— Умерли люди… Хуана де Саури, Педро Руис-де-Эгино… — обиженно буркнул себе по нос Саласар.
— Ты себе не представляешь, как я об этом сожалею, но это и вправду был несчастный случай, дорогой Алонсо… Достойная сожалений случайность. Женщину нужно было только припугнуть, но она потеряла голову и бросилась в реку. Что же до Педро Руиса-де-Эгино… Единственное, что от него требовалось, это схватить несколько колдунов, чтобы посеять страх в селениях, в которых ты еще не побывал, однако он слишком увлекся. Ты тоже в этом отчасти виноват, Алонсо. — Саласар недоверчиво покачал головой, в то время как главный инквизитор выдвинул в свою защиту ряд аргументов: — Ты решил во что бы то ни стало с ним разобраться, он испугался и пригрозил все рассказать. Этого нельзя было допустить, он был с нами знаком, видел нас, встречался здесь с Кальдероном и со мной.
— Вы водите дружбу с Родриго Кальдероном? — удивленно спросил Саласар.
Он не узнавал человека, стоявшего перед ним. Бернардо де Сандоваль-и-Рохас понял, что сказал лишнее, и решил поскорее свернуть разговор.
— Дорогой друг, дело достигло точки, когда лучше всего оставить все как есть. Люди не готовы понять и принять, что жизнь порой бывает жестокой, что она несправедлива. Надо предложить им выход, что-то, за что можно ухватиться, показать, кого можно винить за все несчастья и беды, которые валятся на их головы. Болезни, засуха, град, падеж скота… Видишь ли, людям нужен тот, кто будет нести за это ответственность, и, если не дать им необходимую подсказку, они могут обвинить в своих несчастьях не подходящих для этого людей. Следишь за моей мыслью, дорогой Алонсо?
— Разумеется. Если убедить их в том, что дьявол виноват в том, что с ними происходит, они забудут, что правители ведут праздную жизнь, в то время как они умирают от голода.
— Звучит просто ужасно, — воскликнул Сандоваль. — Но поверить в то, что дьявол и ведьмы могут быть уничтожены духовным мечом христианской церкви, — это то же самое, что признать Иисуса Христа истинным Господом Богом. А разве не к этому мы стремимся, когда принимаем решение все оставить как есть и следовать по пути нашего призвания? Разве мы не стремимся искоренить язычество, провозгласить величие единственного Бога? Разве наша миссия не заключается в том, чтобы проповедовать Евангелие и снова наставлять на путь истинный заблудших овец?
— Так, значит, все было предлогом. Все это… Аресты, пытки, аутодафе, эпидемия, смерть… — Саласар упер взгляд в пол, обхватил голову руками и проговорил: — Если баски и наваррцы не будут в нас нуждаться, чего ради они станут платить новые налоги? Не так ли, ваше преосвященство?
— Алонсо, как только я тебя увидел, я сразу понял, что ты не как все, ты особенный. Я это знал по блеску мысли в твоих глазах, по тому, как внимательно ты на все смотрел. И это действительно вызывает у меня огромное восхищение. Но в некоторых случаях, дружище, лучше видеть положительную сторону явлений и закрывать глаза на недостатки. Я предпочитаю цифры, которые доказывают, что с появлением первых колдунов и после вмешательства инквизиции жители северных провинций отринули прежних богов и начали возвращаться в лоно истинной церкви.
— Предполагаю, надо благодарить за это чудо невидимые руки вашего племянника герцога де Лерма? — саркастически улыбнулся Саласар, глядя в глаза собеседнику.
Бернардо де Сандоваль-и-Рохас с неуверенным видом отвел взгляд в сторону. Он выглядел подавленным.
— Если у тебя осталось хоть немного привязанности ко мне, если ты еще веришь моему слову, — проникновенным тоном произнес он, — то заверяю тебя, что не позволю, чтобы кто-то еще умер на костре по обвинению в колдовстве, по крайней мере пока я остаюсь главным инквизитором, но я также не сделаю ничего, что может причинить неприятности моей семье. Взываю к нашей взаимной дружбе, к воспоминанию о том, что когда-то мы с тобой были как одна семья, но, прежде всего, взываю к твоему умению хранить тайну и прошу, в качестве личного одолжения, никому не передавать содержание нашего разговора. Что касается присланных тобой отчетов, я позаботился о том, чтобы они хранились в таком надежном месте, что и мышь не проскользнет.
