— Да, отец, — и Элинор принялась пересказывать ему то, что она услышала от Исабель, опустив разве что грубые намеки той и смягчив наиболее резкие выражения. О сне же и вовсе не сказала ни слова.
— Если угодно знать, что я думаю, — произнес Томас, когда она замолчала, — у жены сэра Джеффри был прекрасный повод убить лорда Генри.
Адам покачал головой.
— Я никогда не одобрял того выбора, который мой друг сделал, женившись во второй раз, — если эта шлюха вообще может называться его женой, учитывая, что Генри первым познал ее. Сейчас ярость от того, как она поступила с порядочным человеком, еще больше мешает мне рассуждать здраво.
Элинор прикусила язык. То, с какой легкостью отец назвал насилие и надругательство мягким словом «первым познал», больно ранило ее женское сердце, но сейчас было не время спорить об этом. Гораздо более важным казалось, чтобы он с ясным умом выслушал брата Томаса, что тот обнаружил, осмотрев тело Генри. Ему и так вряд ли понравится, что она нашла способ обойти его запрет, когда он не велел сестре Анне делать то же самое. Теперь она боялась, что его неудовольствие от того, что Томас это проделал, помешает ему по достоинству оценить важность его находок. Поэтому она поглубже спрятала свое раздражение.
— Как мне преодолеть омерзение к этому ее отвратительному обману, — продолжал барон, — и что я скажу сэру Джеффри, то и другое мне еще предстоит решить, когда я остыну и ко мне вернется способность мыслить. Но, несмотря на это, даже сейчас, когда я с удовольствием согласился бы с возможностью обвинить ее в этом убийстве, признаюсь, я не готов заключить, что женщина могла совершить подобное. — Адам перевел взгляд на Томаса: — Если бы она захватила его врасплох, она, положим, могла бы ранить его. Но нанести глубокий, а тем более смертельный удар… Не могу представить себе, как она сумела его сразить. Разве что исподтишка. Обследование тела, конечно, могло бы что-то прояснить.
— Брат Томас уже обследовал тело Генри, милорд, — вставила Элинор. Она затруднилась бы сказать, был ли гнев в устремленном на нее удивленном взгляде, но ей хватило ума не торопиться торжествовать над отцом.
— Вот как, — наконец сказал он сдержанным тоном, и в этой сдержанности чувствовалась явная угроза, — и что, этот наблюдательный муж разбирается в ранах, нанесенных оружием?
— Могу я свидетельствовать в пользу брата Томаса, милорд? — поспешила вмешаться сестра Анна.
В ответ барон улыбнулся довольно мрачно.
— Кто вам запрещает?
— Брат Томас регулярно помогает мне в монастырской больнице. Нам нередко приходится врачевать ножевые раны, когда деревенские жители выпьют лишку или вдруг обнаружат, что одна и та же дама дарит их своей благосклонностью.
Адам откинулся на спинку стула, переводя взгляд с одной монахини на другую. Выражение его лица при этом было трудно разгадать. Наконец он сказал:
— Я, сестра Анна, уважаю как ваше искусство, так и привычку открыто говорить то, что думаешь. Когда я отклонил просьбу дочери, спрашивавшей для вас позволения обследовать труп, я поступил так из уважения к требованию своего сраженного горем друга, а не потому, что хотел вас обидеть.
— Ваш запрет нисколько не обидел меня, милорд.
— И вы отнеслись к нему с большим уважением, чем моя родная дочь. — Он бросил взгляд в сторону настоятельницы: — Однако твой обходной маневр, Элинор, принес свои плоды. Я готов воздать тебе должное за это, равно как и за решение, которое, может статься, одновременно самое справедливое и самое полезное. Хотя я сам имею гораздо больший опыт в таких делах, чем сестра Анна или брат Томас, опыт, полученный мной на полях сражений, я не могу смотреть на тело Генри беспристрастно. В конце концов, ведь это у моего сына был зажат в руке окровавленный ноле. Но, ни сэр Джеффри, ни кто-либо из его людей тоже не обладают здесь необходимой объективностью, потому что это его сын убит. В то же время ни он, ни я не можем возложить груз беспристрастного суждения ни на кого из наших верных слуг, поскольку людям свойственно сначала оглядываться на господина, а уже потом — на факты.
