— Сеньора Грасия де Итурральде?
Женщина взглянула на Май так, словно земля ушла у нее из-под ног.
— Мое имя — Май де Лабастид д’Арманьяк, — представилась девушка. — Долго пытаться объяснять, что привело меня сюда, но…
— Да-да, я знаю, кто ты такая. Вижу, ты привела Бельтрана, — сказала та с улыбкой. — Мне много о вас с ним рассказывали. Мы так и думали, что ты придешь. Заходи.
И распахнула перед ней дверь, глядя на нее с любопытством человека, который только что увидел знакомого, с которым никогда раньше не встречался. У женщины было так много времени, чтобы представить себе, как выглядела Май, что теперь, когда девушка с удивительным лицом возникла прямо у нее перед глазами, она не могла ее не узнать.
— Ты кажешься моложе, чем я думала, тебе пятнадцать, не так ли? — спросила она.
— Шестнадцать исполнилось в мае.
— Точно, — вдохнула женщина. — Как летит время! — Она помолчала и затем сказала: — Та, кого ты ищешь, в хлеву. Для нее это будет большим потрясением, когда она тебя увидит.
Май выбежала из двери, прижав руки к груди. Бельтран проводил ее недоуменным взглядом, когда она пронеслась мимо него.
— Эдерра здесь, Бельтран, вон там, — сказала она ему, указывая пальцем на хлев.
Казалось, время и пространство обладают свойством расширяться в самый неподходящий момент, когда ей понадобилось обежать дом. Дверь хлева была полуоткрыта, и она бесшумно проскользнула в нее, наслаждаясь этим мгновением, убежденная в том, что самое большое удовольствие заключается не столько в том, чтобы найти человека или впоследствии вспоминать об этом, а как раз в предвкушении встречи. Она так по ней соскучилась! Эдерра, Эдерра, Эдерра…
В хлеву было темно. Лишь через маленькое оконце проникало немного света. Глаза Май не сразу привыкли к темноте, и когда более или менее освоились, она смогла различить силуэт женщины, сидевшей к ней спиной и занятой дойкой коровы. Она увидела точеную талию, вокруг которой был повязан передник, голову, покрытую белым платком. Она медленно подошла ближе, глядя на женщину во все глаза, и не могла поверить. Остановилась в двух шагах: только протяни руку — дотронешься. Наконец-то она нашла Эдерру!
Женщина почувствовала присутствие девушки и повернула голову. Май потребовалось несколько секунд, чтобы прийти в себя. Она искала зеленые глаза Эдерры, ее алые губы, белые зубы, искала хотя бы один рыжий завиток, выбившийся из-под платка, но ничего этого не обнаружила. Эдерры здесь не было. Эта женщина была не она.
— Ты Май, правда? — спросила эта чужая женщина, чтобы помочь ей оправиться от потрясения, и, не дожидаясь ответа, продолжила: — Я знала, что рано или поздно ты меня найдешь, твоя няня меня предупредила. Господь знает, что ты будешь последним человеком из моего прошлого, с кем я поговорю, потому что есть долги, которые необходимо отдавать, и услуги, за которые следует неустанно возносить благодарность. А так — я родилась в воскресенье, седьмого ноября тысяча шестьсот десятого года, в тот самый день, когда состоялось аутодафе над ведьмами в Логроньо.
— Но я не понимаю, что такое вы мне говорите. Где Эдерра? — бормотала Май, оглядываясь по сторонам.
— Меня зовут Мария де Эчалеку, и если я сейчас жива, то только благодаря ей. Вот о чем я тебе толкую.
