— Ты хочешь сказать, что в ту ночь в переходе Генри первым набросился на него?
— Роберт сказал, что он не лишал жизни Генри. Но по тому, как он об этом рассказывал, мне, хоть я и верю в невиновность брата, кажется, что он скрыл от нас нечто по причине, которая ему одному представляется достаточно важной. Когда же брат Томас разговаривал с ним, он, к примеру, каждый раз намеренно говорил «лишить жизни», вместо того чтобы просто сказать «убить».
— Конечно же, убийство ради самозащиты ему бы простили. В этом нет нарушения закона, ни божеского, ни человеческого.
— Возможно, я придаю слишком большое значение одному этому слову, но, первый раз придя к нему, я обратила внимание на то, что излагая события, он то и дело замолкает. Я тогда подумала, не связано ли это с тем, что он медлит, раздумывая, что ему говорить, а что нет. Я бы, пожалуй, отнеслась с пониманием к его решению хранить молчание, но если шериф не поверит рассказу брата в том виде, в каком он нам его преподносит, нам в своей защите останется лишь сослаться на его нрав.
Неожиданно ей пришла мысль.
— Ведь о его нраве мог бы свидетельствовать и сам сэр Джеффри.
— Да, он мог бы. Несмотря на горе, постигшее его — утрату сына, — сэр Джеффри, по-видимому, не меньше моего огорчен тем, что над головой Роберта нависло подозрение. — Адам сердито посмотрел на дочь: — Его великодушие по отношению к моему сыну — доказательство крепости нашей дружбы и его рыцарского духа. Однако, учитывая сложившиеся обстоятельства, для меня нелегко обратиться к нему с просьбой подтвердить, что такой поступок не в характере Роберта.
— Тогда нам придется найти того, кто это сделал. Иначе, если Роберт все же убил его, защищаясь, мы должны выяснить, почему брат не хочет в этом признаться. — Какое-то мгновение Элинор сидела молча. — Хотя предположение брата Томаса, что Генри хотели отомстить за смерть Хьювела, и заслуживает внимания, мне известно, что среди слуг-валлийцев вы славитесь своей справедливостью. Кто бы ни был тот, кто решил отомстить Генри, он бы сначала в поисках правосудия пришел к вам.
— Верно, я очень на это надеюсь. И все же я велел людям, опрашивающим свидетелей, быть особенно внимательными к любому намеку на желание взыскать с Генри за эту смерть.
— Сегодня весь день опрашивают тех, кто провел прошлую ночь в стенах замка. Не довелось ли вам услышать нечто, что могло бы нам помочь?
— Пока нет. Тем, кому поручено вести допрос, я велел отчитаться перед сэром Джеффри, твоим монахом и мной, когда все будет закончено. Сейчас, пока мы с тобой разговариваем, в казармах опрашивают солдат ночной стражи. Думаю, до утра мы ничего не узнаем. Я совершенно согласен с тобой, что нам нужно выяснить истину до того, как уляжется буря и посланный сможет отправиться за шерифом. Водить судью за нос, без толку указывая то туда, то сюда — это…
— …путь лживый и бесчестный. Вы говорите то же самое, что только что сказал ваш сын. Перед тем как прийти сюда, я отнесла ему чистую одежду и, пользуясь случаем, привела тот же довод. В ответ он даже несколько рассердился и заявил, что отказывается, чтобы его освобождали на таких шатких основаниях. Он хочет, чтобы сперва нашли настоящего убийцу.
— Узнаю своего сына.
— Конечно, Роберт сам бы не прочь участвовать в подобной охоте, но ведь он должен быть под охраной…
Адам холодно улыбнулся:
— Он останется в своей камере, Элинор. Не оскорбляй меня, прибегая к столь грубым приемам. Такой ход не достоин твоего ума.
Элинор склонила голову, чтобы отец не увидел ее сдвинутых бровей. Конечно же, она понимала, что такими немудрящими хитростями не сбить его с толку, но она дала Роберту слово, что попытается похлопотать за него перед отцом.
