ОРУЖИЕ В ИДЕЙНОЙ СХВАТКЕ

И что за ребячество нападать на слова, когда эти слова необходимы! Они войдут в язык, несмотря на все противодействия... Новые формы идей требуют иногда новых, не общеизвестных выражений, и эти выражения тому кажутся непонятными, кто не знаком с самими идеями. Пройдет десяток лет — и люди уже начинают не понимать того, каким образом эти выражения могли казаться непонятными.

«Отечественные записки» (1840)

Увеличение количества иностранных слов, преимущественно политических и социальных терминов, было связано с развитием революционного движения в России. В периодике тех лет и даже в серьезных научных книгах, особенно в переводных, нет-нет да и возникнет чисто публицистический отклик переводчика или комментатора на злобу дня.

Вот предисловие А. А. Козлова к переводу книги Э. Гартмана «Сущность мирового процесса, или Философия бессознательного» (1873): «Наконец скороговоркою произносят целый поток фраз, в которых слышатся слова: наше время, прогресс, развитие, наука, железные дороги, мосты, телеграфы, пресса, эмансипация, децентрализация, организация, цивилизация, ассоциация, а чаще всего свобода, свобода... На все это усталый, измученный трудом и страданиями плаватель по безбрежному житейскому морю может ответить позитивистам и реалистам приблизительно следующее: а) если мне вопроса о счастии и покое ставить нельзя, то я, заподозрив, что вы уже успели для себя занять тепленькие и покойные местечки на жизненном пире, не стану терять с вами золотое время»

Такую позицию, позицию обывателя, занимали охранительные издания, и прежде всего (и раньше всех) «Северная пчела». В 1839 г. «Пчеле» не нравились «статейки, которые чрезвычайно забавны новыми словами, выкованными субъективно-объективной затей ливостыо в кузнице петербургской галиматьи». Придавая, что «русский философский язык почти не существует», ее редактор Н. И. Греч сомневался: «...неужели так называемый философский язык должен быть отделен на необъятное расстояние от обыкновенного, общественного языка? Конечно, нет... Создают особый словарь, как будто для описания неизвестной земли!..»

Однако именно такой словарь составляли, например, петрашевцы, умело и тонко вплетая в толкование новых иностранных слов свое понимание современных им политических проблем, выискивая возможности для введения в оборот таких слов, как популярность, конституция, цивилизация, культура, материализовать, мотивы, прогресс и др., т.е. как раз те, которые и много позже не нравились ни «Северной пчеле», ни ее единомышленникам. «Пока не начались реформы {60-х годов. — В. К.], — вспоминал Н. В. Шелгунов,— „Современниц" отдавал свои силы популяризации общих идей из области литературы», и это оказывалось необходимым, поскольку «Россия того времени походила на ту девяностолетнюю бабу, которая во всю свою жизнь ни разу не выходила из своей деревни».

Разумеется, дворянин, изучающий философию и политику, не нуждается в точном научном термине на русском языке. Он знает такой термин из французских или немецких сочинений. Но разночинец не владеет языками, да и общественная жизнь России нуждается в собственной терминологии. Роль публицистики в таких условиях оказывается весьма важной. Она готовит общественное сознание к новым действиям.

Вот M. Е. Салтыков-Щедрин защищает слово конституция: «С тех пор, как „Русский вестник" доказал, что слово конституция, перенесенное на русскую почву, есть нелепость, или, лучше сказать, что в России конституционное начало должно быть разлито вездедаже в трактирных заведениях...» Тем временем цензор И. А. Гончаров просит запретить слова вроде элементы, самолюбие, бифуркация... Издатель «Русского вестника» публицист M. Н. Катков ввел слово симулировать— добролюбовский «Свисток» отвечает ему более чем новым диссимулировать (т. е. поступать совсем наоборот)...

На первый взгляд, кажется, что оба стана публицистов борются против злоупотребления иностранными словами. Салтыков-Щедрин иронизирует над выражением вариация на теорию страстей, положенная в основание универсальной ассоциации, но то же делает и чиновный петербуржец в желчной пародии на журнальный стиль: Позвольте мне в краткой импарциальной форме изложить вам всю индивидуальность и конкретность нашего века. Пауперизм, происшедший от аномальных идей современных цивилизованных рас, и цинизм принципов, мистифицируя авторитет симптомов амптомов парадоксальной иллюзии, парализует все ресурсы самобытного прогресса индивидуумов, парализует, так сказать, антагонизм интеллектуального оптимизма... Один смеется над бессодержательным словоизвержением в эстетических статьях, другой покушается на социальные требования нового класса, пролетариев (пауперизм).

