Мне галлицизмы будут милы, Как прошлой юности грехи...
А. С. Пушкин
В русском светском обществе XIX в. можно наблюдать, с одной стороны, безобразное, манерное искажение французской речи («смесь русского с нижегородским»), с другой — попытку умело использовать для обогащения русской разговорной речи те выразительные особенности французского языка, которые помогали создать непринужденность тона, некую этикет-ность поверхностного разговора, которой недоставало в те времена русской речи. «Когда хочешь говорить по душе, — заметил Л. Н. Толстой, — ни одного французского слова в голову нейдет, а ежели хочешь блеснуть, тогда другое дело». Влияние французской речи оказалось полезным, как ни возражали ее противники, например герой повести В. Ф. Одоевского: «Французу хорошо — его разговор — вещь совершенно посторонняя, внешняя, как вязальный чулок; у него все под руками: и спицы, и нитки, и петли; заведет механику в языке, и пойдет работа, говорит об одном, думает о другом, спрашивает одно, отвечает другое!» О «бескостной гибкости французского языка» говорил и И. С. Тургенев.
Да, действительно, предубеждение против французского языка держалось долго, особенно потому, что французский язык стал формой сословного отличия дворянского класса, следовательно, одним из жаргонов, чуждых большинству населения. Фельетонисты насмешничали над произношением француженок, состоящих на русской службе: «Три четверти слов она пропускала сквозь нос, а остальные ломала языком на множество мелких частей. Особенно буква р истираема была языком в прах, как зерно под жерновом, и производила скрип, похожий на треск лопающегося дерева». Восприятие русского языка основано на созвучиях (так воспринимают и французский язык не знающие его русские). С одной стороны, кто-то сказал за столом II у en а Ьеасоир, и старый дядька Илья заплакал: «Вот вы сказали: Илья на боку, а я-то...» С другой — французскую актрису обучают русскому языку, и первая же фраза Христос воскресе/ (кстати сказать, с церковнославянским аористом!) напомнила ей что-то иное, прежде слышанное, и она повторяет радостно: Wassily Ostrov!
|
|
О том же и П. И. Вяземский пишет: «Генерал Ко-стенецкий почитает русский язык родоначальником всех европейских языков, особенно французского. Например, domestique (слуга) явно происходит от русского выражения дом мести. Кабинет не означает ли как бы нет: человек запрется в комнату свою, и кто ни пришел бы, хозяина как бы нет дома. И так далее. Последователь его, а с ним и Шишков, говорил, что слово республика не что иное, как режь публику».
Нужно было изучить этот чужой язык до высокой степени совершенства, чтобы, избегая его крайностей и слишком броских деталей, заимствовать только то, что оказалось необходимым для развития русского языка. А для этого нужно было также быть и знатоком русской речи.
Вслушайтесь в ритм тургеневской фразы, в особенности построения предложений, реплик — они совершенно французские, а мы этого не замечаем. Привыкли, почитаем образцом русской речи. H. М. Карамзин же и А. С. Пушкин попросту злоупотребляли галлицизмами, т. е. точными переводами французских выражений на русский язык. Уже в первой главе «Евгения Онегина», использовав один из них, Пушкин сам и подписал: «непростительный галлицисм!» Галлицизмы заметил и В. И. Даль: «Сам Пушкин говорит в прозе иногда так: „обе они должны были выйти в сад через заднее крыльцо, за садом найти готовые сани, садиться в них и ехать — он помнил расстояние, существующее между ним и бедной крестьянкой" <...> Все это не по-русски...» Сказано было в 1842 г., сегодня подобная фраза не кажется нам перелицованной с французского.
|
|
Не сразу и не в полном объеме получил наш язык это неожиданное для него богатство. И всегда напряженно сопротивлялся чужому языку, что только шло на пользу ему, ибо позволяло отбирать самое лучшее. Я предлагаю взглянуть на некоторые «схватки» тех времен и на тот результат, который в конечном счете оказался не столь уж плохим.