— Да, милорд, вы правы, и я прошу у вас прощения.
Она понадеялась, что сумела произнести эти слова с достаточной почтительностью, чтобы остудить его гнев.
— Тебе не за что просить прощения. Твоя любовь к Роберту — отражение того, что я сам чувствую в своем сердце. — Некоторое время он молча смотрел на нее. — Если я не плачу, это еще не значит, что мне все равно. Не думай так. Никогда.
Элинор кивнула, и оба погрузились в молчание. Потом она заговорила снова:
— Я не могу заставить брата рассказать мне всю правду. Возможно, вам удастся убедить Роберта нарушить молчание?
— Вряд ли это должен быть я, Элинор. Роберта обвиняют в убийстве, и он мой сын. Любое признание, сделанное мне, вызовет подозрение у служителей закона.
— И все же, вдруг он расскажет вам правду? Кто знает? Возможно, так мы скорее найдем убийцу…
— Роберт, скорее всего, полагает, что честь требует от него хранить молчание, — иначе он уже давно бы все рассказал. Я не могу принуждать его к предательству, и ни один из моих сыновей никогда не поставит жизнь выше чести.
Элинор подумалось, что в обстоятельствах менее ужасных над гордостью и щепетильностью мужчин из рода Вайнторпов, отца и сына, можно было бы посмеяться. Однако на этот раз обстоятельства были самые что ни на есть ужасные.
— Раз он не хочет говорить об этом мне, — вслух сказала она, — что, если брат Томас мог бы…
— Свидетельство твоего монаха тоже вызовет сомнение. Даже поведай ему Роберт всю правду, брата Томаса могут обвинить в нарушении святости исповеди. Нет, вряд ли это поможет моему сыну.
— Так вы верите, отец, что ваш сын так же неповинен в убийстве, как вы или я?
— Да, девочка, в глубине сердца я в этом уверен. Но Бог должен помочь нам доказать нашу правоту.
* * *
Перед тем как опуститься на колени в часовне, Элинор поплотнее закуталась в накидку. Даже здесь царил пронизывающий холод, и ледяной воздух при каждом вдохе разрывал грудь. Отец приглашал ее вместе преломить хлеб и разделить его скромный ужин, но она отказалась и простилась с ним у входа в обеденный зал, сама же отправилась в часовню молиться. День выдался долгим, и у нее от напряжения разболелась голова. При всей своей любви к отцу, при том, что между ними установилось какое-то подобие мира, Элинор чувствовала потребность в знакомом и привычном.
Замок Вайнторп большую часть жизни не был ее домом. Раз уж нельзя было вдруг оказаться в Эймсбери с тетей или у себя в Тиндале, она предпочла тихий ужин в обществе сестры Анны, женщины, чья беседа и дружеское участие вселяли в нее покой. Однако сперва Элинор было нужно провести какое-то время в одиночестве и молитве, чтобы успокоить измученную переживаниями душу.
Она услышала шаги и открыла глаза. В полумраке, еле подсвеченном отблесками коптящих свечей, она увидела человека, вошедшего в часовню и опустившегося на колени перед алтарем. Невысокая, одетая в черное, сама она вряд ли была замечена пришедшим, тем более что выбрала место подальше от алтаря, в густой тени.
Мужчина, стоявший перед алтарем на коленях, издал громкий стон. Это был сэр Джеффри. Он поднял глаза к небесам, и Элинор услышала еще стоны, потом глухие всхлипы и поняла, что он зашелся в безудержном плаче. У нее сжалось сердце при виде этого человека, так убивавшегося из-за потери сына, и она почувствовала неудержимое желание как-то утешить его. Однако сейчас ее сострадание вряд ли было бы уместно. Сэр Джеффри мог без стыда лить слезы перед лицом Господа, но никогда не выказал бы такой слабости в присутствии женщины, чей брат обвинялся в убийстве сына, смерть которого он оплакивал.
