд. Я ждала мужа.
— Ваш муж, миледи, не объяснил вам, почему он не пришел поужинать с нами?
Она лишь развела руками в недоумении.
— Я с полудня не виделась с ним. Тогда он ничего не сказал мне о своих планах, и я не знаю, что могло его так задержать. И все это время я ждала его, чтобы прийти с ним к столу.
— Удивительно, как он вообще может с вами разговаривать, — пробормотал Адам себе под нос, впрочем, недостаточно громко для того, чтобы его нельзя было услышать.
Леди потянулась за вином, и слуга ловко наполнил ее кубок. То ли вино было из другой бочки, то ли Исабель была не так разборчива, как барон, но она одним духом опустошила кубок и тут же подставила его, прося налить еще.
Кроме шарканья слуг, которые приносили и уносили блюда и подливали вино, да пения не особенно талантливого музыканта в дальнем конце зала, ничто не нарушало тягостной тишины.
Определенно, поэтические способности валлийцев сильно преувеличивают, подумал Томас, через силу вслушиваясь в балладу, которую, отчаянно фальшивя, исполнял певец. Томас попробовал было скатать шарик из толстого ломтя хлеба грубого помола, лежавшего перед ним на тарелке, но шарик разваливался, и он бросил его рядом с недоеденным сыром. Всеобщее уныние захватило и его.
А как могло быть иначе? Два человека умерли не своей смертью. Ричард снова заболел. Обвиненный в убийстве Роберт заперт в темнице, ожидая, когда шериф заберет его и повесит, а Ансельм все еще лежит в беспамятстве и тоже может, не ровен час, умереть. Томас подумал, что дела у его новоявленного племянника и у сотрапезников явно не улучшились со времени их последней совместной трапезы. И он, брат Томас, до сих пор не нашел ни причины этого, ни убийцы.
Он оглянулся кругом — остальные ели с таким же унылым видом. Настоятельница сидела, уставив взгляд в пространство, не донеся до рта кусочка сыра. Она совсем забыла о нем, уйдя в свои мысли. Сестра Анна положила руки по обе стороны тарелки и потупила глаза, словно молилась. На лицах той и другой лежала одинаковая печать усталости и тревоги о молчащем мальчике и еще безнадежнее молчащем Ансельме. Барон явственно скрипел зубами, пытаясь разжевать жесткое мясо. Леди Исабель отказалась от всякой твердой пищи и сейчас опорожняла свой третий кубок. Юлиана ни к чему не притронулась.
В довершение всех неприятностей, когда Томас шел из часовни в обеденный зал, он почувствовал наметившуюся перемену погоды. Предательская мягкость стала ощущаться в воздухе, суля тепло иззябшему телу, но грозя бедой человеку, которого обвиняли в убийстве. Буря начала понемногу стихать, снег — подтаивать, а это означало, что скоро — слишком скоро — станет возможным послать гонца к шерифу.
Он отломил сыра, лежавшего перед ним, и проглотил, на этот раз не без удовольствия, как вдруг увидел, что Исабель и Юлиана коротко глянули друг на друга. Ни одна не улыбнулась. Исабель отвернулась и сделала большой глоток из своего бокала. Юлиана опустила голову и закрыла глаза.
Если кто-то тут молится, решил Томас, это, несомненно, она. Сестра Анна, при всей своей набожности, за долгие годы ухода за больными научилась дремать, сохраняя видимость бодрствования. Похоже, и сейчас она все равно что спит. Чего не скажешь о леди Юлиане. Он вздохнул. Кто знает, может Тиндал выиграет больше, если она поселится в нем, нежели она сама, выбрав монастырь местом пребывания.
Воистину, она могла быть святой. Монастыри, где появлялся святой, процветали — будь то человек из плоти и крови или его священные мощи. Длинная вереница кающихся грешников, умоляющих прикоснуться к ним или сказать слова мудрости, не даст ей насладиться одиночеством. А что, если она не святая, а сумасшедшая? Ну что ж, тогда она не найдет в Тиндале желанного покоя, но зато ее встретит там доброе отношение. Сестра Анна и настоятельница Элинор об этом позаботятся.
Громкий удар прервал размышления Томаса. Дверь в обеденный зал с грохотом распахнулась, в нее ввалился солдат и направился прямо к столу.
Адам вскочил со своего места.
— Дьявол вас задери! Что там? Валлийцы осадили замок?
Солдат бросился на колени. Несмотря на холод, Томас разглядел у него на лбу капли пота.
— Простите за грубое вторжение, милорд. Валлийцы не нарушали перемирия, зато подлый убийца напал снова. Еще один человек пал его жертвой.
Адам побледнел.
— Кто?
— Сэр Джеффри, милорд. Мы нашли его за конюшней. Его ударили ножом и бросили умирать.
* * *
Анна покачала головой, глядя, как слуги с великими предосторожностями уносят на носилках сэра Джеффри.
— Он будет жить? — спросил Адам прерывающимся голосом.