Саласар взглянул ему в глаза и понял, что главный инквизитор, его друг Бернардо де Сандоваль-и-Рохас, сказал все, что хотел. Разговор окончен. Он подошел к руке архиепископа, чтобы поцеловать пурпурный перстень, но, так и не коснувшись его губами, направился к выходу.
— Не беспокойтесь, — сказал Саласар от порога, прежде чем выйти за дверь. — Вместе с моим обещанием хранить молчание я возвращаю вам все свои долги, начиная с самых давних. Я забуду все, что увидел и услышал за три последних года.
И он закрыл дверь в уверенности, что они виделись в последний раз.
Эпилог
Саласар не умер разочарованным и одиноким, как он сам себе прочил. Иньиго де Маэсту всегда был рядом, даже когда характер инквизитора сделался невыносимым, это случилось как раз после возвращения из северных краев. После встречи с главным инквизитором он уже больше не порывался доказывать свои теории, а Иньиго и Доминго не могли понять почему. Он сказал только, чтобы они предали все забвению. Задвинул в угол сундук, в котором хранил записи, заметки, протоколы допросов, списки имен людей, давших показания. И не захотел, чтобы кто-то его открывал. Единственное, к чему он проявлял интерес, так это к обстоятельствам смерти королевы: ему во что бы то ни стало хотелось выяснить все-все, вплоть мелочей. Он испытывал в этом потребность.
Ему рассказывали, что, как только было вскрыто завещание Маргариты Австрийской, в комнате неожиданно повеяло свежим, словно дыхание невинной пятнадцатилетней девочки, ветерком, и она наполнилась ароматом цветущих апельсиновых деревьев. Говорили, что текст документа, прилагаемого к завещанию, был точно голос самой Маргариты и что монарх расстроился до слез, слушая, как благодаря поразительной способности слов сохраняться, будучи записанными, его дорогая супруга обращалась к нему с того света. В завещании она говорила о своей любви, любви, которая вспыхнула с первого взгляда, когда, уже став его женой, она узнала его, переодетого дворянином, в свите герцога де Дения, так ему не терпелось увидеть свою жену в первый раз. Хотя они уже были обручены заочно, советники решили, что время, когда вспоминается жертва Господня, а Маргарита прибыла в Испанию на Страстной неделе, не слишком подходит для встреч на высочайшем уровне.
В завещании Маргарита говорила о том, что была счастлива все эти годы, проведенные вместе; о том, как она гордилась тем, что была выбрана среди стольких замечательных женщин, удостоилась уважения и любви короля, стала матерью его детей. Будучи человеком набожным, она пожелала, чтобы за упокой ее души отслужили пятьдесят тысяч месс; попросила своего мужа составить опись всех ее личных вещей, представляющих ценность, выбрать среди них одну из драгоценностей и хранить как реликвию, чтобы вспоминать о ней всякий раз, когда будет на нее смотреть. В соответствии с ее последней волей опись была составлена, вещи оценены, приведены в порядок и классифицированы; затем во дворце выделили четыре палаты и выставили вещи на обозрение, чтобы люди могли купить их на аукционе. Опасались, что в этот день случится настоящее столпотворение, поэтому кроме стражи и глашатая пришлось выделить двух солдат испанской гвардии для поддержания порядка.
Саласар пришел первым. Он не стал прятаться от людей: присутствовавшие могли видеть, как он с видом мрачного ворона обошел комнаты, где хранились предметы королевы. Ему хотелось уловить запах этой женщины в ее заколках и серебряных гребнях, перламутровом требнике с золотыми уголками, в серых жемчужных ожерельях, в шелковых перчатках цвета слоновой кости… Он остановился, чтобы взглянуть на один из ее портретов кисти Бартоломе Гонсалеса: она была одета в королевское платье, правой рукой гладила собачку, а в левой сжимала платочек. На ее лице застыло выражение покоя, и Саласар подумал, что в то самое мгновение, когда она позировала художнику, она была счастлива и что счастье, которым светится ее лицо, уже пребудет с ней навсегда, хотя в какой-то момент в ее жизнь вторглось страдание. Он принял участие в исполнении ее последней воли и, как никто другой, увеличивал ставки, чтобы заполучить изумрудную брошь, украшенную бриллиантами, с которой свисала чистейшая жемчужина в форме слезы. Хотя королева не просила об этом в завещании, Саласару тоже захотелось выбрать какой-то принадлежавший ей предмет, чтобы хранить его как реликвию всю оставшуюся жизнь. Он положил брошь в резной сундук из черного дерева вместе с письмами и документами, касавшимися Визита.