У Элинор мелькнула мысль, как же сильно сэр Джеффри, должно быть, сожалеет теперь о той сцене в обеденном зале, когда он так унизил Генри. Воистину, учитывая известные ей обстоятельства, касавшиеся его второго брака и те напряженные отношения, которые связывали отца и его взрослого отпрыска, ему наверняка было и еще о чем пожалеть, не говоря уже о прочих грехах, скрытых в его душе, за которые ему теперь предстояло молить прощения.
Прислушиваясь к рыданиям и невнятным словам молитвы, Элинор прикидывала, как ей уйти, не раскрывая своего присутствия и не смутив рыцаря. В часовню вела единственная дверь, и, судя по сквозняку, который она чувствовала спиной, та, вероятнее всего, осталась приоткрытой. Элинор решила, что его стенания достаточно громкие для того, чтобы попытаться неслышно проскользнуть позади него, так что он бы не услышал ее легчайших шагов. Позднее она могла бы вернуться в часовню, возможно, не одна, а с сестрой Анной или с братом Томасом и отстоять ближайшую мессу. Сейчас же лучше всего было оставить этого человека наедине с его горем и с Богом.
Ей повезло. Она беззвучно выскользнула наружу через неплотно закрытую дверь, и теперь сэру Джеффри неоткуда было узнать, что она стала свидетельницей его слез. В кои веки раз Элинор порадовалась, что природа одарила ее хрупким телосложением и легкой походкой.
Стоило ей ступить на погруженный во тьму двор, как ледяной ветер безжалостно пронзил ее, словно острым ножом, метнув в лицо горсть колючих дробин. Днем потеплело настолько, что солнцу удалось отчасти растопить снег, но сейчас снова ударил мороз, превратив грязь в корку ломкого льда. Хотя холод пробирал до костей, Элинор была, тем не менее, благодарна. Никто в такую погоду не рискнул бы отправиться за шерифом. Затянувшаяся буря давала им больше времени, чтобы доказать невиновность брата. Она наклонила голову навстречу ветру, но он все равно хлестал ее по щекам.
Подойдя к входу на лестницу, которая вела к жилым комнатам над обеденным залом, Элинор подняла голову. Никто — ни слуги, ни торговые люди — больше не спускались по ступеням, выходя из большого зала. Очевидно, все расспросы подошли к концу. Удалось ли выяснить что-нибудь полезное? Что, если кто-то из страха или стыда признался в содеянном?
Погруженная в свои мысли, Элинор неожиданно споткнулась. Выставив вперед руки, чтобы не упасть, она уперлась ими во что-то мягкое и теплое.
Это было человеческое тело, лишь слегка припорошенное снегом.
— Кто-нибудь, принесите огня! — позвала она, стараясь перекричать ветер.
Сквозь плотную завесу густо валившего снега показался молодой солдат с горящим факелом в руке.
— Вы ушиблись, миледи? — крикнул он.
Когда горящая смола осветила место, где упала Элинор, та ахнула. То был духовник их семейства, Ансельм. В слабом, подрагивающем свете она смогла разглядеть темную кровь, превратившуюся под ним в лед. Приглядевшись, Элинор увидела, что кровь еще продолжает медленно вытекать из раны в голове.
— Позови сестру Анну и нескольких человек, чтобы они внесли его внутрь. Быстрее! — велела она.
Когда солдат исчез в белой ночи, Элинор отряхнула с тела снег, потом наклонилась и старательно прислушалась. Священник еще дышал, но дыхание было очень, очень неглубоким.
— Конечно, Господь это поймет, — сказала она в темноту, потом склонилась над святым отцом, бережно обхватила его руками и тесно прижалась всем телом, чтобы ее собственное тепло не давало ему замерзнуть.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Ричард лежал, свернувшись в клубок под одеялами, повернув к стене бледное личико.