Первые попытки привить французские выражения в петербургском обществе сделал еще В. К. Тредиа-ковский. Ему не везло. Краснейшее сочинение придумал он для belles lettres. Не пошло, предпочли французское слово беллетристика, а впоследствии стали передавать его словосочетанием художественное произведение. Не красота, а художественность, не сочинение, а произведение — такова окончательная точка зрения, которая сложилась в России в отношении к этому виду творчества. Серьезная работа, важный труд, а не развлекательность сочинения. Так и слово сочинитель в XIX в. под воздействием иноземных образцов заменилось словом писатель, потому что труд писателя стал социально важным. На французской канве появился русский узор.
Потом дело пошло удачнее, может быть, оттого, что заимствованные понятия и определения стали подаваться в привычных формах родного языка. Слово touchant означает 'трогающий', но все-таки мы получили иную форму определения — трогательный. Не причастие, как во французском языке, а прилагательное, и притом возвышенного стиля, как и подобает свежему словесному образу, только еще входящему в литературный этикет. Но мало было перевести подобным образом французское слово и тем самым дать образец для переводов похожих на него слов. Только в популярном художественном произведении, которое читают если не все, то хотя бы многие, может получить он жизнь. Те «милые черты трогательной чувствительности», которые воспел H. М. Карамзин в своих переводах с французского (и особенно произведений Mme Жанлис для детей), и стали авторитетной меркой всеобщей притягательности этого слова. Русским французское понятие становилось только в образцовом тексте.
|
|
Такими же «снимками» с французских понятий стали возвышенные слова, к которым сегодня привыкли все: изящный как отзвук французского слова élégant (потом и элегантный), блистательный как тень французского слова brilliant (потом и блестящий), обожать как жалкое подобие французского слова idolâtrer и т. д.
Но уже низверглись на русскую речь водопады выражений, прежде невиданных, странных, слишком экспрессивных и, на русский вкус, слишком откровенных: Боже мой!; Мой ангел!; Черт возьми!; О небо!; Пустяки!; Безделица!; Галиматья!; Шутишь!; Славно!; Отцепись!; Бесподобно!; влачит жалкое существование; питает надежду; нужно набраться терпения; он далек от этого; он накинулся на...: в нем найдешь то, что...; пахнет стариной; он начитан; выкинь вздор из головы; Шутки прочь!; он играет роль; я отвязался от него... Эти выражения вызывают недоумение или раздражение. Ведь именно так говорят бездельники-щеголи, люди пустые, несерьезные. Над такими выражениями издеваются сатирические журналы Петербурга и защитники старинной речи.
После Пушкина уже мало кто стеснялся использовать галлицизмы в обиходной речи, и особенно на письме. Из петербургских романов и повестей начиная с 40-х годов XIX в. подобные выражения потекли широким потоком. И на этот раз защитником «чистой русской речи» стал журнал «Москвитянин». Вот несколько выражений «с французского», которые не понравились тогда строгому критику из этого журнала (судите сами, годятся они нам сегодня или нет): сделаем (принесем) извинение; сделал блестящую карьеру (партию); дал себе труд; это обходится много дешевле; он совершенно потерял голову; наберемся терпения и мы; сострадательны к ближним как никто; носит характер неопределенности; он интриговал (критик предлагал заменить русским словом: он завлекал); это имело роковое значение... Осуждению подверглись и целые обороты, готовые формулы-фразы вроде: Это было первый раз, что...; Он никогда не был так здоров; Ты немедленно оставишь этот дом; Поговорим ли мы, наконец, серьезно? Даже совершенно невинные в наше время обороты вроде Он превосходил в искусстве самого себя, введенные еще H. М. Карамзиным, вызывали сомнения в их гармоничности, не говоря уже о таких «корявостях», как Если у нас чего и нет, это единственно по той причине, что... Затем в постоянном употреблении за полтора столетия фраза «обкаталась» и приняла русскую форму: Если у нас чего и нет, то это по причине...