Элинор вздохнула с облегчением.
Барон повернулся к Томасу.
— Получается, у нас нет иного выхода, как довериться вам — человеку, который по-настоящему подчиняется единственно Богу, — и надеяться, что вы сообщите нам свое объективное и сведущее мнение, пока разложение еще не успело тронуть тело, раньше, чем утихнет буря и сюда пожалует шериф.
— Да явит нам Господь Свою милость, и пусть этот снегопад не перестает, — еле слышно выдохнула Элинор.
— Итак, брат, что же вы нашли? — Барон отпил вина и нервно принялся постукивать костяшками пальцев снизу по столешнице.
— Генри нанесли несколько ударов ножом, а еще царапины — на лице и под левой рукой, но самая глубокая рана пришлась в спину, — сказал Томас, после чего приступил к подробному описанию каждой из ран.
Адам задумчиво покачал головой.
— Темное дело. Выходит, на Генри напали со спины, но он смог вырваться, прежде чем убийца перерезал ему горло, так? И рана в боку вызывает у меня недоверие. Выглядит так, будто кто-то один атаковал спереди, а другой — сзади, верно? Но откуда взяться двоим нападавшим? Может быть, его хотели ограбить? Точно так же нет ясности с царапинами на лице. А вы, брат, что об этом думаете?
У Элинор зашевелилась в душе слабая надежда, что отец так же, как она, верит в невиновность Роберта. Хотя внутренний голос с самого начала твердил ей это, она не знала наверняка. Все указывало на вину брата, и вот в первый раз слова отца позволили ей думать, что он допускает мысль, что это черное дело совершил кто-то еще. Если дать этому предположению вырасти в уверенность, отец сделает все, чтобы защитить сына.
— Пропало ли что-нибудь, лучше всего спросить у сэра Джеффри, — тем временем говорил Томас, — но когда тело еще лежало в коридоре, я видел на накидке Генри золотую застежку. По вполне понятным причинам я не мог проверить тогда же, на месте ли кошелек, но вор, конечно же, должен был сорвать застежку. Ее ничего не стоило захватить с собой, даже если вор испугался и убежал прежде, чем успел дочиста обобрать убитого.
— Когда я спрошу сэра Джеффри, что пропало у его сына, вы должны быть рядом, — сказал Адам. Теперь его пальцы выстукивали барабанную дробь на поверхности деревянной столешницы. — Теперь раны. Как вы сами объясняете их?
— Некоторые повреждения определенно наводят на мысль о женской руке, милорд: царапины на лице, а возможно, и рана в боку.
По крайней мере, так подумала сестра Анна, когда он сообщил ей о своих находках. Сейчас же Томас почел за лучшее не упоминать о том, что обсуждал эту тему с тиндальской врачевательницей.
— Эта рана мала и неглубока, хотя нож, видимо, проткнул легкое. Больше я вряд ли могу сказать. Сильная и рассерженная женщина определенно в силах нанести мужчине глубокую рану в спину. Однажды я уже видел такое, но тогда женщине это удалось лишь потому, что она застала мужчину врасплох. Он не увидел у нее ножа и неосмотрительно подставил спину. — Томас искоса взглянул на сестру Анну, и она в ответ чуть заметно кивнула. — Ни один мужчина не стал бы поворачиваться спиной к женщине, у которой в руке нож. Напротив, он попытался бы ее обезоружить. Я тоже думал, что нападавших могло быть двое, но сочетание всех ран не дает нам ясного ответа.