— Но я не понимаю…
— С первого же момента нашего ареста Эдерра не отходила от меня, — продолжила Мария. — Я только и знала, что плакала, чувствовала себя несчастной, скорее потому, что мне пришлось расстаться с Грасией, из страха никогда ее больше не увидеть, нежели из-за того, что могли мне сделать люди из святой инквизиции. Эдерра ласково утешала меня всю дорогу. Когда мы приехали в Логроньо, после того как нам сбрили волосы, потому что, как нам сказали, обнаружили вшей, нас развели по камерам. Все они уже были заняты, потому что было столько арестованных, что места едва хватало. Так как мы с самого начала держались вместе, нас посадили в одну камеру, в которой уже сидели две пожилые женщины; их сыновья были монахами и тоже заперты в подземелье. Но у них не было возможности с ними видаться.
— Хуан де ла Борда и Педро де Арбуро, — пробормотала Май.
— Да, по-моему, их так звали. Старушки растолковали нам, что происходит. Они сказали, что оттуда легче выйти, притворившись, будто принадлежишь к секте ведьм, и раскаяться в этом. Однако обе женщины не хотели этого делать, не хотели возводить на себя напраслину.
Мария де Эчалеку рассказала Май, что крики тех, кто попадал в камеру пыток, проникали сквозь каменные стены, словно те были бумажными.
— Я не могла спать. Не могла есть. Каждый раз, когда я слышала шаги, приближавшиеся к дверям камеры, меня всю начинало трясти, и затем тело сводила судорога. И тогда Эдерра объяснила мне, что ничего не длится вечно, а раз так, нам лишь следует выждать время. Наши тела против воли находились там, но никто не может заключить в тюрьму наши мысли.
Эдерра просила женщин закрыть глаза, представить себе, будто они идут по ковру из листьев в мокром после дождя лесу. Чтобы они вдохнули в себя запах земли и мха, сосен и грибов. Просила, чтобы вообразили, будто их окружает золотая невидимая сеть, которую солнце сплетает в кронах деревьев, тишина, свежесть ветра, нежные ласки, о которых у них сохранились воспоминания, чтобы они ощутили на языке вкус свежеиспеченного хлеба, лимона и меда.
— Вот так, шепотом, она с нами разговаривала, — объяснила ей Мария, — ее нежный, бархатный голос журчал до тех пор, пока с наших лиц не исчезало напряжение, потому что мы оказывались далеко от этого ада. Тогда она умолкала и тоже закрывала глаза — наверное, чтобы представить себя рядом с тобой, — сказала она, глядя на Май. — Мы с Эдеррой подумывали о том, чтобы во имя спасения притвориться ведьмами, но не смогли это осуществить. Людей стала косить какая-то болезнь. Вода и хлеб оказались заражены, и Эдерра почувствовала себя плохо. Надзиратель сказал ей из-за двери, чтобы она потерпела, что он слышал, что против нее нет улик и наверняка ее вскоре отпустят, но она, бедняжка, едва держалась на ногах. Однажды утром она подозвала меня к своей постели и рассказала о тебе, о Бельтране, о вашей жизни… — Мария опустила глаза, Май показалось, что женщина сейчас расплачется, но та подняла голову и продолжила: — Затем она меня попросила поменяться одеждой, сказала, чтобы я развязала бинт на ее лодыжке и забинтовала свою. Посоветовала мне завернуться с головы до ног в ее плащ и, как только мы завершили переодевание, прошептала мне на ухо: «Я ухожу». Когда пришли забирать тело, я сказала, что ее звали Мария де Эчалеку. Обе женщины, матери священников, косо посмотрели на меня, но ничего не сказали. Два дня спустя Эдерру освободили за отсутствием доказательств. Так я и вышла — через главный вход, превратившись в другую женщину, зато оставшись в живых. Я тайком отправилась в свой поселок, чтобы поговорить с Грасией. Узнала, что она оставила своего мужа вскоре после того, как меня увезли. Я вспомнила, что у нее были родственники в Рентерии, подумала — а вдруг она там?.. И к счастью, я ее встретила. Мы решили отправиться в Виторию, потому что здесь нас никто не знает. Обе мы спасались бегством: она от этого несчастного дурака, своего мужа, который разрушил ее жизнь, а я — от того человека, каким я была в прошлом и который уже умер. Единственное, что мне оставалась сделать, это вернуть долг Эдерре. И дождаться тебя.