Смерть королевы никого не оставила равнодушным. Народ, как всегда предпочитающий черпать вдохновение в самых непристойных сюжетах, сочинил стишки скандального содержания, затрагивавшие за живое герцога де Лерма и его секретаря Родриго Кальдерона. По-прежнему ходили слухи о том, что эти двое составили заговор с целью убить Маргариту Австрийскую, потому что она-де начала вмешиваться в их политические комбинации. Алькальд Грегорио Лопес Мадера продолжил расследование, порученное ему королевой еще при жизни, в отношении закулисных махинаций Кальдерона. Тот, удивленный таким интересом к его личности, решил уладить дело с помощью тактики, которая до сих пор действовала безотказно.
Он назначил Грегорио Лопесу Мадере встречу в укромном месте и предложил ему целый ряд доходных мест, по роду его занятий, а также кое-какие выгоды экономического и личного характера для его семьи. Однако алькальд оказался неподкупен. Тогда Родриго Кальдерон сделать ход конем, обвинив алькальда в клевете, однако к тому времени репутация Кальдерона была настолько подмочена, что ему не удалось посеять в обществе ни грана сомнения. Королева уже превратилась в мученицу и символ справедливости, и ее палач должен был понести наказание.
В феврале тысяча шестьсот девятнадцатого года Родриго Кальдерон был арестован. Король не мог игнорировать слухи, ходившие вокруг этого дела, и решил сам разобраться в этом вопросе. Ему захотелось узнать, соответствует ли действительности уже выплеснувшаяся за пределы его королевства молва о том, что секретарь фаворита виноват в смерти его любимой супруги. На суде дону Родриго были предъявлены обвинения в присвоении должностей, титулов, денежных средств и собственности. В том, что он участвовал в управлении государством, не имея надлежащей подготовки, нарушал законность, торговал должностями, получал взятки от иностранцев, искавших выгоду для своих наций. В том, что он опоил Луиса де Алиагу, герцога де Ульседа и принца Филиппа, приказал казнить по крайней мере пять человек, отважившихся выступить с протестами в его адрес или в адрес его хозяина, герцога де Лерма. В общей сложности ему было предъявлено двести сорок четыре обвинения.
Именно этим преступлениям Кальдерон и был напрямую обязан своим состоянием в два миллиона дукатов, которые попытался припрятать перед арестом. Однако самым серьезным было обвинение в убийстве королевы. В конечном счете это было единственное дело, которое по-настоящему интересовало короля. Кто-то незаметно подбросил в кабинет прокурора письмо, подписанное покойной королевой, однако в нем отсутствовала та часть, где было указано имя адресата. В письме Маргарита Австрийская объявляла о своих подозрениях: она считала, что Кальдерон использует черную магию с целью ей навредить.
Тем не менее судьи решили не принимать во внимание многие из обвинений, выдвинутых против дона Родриго, хотя признали его виновным в коррупции и в убийстве Франсиско де Хаура, человека, с которым королева свела знакомство незадолго до своей смерти и который собирался разоблачить Кальдерона перед лицом монарха.
Прокурор начал свою речь с того, что ни для кого не являлось секретом: герцог де Лерма и его сторонники подвергали народ притеснениям, и фаворит вступил в конфронтацию с королевой.
— Их разногласия зашли так далеко, что герцог начал искать способ избавиться от становившейся все более враждебной к нему королевы; он воспользовался тем, что она пребывала в тягости, готовясь разродиться последним сыном, чтобы вывести ее из игры. И я приведу доказательства, которые подтверждают мои слова, — заявил он во вступительной речи.
Прокурор вызвал ряд свидетелей, которые подтвердили, что именно дон Родриго нашел врача, который принял роды королевы, знаменитого доктора Меркадо, прибывшего специально для этого из Вальядолида. Присутствовавшие на суде придворные слуги подтвердили, что врач поменял ей лекарство и отказался пустить кровь, как советовали остальные придворные врачи.
— Я докажу, что доктор Меркадо сговорился с аптекарем Эспинаром, чтобы с помощью мазей и напитков ввести яд в организм королевы, и что в обмен на подобные злодейские услуги дон Родриго пообещал доктору и сыновьям аптекаря произвести их в рыцари ордена святого Якова.