— Можно мне сказать, отец? У леди Исабель могло быть довольно злости и достаточно причин, чтобы убить пасынка, но у нее ничего бы не вышло, разве что Генри повернулся бы к ней спиной. Генри же, хоть и был небольшого роста, но был проворен и, как говорит Роберт, отлично владел мечом. Ко всему этому могу прибавить, что она сама ничего не сказала о том, что Генри приходил к ней.
— Итак, если леди Исабель и могла его убить, то она этого не делала. Я верно тебя понял, дочь моя? — Адам поднялся, поморщившись, когда ступил на больную ногу.
— У меня есть два вопроса. Вы позволите, милорд? — вмешался Томас.
Адам кивнул.
— Возле тела нашли только один нож?
— Да. Я его спрятал. На нем отсутствуют особые приметы, по которым можно судить о его принадлежности, если таков ваш второй вопрос.
— Какого размера был нож?
Адам сдвинул брови, припоминая.
— Я бы сказал, что это был, скорее, маленький нож. Такой берут, садясь за стол, а не отправляясь на войну.
— Значит, это мог быть как мужской кинжал, так и женский, — нахмурилась Элинор.
— Ты снова указываешь на жену сэра Джеффри. Какой бы соблазнительной я ни находил эту мысль, при том, что я терпеть не могу эту даму, я по-прежнему склоняюсь к мысли, что на Генри напали двое мужчин, — сказал он. — Мы со всей тщательностью расследуем это дело, неважно, каковы будут выводы. Я, конечно, уже распорядился допросить всех солдат, слуг и торговцев, находившихся здесь между тем, как ворота замка закрылись на ночь, и тем, как их открыли с утра для торговли. Есть вероятность, что убийца прячется среди них, тогда в самом скором времени мы узнаем всю правду.
Томас кашлянул и взволнованно оглянулся на настоятельницу.
Она кивнула, позволяя ему высказаться.
— Милорд, не может ли эта смерть быть как-то связана с гибелью вашего слуги?
— Я об этом думал. Генри был легкомысленный щенок, и хотя я полагаю, что смерть Хьювела — несчастный случай, ничего бы не произошло, будь Генри осторожен со своей собственной лошадью. Возможно, есть кто-то, кто мог пожелать отомстить, хотя я молю Бога, чтобы это было не так. Мне пришлось очень постараться, чтобы заслужить доверие своих людей. Тем не менее, мы не будем отрицать эту возможность и узнаем правду, как только будет допрошен каждый, кто находится в замке.
Томас открыл было рот, чтобы продолжить, но барон поднял руку в знак того, что не желает больше ничего слушать. Всем сделалось ясно, что аудиенция окончена.
— А нам тем временем, — тихо сказала Анна Элинор и Томасу, когда они вышли из зала, — нужно молиться, чтобы снег все валил и валил, не переставая, и шериф не попал в Вайнторп-Касл раньше, чем у нас в руках будут убийцы лорда Генри.
— Да, верно, — прошептала в ответ Элинор.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Солнечным лучам так и не удалось одолеть упрямую пасмурность этого хмурого дня. Серый дневной свет, омраченный вдобавок летящими с неба хлопьями снега, чем дальше, тем больше напоминал предвечерние сумерки — то время сразу после захода солнца, когда ночь снова готовится вступить в свои права.
Томас оперся плечом о жесткие холодные камни возле окна, освещавшего лестницу между обеденным залом и жилыми покоями, и стоял, погрузившись в раздумья, такие же смутные и неопределенные, как гаснущий свет дня. Вдобавок с этой позиции было удобно наблюдать за тем, что происходило внизу, во дворе замка. Барон Адам сдержал слово и, проявив редкую распорядительность, собрал в Вайнторп-Касле всех торговцев и слуг, которые были здесь прошлой ночью. Немногие темные фигуры еще и теперь покидали парадный зал — кто парами, а кто и поодиночке.