Томас присел на край кровати и ласково положил руку на худое тонкое плечико.
— Что с тобой, малыш?
Тело мальчика сотрясала дрожь, словно в лихорадке, но монах не ощутил особого жара. Ричард ничего не ответил.
Томас перевел взгляд на сестру Анну и, молча задавая тот же вопрос, слегка качнул головой в сторону притихшего ребенка.
Она встала и жестом указала в сторону двери. Томас легонько сжал пальцами плечо Ричарда и последовал за монахиней.
Лишь только они оказались вдвоем в коридоре, отделенные от спальни дверью, сестра Анна покачала головой.
— У него нет жара, брат, но он почему-то не хочет говорить. Я надеялась, что уж вам-то он скажет что-нибудь, но, по-видимому, напрасно.
— Что произошло? Болезнь вернулась?
— Я сама не знаю, что и думать. После вашей встречи в часовне он был в отличном настроении. С аппетитом поел и даже согласился немного подремать, особенно после того, как я сказала ему, что Гринголету тоже нужно отдохнуть. Когда он спал, пришла нянька и стала умолять позволить ей посидеть с ним. Она очень переживала из-за того, что он улизнул от нее, и хотела оправдаться, но когда я ушла, он был совершенно здоров. Барон рассказал мне о валлийском травнике, говорил, мне это может показаться интересным. Я ушла от Ричарда и, боюсь, потеряла счет времени, изучая его возле казарм, где хранятся книги.
— Значит, вы ушли, и Ричарду стало хуже?
— По словам няньки, к мальчику пришел отец Ансельм. Он пообещал, что побудет с Ричардом. Он собирался развлекать его своими историями, пока та сходит в обеденный зал за остатками ужина. Когда она уходила, Ричард был весел, но когда вернулась, отец Ансельм уже ушел, а Ричард снова лежал в кровати. Нянька решила, что он уснул, но тут он вдруг заплакал.
— Заплакал?
— Нянька бросилась к кровати, но, лишь она коснулась его, как он закричал. Его лицо пылало, и она подумала, что лихорадка вернулась и мальчик опять в беспамятстве.
— Она послала за вами?
— Нет. Ричард успокоился, и когда она снова потрогала его лоб, он был холодный. Женщина решила, что ему приснился плохой сон, и принялась петь, чтобы его успокоить. Однако время шло, и ей стало казаться странным, почему он не двигается и ничего не говорит. Меня позвали к отцу Ансельму. Когда она услышала в проходе мой голос, то стала умолять меня заодно осмотреть Ричарда.
— Должен ли я понять вас так, что в Вайнторп-Касле эпидемия? Ансельм что, тоже заболел? Мы с ним встретились на лестнице, как раз когда он собирался пойти навестить Ричарда. Он сказал, что потом хочет отправиться в часовню, — у Томаса вырвался нервный смешок, — А теперь, видно, от излишне продолжительного стояния на холодном полу он схватил простуду.
— Не смейтесь, брат. Отец Ансельм в беспамятстве, и я опасаюсь за его жизнь. Здесь нет никакой загадочной болезни, разве что так можно было бы назвать смерть. Наша настоятельница, возвращаясь из часовни, нашла святого отца лежащим в снегу у входа на лестницу, ведущую вот в этот самый коридор. Возможно, он поскользнулся на узкой ступеньке и упал — как бы там ни было, у него в голове страшная рана. Если бы не настоятельница, он бы замерз насмерть. Но он может и умереть от своей раны.
— Не дай Господи! От него, конечно, воняет невыносимо, но это человек с добрым сердцем, и я не желаю ему зла. — Томас замолчал на мгновение. — Вы говорите, его нашли на улице? Во дворе?
Анна кивнула.
— И никто ничего не видел?
— Насколько мы знаем, нет.