Последовательное, но неуклонное накопление подобных оборотов русской речью продолжалось и впоследствии, и всегда на первых порах обороты эти не одобрялись. Филолог Я. К. Грот грустно заметил в 1871 г.: «Но свобода заимствований должна иметь свои разумные пределы, особенно должна она ограничиваться уважением к духу родного языка... В последние десятилетия, начиная с 40-х годов, — по мере того, как русское общество научилось придавать вещам более цены, чем именам, — у нас стали слишком пренебрегать чистотою языка и слишком мало стесняться в употреблении иностранных слов и оборотов. Таким образом в печати появилось множество выражений, искусственно привитых к русскому языку, например, рассчитывать на кого или на что, делать кого несчастным, иметь жестокость, предшествовать кому, предпослать что чему, пройти молчанием, разделять чьи-либо мысли или чувства, прежде нежели сказать, слишком умен, чтобы не понять, иметь что возразить, иметь что-нибудь против. В ближайшее к нам время к этим оборотам присоединилось еще много других, например, считаться с чем (tenir compte de quelquecho-se), человек такого закала {un homme de cette trempe), раз он взялся — непременно сделает (une fols qu'il s'en est charge) и проч.». Но на жалобы академика Грота не обратили внимания... Более того, первый том академического словаря, который вышел под его редакцией в 1895 г., содержит множество подобных выражений, тщательно выписанных из журнальных статей и классических романов.
Что же случилось в конце концов со всеми подобными выражениями? Они бесследно исчезли? Да нет, остались, хотя и упростились в обиходе. Правда, мы говорим не пройти, а обойти молчанием, не прежде нежели, а прежде чем (сказать) и т.д. И только-то! Никаких потрясений основ русского языка не произошло. Напротив, новые словосочетания постарались к ним приспособиться, притереться — и стали русскими: принять решение; принять участие; принять меры; быть в числе (их); со временем; от всего сердца и т.п.
До конца XIX в. необычные сочетания слов постоянно пополняют русский язык, и защитники чистоты русской речи бракуют все новые и новые кальки с французского, которые входили в наш обиход уже через язык газеты: показывали (делали) вид; придавать чему-то цену; отделались испугом; имеет место; сделан начальником. Скажем, оставить город (пост, службу, местожительство — словом, все, что можно покинуть, уехав) тоже галлицизм, а мы пользуемся им как совершенно русским выражением.
Не будем уж говорить о французских словах, которые вошли в нашу речь на правах русских слов. Например, сальный мы неосознанно связываем с нашим сало, хотя в действительности это французское слово sale 'грязный'. Существуют десятки слов, казалось бы, русских по форме, но на самом деле — французских: упоение, упоительный, упоенный (enivrement, enivrant, enivré) и др. Когда мы говорим о животрепещущем вопросе, фактически каждый раз «переводим» французское слово palpitant. Такие «переводы» сделаны, собственно говоря, не на русский язык. Упоение, животрепещущий и им подобные слова — славянизмы высокой книжной речи, иногда даже искусственно сочиненные. Это не случайно. Некая возвышенность перечисленных слов и выражений легко ощущалась всеми, кто употреблял их в речи. Еще и сейчас мы понимаем это, несмотря на привычность таких выражений.
Разумеется, современники, знавшие французский язык, всегда чувствовали галлицизмы и по возможности приспосабливали их для нужд русского языка, И в отношении формы, и в отношении заветного смысл а идиомы. Особенно часто это приходилось делать писателям. «Надеюсь, — пишет И. С. Тургенев А. А. Фету, — что вы весело пожили в Москве и „люблю думать", как говорят французы, что вы не слишком нанюхались катковского прелого духа». Или так: «По-французски „есть хлеб" значит вовсе не то, что у нас,— сообщает П. Д. Боборыкин, приведя слова Э. Золя „Я целых десять лет ел хлеб!" — По-нашему это—• быть обеспеченным и даже благоденствовать; а француз употребляет это в смысле жизни, если и не впроголодь, то очень великопостной, на одном хлебе». Подобные соотношения между идиомами двух языков нередки, но не они определяли значение французского языка для русского. Заимствовались важные понятия, выраженные известными терминами.