Выяснилось, что после смерти аптекаря Эспинара Родриго Кальдерон приютил его вдову у себя дома, хотя до смерти королевы отношения между обеими семьями никак не указывали на возможность такого рода дружбы. Вдобавок Кальдерон хранил среди своих личных вещей портрет, сделанный по приказу короля, пожелавшего запечатлеть покойную супругу; по словам прокурора, это неоспоримым образом указывало на жестокий характер обвиняемого. Судя по всему, он наслаждался созерцанием портрета, потому что испытывал от этого низкое удовольствие, получаемое вследствие достижения своих злодейских целей. При каждом выступлении прокурора король выглядел все более подавленным и печальным, а на одном заседании и вовсе пришлось вынести его из зала, потому что он лишился чувств.
Несмотря на тяжесть обвинений, ни одно из них так и не было доказано. Кальдерон признался только в том, что не питал любви к королеве, потому и вел себя дерзко, обзывая ее в разговоре с приятелями нелепой кривлякой, транжирой и выпивохой.
Поскольку обвинение в убийстве не было доказано, вполне можно было ожидать, что с Родриго Кальдерона будут сняты обвинения. Король-вдовец, сраженный горем, терзаемый угрызениями, отягченными сознанием того, что он не управлял королевством как положено, одиночеством и упадком духа, начал таять прямо на глазах, и ни один врач не мог объяснить, какая болезнь подрывала его силы.
И вот однажды король заупрямился. Королевским указом он запретил врачам приближаться к своей постели, потому что ему надоело, что его без конца ощупывают и пускают кровь. Врачи пришли к заключению, что с его телом абсолютно все в порядке, что в любом случае причина его недуга коренится глубоко в душе и что если дело обстоит именно так, то он не протянет и неделю.
— Ах, если бы не бремя королевского служения! — роптал король. — Если бы я родился простым человеком! Был бы простым послушником, у которого только и дел, что служить привратником в монастыре. Если бы небо даровало мне жизнь, я бы правил совсем по-другому!
Тридцать первого марта, в возрасте сорока двух лет, Филипп III покинул сей бренный мир. Он скончался в окружении врачей и слуг, под звук молитв и с болью в сердце из-за того, что оставляет королевство разоренным. Его правление можно описать словом «апатия». Филиппу III было лень предаваться даже порокам, поэтому когорта фаворитов прибрала все к рукам. Авторитет испанской Короны в глазах международного сообщества пошатнулся вследствие подписания невыгодных соглашений с мятежниками, еретиками и вечными врагами королевства.
Когда герцог де Лерма узнал, что король тяжело болен, он вернулся из своей ссылки в Вальядолиде, чтобы находиться рядом с ним. Несмотря на то что под конец жизни короля их дороги разошлись, монарх был единственным человеком, которого Лерма мог назвать другом. Однако, как возница ни погонял лошадей, герцог-кардинал опоздал: он прибыл через два часа после того, как монарх покинул нашу юдоль печали.
Дон Родриго Кальдерон находился в заточении, когда получил известие о смерти Филиппа III.
— Король умер, мне конец, — вздохнул он.
Он был уверен, что новый король Филипп IV и его фаворит Оливарес, не имея возможности привлечь к суду де Лерма, сделают его, Кальдерона, козлом отпущения, которого следовало принести в жертву, чтобы усмирить народное недовольство. Его используют в качестве наглядного примера того, как велико было моральное разложение власти предержащей в предыдущем царствовании. И он не ошибся. Напрасно члены его семьи, дождавшись, когда монарх и его фаворит выйдут из дворца, взывали к милосердию, со слезами на глазах бросившись к ним в ноги.
Двадцать первого октября тысяча шестьсот двадцать первого года в одиннадцать часов утра Родриго Кальдерон был казнен на Главной площади Мадрида. Он проснулся рано и сам выбрал себе одежду, в которой ему предстояло умереть: длинную рясу из тонкой шерстяной ткани, предварительно отрезав воротник, чтобы облегчить задачу палачу. Помолился и выслушал мессу, потому что в последние дни жизни его характер полностью изменился, и он преисполнился благочестия, ища в собственной душе силы для того, чтобы стойко перенести происходящее.
— Сеньор, — обратился к нему исповедник, — говорят, нас уже призывает Бог и что пора отправиться к нему.