В выборе слов для заимствования также проглядывает классовая Позиция каждого автора. Но есть и еще одна возможность запретить понятие, хорошо известное и почему-либо необходимое: «перевести» на русский язык специальный термин. Вот записи в дневнике профессора Московского университета И. М. Снегирева (в 1823 г. в московском цензурном комитете решают вопрос о том, как переводить неудобные французские слова): «Думали, как перевести originalité — естественность, подлинность, особенность', вместо национальность—народность»; «Зашел спор о том, можно ли сказать: существенность лишается своих признаков? Я доказывал, что логически ложно, чтоб существенность имела свои признаки. Автор разумел под существенностью réalité, что можно выразить „жизнь". Различали сущность (essence) от существа (substan-се) и существенности. Дошло до различия остроты Witz) и остроумия*. Конечно, оригинальность действия или мыслей вовсе не ограничивается их естест-венностью, а национальность — народностью, точно так же, как и реальность совсем не охватывает представления о жизни (жизненности).

В 1825 г. «Северная пчела> критикует переводы других французских слов, сделанные сотрудниками журнала «Московский телеграф»:

Снова различие в позициях; но теперь дело заключается уже не в наличии тех или иных слов, а в их выборе.

Аромат эпохи и своеобразный стиль «партии» чувствуется в этих поединках давно отшумевших битв. Прогрессивное издание высоким стилем, торжественным красноречием хотело хотя бы отчасти оправдать внутренний смысл соответствующих французских терминов. «Пчела», верная своим устремлениям, все переводит в плоскость разговорного стиля. Ересь — и раскол"?; блеск—и роскошь? И газета совершенно серьезно полагает, что «нельзя заменить слова казарма, плац, обер-камергер никакими русскими эквивалентами», но следует бороться со словами грандиозный, факт и т. п. Заметим, что баталии относительно перевода «спорных» слов завершились просто: сегодня мы везде, где надо, употребляем слова ересь, сакральный, люкс, вкладывая в эти термины только им одним свойственный смысл.

Давно замечено, что в России именно революционно настроенные социальные группы обладали повышенным интересом к иностранным словам. Это описано и в художественной литературе. У Л. Н. Толстого в «Воскресении» Нехлюдова поражает пристрастие революционеров к иностранным терминам (возможно, потому, что, знакомый с этими словами, он знает их первичное значение). Вот речь революционера в восприятии Толстого:...Массы составляют объект нашей деятельности, но не могут быть нашими сотрудниками до тех пор, пока они инертны... И потому совершенно иллюзорно ожидать от них помощи до тех пор, пока не произошел процесс развития... У И. С. Тургенева в романе «Новь»:...В разгоряченной атмосфере... завертелись, толкая и тесня друг дружку, всяческие слова: прогресс, правительство, литература; податной ев'

,/ipoc, церковный вопрос, женский вопрос, судебный вопрос; классицизм, реализм, нигилизм, коммунизм; интернационал, клерикал, либерал, капитал; администрация, организация, ассоциация и даже кристаллизация.' Голушкин, казалось, приходил в восторг именно от этого гама; в нем-то, казалось, w заключалась для него настоящая суть... Интересна классификация приведенных слов — Тургенев воспринимает их чисто формально, по рифмам. Это, конечно, ирония, но и сам писатель походя бросает атмосфера или принсип... Дело не в «революционности», а в потребности, возникшей в обществе. Предпочтительный же интерес к тем или иным словам диктовался классовой позицией.

Большое значение в развитии революционной публицистики имела деятельность марксистской печати. Известно, что и В. И. Ленин создавал многие слова с острым оценочно-политическим значением, в том числе и по типу разговорных (всего у него около четырех тысяч новых слов). Так, у него много сложносокращенных слов с несоединимыми прежде компонентами: комспесь, комболтовня, комвранье, комбю-рократизм и др. Обычный прием в таком случае — сопряжение разговорной (просторечной) основы или корня с книжными суффиксами: обнагление, выклян-чиванье, волокитность, прохвостничество, раздира-тельство, иногда с пародией на научный термин: на-плевизм, глупизм и др.