— Он потерял много крови, милорд, и все еще в беспамятстве. Сама рана вполне может зажить, если не начнется нагноение. Все же сэр Джеффри пролежал тут слишком долго. Впрочем, Бог милостив — холод мог ослабить кровотечение. — Она оглянулась кругом: — Повезло, что его вообще так скоро нашли. В такую холодную ночь сюда вообще мог никто не прийти.
— Похоже, мы должны благодарить за это понос, приключившийся у младшего конюха, — равнодушным тоном заметил Адам.
— Так когда, говорите, вы видели в последний раз своего мужа? — Элинор повернулась к леди Исабель. Широко открытыми глазами женщина неподвижно смотрела туда, где на снегу темнело пятно, словно в крови ее мужа на снегу ей явилось видение.
— Миледи? — окликнула ее Элинор.
Исабель подняла глаза.
— Простите, я не слышала, что вы спросили.
— За ужином вы сказали, что сэр Джеффри не пришел проводить вас к столу, и что вы с ним с полудня не виделись. Вы не помните, быть может, он говорил вам что-нибудь о своих планах? Возможно, вчера вечером или сегодня утром он обмолвился о чем-то, что помогло бы пролить свет на то, что случилось?
Щеки Исабель слегка вспыхнули.
— Милорд, мой муж не спит в моей постели, когда у меня месячные. Ни этой ночью, ни утром мы не были вместе.
Элинор перевела взгляд на отца. В ее глазах явственно читался вопрос.
Адам пожал плечами.
— Вы, может быть, знаете, где он провел ночь? Если вы предпочитаете говорить об этом с глазу на глаз… — Элинор кивком указала на их комнаты над обеденным залом.
Исабель покачала головой.
— Я не знаю. Он никогда не говорит мне о женщинах, с которыми спит для здоровья.
Бог, конечно, простит ей этот прилюдный обман, на который она пошла, чтобы защититься от унижения, подумала Элинор. Потом она спросила:
— Вы виделись с ним около полудня, я права?
— Очень коротко. Я отдыхала у себя. Он вошел без стука, оглянулся, словно что-то искал, и тут же ушел.
— Он вам ничего не сказал? — Скорее всего, заглянул посмотреть, насколько сильно ты сегодня напилась, подумала Элинор.
— Он мне улыбнулся, как будто бы чем-то довольный, но промолчал.
— Не показалось ли вам, что он вел себя странно? — не отставала Элинор.
— С тех пор как начались все эти переговоры о свадьбе Ю… то есть моей падчерицы, так правильнее, с вашим братом, он все время ходил расстроенный.
Адам нахмурился.
— Наши переговоры о земельных правах проходили не так тяжело, чтобы он страдал из-за них. Мы достаточно долго были друзьями, а от этого брака выигрывали обе стороны. Вашему мужу нечего было опасаться меня, и он это знал. Вот Генри, тот и правда не находил себе места. Возможно, что-то другое расстроило вашего мужа?
— Если так, я ничего об этом не знаю. Он не обсуждал со мной свои заботы.
— Я бы тоже не стал, — пробормотал Адам, оборачиваясь на шум шагов.
Когда брат Томас приблизился к собравшейся группе, стало видно, что лицо его светится радостью.
— Ваши люди стерегли Роберта на совесть, милорд. Несмотря на свою любовь к нему, они на ночь сковали его цепями и ни на минуту не оставляли его одного. Он, со своей стороны, не просил поблажек и не пытался никого подкупить. Это злодейство не может быть делом рук Роберта.
— А значит, отец, Роберт так же невиновен и в убийстве Генри, — тихо промолвила Элинор. — Несомненно, то и другое совершил один человек. Никогда воздух Вайнторпа не знал подобного поветрия кровопролитной чумы.
Адам повернулся к дочери. Впервые, если не считать детских воспоминаний, она увидела, как в присутствии посторонних по щекам отца стекают слезы.
— Да, конечно, Роберт не может быть обвинен в этом — да и, пожалуй, в убийстве Генри тоже. Но я не вправе освободить его, пока мы не найдем человека, совершившего одно или оба эти преступления. Моего сына застали с ножом, на его руках была кровь Генри. Я не вправе освободить его, пока его невиновность не будет очевидна.
— Тогда, милорд, все очень просто, — сказала Элинор, выпрямляясь и обводя собравшихся взглядом, — Мы найдем человека, который это сделал. И в самом скором времени.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
— Просто? Просто! — Томас недоверчиво развел руками. Они с сестрой Анной шли по коридору. — Не знай я нашей настоятельницы, как я ее знаю, я готов был бы поклясться самим Духом Святым, что она сошла с ума. Найти того, кто убил Генри, столкнул с лестницы нашего святого отца, а теперь еще проткнул ножом сэра Джеффри — не такая уж простая задача. И еще вынужден прибавить: сделать это нужно, прежде чем сюда доберется шериф и увезет Роберта в темницу, где его сначала будут пытать, а потом повесят. — Он тяжело вздохнул, — Может статься, единственное, что нам еще остается, — это надеяться на милосердие палача — вдруг он позволит нам повиснуть у него на ногах, чтобы положить скорейший конец его мучениям.
— У вас есть брат?