Они помолчали, слушая, как поскрипывают деревянные ставни, громко жует корова; к этому добавлялся едва уловимый свист дыхания Май. Мария смотрела на нее с жалостью, сознавая, что только что разбила ей сердце.
— Мой отец всегда говорил, что трусы, прежде чем их настигнет смерть, успевают тысячу раз умереть, — отважилась сказать ей женщина, — а вот бесстрашные и смельчаки остаются вечно живыми. Эдерра был самой бесстрашной и благородной из всех, кого я знала. Я ей обязана жизнью. Каждое утро я возношу благодарность за то, что она повстречалась на моем пути.
— Я тоже обязана ей жизнью, — прошептала Май.
— Перед смертью она кое-что передала мне для тебя.
Мария встала, вышла из двери хлева и через некоторое время вернулась. Она принесла розовый платок, завязанный узелком; Май уже знала, что там внутри. Женщина осторожно его развязала.
— Она сказала, чтобы я до этого не дотрагивалась, что магические способности переходят с руки умирающего человека в руку того, кто коснется этого первым.
Это был игольник Эдерры. Место, в котором прятались фамерикелаки, человечки-чертики в красных штанах; они там жили и наделяли магической силой ворожей. Те, за несколько мгновений до смерти, должны были передать игольник другой женщине, если не хотели, чтобы их магия исчезла. Теперь Май могла унаследовать невероятные магические способности Эдерры, дотронувшись до игольника. Она держала его в своей руке, не решаясь вынуть из розового платка, в который он был завернут.
— С тех пор как я вот уже больше года назад вышла из тюрьмы Логроньо, я прошу всех звать меня Эдеррой, в ее честь, — сказала ей Мария. — Но я так и не узнала ее настоящего имени.
Май мгновение колебалась, прежде чем назвать тайное имя няни, но тут же подумала, что уже не имеет значения, если она произнесет его вслух. Никакого вреда ей это уже не причинит, потому что проклятия действуют только в отношении живых людей. Нет ничего плохого в том, что оно станет известно кому-то еще, в конце концов, существует только то, что имеет имя, а она не была сновидением.
— Хакобе, — выдохнула Май удрученно. — Ее звали Хакобе. — И пояснила: — Но она не знала, почему и кто дал ей это имя.
Обе женщины вышли к двери ее проводить, и Май отправилась в путь, вцепившись в поводья Бельтрана, ощущая у себя в горле колкий клубок шерсти, вязкую слюну во рту и скорбь в душе, разрывавшую ее изнутри. И тут она впервые в жизни почувствовала, что по лицу у нее пробежало нечто влажное, как будто кто-то провел сверху вниз по щеке теплым пальчиком. Она поднесла руку к лицу, дотронулась до него и увидела, что это слеза, скупая, одинокая, но, вне всяких сомнений, настоящая слеза. Она скатилась из уголка ее левого глаза, а только Май не сразу это поняла. За первой последовала другая, затем следующая. А чуть позже она обнаружила, что из правого глаза тоже начало капать, и обрадовалась тому, что хотя бы в отношении слез она оказалась не левшой.
Так она и пошла дальше, плача; сначала удивленная, потом безутешная, еще позже смирившаяся, а затем уже плакала и смеялась попеременно, в то время как Бельтран смотрел на нее озадаченно, пока она не объяснила ему, что Эдерре все-таки удалось излечить ее от неумения плакать, как она и обещала несколько лет назад, словно такое маленькое неудобство, как смерть, не могло служить для нее препятствием.
А вот оплакивая ее смерть, Май плакала, плакала и плакала еще долгое время, поскольку в этом деле она отстала на целых шестнадцать лет.