И сегодня революционность эпохи многими сознается только через «изысканность» привлеченного незнакомого термина. Перелистаем газеты и вслушаемся в речи: Весь плюрализм мнений; плюрализм социалистической гласности; пакет мер; имидж политического деятеля; роман написан в годы стог-нации (на самом же деле — стагнации — не от стог, а от латинского корня — 'болото'!); достигли консенсуса и пр. Попробуем выразиться по-русски: множество... набор... образ... застой... согласие... Хуже? Да, вряд ли. Однако понятнее многим, а не одним лишь избранным. Еще один тупик в дальнейшем раз-^витии языка. Конечно, труднее перевести на русский язык такие термины, как менеджер, — не заменишь Русским эквивалентом (не скажешь просто, по-рус-^ски: хитрован, хитрюга, хитрец... — еще и обидится!).

ЖЕНСКАЯ РЕЧЬ

Читателю, вероятно, известно, что было время, когда наши дамы стыдились говорить по-русски и коверкали наш язык самым немилосердным образом, чего, не в укор будь им сказано, еще и поныне заметны некоторые следы.

В. А. Соллогуб

Женская речь во многих обществах, например, в языческом ритуале, в столичном светском обществе XVIII в., в некоторых социальных группах XIX в., отличалась от мужской, иногда намеренно. Две из трех постоянных характеристик языка — биологической, психологической и социальной — остаются контрастными в мужской и женской речи до настоящего времени. В произношении женщина отличается от мужчины тембром голоса, темпом речи, характером пауз, длительностью гласных. Актер, играя женщину, всегда выдаст себя, женщине подделаться под речь мужчины еще труднее. Девочки, как правило, начинают говорить раньше, постепенно осваивая звук за звуком в простейших сочетаниях и так — до осмысленной фразы. Мальчики обычно отмалчиваются, пугая неопытных родителей, но зато начинают говорить сразу предложениями, долго пренебрегая деталями произношения. Только к восьми годам силы уравниваются.

Даже в сложных случаях женщинам удобнее размышлять вслух, и тогда монолог превращается в диалог, нередко разрастаясь постепенно в хор. Коллективное мышление, благодаря своей явной гласности» демократичнее и притом допускает проверку рассуждения в любой его точке. Это значит, что речевое (вербальное) мышление женщин быстрее приводит к верному заключению.

Благодаря устремленности к диалогу, женская речь приближается к разговорному стилю, часто нарушающему строгие законы литературной нормы. В постоянном конфликте между устойчивой литературной нормой и причудливо изменяющейся разговорной речью Женщина держит сторону последней. Не очень часто развивая ее творчески, она тем не менее быстрее мужчины улавливает важное, что приносит с собой новое выражение, и активно вводит его в норму.

Языковедам известно, что женщина лингвистически «быстрее» мужчины, она быстрее осваивает иностранные языки, вводя их в общество: в петровские времена — французский, в XIX в. — английский (долгое время считался языком барышень), сейчас — итальянский и испанский. На лингвистический вопрос у женщин всегда больше ответов, и ответы даются почти в одних выражениях, поскольку набор общеупотребительных слов у женщин всегда удивительно совпадает. Мужчины проявляют больше индивидуальности в выборе лексики. Короче говоря, мужчины создают штампы — женщины их сохраняют.

В беглой речи женщины чаще употребляют местоимения, частицы, отрицания и прочие «второстепенные» слова, в которые можно вложить эмоцию, а речь мужчин ориентирована на существительные, которые непосредственным образом воплощают понятия. «Мужским» терминам отвлеченного смысла женщина предпочитает бытовые слова, но зато уж освоив специальную лексику, начинает даже злоупотреблять ею. Так, в прошлые времена женщина почти не знала книжных слов, справедливо видя в них опасность для живой речи. Женщины очень любят прилагательные, формы превосходной степени (Ужас сколько!), а также «ласкательные» выражения. Пока на пишущей машинке работал мужчина—это была машина. С начала XX в. его сменила «пишбарышня» —- и машина обернулась машинкой. Все старинные русские слова вроде чаша, миса, ложица, таз, тарелка именно женщина в своей Речи последовательно изменила в чашку, миску, ложку (и ложечку), тазик, тарелочку, превратив уменьшительно-ласкательный суффикс -к- в обязательный знак принадлежности слова к существительным. Так, в слове водка суффикс -к- не означает уменьшительности ('водичка'), а является признаком появления у слова нового значения, отличного от значения слова вода. С помощью этого суффикса и сегодня приземленно бытовые слова противопоставляются возвышенно-книжным: глажка (одной с глажкой не справиться) не то же самое, что глажение, в котором в большей степени сохраняется глагольность корня. Но глажение — славянизм, характерный для книжной речи, а глажка — «домашнее» слово. Косметичка — типично «женское» слово, из тех, которые образуются все по тем же образцам, хотя сегодня уже чаще от иностранных корней.