— После того как мы попрощались, я пошел в обеденный зал что-нибудь съесть. Немного спустя ко мне присоединился барон. Мы договорились назавтра перечитать вместе все показания. Сейчас я припоминаю, что и в самом деле видел няньку. Она вошла в зал и тихонько прокралась вдоль стены, боясь, как бы барон Адам ее не заметил. Он сидел к ней спиной, а я не стал говорить, что она здесь. Наша настоятельница, должно быть, молилась в часовне, — перечисляя людей, Томас загибал пальцы. — Это не считая Ансельма и Ричарда, находившихся в спальне. А знаем ли мы, где были сэр Джеффри и его жена?
— Наша настоятельница упомянула, что видела сэра Джеффри в часовне. Его жена, скорее всего, была у себя, однако, боюсь, она вряд ли могла что-то услышать. Похоже, она уже давно уединилась с кувшином доброго вина.
— Странный способ скорбеть о человеке, который надругался над ней.
— Быть может, это и не скорбь вовсе, а ужас перед убийством так повлиял на ее рассудок.
— Беседу с этой леди нам правильнее будет оставить нашей настоятельнице, поскольку она знает ее лучше, чем мы. — Томас нахмурился: — Однако случившееся с отцом Ансельмом кажется мне странным. Лестница такая узкая, — он поднял взгляд на Анну: — Кто-нибудь выяснил, почему он упал? Возможно, на ступеньках было что-то, обо что он мог споткнуться или поскользнуться?
— Никто ничего такого не говорил, думаю, даже и не смотрел. Что у вас на уме, брат?
— Если он оступился, то, конечно, мог бы удариться головой, но тогда не отлетел бы так далеко. Винтовая лестница слишком узкая. Если бы несчастье произошло на первом повороте, то он мог бы скатиться к порогу, но только не во двор. Если же он упал выше, у самых жилых покоев, то его бы или нашли на лестнице, или он разбился бы насмерть о камни внизу. Так или иначе, невозможно было упасть так, чтобы оказаться чуть не посреди двора.
— Я видела рану. С такой раной ползти он тоже не мог.
— Он приходил в себя? Говорил что-нибудь о том, что с ним случилось?
— Несмотря на все мои усилия, с той минуты, как его нашли, он так и пребывает в беспамятстве. Что же касается деталей, то их немного. Судя по обилию крови, вытекавшей из раны в голове, и по тому, что кровь была совсем свежая, я бы сказала, что наша настоятельница наткнулась на него почти сразу же, как он упал. Вот и все подробности.
— Вы говорите, что боитесь за его жизнь? Какая у него рана?
— Боюсь, пробит череп. Я, как могла, обработала рану снаружи, но вяжущие свойства тысячелистника и очищающие способности вина имеют свои границы. Я не сильна в хирургии, брат, но знаю, насколько сложно определить глубину такой раны. Я искала осколки кости, но не нашла ни одного. Холод помог остановить отек, но не знаю, давит ли рана на мозг. Боюсь, он может умереть, нам остается лишь полагаться на милость Божию. Отец Ансельм нуждается в наших молитвах.
Томас кивнул и отвернулся от сестры Анны. Несмотря на дружбу с первой помощницей лекаря в Тиндале, имелись некоторые вещи, о которых он не мог сказать ей. К этим вещам относилось и то, что он не умел молиться.
— Голова пробита спереди или сзади?
— Спереди. Так, словно он упал лицом вперед.
— Он бы наверняка выставил вперед руки, чтобы смягчить удар, и голова бы не коснулась ступенек. Кто-нибудь поинтересовался, где именно он разбил голову? На этом месте обязательно должна остаться кровь.
— Когда его нашли и занесли в помещение, было уже совсем темно. Как я уже сказала, вряд ли кто-то стал смотреть.
— Тогда, сестра, это должны сделать мы. — С этими словами Томас снял со стены факел и поспешил к лестничному пролету.
Лестница была слишком узкой, чтобы по ней могли одновременно спускаться два человека. Томас передал Анне факел, и она пошла следом за монахом, который медленно шел вниз, осматривая каменные ступени и стену. Много времени им не понадобилось.