Саласар вернулся в Логроньо. Сразу же по приезде он отказался обсуждать результаты расследования, так же как и выводы, к которым пришел, со своими коллегами Валье и Бесерра, несмотря на то что они ходили за ним по пятам, стучали в дверь в неурочное время и умоляли, чтобы он хоть что-нибудь сказал им по поводу Визита. Однако он не удостоил их вниманием, не собирался сообщать им ни малейшей детали: впоследствии они вполне могли использовать все сказанное ему во вред.
Он заперся у себя в покоях, чтобы привести в порядок все данные и все протоколы, все доказательства, обложившись записями, листами бумаги и перьями, и составил первый краткий вариант своего доклада, озаглавленного:
«Отчет и заключение о результатах Визита, который совершила святая инквизиция в горном королевстве Наварра и других областях в целях доведения до сведения жителей содержания эдикта о помиловании, дарованном тем, кто был вовлечен в секту колдунов, в соответствии с донесениями и бумагами, которые были направлены в Верховный совет королевства».
Он отослал главному инквизитору копию первого краткого варианта и приложил к ней все протоколы допросов четверых мнимых колдунов. Саласар извещал Бернардо Сандоваля-и-Рохаса о том, что эти двое мужчин и две женщины являлись просто-напросто инструментами, которыми воспользовались настоящие преступники, и что он занят сбором доказательств в целях их разоблачения. Он сообщил, что практически установил личность человека, поручившего им работу, и другого, известного как Патрон, еще более опасного, который и приводит в действие тайные пружины, но что об этом он предпочитает сообщить ему лично, а не доверяться почте.
В глубине души Саласар боялся реакции своего покровителя, когда тот узнает имена подозреваемых. Он был уверен, что вина за смерть королевы и все неприятности, имевшие место в ходе Визита, лежит на герцоге де Лерма и его секретаре Родриго Кальдероне, а поскольку герцог доводился главному инквизитору племянником, приходилось действовать крайне осторожно, имея под рукой неоспоримые доказательства. Единственное, чего он не мог взять в толк, так это того, что ими двигало. Чем продиктовано стремление помешать его работе и посеять смуту среди верующих в северных провинциях королевства? Если бы он выяснил причину, все встало бы на свои места.
Саласар трудился четыре месяца, прежде чем представить результаты Верховному совету. Он гордился проделанной работой, уверенный в том, что главный инквизитор согласится с ним и поздравит с удачей. К его удивлению, Бернардо Сандоваль-и-Рохас не ответил на его послание. Саласар написал еще раз, на случай если его выводы затерялись в море государственных бумаг, однако Сандоваль ответил ему, что очень занят и все еще не ознакомился с ними. Прошло еще два месяца, и, когда Саласар стал настаивать на аудиенции, главный инквизитор ответил, что вся его почта дошла благополучно и что он вызовет его на встречу, когда освободится от других дел, которые требовали его внимания.
Саласар начал подозревать, что друг, покровитель и наставник его избегает. Шли недели, он отсылал архиепископу письмо за письмом, прося о личной встрече, но вечно возникало какое-то препятствие или Валье и Бесерра вытаскивали на свет божий очередные аргументы, и это заставляло его вновь шлифовать свои выкладки. Саласар только тем и занимался, что опровергал ложные доказательства, и наконец начал уставать. Казалось, вся его работа, его самоотдача, его поразительные выводы, которые должны были пошатнуть основы судопроизводства святой инквизиции в части определения сущности колдовства и его адептов, — все впустую. Когда он протестовал, высказывая свое недовольство главному инквизитору, когда просил о встрече, чтобы сообщить о своих открытиях и подозрениях, тот присылал ему успокоительное письмо и в снисходительном тоне, словно имел дело с умалишенным, советовал в сердечной, но твердой форме отложить свидание.