Социальная активность современной женщины порождает несвойственные языку формы. Незаметно для себя женщины как бы стараются уподобиться мужчине и в выражении мысли, и в форме слов: была, поняла, потому что был, понял, хотя старинные была и поняла — лучше и выразительнее. Однако язык и помогает женщине утверждаться. Например, старое слово учитель с помощью суффиксов обрастает уточнениями, из которых самая нейтральная форма — учительница. Нарушается смысл и во фразах типа Молодая доктор пришла (принято: Доктор пришла, и сомнительно «молодая доктор»), так и хочется сказать: докторица? докторша?

Однако, несмотря на все это, различия в речи мужчин и женщин вовсе не препятствуют тому, чтобы договориться — ив семье, и с друзьями, и на работе...

Тип петербургской женщины XVIII в. мало известен, но, вероятно, он не очень- отличался от того, какой требовался строгим каноном древнего благочестия. Еще в самом начале XIX в. сохранялась мода на такой тон: «...Петербургская Барышня, — язвительно сообщает Барон Брамбеус (О. И. Сенковский), — тиха, как кошечка; скромна, очень скромна!.. Она краснеет, когда ей приходится сказать слово нога, а слова подвязка не выговорит она вам ни за какое благо в мире... Сверх того, какая она застенчивая с мужчинами!.. Она не умеет сказать им и трех слов, хотя прекрасно знает три иностранные языка — французский» английский и немецкий; русского и считать нечего, потому что это язык природный, то есть она знает по-русски столько, сколько ей нужно, чтоб объясняться сгорничною и приторговать пять аршин тюлю в Гостином дворе».

Видимо, застенчивость в употреблении грубых Л маловыразительных русских слов и приводила петербургскую барышню к мысли изучать жантильные языки, чтобы не женироваться в... Я хотел сказать: модные языки, чтобы не стесняться в галантных... Вот ты, беда какая: так и накатывают слова из лексикона петербургской барышни XIX столетия!

Однако случилось невероятное. И я опять предоставляю слово очевидцу — Н. И. Гречу, издателю и лингвисту: «Сочинения Карамзина произвели в России ту благодетельную перемену, что и женщины стали с удовольствием читать русские книги, а без женщин, без содействия их нежного чувства, нет успеха в изящных искусствах».

Это мнение справедливо. Своими успехами русская литература первой половины XIX в., несомненно, обязана женщине, которая приняла ее, поддержала художников слова, а сама познакомилась с тем, что можно назвать, хотя и весьма условно, русским наречием. Это тем более важно, что, по мнению Н. Г. Помяловского, вообще-то «сословность в женщине гораздо сильнее, чем в мужчине», а одним из сословных признаков дворянина была любовь к французскому языку. Однако именно женщины, что бы ни случилось, куда бы ни забросила их судьба, берегли родную речь. И. А. Гончаров рассказал о поразившем его: в Сибири, где он побывал в начале 50-х годов, ни один русский по-русски не говорил, предпочитая якутский язык. И вот именно «дамы в Якутске, жены и дочери чиновников, перестали в публичных собраниях говорить этим языком», перешли на русский.

Правда, отношение к русскому языку у женщин своеобразное. Подчас это разговорный, всегда ограниченно бытовой разговор, ничего общего с литературной речью не имеющий. Поэтому-то начиная ^с Н. И. Новикова в XVIII в. и порицали писатели ту Русскую женщину, которая в быту желала вернуться ^к родной речи: женщины портят русский язык! Позиция Новикова по крайней мере ясна: ему не нравилось, ^что дамы не употребляют высоких славянизмов и недолюбливают отвлеченности научного стиля. Но вот ^мнение гимназического наставника В. Долопчева, вымазанное уже в начале XX в.: «Наиболее грешат против чистоты языка женщины и дети по причине поверхностного изучения отечественного языка, недостатка в чтении и частого общения с прислугою, у которой заимствуют областные слова, неправильные обороты речи и произношение».