— Это произошло вот здесь. Видите? — Томас только что завершил первый полный круг ниже жилых комнат. Теперь он стоял, показывая на стену.
Анна посмотрела назад.
— Тогда он должен был споткнуться на самом верху, но я не заметила никакого порожка, ничего, из-за чего он мог бы упасть.
— Мышь перебежала дорогу? Или, может быть, его напугала крыса. — Томас опустился на колени, не сводя глаз с кровавого пятна на стене, потом внимательно осмотрел ступени выше и ниже этого места.
— Так, говорите, он потерял много крови?
— О, да, — сказала она, тоже становясь на колени, Томас же переместился ступенькой ниже, чтобы освободить ей место. — Мне кажется, я понимаю, к чему вы клоните. При такой ране здесь должно было быть гораздо больше крови. Но, возможно, если он покатился вниз, вся лестница дальше залита кровью.
Томас выпрямился и знаком велел Анне поднести ближе факел.
— Посмотрите сюда. Как вам кажется, что это вот здесь, на окне?
— Кровь.
Монах перегнулся через каменный створ окна и выглянул во двор.
— Воистину Бог любит нашего святого отца. Если бы ветер не намел приличный сугроб у подножья башни, Ансельм не отделался бы проломленной головой.
— Вы думаете…
— Я подозреваю, сестра, что его выбросили из этого окна. После того как сволокли вниз по лестнице.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
Барон закрыл глаза.
Глядя на него, Элинор озабоченно нахмурилась.
— За Ричардом старательно ухаживают, отец, — сказала она.
Отец молча посмотрел на нее. Глаза его потемнели от усталости и беспокойства, а морщины сделались глубже обычного.
— Сестра Анна говорит, что у него нет жара, и что сегодня утром он попил немного вина пополам с водой.
— Дочка, я не сомневаюсь ни в твоих словах, ни в умении сестры Анны ходить за больными, но скажи мне, если сама знаешь ответ: почему Богу было угодно проклясть меня? Я не смог защитить ни своей семьи, ни своих слуг, ни гостей. Из крепости, куда насильственной смерти путь заказан, этот замок превратился в ее приют. Сначала Хьювел, человек, которого мне теперь будет не хватать, погибает по несчастной случайности. Потом кто-то прямо под моей кровлей подло убивает Генри, и моего сына обвиняют в убийстве. Отца Ансельма постигает печальная участь, а теперь еще мой любимый внук снова слег в постель. Какой чудовищный грех я совершил? Ты, женщина, стоящая так близко к Богу, как мне, старому вояке, и не снилось, — можешь ты мне это сказать?
— Иов не грешил.
— Иов был святой. Я — нет. — Адам потер руками глаза. Под ними виднелись круги темно-свинцового цвета.
— Я верю, что Ричард поправится, а брата признают невиновным. Смерть Хьювела — несчастный случай. Такое может произойти в любое время и с каждым. Никто не мог предвидеть заранее, что Генри окажется заколот, особенно вы, и мы сами еще точно не знаем, что именно приключилось с отцом Ансельмом. Это тоже вполне мог быть несчастный случай. — В последнее сама она нисколько не верила.
Адам грохнул кулаком по столу.
— Ваше дело верить, настоятельница Элинор, моя же обязанность более земного толка: оберегать всех в стенах Вайнторпа. И с этой задачей я не справился. Что же до несчастного случая с моим духовником, то не держи меня за дурака. Я говорил с братом Томасом, и у него нет ни тени сомнений, что бедняге сначала размозжили голову об стену, а потом выкинули из окна, чтобы довершить содеянное. — Он горько усмехнулся: — Ты, конечно, согласишься с суждением человека, которого только что превозносила до небес?