В очередной раз наткнувшись на отказ, Саласар решил напрямую обратиться в Верховный совет, недоумевая, отчего это его уважаемый друг не испытывает ни малейшего любопытства к тому, что он собирался ему сказать. Он не понимал, почему — учитывая их взаимную привязанность — тот не проявляет к нему интереса. Ведь он все силы отдал этому делу, в которое сам же главный инквизитор его и впутал. Саласар больше, чем кто-либо другой, подверг себя риску в деле ведьм.
Как только инквизитор увидел вдали здание Верховного совета, расположенное в центре площади, он почувствовал озноб. Не нравилось ему являться сюда вот так, по собственной воле, без приглашения, однако сложившаяся ситуация была нестерпимой даже для человека, привыкшего стойко переносить жизненные невзгоды, к каковым он причислял и себя. Саласар решительным шагом направился к входу в здание, где на часах стоял молодой солдат, судя по неуклюжему виду новобранец, застывший с испуганным выражением лица, словно изваяние. Заметив краем глаза приближающегося инквизитора, часовой преградил ему путь. Саласар вежливо поприветствовал его легким наклоном головы и, ни слова не говоря, попытался пройти внутрь, при виде чего тот оживился.
— Вам сюда нельзя! — выпалил он.
— Мне необходимо поговорить с главным инквизитором, — объяснил Саласар. — Это срочно.
— Сожалею, но вы не можете пройти, — вскричал солдат.
— Как это не могу пройти? Разве вы не видите, кто я такой? Разве, разве… — Саласар повысил голос, пытаясь смутить робкого юношу.
Крик часового привлек внимание доминиканского монаха, пересекавшего в тот момент внутренний двор. Он подошел к двери, чтобы выяснить, что происходит. Монах был из числа тех, кто привык совать нос не в свои дела, и смотрел на Саласара с чувством явного превосходства.
— Весьма жаль, — сказал он, — но поведение вашего преподобия выходит за рамки приличий. Дон Бернардо Сандоваль-и-Рохас в данный момент занят делами, которые всецело требуют его внимания. Советую вам в другой раз потрудиться заранее договориться о личной встрече. Всего хорошего.
Все выглядело так, будто он выпалил на одном дыхании текст, выученный наизусть, а теперь стоял и хлопал глазами, потому что добавить ему было нечего.
— Вам известно, кто я такой? — возмутился Саласар.
— Инквизитор Логроньо, Алонсо де Саласар-и-Фриас, не так ли? — ответил тот, взглянув на него чуть ли не с вызовом.
— Похвально, а теперь сделайте одолжение, бегом отправляйтесь к главному инквизитору и доложите ему о моем приходе. Уверен, он изменит приоритеты, когда узнает о том, с каким важным сообщением для него я сюда явился. — И Саласар указал взглядом на пачку бумаг, которую прижимал к боку локтем. — Я собираюсь предупредить его о том, что, согласно имеющимся в моем распоряжении документам, отборная команда спутавшихся с бесами колдунов замышляет через полчаса обстрелять это здание из пушки.
Несший службу у дверей архиепископа молодой солдат, который до сего момента, как и положено, стоял по стойке «смирно», бесстрастно глядя перед собой и не выказывая интереса к разговору клириков, вздрогнул и посмотрел на обоих. На лице него был написан ужас. И тогда Саласар, напустив на себя таинственный вид, доверительным тоном шепнул ему на ухо:
— Колдуны обмолвились, что в отношении молодых военных будет проявлена особая жестокость.
Доминиканец скривился в гримасе недовольства, но предложил инквизитору немного подождать. Вскоре он вернулся притихший и попросил Саласара следовать за ним. Саласар, пропустив вперед доминиканца, долго кружил вместе с ним по коридорам здания, которое было ему прекрасно известно. Они шли под стук собственных каблуков, пока не очутились возле кабинета Бернардо де Сандоваля-и-Рохаса, но там никого не было. Монах без стука открыл дверь и показал Саласару взглядом, что тот может войти.