Таково суждение специалиста, который русским языком считает только литературный — разговорный для него слишком груб. Однако— и это удивительная удача! — писатели в своих творениях стали подражать именно тем, «кто пишет так, как говорят, кого читают дамы!» (К- Н. Батюшков).

Однако пора вернуться к петербургской барышне и посмотреть, какой стала она к середине века, после знакомства с трогательными повестями H. М. Карамзина и народным слогом А. С. Пушкина.

Представляю вам героиню повести П. Д. Боборы-кина «Жертва вечерняя». Молодая светская женщина Мария Михайловна, 22 лет, дворянка, вдова чиновника, бывала за границей, живет в хорошем доме с малолетним сыном, знает все три положенных петербургской даме иностранных языка и... «знает русские слова». Ни в одной европейской столице «не попадается таких прелестных женщин, как в Петербурге. Здесь смешанная порода... Полунемецкий, полупольский, полуславянский тип». Ее речь — смесь русского просторечия с галлицизмами и иностранными словами, ее мысли не всегда понятны, да она и не желает их выставлять: она хочет, чтобы поняли ее чувства. Итак, ей слово: Все родство в таких грандерах, что рукой не достанешь!;...ее бы послали к черту на кулички;...Ползает... перед каждой дурой; Его jargon в том же роде... но только в десять раз грубее; У него пропасть такту; Я покраснела от непривычки говорить по-русски...; Я глядела на него, почти выпуча глаза;...Готова забыть свой страм; Он... раскланялся со мной без всякой аффектации; Он же подал мысль видеться где-нибудь на terrain neutre [нейтральной территории]; Из нашей хохотни всегда выйдет какая-нибудь мысль...; Он мне уже говорит иногда «ты», когда разговор идет по-русски;...Моя физия стала эффектнее; Он говорит, что я страшно похорошела;...Произвести блистательный эффект на большом бале;...Мою куафюру с опущенным вуалем;...Мое любопытство так и прыгало;...«Послушайте, моя милая, кто вас выучил так приятно произносить русский язык?» — необыкновенно симпатичный контральто;...По-русски говорит так вкусно, удивительно, что прелесть;...Писала смешные глупости с грамматическими ошибками...; Ехали мы очень шибко;...Не знаю, много ли их, ятаких идиотов, но если бы они не водились, и женщины перестали бы манериться...; Я так омужчини-jiacb, что не могу уже иначе выразиться, как мудреными словами!..; Я замечала, вернувшись в Россию, цто теперь неглупая женщина не может по-русски двух слов сказать, чтобы не вставить принципа, организма и интеллигенции!..; Имела глупость войти в амбицию;...А по-русски и мы-то хорошенько не смыслим, не только что какие-нибудь кордебалетные девчонки!..; Все свои люмьеры соберет воедино и начинает вас бомбардировать вопросами;...Когда он Чацкого играл, все дамы в первый раз застыдились, что не умеют так хорошо говорить на отечественном диалекте; Русский язык очень меня стеснил. Я, конечно, говорю; нахожу даже, что для вранья он иногда приятнее французского, но тут, на глазах всех этих уродов... у меня вовсе нет фраз, я ищу слова;...По-французски, по крайней мере, есть готовые вещи, и все их повторяют с незапамятных времен.

Прервем сбивчивую речь размышляющей петербургской дамы и пожалеем ее: запуталась она в своих... проблемах. А ведь на глазах читателя она почти самостоятельно пыталась освоить русскую речь, перебирая знакомые ей русские слова, отвергая иные из них, примеряясь к другим. «Вы первая русская женщина, — скажет Марии Михайловне один из героев романа, писатель, — у которой такая точность выражений. Вы не только не ищете слов, вы даже не поправляетесь никогда. Это — замечательная черта».

Есть и другие особенности ее речи — характерное произношение слов, построение фразы, совершенно нерусской, и др., чего касаться не будем. Портрет и без того ясен. Страстная жажда открыть для себя русский язык, желание жить для людей. Но иностранные слова еще не выражают в этой речи адекватных им понятий, галлицизмы перемешаны с грубоватыми русскими идиомами, словообразование — типично разговорного характера (хохотня), конструкция фразы простая, но каждое предложение словно выдернуто из некоего целого, представляя дробность мысли, как бы члененной вздохом, минутным впечатлением, ритмом суетливых Движений.

Конечно, были в XIX в. и другие женщины, образованные и более и менее Марии Михайловны. Были среди них и писательницы с ясным слогом и гибкой фразой. Однако женская речь выделялась все теми же особенностями. Когда А. Я. Панаева и Н. А. Некрасов совместно писали романы, всегда было видно, кто из них отделывал ту или иную главу.