Элинор ничего не ответила, ожидая, пока гнев отца выплеснется и пламя само собой утихнет. Молчание — самый мудрый ответ женщины, пока мужчина не остынет в своем порыве и здравый смысл не воцарится снова в его душе, сказала ей однажды тетя. В такие минуты мужчине свойственно гоняться за мухами с топором, о чем он потом может сколько угодно жалеть.
— Да, я безоговорочно ему верю, — наконец произнесла она извиняющимся тоном.
Адам фыркнул:
— Прекрасно! Пока сестра Анна выхаживала Ричарда, а брат Томас по частям собирал сведения, опираясь на логику пополам с интуицией, ты, полагаю, внесла достаточную лепту в торжество справедливости, молясь, чтобы убийцу нашли раньше, чем моего сына увезут и вздернут на виселицу?
— Вы осмелились, милорд, допустить, что молитва не приближает к цели? В подобном легко усмотреть ересь, — бросила свысока Элинор, чья гордость оказалась изрядно задета. — Может быть, вы расскажете мне, что дал вам допрос тех, кто в ту ночь находился в замке?
Лишь на мгновение она увидела в глазах отца отблески той ярости, которая переполняла ее собственную душу, потом огоньки бешенства угасли, и он ответил уже совсем спокойно:
— Каждому здесь, в крепости, одним из троих моих самых верных слуг был задан вопрос, где он находился в ночь убийства. Выяснилось, что люди были там, где полагалось — или забывшись после кружки-другой, или с женщиной; с женой или с какой-то еще. Точно так же не всплыло ничего, что позволило бы думать, будто кто-то пошел дальше пожеланий душе Генри гореть в аду за несчастье, приключившееся по его вине.
У Элинор вопрос готов был уже сорваться с губ, но отец поднял руку и продолжал.
— Как ты хотела, сегодня утром, когда сэр Джеффри пришел в зал позавтракать, я заговорил с ним о том, что он думает насчет убийства. Как я и предвидел, он повел себя как самый великодушный друг. Он сказал, что не может поверить в виновность моего сына и подозревает, что кто-то другой убил Генри. Роберт же просто наткнулся на тело не вовремя, так он сказал. Он нисколько не возражает, чтобы представить вниманию любого суда и другие возможности. Наиболее вероятным кажется ему, что в коридорах замка Генри столкнулся с пьяным солдатом, который прикончил его из-за какой-нибудь малости вроде пьяной ссоры или долгов. Известно, что Генри поигрывал в кости, и ему редко везло.
Благородный жест, но что он доказывает? Особенно после того, как допрос не привел ни к чему, подумала Элинор.
— Ничего из этого вы не рассказывали мне, пока я не спросила. Могу я узнать почему?
— Потому что это я — хозяин Вайнторпа! — прогремел он. — Это моего сына обвиняют в убийстве, а само убийство произошло в моем замке. Я и так слишком долго терпел твое вмешательство. Такие вещи не женского ума дело.
— Вы сперва обвиняете меня в том, что я ничего не делаю, чтобы помочь Роберту, и тут же гоните как слабую женщину, которая при всем желании не в силах ничего добиться. Так не может быть, милорд: или то, или другое. Что же до того, женского ума это дело или нет, осмелюсь напомнить вам, что в Тиндале я облечена всей полнотой власти, и там никому в голову не придет спрашивать, что я могу делать, а что нет. Кроме того, мне, очевидно, придется напомнить вам, что Роберт не только ваш сын, но и мой брат, которого я люблю со всей нежностью сестры, Исабель же, Юлиана, Генри и Джордж для меня все равно что родственники, каждому из них отведено место в моем сердце. Здесь, в замке, вы хозяин — кто спорит? — я же ваша дочь. А значит, именем любви, которая переполняет мою душу ко всем, так или иначе причастным к этому, у меня есть право вмешиваться и знать, что происходит.
Барон побледнел, потом с тяжелым стуком опустился на скамью. Спустя мгновение, он снова заговорил. На этот раз его голос звучал хотя и хрипло, но гораздо спокойнее.
— Давай не будем ссориться, дочь. Я не хочу с тобой спорить.