Людей из города проводили в обеденный зал, где в камине пылал, потрескивая, огонь, согревая тех, кто дожидался там своей очереди. Кроме того барон не поскупился и велел подавать всем горячий, сдобренный пряностями эль. Количество его было достаточным, чтобы люди чувствовали себя уютно, преисполнялись благодарности и с готовностью отвечали на любые вопросы, но не столь большим, чтобы пробудить в душах бессмысленное веселье и спровоцировать ссоры.
Торговцы наверняка относились к происходящему как к своему долгу, поскольку в основном это были англичане, люди со значительным достатком. Большинство же валлийских слуг потягивали из чаш, радуясь невесть откуда свалившемуся счастью, и молча воздавали должное тому равному уважению, которое их нормандский повелитель явил в отношении всех своих подданных.
Адам обратился к сэру Джеффри и Томасу с просьбой помочь ему определить вопросы, которые стоило бы задать, и их порядок, чтобы не нарушалась последовательность и равенство заинтересованных сторон. Как сказал барон, каждый из них троих внес в перечень вопросов ту объективность и заинтересованность, какой бы не мог за него внести другой. Томас понял, что его избрали, чтобы привести в равновесие интересы двух других, и, будучи в замке человеком новым, не мог не почувствовать себя польщенным. Его позабавило, как похоже отец и дочь ведут себя, когда нужно использовать способности тех, кто находился у них в подчинении. Он спросил себя, замечали ли они сами за собой это сходство.
К допросу английских торговцев привлекли одного сержанта-англичанина. Было выказано уважение к нуждам их торговли — тактический ход, смягчавший сердца не хуже любого эля. К тем, кто не говорил на языке короля, был приставлен валлиец, человек, преданный семье и служивший в замке дворецким. Ему поручили опрашивать местных жителей. Солдат собрали в казармах, там их допрашивал другой проверенный сержант. Все вместе заняло целый день, но сейчас допрос наконец близился к завершению.
Нос Томаса уловил тухлый запах. Не поворачивая головы, Томас догадался, кто это подошел и теперь стоял у него за спиной.
— Вы пропустили чудесный обед, брат, — весело проговорил Ансельм, — барон Адам ничего не пожалел для тех из нас, кто остался для допроса.
Он пригляделся к Томасу повнимательнее.
— Но вы, наверное, постились?
— Нет, скорее, думал. Я совсем забыл про время, а с этой снежной бурей день и ночь смешались, как никогда.
Томас и правда размышлял о событиях предшествующего вечера, пытаясь обнаружить нечто странное, нечто такое, что нарушило бы обычный порядок вещей, но ничего так и не пришло ему в голову. Сейчас же, когда Ансельм сказал об обеде, в желудке заурчало.
— Этот мир — прибежище зла, брат. Тут есть много о чем подумать.
— По временам зло обрушивается на мир с удвоенной силой. Так это было прошлой ночью. Убийство, мне кажется, — совершенно особый род зла.
— Это вы так думаете, я же считаю, что зло все время с нами, поджидает, чтобы захватить нас врасплох. Поскольку мы всего лишь слабые люди, мы часто не замечаем его присутствия, пока оно не облачится в яркие одежды, дабы привлечь к себе наше внимание. Так оно случилось, когда столь греховно пролилась кровь лорда Генри.
— Возможно.
— Для монаха вы слишком часто выражаете сомнение.
Томас улыбнулся.
— Не зря же у меня такое имя.
Ансельм часто заморгал, потом улыбнулся, явив несколько провалов в ряду коричневых зубов.
— Да-да, конечно. Фома неверующий, которому понадобились доказательства, что стоящий перед ним наш воскресший Господь! Вы шутите со мной, брат, а я, боюсь, вовсе не привык к таким вещам.
— Неужели в Вайнторп-Касле никто не шутит?