В России того времени не было еще «культурной» разговорной речи, основанной на литературном языке. Не было условий, в которых русская женщина нашла бы для себя нечто общественно полезное. Однако своим участием в развитии языка и она готовила почву для развития форм разговорной городской речи.

НАРОДНАЯ РЕЧЬ

...Все напоминало, что Петербург еще не окончательный результат, к которому пришла вся русская жизнь, что есть еще что-то гораздо более интересное, именно — есть еще Россия, жизнь русского народа...

Г. И. Успенский

«Материальным обеспечением» русского языка, несмотря на все разрушения его в городе, в печати, всегда оставалась коренная народная речь. В. И. Даль вообще полагал, что живой русский язык «должен послужить источником и сокровищницею для развития образованной, разумной русской речи взамен нынешнего языка нашего, каженика», т. е. оскопленного в изувеченного (древнерусское слово каженик означает скопца, евнуха).

Но с Далем согласился бы и любой интеллигент, до самого убежденного западника включительно. Даже люди, по своему происхождению, интересам или профессии связанные с иностранными языками, попав на чужбину, создавали вдали от родины культ русского языка, тщательно сохраняя его особенности, оберегая его от засорения всякими «новациями». Язык писателей-эмигрантов доказывает это вполне.

Пока не сложились нормы общерусского (литературного) языка, любое русское слово, независимо от его происхождения или местности, где оно употреблялось искони, использовалось всеми, если, конечно, его понимали и находили полезным. Академический словарь, который Я. К. Грот начал издавать в 1895 г.,— это словарь русского языка, а не усеченно-«лите-ратурного».

Долго существовавшая неопределенность правил грамматики и употребления слов подтверждается многими фактами. Газета «Северная пчела» в 1833 г. «исправляет» язык одного переводного романа: не следует писать пахают, танцевать и т. п., потому что «правильно» — пашут, танцовать; лучше довести до -остояния, чем привести, лучше выменяла, чем променяла. Стоит лишь сравнить с привычными нам сегодня формами, и станет видна неопределенность этих Советов: одно осталось в просторечии (пахают), другое стало вполне литературным (танцевать), но многие советы столичных журналистов оказались ошибочными.

Особенно в интеллигентном кругу любили поразить острым народным словом, уважая его яркую образность. «...И, говоря по-русски, в коротком обществе мужчин очень любил выражаться,не только попросту, но даже по-простонародному: он любил употреблять слишком резкие и точные слова, любил озадачивать ими своих слушателей»,— вспоминает об одном из своих собеседников С. Т. Аксаков. Известный московский меценат Д. И. Свербеев пишет: «...утрачивается вдвое-втрое больше, чем от воровства, пропадает кинью (выражение простонародное, если не всем известное, то очень верное, — оно указывает, что всякое добро, которое в огромнейшей массе на пространстве России у казны, владельцев, у купцов — одним словом, у всех, кидается по пустякам)». В 60-е годы А. А. Фет служит мировым судьей в уезде и так объясняется с истцом, который пытался хорошенько «попросить» судью в свою пользу: «Так как же теперь это оборотить? Ты где выучился таким мудреным словам? Что значит оборотить? Просьбы твоей принять не могу, а оборотить тебя лицом к дверям, если желаешь, могу!»

Много простонародных слов вошло в литературу через речь интеллигенции. Попали диалектные слова: зеленя и зачичкаться у И. С. Тургенева, озими у Я. П. Полонского, крякнул у И. А. Гончарова, хо-ботье у Г. И. Успенского, выставляться у П. Д. Бо-борыкина, балка и чувяки у Л. Н. Толстого, а сверх того земляника, брюква, ботва, паук, деревня, черемуха, пахать, хилый, доить, а еще почин, быт, суть, проходимец и сотни других. Не все входило в литературный язык, но объяснялось это и смыслом слова. Например, у Тургенева: Ямщик ему попался лихой, он останавливался перед каждым кабаком, приговаривая: „Чкнуть?" или „Альчкнуть?" — но зато, чкнув-ши, не жалел лошадей — многозначность глагола препятствовала его вхождению в литературную норму, он остался как выражение эмоции.