— Отец мой, если Бог нас призывает, отправимся поскорее, — ответил Кальдерон.
Он попил воды, сделал глоток бульона, минуту поговорил с алькальдом двора доном Педро де Мансилья — тот в прежние времена был его другом, — которого попросил позаботиться о жене и детях. Его везли на эшафот в простой телеге, которая с грохотом катилась по широкой улице Святого Бернардо, по площади Святого Доминика, по улице Святой Катерины, по улице Фонтанов, по площади Кузнецов, по Главной и по улице Бурдючников. Люди при этом кричали:
— Да простит тебя Господь!
— Аминь, — отвечал Кальдерон.
Говорят, по восшествии на эшафот он опустился на колени и спросил палача, уверен ли тот, что все сделает как надо, потому что ему хотелось бы умереть достойно. Затем поцеловал его в знак примирения и прощения, попросил, чтобы тот снял повязку, которая была у него на шее, и завязал ему глаза.
— Отцы мои, ради Бога, не покидайте меня, — обратился несчастный к сопровождавшим его монахам.
— Мы здесь, сеньор. Скажите, ваша милость, Иисус.
— Иисус.
Новая власть не осознала важности идеи королевского милосердия, с которой Лерма постоянно выступал перед королем, и смерть Кальдерона отнюдь не послужила уроком его современникам, наоборот, она вызвала волну всеобщего протеста. Родриго Кальдерон выказал такое раскаяние и такую устремленность к Богу в последние мгновения своей жизни, что люди восприняли его казнь с возмущением.
Герцог де Лерма, напротив, умер не на плахе, как многие об этом мечтали, а тихо-мирно скончался в своем доме в Вальядолиде, облаченный в одежды кардинала, которые, что ни говори, спасли его от суда. На улицах и площадях всего королевства чернь распевала стишки следующего содержания:
Чтоб не кончить на веревке,
Главный вор Испании
Ныне мессы служит ловко
В кардинальском звании.
Кто знает, успел ли королевский фаворит, в течение стольких лет являвшийся главной опорой страны, раскаяться в неблаговидных поступках, совершенных при жизни. Однако, по крайней мере, в отношении королевы он мог быть совершенно спокоен, поскольку эта женщина с душой ребенка в конце своего завещания не обошла вниманием и их с Кальдероном. Она упомянула их обоих среди тех, кого она простила.
Когда королевская казна опустела и улучшения не предвиделось, нищета и отчаяние народа достигли высшей точки. И тогда герцог де Лерма решил перейти в духовное звание и попросил у папы римского кардинальскую мантию, надеясь таким образом сохранить авторитет и власть, ускользавшие у него из рук.
Павел V удовлетворил его просьбу в марте тысяча шестьсот восемнадцатого года. Тем не менее именно это ускорило его падение, поскольку король, который после смерти своей супруги начал сомневаться почти во всем, усмотрел в этом удобный предлог, чтобы отдалить от себя герцога. Второго октября того же года Филипп III пригласил де Лерма к себе в кабинет. Они пробыли там два долгих часа — вдвоем, наедине, как это не раз бывало раньше, но в этот день Лерма вышел из комнаты, ничего перед собой не видя. Два дня спустя, в пять часов пополудни, он сел в карету и отправился в изгнание в Вальядолид, не имея возможности попрощаться с монархом, который, спрятавшись за занавесками, смотрел из окна ему вслед, не чувствуя в душе ни малейшего сожаления. Герцог де Лерма покинул двор, как и все персоны non grata, по потайной лестнице дворца Святого Лаврентия в Эскориале — навсегда.
Надев кардинальскую мантию, он отслужил свою первую мессу в церкви монастыря Святого Павла в Вальядолиде, ее фасад был завершен уже при нем, — напротив королевского дворца, который он некогда продал своему королю и повелителю. Позади него, в алтаре, возвышалась скульптура Грегорио Фернандеса «Христос покоящийся», когда-то подаренная герцогом монастырю доминиканцев.
После смены власти Оливарес посоветовал новому монарху отобрать имущество у прежнего фаворита, чтобы таким способом заставить его защищать богатство, нажитое за время правления Филиппа III. Они хотели, чтобы Лерма ушел в оборону, чтобы он боролся за свою собственность, дал им отпор, и таким образом они вывели бы его на чистую воду перед народом. Говорили, что и богатства, и полученные герцогом милости — все было достигнуто нечестным путем.