Попытки продолжить накопление галлицизмов в XX в. успеха уже не имели. Надобность в подобных заимствованиях отпала. Получив толчок извне, русская речь уже и сама решительно и свободно стала образовывать собственные — разговорные — обороты речи. В большом количестве и не всегда, конечно, удачно, однако все же свои.
«...Приятель мой был un homme tout rond, человек совершенно круглый, как говорят французы, homo quadratus, человек четвероугольный, по выражению латинскому — по-нашему очень хороший человек»,— пишет А. С. Пушкин. Национальный образ, воплощенный в идиоме, не доступен переводу, да он и не нужен. На мои глаза — в XIX в. обычный галлицизм, затем выражение русифицировалось в соответствии с русской речевой традицией: на мой взгляд. Для процесса познания не сами по себе глаза важны, а исполняемая ими функция.
Однако даже в литературных образцах возникали досадные искажения русской речи в угоду привычной конструкции французского языка. «Перевести» ее на «язык родных осин» не всегда удавалось. «Всем известно,— писал И. С. Тургенев, — что г. Булгарин стоит на страже русского языка, которого чистота для него всего дороже. Это видно и из... статьи, где, между прочим, найдете такую фразу:,,В одном конце залы, по правую сторону, выходя из столовой, стоял стол" v. проч. Многим могло бы показаться странным, каким образом стол выходил из столовой, да еще в то же время и стоял...»
Иван Сергеевич лукавит, смешивая субъекты действия: выходит все-таки посетитель, а стоит — стол. Однако подобные сочетания, смешивающие субъекты действия, довольно часто позволяли себе многие крупные писатели: Пошедши к нему, спрашивал он меня... (И. И. Дмитриев); Сердце как-то билось, садясь в коляску (П. А. Вяземский); Проезжая деревню, в коляске сломалось колесо (Л. Н. Толстой); Бродя по улицам, мне наконец пришел в голову один приятель (А. И. Герцен) — совершенный, как мы не раз уж заметили, галлицизм. Оборот «именительный самостоятельный» часто встречается в текстах начала XIX в.: Будучи на дворе сильный ветер, упала одна дождевая труба, что в переводе значит 'поднялся сильный ветер и сорвал одну дождевую трубу'.
Влияние французских конструкций некоторое время было поддержано определенными свойствами русского деепричастия. Деепричастие как форма книжная воспринималось наравне с любым заимствованием. Пока в социальной среде, где иностранными языками владели как своим родным языком, подобное смешение основного подлежащего с подразумеваемым субъектом действия никак не замечалось (хотя согласно русской конструкции деепричастие должно согласовываться с подлежащим, а не с прямым дополнением!). Лишь в конце XIX в. стала осознаваться искусственность фразы (ее высмеял А. П. Чехов своим знаменитым выражением-пародией: Подъезжая к сей станции и глядя на природу в окно, у меня слетела шляпа. От таких конструкций, нарушающих строгую последовательность в изложении мысли, избавились, и прежде всего в документах, которые требуют именно точности в выражении мысли. В разговорной речи подобные выражения могут еще встретиться, но только как оговорка. Вот как в заявлении потерпевшей в связи с утратой ею коровы: # купила эту корову, будучи еще телкой. Ни о чем, кроме как о малограмотности автора, такая фраза уже не говорит. Как бы ни были похожи на иностранные речения, но Ушли из нашей практики устарелые обороты с причастием, которые усложняли восприятие мысли. Вот строка из шутливого письма И. С. Тургенева:...и тогда-то Богу благоволящу начнется та жизнь... Сегодня мы говорим по-русски:...если позволит Бог, эта Жизнь начнется...
ГРИПП
Не думаю, чтоб я скоро попал в ваш Петербург, где ни один год не обходится без гриппа, геморроя и тифуса.