— Подождите здесь, пожалуйста, — сказал он, и Саласар почувствовал, что дверь за ним закрылась.
Кабинет дона Бернардо де Сандоваля-и-Рохаса располагался в огромном зале. Его стены из коричневатого камня были покрыты гобеленами, изображавшими шаг за шагом все страсти Христовы, включая отвратительные подробности пыток и надругательств над ним. Посреди комнаты стоял стол, опиравшийся на четыре резные ножки в виде звериных лап, напоминавших о львах у трона Соломона. На столе рядом с серебряной, чеканной работы чернильницей с торчавшим из нее фазаньим пером лежала небольшая кожаная папка коричневого цвета. Рядом с письменным столом стояли два дубовых стула с сиденьями, обитыми кроваво-красным бархатом. На спинках была вырезана сцена Тайной вечери с двенадцатью апостолами и Господом во главе. В этом большом зале, где все было направлено на то, чтобы смирить гордыню каждого, кто решится войти сюда с высоко поднятой головой, Саласар почувствовал себя карликом, попавшим в страну великанов.
— Рад тебя видеть, дорогой Алонсо.
Главный инквизитор вошел совершенно бесшумно, заставив Саласара вздрогнуть: он в этот момент стоял спиной ко входу, рассматривая висевший на самом видном месте великолепный портрет хозяина кабинета.
— Как тебе нравится этот сеньор? — спросил Бернардо де Сандоваль-и-Рохас, указывая на свой портрет. — Это был заказ Пантоха де ла Круса, моего племянника. — Он доброжелательно улыбнулся. — Жестокий художник вынуждал меня позировать денно и нощно. Мне уже начало казаться, что это величественное выражение так и прилипнет к моему лицу навсегда, словно маска.
— Красивый портрет, — только и сказал Саласар.
Он подошел к руке главного инквизитора и наклонился, чтобы поцеловать его перстень, однако тот вслед за этим поднял ладони и возложил их на голову Саласара, как это сделал описанный в знаменитой притче отец по отношению к блудному сыну. Затем указал ему взглядом на стул, а сам сел напротив.
— Не стоит так шутить с молодежью, дорогой Алонсо. Тот, кто тебя не знает, вряд ли поймет твою иронию, и ты напрасно перепугал солдат у входа в здание. Теперь они у меня несколько дней будут трястись от страха. — И он натянуто рассмеялся. — Не надо шутить на тему ведьм, люди весьма остро на это реагируют. Тебе, как никому другому, должно быть об этом известно.
— Ах, вот как? — В голосе Саласара звучал неприкрытый сарказм. — Вы и вправду думаете, что ведьмы и чародейство вызывают у меня тревогу? Любопытно, потому что, несмотря на такую озабоченность, никто так и не удосужился поговорить со мною, чтобы ознакомиться с моими исследованиями в данной материи.
— Я вижу, ты все так же порывист, как и раньше, если решил явиться без предупреждения.
— Я мечтаю об этой аудиенции вот уже семь месяцев, — с недовольным видом заметил Саласар.
Бернардо де Сандоваль-и-Рохас, казалось, не обратил внимания на заключенную в его словах едкую иронию. Он наполнил два кубка вином янтарного цвета, подробно объясняя ему, каким мастерством надо обладать, чтобы изготовить этот напиток. Его доставляют под надежной охраной из одной-единственной области во Франции, которая, в отличие от всех остальных, обладает необходимой температурой и влажностью, чтобы превратить его в ни с чем не сравнимый божественный нектар.
— Попробуй-ка его, изумительный и неожиданный вкус. Его делают из подгнившего винограда. Невероятный результат, правда?