Однако Лерма в таких делах собаку съел и прибег к покровительству иронии и сарказма. Он во всеуслышание поздравил нового короля с его решением и добавил, что оно свидетельствует о его благих намерениях и мудрости. Попытался отвести от себя обвинения в коррупции, получении взяток, торговле должностями, нарушении законности и других преступлениях, которые новые правители выдвинули против него, утверждая, что все его деяния были совершены во благо отечества.
Он согласился с тем, что в те годы, когда был фаворитом, он действительно был осыпан милостями со стороны короля, но что все они явились выражением благодарности за его более чем двадцатилетнюю верную службу Короне. Для нового монарха эти речи были пустым звуком, и мало-помалу он добился того, чтобы все полученные де Лерма от его отца земли вновь были присоединены к королевским владениям. У него оказалось не так уж и много времени для полемики с Лерма по экономическим вопросам, потому что некогда всесильный фаворит скончался в Вальядолиде семнадцатого мая тысяча шестьсот двадцать пятого года.
Алонсо Бесерра был назначен прокурором Верховного совета в тысяча шестьсот тринадцатом году и оставался на этом посту в течение четырех лет. Хуан де Валье Альварадо остался в Логроньо; он страдал от камней в мочевом пузыре, а многочисленные приступы привели к нарушению деятельности почек. Не помогло и длительное лечение на знаменитом французском курорте. В служебных делах все трое инквизиторов держались друг с другом крайне учтиво. Хотя впоследствии Саласар выяснил, что в действительности ни один из его коллег не был замешан в интригах Кальдерона, скорее, тот использовал их в качестве орудия для достижения своих целей. Он продолжал их сторониться до конца жизни.
Клирик Хуан де ла Борда был заточен в монастыре Святого Милиана с самого начала аутодафе в Логроньо и до четвертого ноября тысяча шестьсот тринадцатого года. Выйдя из заключения, он первым делом отправился в Мадрид к главному инквизитору, чтобы испросить разрешения вернуться к служению священника. Остаток дней своих он провел в монастыре неподалеку от перевала Велате. Его кузен, брат Педро де Арбуру, был сослан в монастырь премонстрантов в Миранда-де-Эбро, где находился до сентября тысяча шестьсот четырнадцатого года. Выйдя на свободу, он заплатил пятьсот тридцать семь реалов, которые задолжал трибуналу в качестве платы за пребывание в тайной тюрьме, и вслед за тем вернулся в монастырь в Урдаксе, где жил еще некоторое время вплоть до ужасного процесса, в котором он потерял мать и тетку.
Несколько лет спустя его и кузена вызвали в суд Элисондо. Поводом послужило то обстоятельство, что тюремщик, которому было поручено за ними надзирать, воспользовавшись ситуацией, присвоил себе одеяло клирика, оцененное в пять дукатов, а также подушку с двумя наволочками, принадлежавшую монаху и стоившую от силы два дуката. Таким вот хитрым способом была восстановлена попранная честь обоих страдальцев. Они умерли, оставаясь верными служителями христианской церкви, и были похоронены вместе с библиями, которые их матери ухитрились передать им через неизвестную посредницу, которую они каждый день непременно поминали в своих молитвах.
Саласар, в свою очередь, выполнил свое обещание главному инквизитору: держать рот на замке относительно всего, что услышал от Бернардо Сандоваля-и-Рохаса в некий памятный день. Однако тайно записал в своем дневнике все, что мог. Все, что имело даже самое отдаленное отношение, любое свидетельство, каждую случайную обмолвку об аутодафе в Логроньо. Он сохранил все бумаги, заметки, списки проходивших по следствию еретиков, свои замечания и комментарии. Собрание документов по этому делу насчитывает пять тысяч шестьсот страниц, а Иньиго де Маэсту распорядился переплести их в восемь томов. Саласар добавил приложение, в котором он пытался объяснить, почему он считал, что испанское общество не могло в то время обойтись без веры в ведьм. Он написал, что человеку легче всего убедить себя в том, что он не несет ответственности за свои действия, и что понятие «ведьма» стало своего рода панацеей, позволявшей решить с помощью доносов проблему личных взаимоотношений.