А. В. Дружинин. Полинька Сакс
Описание признаков этой болезни у нас известно издавна; войска Стефана Батория, осадившие Псков в конце XVI в., пострадали от неведомой местной болезни; особенно быстро умирали те, пишет очевидец, кому, по средневековым обычаям, лекари «пускали кровь»; остальные, промаявшись в горячке без пищи с неделю, возвращались в строй. Как и всякую болезнь, которая сопровождалась повышением температуры тела, русские и эту называли общим словом горячка.
С XVIII в. в оборот вошел термин инфлуэнца — из итальянского сочетания слов с буквальным значением 'влияние (холода)'; через Италию Европа получала идущую из Азии болезнь. Но в быту слово было мало известно: «Самое начало оного [заболевания] ознаменовалось повсеместною перевалкою, и все почти государство было больно кашлем, головною болью и ломом. Однако нельзя сказать, чтоб было много умирающих». В течение XIX в. новый термин утвердился и существовал долго; еще и в «Толковом словаре русского языка» под редакцией Д. Н. Ушакова показаны варианты его произношения: инфлуэнца (как произносят медики), инфлюэнца (как произносят интеллигенты) аинфлюэнция (народная форма). Искажением формы это слово хотели сблизить с другими, уже привычными, типа облигация или мобилизация. Основное понятие об инфлуэнце — горячка в морозы (т.е. это не всегда и собственно грипп).
Слово грипп появилось в петербургских салонах в конце XVIII в. В 1792 г. в Европе разразилась эпидемия гриппа, известного как «русская инфлуэнца», и пошло гулять офранцуженное слово хрип как обозначение одного из симптомов болезни. Благодаря своей краткости и выразительности слово привилось, может быть, оттого, что и само французское слово grippe значит 'вцепляться, терзать*. Иногда полагают, что этим словом во Франции всегда и называли болезнь «грипп», но это сомнительно, учитывая описа-тельность выражения. Впервые как название известной болезни слово grippe отмечено в парижском медицинском журнале в 1743 г. (описывается все та же эпидемия инфлуэнцы). Интересно, что во всех мемуарах, написанных в России по-французски (например, Екатерины II, Е. Р. Дашковой и Др.), говорится о «сильнейшей и жестокой горячке», а не о гриппе.
Как всегда в таких случаях и бывает, любители иноземной моды приняли свое слово за чужое и пустили его в оборот. В первой главе романа Л. Н. Толстого «Война и мир» (о событиях 1805 г.!) говорится, что грипп был тогда новое слово, употреблявшееся только редкими. Герой пьесы П. П. Гнедича «Холопы» хворал гриппом еще в г/УУ г.
Значение слова долгое время было неопределенно. А. В. Никитенко в 1833 г. записывает в дневнике: «Азия посылает новый бич на Европу — какую-то язву»; «В городе свирепствует какая-то эпидемия: боль горла, головы, неприятное ощущение во всем теле — вот признаки ее; впрочем, она не опасна»; «Эпидемическая болезнь, которую называют гриппом, многих засадила дома» (тут уже и название болезни), а вот и привычное нам сегодня выражение: «Наконец и меня прихватил грипп». Однако «Северная пчела» в 1837 г. считала еще необходимым разъяснять значение слова: «1 января обнаружилась здесь болезнь, известная уже в России. Это grippe, грипп». В последний месяц жизни А. С. Пушкина столица была охвачена гриппом, и горожане уже знали название болезни. П. В. Анненков вспоминал о В. Г. Белинском, который болел «обычными зимними дарами Петербурга — флюсами, гриппами и подчас жабами» — в общем ряду других выразительных именований стоит и наш грипп. Все это пока образ — хрип («боль горла, головы» и пр.). Выражения застудил грипп, вызвал грипп — обычны.
Любопытно следующее. Новое слово осваивали в столице, а в Москве обходились домашними оборотами: Он возвратился из подмосковной с лихорадкою (И. И. Дмитриев); впоследствии вплоть до 20-х годов XX в. предпочитали слово инфлюэнца. В Петербурге же наряду с этим итальянским словом известно и немецкое— тиф. Интеллигенты «немецкой» ориентации (А. А. Фет, П. А. Кропоткин и др.) предпочитают именно его. Но ни итальянское, ни немецкое слова не стали обозначать грипп, поскольку тифом стали называть совершенно иную болезнь, а слово инфлуэнца частенько использовали в его прямом значении 'влияние' (в романе А. Ф. Вельтмана это слово даже многозначительно выделено:...это был начальный, безотчетный момент инфлюэнции гражданственности на нежные чувства).