Главный инквизитор объяснил Саласару, что после того, как волею судеб умер французский король Генрих IV, Царствие ему Небесное, отношения с соседствующей Францией укрепились. Вне всякого сомнения, это пошло на пользу обоим королевствам, улучшило положение во многих аспектах и вопросах, которые сейчас не время обсуждать, но как-нибудь на досуге он с удовольствием это сделает. Он еще какое-то время продолжал говорить о пустяках, пока не поймал на себе недоумевающий взгляд Саласара. Он умолк, сделал небольшой глоток из своего кубка и вздохнул.
— Помнит ли ваше преосвященство мое сообщение о том, как двое интриганов наняли несколько лицедеев, чтобы те сбивали меня со следа в ходе Визита, выдавая себя за колдунов? — спросил Саласар, сверля взглядом главного инквизитора. — Так вот, кто-то сообщил им все сведения о моих передвижениях, чтобы они смогли меня найти.
— Да, знаю. Это действительно ужасно, Алонсо.
Саласар встал со стула и начал медленно ходить по залу туда и обратно.
— Как я вам уже писал в одном из моих последних писем, я думаю, что знаю, кто является виновником. Негодяи оставили слишком много улик. Предоставленные мнимым колдунам сведения обо мне были записаны на бумаге, которой пользуются только придворные и представители святой инквизиции. Точь-в-точь на такой, как эта.
Саласар открыл кожаную папку, лежавшую на столе главного инквизитора, и выложил перед ним чистый лист бумаги. Бернардо де Сандоваль-и-Рохас, побледнев от неожиданности, молча смотрел на него.
— Я не раз обдумывал причины, которые заставили вас избегать встречи со мной, — продолжил Саласар. — Полагаю, в глубине души вы уже знаете, что я собираюсь вам сказать. Исключительно из уважения, которое я к вам испытываю, я хотел бы обсудить этот вопрос с вашим преосвященством, прежде чем предпринимать дальнейшие шаги. — Он немного помолчал и добавил: — Мне жаль, но я вынужден вам сообщить, что подозреваю вашего племянника герцога де Лерма в том, что он несет ответственность за смерть королевы и нападения, которым я подвергся в ходе Визита.
— Дорогой Алонсо, — приняв высокомерный вид и чеканя слова, сказал главный инквизитор. — Прежде всего, я хочу, чтобы ты знал, что для меня ты всегда был как сын, и я не стал бы причинять тебе страдания без веских на то оснований. Но есть вещи гораздо выше и тебя, и меня, выше всех людей, и эти вещи останутся неизменными, как эти каменные стены, которые служат нам приютом. — Он встал со стула и положил руки на спинку резного стула. — Когда я поручил тебе такое ответственное дело — стать третьим инквизитором Логроньо, — я сделал это вполне сознательно, убежденный в том, что именно ты лучше всего подходишь для такой деятельности. — Сандоваль смягчил свой тон и бросил на собеседника исполненный восхищения взгляд. — Ты такой вдумчивый, внимательный, так мало склонен верить небылицам. Я хотел, чтобы ты оказался на этом месте, потому что был уверен — ты будешь действовать, как я, будешь думать, как я, поступать, как я. Что ты не позволишь ввести себя в заблуждение всеми этими историями о ведьмах.
— Так что же, вы изменили мнение по этому вопросу?
— То, что я тебе сейчас расскажу, я никогда больше не повторю. Я это делаю ради любви, которую ты ко мне питаешь и которая, даже если после моих слов ты не сможешь в это поверить, взаимна. Прошу только, постарайся меня понять и простить.
Бернардо де Сандоваль-и-Рохас, главный инквизитор, защитник, наставник и друг Саласара, рассказал ему о том, что королевство охвачено углубляющимся экономическим кризисом. Установление мирных отношений с соседними странами и заключение династических браков, которые были задуманы герцогом де Лерма для улучшения положения Испании, не дало ожидаемого результата. Совет хунт изучил этот вопрос, но пришел к выводу, что королевство Кастилия было настолько финансово истощено, что не могло служить, как прежде, единственной официальной опорой государства. Люди озлоблены, готовы протестовать, и нужны другие способы извлечения налоговых поступлений.