— В последние годы тут все заметно помрачнели. Лорд Хью отправился в поход с сыном короля, что ни лето беспокоят валлийцы, недавний мятеж де Монфора — слишком много шрамов, которые еще свежи и не дают о себе забыть.
— Однако у обитателей Вайнторп-Касла есть вы. Вы даруете их сердцам утешение, и это должно вселять в них мир, поддерживая во всех тяжелых испытаниях. Вы ведь, если я правильно понял, уже много лет служите семье и солдатам?
— Да, это верно.
Улыбнувшись про себя, Томас отметил, как при этих словах выпрямилась спина и расправились плечи Ансельма. Так-так, и нам не чужда доля мирского тщеславия.
— И семейство Лейвенхэмов вы тоже знаете?
— Да, и знавал в лучшие времена, чем нынешние.
— И для них времена, наверное, тоже были счастливее?
Ансельм пожал плечами:
— Когда первая жена сэра Джеффри была еще жива и в добром здравии, у них, конечно, было больше веселья. Больше беззаботности и радости в земных делах. Должен признаться, я счел, что этот переход на более серьезный лад после ее смерти только к лучшему. Богу угодно, когда люди меньше шутят и больше молятся. — Он посмотрел на Томаса и нахмурился. — Не поймите меня превратно, брат. Нет греха в том, чтобы быть счастливым. Известно, что и Господь наш любил веселье, и брак в Кане Галилейской служит для нас тому доказательством.
— Разумеется, брат. Люди должны радоваться в Господе: ведь в Нем их сердца обретают мир.
На короткое мгновение Томас удивился, где тот мог слышать эти слова. Сам, конечно же, не мог такого придумать.
— Хорошо сказано, брат! Только, видите ли, я скоро понял, что их неожиданная серьезность связана не с тем, что семья обрела радость в богоугодных делах, а с тем, что они лишились всех других радостей. Мир покинул семью с тех самых пор, как сэр Джеффри женился на леди Исабель.
— Его женитьба посеяла в семье раздор? — Томас оперся спиной о край оконной ниши.
— Я не могу об этом говорить, — в ставшем вдруг высокомерным тоне отца Ансельма явственно прозвучало ханжество. Он замолчал.
— Не подумайте, что я хотел выспросить у вас тайну исповеди, — поспешил поправиться Томас и немного подождал, пока священник придет в себя от неожиданного приступа самодовольства. — Дело лишь в том, что оба семейства, о которых мы говорим, мне незнакомы, а потому я никак не могу понять, откуда между Робертом и Генри такая вражда, что в итоге привела к убийству.
Ансельм покачал головой.
— Я сам несказанно удивился, когда это произошло. Лорд Генри всегда был своевольным мальчишкой, легкомысленным и часто себялюбивым, но, насколько я помню, он никогда не был жестоким. Они с лордом Робертом никогда не водили дружбы, но я полагал, что это больше связано с разницей в возрасте. Генри был старше и, как часто бывает у детей, смотрел свысока на забавы младших. Он и к Роберту, и к своим брату и сестре относился с одинаковым презрением.
Томас улыбнулся.
— В ваших словах чувствуется собственный опыт. Вы, наверное, и сами из семьи, где было много детей?
Ансельм покраснел и опустил глаза.
— Да, вы верно разгадали смысл моих слов. Мой брат и две сестры были значительно старше меня: между тем, как мы появились на свет, наши родители потеряли нескольких детей, отправившихся в лучший мир. Но и после моего рождения отец и мать имели еще потомство. Боюсь, в отношениях со своими младшими братьями я унаследовал от старшего его греховную надменность.
— Но вы явили мудрость, вовремя поняв, что такие отношения должны раз и навсегда остаться в прошлом вместе с детскими играми.
Ансельм буквально просиял.
— И все же мои младшие братья, навещая меня здесь, не упускают случая напомнить мне о прежних грехах — конечно, без всякой злобы. Их слова побуждают меня к еще большему смирению.