Впервые в академический словарь новое слово попало в 1847 г. Простонародный русский хрип и салонный грипп долго не поддавались литературной нормализации. С пушкинских времен известны формы гриппа (женского рода) и грипп, а написание грип сохранялось вплоть до 30-х годов XX в. (только лица, знавшие, что во французском слове две согласные, писали грипп). Основное понятие о гриппе — 'катаральная болезнь дыхательных путей', т. е., может быть, совсем и не грипп. Прилагательные от этого слова долго образовывались по старинке, с русскими суффиксами: грипный, грипповой, и только в последние годы XIX в. появилась форма гриппозный; к 40-м годам XX в. только это прилагательное и осталось.
Глаголы, образованные от заимствованных слов, появляются обычно после того, как слово вошло в обиход. Сегодня известен уже глагол грипповать, которого не указывает ни один старый словарь или текст. В первых изданиях «Словаря русского языка» С. И. Ожегова его также еще нет, а в недавних он указан уже как «разговорное» слово: Мария Федоровна простудилась немножко, грипповала (В. Конецкий).
Тем самым закончилась история слова хрип, которое окончательно превратилось в грипп и стало термином. Уже у Ф. М. Достоевского был только грипп.
однако и врачи, и журналисты, и лингвисты, как будто не желая пользоваться этим просторечным словом, продолжали говорить об инфлуэнце. Общего слова для именования болезни все еще не было, оттого и возникал разнобой в названиях и появлялись новые слова.
В 1920 г. газеты Петрограда писали о том, что поэтическое слово испанка, с которым мы привыкли связывать девушку в мантилье с гитарой «при пламенном взоре», стало употребляться в значении 'грипп'. Испанкой именовался грипп, пришедший в то время из Испании. Но слово испанка не могло бы и со временем стать термином, который обязательно должен быть кратким, похожим на иностранное слово, не совпадающим по значениям с другими словами и притом по возможности интернациональным. Таким термином стало слово грипп.
Однако самое главное в истории слова грипп связано, конечно, с пониманием заболевания: не просто жар (горячка) или лихорадочное состояние (инфлуэнца), не обычное «острое респираторное заболевание» (хрип), а «острое вирусное заболевание» (грипп). Отработка термина в языке шла параллельно с изучением и постижением самой болезни. Вполне возможно, что дальнейшее углубление в ее сущность вызовет необходимость и в появлении других слов или форм слова.
История звукового наложения французского слова grippe на русское слово хрип в устной речи поучительна, но это не единственный пример создания новых слов подобным образом. Совпадение в звучании (просторечное х в Петербурге звучало жестче, «грубее» московского) и сходство или близость в значениях слов обеспечили «победу» нового термина.
Первое употребление глагола стушеваться в переносном значении 'исчезнуть, сойти, так сказать, на нет' приписывают Ф. М. Достоевскому, который признавал, что впервые использовал это слово в повести «Двойник» (1846). Однако у А. В. Никитенко встречается это слово в дневнике 1826 г. Употреблялся глагол и раньше, но в определенной среде. Достоевский, может быть, возвел это слово в ранг литературного, но появилось оно поначалу в разговорной петербургской речи. Здесь все то же: и столкновение разных созвучий, и приблизительно совпадающий смысл русского слова тушить 'погасить' и французского слова toucher, и распространенность среди чертежников глаголов тушевать, растушевать (от немецко-французского слова тушь). Снова переносное значение, отталкиваясь от основного значения заимствованного слова, как бы вплетается в словесный образ близкозвучного русского слова и порождает (но обязательно лишь в данной грамматической форме: только имя грипп, только глагол стушеваться) новое слово литературного языка.