Любопытная подробность: остерегаться слов народных, взятых непосредственно из деревенского разговора, стали писатели из разночинцев, и только в начале XX в. А. П. Чехов правит такие слова, случайно попавшие в текст: «.Латанный — это не русское, а скорее южнорусское слово» — и меняет на заплатанный. М. Горький — самый ярый борец против диалектизмов. «Если в Дмитровском уезде, — говорит он,— употребляется слово хрындуги, так ведь необязательно, чтобы население остальных 800 уездов понимало, что значит это слово».

Сравним словарь конца XVIII в. с современными понятиями о литературной лексике. В том словаре нет никаких помет при словах паршивый, харкать, рожа, сопли, дурь, одурелый, — все они были в живом употреблении и как слова естественного языка неприличными не считались. Однако, как просторечные в том словаре отмечены: быт, вполне, жадный, заносчивый, огласка, тотчас, удача, чопорный — те слова, что сегодня всеми почитаются литературными. Совершенно неприемлемыми (простонародными, грубыми) признавались тогда слова: белобрысый, барахтаться, зубоскал, белоручка, дребедень, малютка, лачуга, пачкать, жеманный, тормошить, взбалмошный и др.— тоже вполне литературные сегодня. Отношение к слову изменяло его стиль.

Городской житель, не знавший иноземных наречий, утратив связи с родной деревней, приобретал и городские ухватки. Вот как Н. Г. Помяловский описывал речь охтенских мастеровых: «Пореченская образованность выражалась в особого рода типическом красноречии... Это было красноречие чисто туземное, оригинальное и своеобразное. Оно состояло в уменье подбирать хорошие слова, вроде салон, папиримент, пришпект и т. п. Подслушав в городе, где поречане справляли нередко работы, или вычитав в газете хитрое, нерусское слово, поречанин пускал его в ход в своем селении. Это слово поречанина совершенно переменяло свой настоящий смысл. Поречанин хорошим словом и обругается, и похвалит, и выразит просьбу, вроде того, как и всякий наш соотечественник может выразить крепким русским словцом какое угодно расположение духа. Поречанское красноречие, кроме того, постоянно пересыпалось словами значит, околелый черт и тавлинник. К туземному красноречию у многих поречан развивалась положительная мания».

Однако худо ли, хорошо ли, но постепенно городская масса выравнивалась в отношении речи: исчезали наиболее выразительные диалектные особенности, какими дразнили друг друга выходцы из разных мест, осмысленнее становилось отношение и к родному слову. Но при этом всегда сохранялось резкое отличие речи городской от деревенской, «натуральной».

Создание новых слов и выражений в городе в корне отличалось от того, к чему привыкли в деревне. В городе жизнь интенсивнее, «гуще»; если нужно выразить мысль, а не знаешь какого-то слова — сам сочинишь. Таких эфемерных словечек много толклось на городских окраинах уже с XV в., многие и не дошли до нас.

Экспрессия деревенского слова обычно благожелательна, сочувствие заключено в русском прилагательном, которым обычно определяется отношение к человеку (милая да хорошая...). В городе экспрессия чаще выражается глаголом (пристанывала, приболела, приотстранилась...). Это есть и в народном говоре, но в городе эмоция другая — умильная, но льстивая (подскочу, забегу, подскажите...).

Нужный для смягчения речи эвфемизм в говоре возникает в результате простой замены слов: не ду. рак, а дуб или ослоп,—и все ясно. Эвфемизм город, ского жителя вычурен, вплетается в речь целым пред-ложением; часто это развернутый образ, даже рассказ. Вот примеры, записанные сразу же после Октябрьской революции. Разруха, голод, безработица. В ответ на вопрос Где работаешь? безработные отвечают:

— Служу у графа Ветрова (т.е. поплевываю на ветер)...

— Работаю в рукопротяжной мастерской (протягивает руку за подаянием)...

— На Марсовом поле потолки крашу (а в городе сроду потолков не красили — белили, да и нет никаких потолков на плац-параде Марсова поля).

Нужно знать не только язык, но и обстоятельства дела, чтобы разгадать подобные выражения. Они— для своих.

Если же требуется выразить новое понятие, в народном говоре используют проверенный способ: присоединяют к испытанному веками корню все новые и новые суффиксы. От каждого корня — сотни образований.

В городе способ иной. Люди ведь собрались из дальних мест, одно и то же русское слово разное значит. Потому и вынуждены были пользоваться словом чужим, для всех одинаково новым. Заимствования широким потоком хлынули в городскую речь с XVIII в. Именно в городском речевом быте и сохраняется сегодня особое пристрастие к иностранному слову.