— А Генри так и не понял того, что поняли вы?
— Возможно, с моей стороны греховно так говорить, но, повзрослев, Генри не научился сдержанности. Он всегда стремился настоять на своем и готов был на все, чтобы этого достичь.
— Что такого мог сделать Генри, что заставило бы Роберта его убить — убить человека, с которым он вместе вырос, того, кто в ближайшем будущем должен был стать его шурином?
— Я точно так же не нахожу этому объяснений, как и вы, друг мой. Они, хотя и не были в юности близки, врагами, однако, тоже не были. Встречаясь, оба держались пусть несколько натянуто, но вежливо. До самого последнего времени я не видел, чтобы они гневались друг на друга.
— Что же изменилось?
— Я не знаю. Впервые я заметил перемену, когда два семейства собрались, чтобы обсудить условия брачного союза.
— Думаете, Генри не пожелал делиться своими владениями? — спросил Томас и недоверчиво покачал головой, словно не соглашаясь с самим собой. — Нет, это было бы слишком глупо. Он не мог не понимать, что любой, кто женился бы на его сестре, получил бы что-то в качестве приданого. Если же мужем должен был стать Роберт, то земли, по крайней мере, не ушли бы в чужие руки.
— Ничего не могу сказать, брат, поскольку сам ничего не слышал о причине ссоры. Согласен, так вести себя было бы чересчур даже для Генри. Несмотря на свою себялюбивую и падкую до удовольствий натуру, он бы, скорее, предпочел, чтобы земли перешли к покладистому Роберту. Воистину, не мог же он не понимать, что этот зять окажется щедрее прочих, ссужая деньгами, случись лорду Генри оказаться в стесненных обстоятельствах вследствие своей неумеренной приверженности мирским забавам.
Рассуждения священника несказанно удивили Томаса. Несмотря на свою отрешенность от мира, отец Ансельм оказался далеко не наивным.
— У Генри были долги?
Ему пришла в голову новая мысль. Что, если убийца — человек, которому Генри был должен деньги?
— Кажется, он еще не познакомился с этой ценой греха, хотя уже пошел по кривой дорожке. Он не желал отказывать себе ни в одном из мирских удовольствий, даже ради спасения души от вечного огня преисподней. Я однажды застал его, когда он, словно лесной сатир, прижал к стене сарая молочницу. Солдаты в Вайнторп-Касле радостно приветствовали его приезд, потому что он набивал их карманы деньгами, играя с ними в кости. Его духовник говорил мне, что этот человек давно бросил прислушиваться к его увещеваниям. Мои собственные усилия тоже были встречены насмешками.
— Сейчас, когда море адского пламени разверзлось у него под ногами, он, наверное, горько сожалеет, что не слушался мудрых советов. — Томас оттолкнулся плечом от холодной стены и засунул руки в рукава, пытаясь согреться. Собственное ханжество заставило его болезненно поморщиться. Разве до того, как попасть в тюрьму, он сам больше прислушивался к чьим-то советам, чем Генри? Разве было бы ему сейчас хоть какое-то дело до того, что говорят другие, если бы Джайлз предстал перед ним с распростертыми объятьями, с глазами, сияющими любовью?
— Я не забываю его в своих молитвах.
Томас был тронут искренностью, прозвучавшей в голосе Ансельма. Без сомнения, святой отец сделал бы то же самое и для него, подумал Томас, неважно, насколько отвратительными показались бы тому его грехи. Он улыбнулся Ансельму с большей симпатией, чем когда-либо прежде.
— Так вы говорите, Генри многих девиц лишил девичества у стены или на соломенной подстилке. Тогда разве не удивительно вам показалось, что его отец прилюдно, во время обеда выставил на посмешище мужские способности сына?
— Нет. Я не думаю, что сэр Джеффри поставил под сомнение мужскую силу своего отпрыска. Скорее, так мне кажется, он хотел пристыдить его, чтобы он вел себя в этом отношении как подобает христианину, то есть женился и с должной серьезностью, в супружеской любви произвел на свет наследников.