— Какое это имеет к нам отношение? — удивился Саласар.
— Возникла необходимость увеличить налоговое бремя других королевств, но для того, чтобы это осуществить, следовало добиться того, чтобы эти королевства почувствовали настоятельную необходимость усиления власти центра. Если бы они могли сами справиться с трудностями, выстирать свое грязное белье и починить платье без нашей помощи, то с какой стати они стали бы платить больше налогов в нашу государственную казну, понимаешь, дружище?
— Пытаюсь.
— Дело в том, что в последнее время в Наварре и Стране Басков в нас перестали нуждаться. Есть много причин, которые привели к такому положению, но только одна касается нас, дорогой Саласар, — это Вера… — Он произнес это слово с воодушевлением. — Сколько мы ни боролись, отстаивая одну-единственную истинную Веру, в северных землях положение нашей церкви по-прежнему остается шатким. Мы выяснили, что в умах обитателей этих краев все еще живы старые суеверия; они убеждены в том, что их старинная богиня Мари, а также духи гор и рек подходят им больше, что они кажутся им лучшими, чем всемогущий Господь Бог, которому мы поклоняемся. Эти языческие идеи продолжают отравлять воздух в Стране Басков и в Наварре. Доводы католической церкви не помогли им узреть истинный путь к спасению, а посему они придерживаются верований, мешающих им приобщиться к религии, которую защищает наш господин, король Филипп III. Так вот, чем больше их вера будет расходиться с нашей, тем больше будет увеличиваться расстояние между нашими королевствами. Не физически, разумеется, а духовно. Если их языческие божества способны восстановить порядок, принести им удачу, счастье и согласие, они не будут в нас нуждаться. С какой стати они захотят платить больше налогов, если будут обходиться своими силами, не испытывая надобности в монархе?
— Вы хотите сказать, что…
— …нужно было заставить их поверить в то, что все беды, которые на них обрушились, исходят от Сатаны, падшего ангела, которого осуждаем мы, христиане, и который несет зло и разрушает основы жизни людей. Нужен был кто-то близкий и реальный, как он, кто-то, кого они могли бы потрогать, кто разрушил бы их жизнь, если бы не помощь инквизиции и королевской власти. Если дьявол будет преспокойно разгуливать по их землям, если он способен совратить их соседей, если нам удастся посеять сомнение в отношении языческих обрядов и связать их с нечистым, тогда они будут в нас нуждаться. Будут нуждаться в нашем королевстве, в котором обретается истинный, всемогущий и милосердный Господь Бог.
— Нет-нет! — вскричал Саласар. — Вы, вероятно, не осознаете, что говорите? Ваш племянник вами манипулирует, забил вам голову небылицами. Герцог обтяпывает за вашей спиной свои темные делишки и пользуется тем, что ваше преосвященство человек благородный, который…
— Не продолжай, сын мой, — прервал его Бернардо де Сандоваль спокойным тоном. — Я и есть Патрон.
Саласар уставился на него с изумленным видом. Это признание обрушилось на него, словно камнепад. Он рухнул на стул, убитый этой новостью, и уставился в пол пустым взором.
— Вы меня использовали, — с горечью прошептал он.
— Прошу тебя, не надо так думать. — Главный инквизитор ласково посмотрел на него и вздохнул. — Я тебя направил в Логроньо, чтобы разрядить обстановку. Был такой момент, когда я подумал, что вся эта история с восстанием ведьм ускользает у нас из рук. Твои коллеги проявили излишнее рвение. Мне хотелось, чтобы ты с твоей суровой рассудительностью немного умерил их прыть. Твои расследования были замечательными, скрупулезными и чрезвычайно точными, и поверь, для меня не существует на свете инквизитора лучше, чем ты.