Деревенская речь «натуральна». По-русски говорят просто, ничего не стесняясь. Горожанин среди незнакомых застенчив, он боится обидеть и выдумывает словечки, приноравливаясь к собеседнику. Мужик скажет просто: дом да корова, а горожанин всегда переиначит: домик, коровка, ручка, скажет униженно-подобострастно, но вместе с тем как бы и любуясь тем, о чем говорит. Будто сказано по-русски и точно, но смысл слова уже не тот. Новое слово, новый суффикс, новое выражение, добавление приставки или замена прилагательного глаголом — все как в рус-

ской речи, но назначение этих средств языка изменилось, потому что и условия жизни стали другими.

В деревне, излагая мысль, идут «от языка» — ведь все друг друга знают и язык является общим. В городе же новое рождается не от языка, а «от людей», с которыми входишь в общение. Важна не просто информация, данная в слове, но отношение к незнакомому, к новому; иногда общение важнее мысли. Городской быт изменил не язык — язык тот же. Изменились формы появления нового в языке. Социальные группы, общества, многочисленные жаргоны, обрывки иноземных речений, давление со стороны письменной («казенной») речи, газеты, реклама — все грозило запутаться, смешаться. Городская речь ныне «немотствует», — утверждал А. А. Блок; «улица корчится безъязыкая — ей нечем кричать и разговаривать»,—добавил В. В. Маяковский. Сливаясь, жаргоны порождали речь низов — сленг, который мало-помалу развивался и стал городским просторечием. Само по себе такого не случилось бы. Помогли решительные изменения в отношениях между людьми.

Старинные народные выражения с присущим им образным подтекстом, попадая в разговорную речь города, утрачивали свою выразительность, получали неодобрительный оттенок смысла. И все оттого, что стремились к «возвышенности» речи. В народном говоре чихвостить — 'хлестать', расчихвостить — 'разбить, разгромить наголову' — уже по-городскому, фамильярно. Завсегдатель 'постоянный посетитель' в городском обиходе упрощается в завсегдатай — то, что один журналист сто лет назад пытался передать словечком обычник. Дешевая вещь — понятное словосочетание, а сокращение от него дешёвка — уже порождение города. Охламон... Но довольно. Результат во всех случаях будет один и тот же. Эмоции изменяются, образ стирается, а смысл слова становится противоположным — с укоризной, осуждением и бранью.

От безыскусной народной речи город отходил все Дальше. Исчезала ее естественность, сила, красота, переменчивость. Ведь язык сохраняется только оттого, что постоянно изменяется в формах, приспосабливая их к нуждам своего времени. «...Почему так хорош и художественен язык народной речи? Потому Что в народной речи живут и всегда действуют законы рождения языка» (А. Н. Толстой),

ЯЗЫК ЛИТЕРАТУРЫ

Уместно будет напомнить, кто язык создается народом. Деление языка на литературный и народный значит только то, что мы имеем, так сказать, «сырой» язык и обработанный мастерами.

М. Горький

Особая роль в развитии литературного языка принадлежит, конечно, языку литературы, особенно художественной. Значение выдающихся русских писателей в становлении норм современного языка бесспорно. Об этом много говорят и пишут. Не стоит поэтому слишком подробно рассказывать о вкладе в русский литературный язык языка литературы — этого посредника между нормой и многочисленными источниками поступления в нее новых форм.

Но что необходимо подчеркнуть, так это взаимообратимость литературного языка и просторечия. Не только норма воздействовала на просторечие, но и городское просторечие с конца XIX в. активно входило в художественные тексты, не всегда, правда, затем становясь особенностью литературного языка.

В прошлом веке, например, и в голову бы не пришло вводить в художественный текст слова типа скукожиться. И в первые послереволюционные годы против таких слов резко возражали (в частности, М. Горький). Сегодня В. Астафьев употребляет его в нейтральном контексте, и слово не вызывает никаких возражений, кажется уместным, стилистически удачным. Что случилось? Мы огрубели? Язык испортился? Ни то, ни другое. Отверженное «подлое» слово, пройдя все круги ада и чистилища (в просторечии и в разговорной речи), постепенно повысило свой стилистический ранг и уже не отпугивает даже пуристов (или пока что отпугивает?). Экспрессивность глагола, его выразительность необходимы художнику для создания образа — и он вводит «подлое» слово в роман.