Самому Томасу не пришло бы в голову усмотреть в жесте, с которым сэр Джеффри бросил на колени своему сыну кабаньи бубенцы, христианское упование, что Генри перестанет портить молочниц.
— Довольно праздных разговоров, — произнес отец Ансельм, потянув Томаса за рукав. — Я думал навестить мальчика, Ричарда. Я слышал, он любит занимательные рассказы, а у меня в запасе есть одна-другая весьма поучительная притча. Потом я собирался пойти в часовню помолиться. Хотите, брат, мы отправимся вместе?
Томас был тронут желанием святого отца сделать что-то для мальчика. В то же время он сильно сомневался, что рассказы Ансельма о святых — если, конечно, драконам не отводится в них главного места — вряд ли смогут заинтересовать Роберта.
— Нет уж, святой отец. Боюсь, что мой пост и так слишком затянулся и я ослабел более, чем сам наш Господь счел бы благоразумным. Скоро я присоединюсь к вам, но сначала мне нужно пойти на кухню и немного подкрепиться.
Ансельм воззрился на него с неодобрением:
— Мне знаком этот взгляд, брат. Вы хотите мяса. Избегайте искушения! Опуститесь на колени рядом со мной и молите Господа даровать вам силу, в которой нуждается ваше слабое тело!
Томасу стоило немалого труда не рассмеяться.
— Меня привлекает вовсе не мясо, святой отец. Все дело в одной кухарке, которая сгорает от желания…
Лицо Ансельма побледнело от ужаса.
— …согреть мой желудок малой толикой эля, чтобы мне лучше стоялось на коленях во время молитвы. Или даже в поварихе, которая желает насытить мое тело малой толикой сыра, чтобы я с большим усердием мог возносить свой голос к небесам. Идите. Не сомневаюсь, когда я присоединюсь к вам, вы еще будете в часовне.
Когда они попрощались, Томас обернулся и посмотрел вслед Ансельму, который медленно и осторожно начал спускаться по ступенькам. Несмотря на все свои поддразнивания и манеры этого человека, которые при всем желании трудно было назвать приятными, теперь он знал, что у святого отца доброе сердце. Томас удивился, обнаружив, что начинает понемногу привязываться к нему.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
— Не прикидывайся дурочкой, дочь!
Адам с силой хлопнул ладонью по гобелену, украшавшему стену его спальни.
— Он стоял над телом с окровавленным кинжалом в руке. Что еще нужно знать судье, чтобы повесить моего сына?
Элинор почувствовала, как ее лицо каменеет от подступающего гнева.
— Что ему нужно знать, спрашиваете вы? Да хотя бы то, что Роберт никогда бы не убил человека в припадке гнева.
— Кто не убил бы?
— Мой брат. Ваш сын.
— Тогда ты плохо знаешь мужчин.
— Такое предположение напрашивается само собой, милорд, только оно далеко от истины. Если вы не знаете, что входит в круг моих обязанностей как настоятельницы Тиндала, позвольте мне напомнить вам, что я там руковожу повседневной жизнью и мужчин, и женщин. Итак, приходится сделать вывод, что вы и слыхом не слыхивали о страшных событиях, случившихся как раз тогда, когда год назад я оказалась там. Видимо, все дело в том, что моя обитель расположена слишком далеко от королевского двора.
Она тоже повысила голос.
— Ты говоришь непозволительным тоном, дитя.
— И я уже не дитя, отец. Я уже давно взрослая женщина.
Огромным усилием Элинор заставила себя говорить тише.
С лицом, раскрасневшимся не хуже, чем у дочери, Адам собрался было ответить, но вместо этого с усталым вздохом опустился в кресло.