По страдальческой гримасе отца Элинор догадалась, что его терзает одновременно и телесная боль от застарелой раны и душевная мука от обвинений, выставленных против сына. Она набрала в грудь побольше воздуха и медленно выдохнула:
— Я тоже не хочу с вами спорить, отец. Прошу вас, расскажите мне все, что вы узнали от сэра Джеффри.
Адам вытянул больную ногу и принялся поглаживать ее.
— В том, что он сказал, пользы немного. Он говорит, что не помнит, чтобы Роберт в гневе кого-нибудь ударил, а знает он моего сына с тех пор, когда тому было меньше лет, чем сейчас моему внуку. Да, наши сыновья никогда не были дружны, но это происходило от разницы в возрасте и в характерах. С другой стороны, по его словам он ни разу не слышал, чтобы Генри первым бросился, на кого-то с мечом или с кулаками, хотя в последнее время мальчик сильно изменился.
— В тот день за обедом, на виду у всех, отец жестоко высмеял Генри. Случалось ли ему часто донимать Генри насмешками, пеняя ему за недостаток мужества?
Адам фыркнул:
— Джеффри не мог больше выносить, что мальчишка постоянно канючит. Генри вбил себе в голову, что получит в жены леди Исабель. Когда же Джеффри объявил, что сам женится на ней, мальчишка повел себя как младенец, у которого кормилица отняла титьку.
— Но после всех этих лет Генри имел причины не сомневаться, что рано или поздно Исабель станет его женой. Не исключено, что, повзрослев, он даже полюбил ее.
— Было время, я бы с тобой согласился, но, если мне позволено называть вещи своими именами, мужчина не будет насиловать женщину, которую любит. А Генри надругался над леди Исабель, разве нет? Конечно, если мы ей верим — ведь ты, насколько я понимаю, ей веришь?
Теперь настала очередь Элинор удивляться словам отца.
— Вы правы, милорд, я верю ее словам — хотя бы потому, что, рассказав, она ничего не выиграла.
— Вполне разумно. Я согласен.
— Что меня и вправду удивляет, так это почему Генри не поведал отцу, что сошелся с Исабель? Он мог бы ничего не говорить о насилии как таковом, но само событие помешало бы отцу жениться на этой леди и обеспечило бы счастливое исполнение его собственных желаний.
— По словам сэра Джеффри, Генри и в самом деле клялся, что познал Исабель.
— И несмотря на это…
— Когда Джеффри проснулся подле нее, простыни были в крови. Сокрушаясь о потере девичества, она обвинила в этом его, и он поверил.
— Размазать по простыне несколько капель куриной крови в доказательство девственности, когда ворота уже взломаны, — старый трюк. Удивительно, как человек с опытом сэра Джеффри так легко дал себя обмануть.
— Десница Господня, чему нынче учат в монастырях? — засмеялся Адам. — Если тебе известны такие вещи, значит… ну ладно. Раз уж ты открыла мне глаза на то, сколько монахини, выходит, знают о всяких мирских штучках, позволь и мне просветить тебя насчет того, что такое достойный муж.
— Прошу вас, — откликнулась Элинор. Возникшее было напряжение разрядилось, и она понемногу снова стала чувствовать себя свободно.
— В том, что касается женщин, мой дорогой друг — сама невинность. Хотя он и погулял, как положено, до женитьбы, я знаю, что, принеся с первой женой положенные обеты, он так ни разу и не изменил ей, даже когда ее беременность, казалось, давала ему законный повод искать утешения на стороне, хотя бы ради собственного здоровья.
— И все же он не мог не знать, что женщины используют подобные уловки…
— Он предпочел поверить словам Исабель и не поверить сыну, так он решил. Как я уже сказал, приемная дочь свела его с ума, а коли мы тут взялись говорить правду без прикрас, то даже не она, а мысль, что мужская сила вернулась к нему, и это он одарил ее ребенком.