Ведьма или колдун становились наглядным воплощением нечистого, который, если бы их не было, становился в глазах толпы чем-то неосязаемым и слишком абстрактным: не понятно, существует он или является игрой воображения. А тут — пожалуйста, вот тебе наглядный пример, как не следует поступать, и каждый боялся оказаться колдуном в глазах соседей. Людям хотелось быть принятыми общиной. Охота за ведьмами обнажила самые худшие стороны человеческой натуры, разбудила инстинкт насилия, который вообще-то следует подавлять. Вера в колдовство существовала в те времена в любом обществе, неважно, в каком городе и в какой стране жил человек и к какой национальности принадлежал. На самом деле это не зависело от социального слоя, поскольку вера в колдовство питалась не чем иным, как человеческими страстями. Неудовлетворенность жизнью, борьбу интересов, разжигание страстей, подспудные желания, болезни, жажду власти — все это можно было легко свалить на колдовство. И даже оправдать им бездарность короля и его фаворита.
Алонсо де Саласар-и-Фриас продолжал заниматься делом о ведьмах. Он разработал специальное наставление для представителей святой инквизиции, и его давний покровитель, главный инквизитор Бернардо де Сандоваль-и-Рохас, не стал возражать против того, чтобы отныне инквизиторские суды действовали согласно данному документу, допрашивая обвиняемых и свидетелей по делам о колдовстве. Саласар представил в Верховный совет отчет о расходах за те шесть лет, пока длился процесс, составивших тридцать девять тысяч четыреста шестьдесят реалов. Как было заведено, треть расходов на питание осужденных была покрыта за счет продажи конфискованного имущества. Тем не менее те, кто еще не возместил расходы по своему содержанию, задолжали трибуналу девятнадцать тысяч двести семьдесят шесть реалов, и Саласар в одном из писем просил освободить их от выплаты столь значительной суммы из соображений человеколюбия. Однако главный инквизитор с этим не согласился.
— Справедливость — это одно, деньги — совершенно другое, — был его ответ.
В тысяча шестьсот двадцать втором году Саласар вернулся в Логроньо в звании старшего инквизитора, в тысяча шестьсот двадцать восьмом году стал прокурором Верховного совета, а в тысяча шестьсот тридцать первом году назначен членом Совета. Однако тема ведьм никогда не переставала его занимать; не стал он молчать и перед членами Верховного совета, по-прежнему открыто высказывая свое мнение. В тысяча шестьсот тридцать втором году он выступил с критикой нового главного инквизитора Антонио Сапаты Мендосы в связи с тем, что тот пообещал кому-то должности, которые еще не были вакантными, а год спустя — в связи с разделением Верховного совета на две палаты. Он представил Филиппу IV меморандум, описав, какой вред принесла новая система за два первых месяца своего действия. Король принял во внимание его рекомендации, и двухпалатная система оказалась всего лишь кратким экспериментом за всю долгую историю Верховного совета.
С течением времени душевная боль Саласара начала рассеиваться, как легкий летний туман. Ему нравилось читать Аристотеля. Тот определял доброту как добродетель, к которой стремятся все разумные существа. А добродетель определял как золотую средину между двумя крайностями. Страсти юности улеглись, и Саласар начал не спеша обживать старость. Он нашел свою золотую середину, промежуточную точку между тем, что представляла его юношеская вера, и убеждениями зрелого возраста. Ему удалось достичь состояния благодати, которое помогло ему спокойно прожить остаток жизни. Он пришел к мысли, что одна-единственная цель пребывания человека на этом свете заключается в том, что это понадобилось Богу. Богу были нужны люди, чтобы быть Богом, так же, как люди испытывали необходимость в Нем, чтобы быть людьми.
Он решил, что в этом-то и заключается смысл жизни, и, приняв его в таком виде, наконец увидел свет в конце дороги: если жизнь, как таковая, на самом деле лишь невероятная случайность, то не лучше ли просто наслаждаться ею, нежели ополчаться против нее? Если человек возникает из ничего, чтобы отправиться в никуда, самое лучшее, что можно сделать, это воспользоваться дарами существования на земле в течение того времени, которое тебе отпущено. Он освободил Бога от тяжкого груза ответственности: если издавна так заведено, что человек представляет собой всего-навсего результат того, что он творит из себя сам, то и Бога нельзя винить в человеческих промахах. Только теперь он понял, что его истина, та истина безбожия, которую он все эти годы считал непререкаемой, не порождала ничего, кроме тоски, и что, как ни верти, для душевного здоровья лучше всего подходит истина религии. Любой религии!