— Мне не хочется с тобой спорить, Элинор. Да, конечно, как невеста Христова ты совершенно взрослая. Но пойми, пожалуйста, и то, что всякому отцу трудно смириться с тем, что напоминает ему об одной вещи: что он уже не так юн и полон сил, как ему бы хотелось.
— В тебе больше жизни, чем во всех этих зеленых юнцах, которым ты, по твоим словам, завидуешь. Это они будут смотреть на тебя как на лучший образец мужества. — От его примирительного тона Элинор несколько успокоилась. Потом она улыбнулась: — Спор наш ни к чему не приведет. И Роберту от этого тоже не будет пользы.
— Согласен. Чтобы между нами и дальше был мир, я вдобавок скажу тебе, что слышал про твои подвиги в Тиндале. Со всеми подробностями. Твоя обитель расположена не так уж далеко, чтобы люди при дворе не превозносили до небес твои ловкость и умение. — Неожиданно он погрустнел. — Я слышал предостаточно, чтобы мне как твоему отцу можно было гордиться тобой, Элинор.
— Вы слишком добры, милорд, но если дела вашей дочери заставляют вас чувствовать гордость, вспомните, что зачали ее вы.
При этих словах она наклонила голову, чтобы скрыть искру радости и гордости, которую — она знала — он увидит в ее взгляде.
— Некоторые люди утверждают, что твердость характера ребенка связана с живучестью отцовского семени. Вероятно, мне не стоило бы вступать в спор с теми, кто лучше меня разбирается в подобных материях, но должен признать, что в тебе очень много от матери.
Адам отвернулся, но Элинор все же успела заметить слезы, заструившиеся по его щекам, — дань скорби, не ослабевшей с тех пор, как, пятнадцать лет назад, умерла ее мать. Она наклонилась и, утешая, накрыла его руку ладонью. Слова же выбрала такие, чтобы щадили его гордость:
— А Роберт? На кого из вас двоих он больше всего похож?
— Вот упрямство, я вижу, досталось тебе от меня. — Адам сжал ее пальцы и, быстро смахнув рукавом слезы, рассмеялся. — Ты говоришь, Роберт? Здесь я готов признать твою правоту. В отличие от твоей матери, которая отправилась бы в крестовый поход и одна завоевала Святую землю, если бы только Папа позволил женщинам участвовать в походах, Роберт характера мягкого. Говоря откровенно, тут он, скорее, пошел в отца.
Его глаза насмешливо заблестели, он явно ее поддразнивал.
— Но как раз это я и хочу сказать, отец. Роберт станет сражаться, только если его вынудить. У вас с ним есть и еще одна общая черта, если мне позволено говорить так прямо…
Адам вопросительно поднял тяжелую бровь.
— Вы человек бесспорной храбрости, сумевший понять, что переговоры чаще всего — это путь лучший, нежели война. Такого же образа мыслей, насколько я могу судить, придерживается и наш король. В то же время вы никогда не боялись говорить правду, какой она вам представляется, облекая ее в сколь угодно медоточивые речи, — если вы полагали, что так скорее всего можно достичь результата. Только когда все это не ведет ни к чему, вы беретесь за меч. Если я правильно помню то, что мне рассказывали, вы за много лет до мятежа предупреждали короля Генриха об опасности шагов, предпринимаемых Симоном де Монфором…
— Де Монфор не сильно отличался от своего отца, а тот — от своего. Он был умен и изворотлив, как Одиссей, замахивался же на то, что явно превышало его возможности. И тем не менее…
— Ваши соображения король, к своему несчастью, не принял в расчет.
— Но какое отношение это имеет к Роберту?
— Вы сделали все возможное, чтобы отклонить опасность посредством слов, но потом, когда де Монфор напал, вы не замедлили вынуть из ножен меч и встать на защиту своего короля. Точно так же мой брат скорее избрал бы мирный путь, чем бросился проливать кровь, но пролил бы ее, если бы все попытки оказались тщетны и на него бы напали.