Нерея Риеско
Ведьма и инквизитор
Нерея Риеско
Ведьма и инквизитор
Антонио, идущему плечом к плечу со мной
Магия есть наука, полагаемая в осознанном применении духовных сил для достижения видимых или ощутимых, реальных или иллюзорных явлений. Она основана на творческом использовании силы воли, любви и воображения. Это самая могущественная сила человеческого духа, используемая во благо. Магия не есть колдовство.
Парацельс
Вместо пролога
Площадь Святого Якова, город Логроньо, воскресенье, 7 ноября 1610 года
Одиннадцать приговоренных к смерти на костре грешников извивающейся цепочкой медленно пробирались сквозь бурлящую толпу к месту аутодафе.[1]
Пятеро из осужденных за колдовство: Мария де Эчалеку, Эстевания де Петрисансена, Хуанес де Одиа, Хуанес де Эчеги и Мария де Сосайя – уже успели отойти в мир иной еще до того, как инквизиторы закончили дознание. Однако такое недоразумение, как преждевременная смерть, не могло помешать спасению их грешных душ с помощью очистительного огня. В этом инквизиторы были вполне единодушны. Поэтому вместо умерших приспешников дьявола окунуться в огненную купель предстояло их деревянным копиям, вырезанным из дерева в натуральную величину мастером Косме де Арельяно.
Заказ инквизиции явился для резчика полной неожиданностью. Церковники не раз отказывались принимать его творения из‑за неприличествующих, по их мнению, прорех на одеждах Богоматери или слишком живописных кровоподтеков на теле распятого Христа. Тем более что, бывало, не в меру впечатлительным богомолкам случалось даже падать в обморок перед его статуями! И долго еще не могли они отойти от впечатления, мучаясь ночными кошмарами.
|
|
Вот почему, получив заказ святой инквизиции на изготовление фигур приговоренных к сожжению пособников дьявола, Косме пришел в состояние творческого возбуждения. Наконец‑то ему представился случай показать свое мастерство. Долго же он его ждал! Весь город да еще несметное число приезжих смогут полюбоваться его шедеврами! Даже в самых смелых мечтах он и представить себе не мог такого количества благодарных зрителей. Вот почему он с таким увлечением взялся за работу.
Резчик посетил застенки инквизиции, чтобы потолковать с надзирателем и сокамерниками преступниц насчет их внешнего вида. Расспросил о цвете глаз и волос своих моделей, об особенностях их телосложения, о выражении лиц в тот момент, когда они навсегда покидали нашу юдоль печали и скорби.
Косме не хотелось, чтобы его скульптуры выглядели как деревянные истуканы, лишь отдаленно напоминающие людей своими очертаниями. Неоднократно рассветы заставали его за тщетными попытками придать фигурам выражение страха и боли, соответствующих, как ему казалось, трагизму ситуации. Ему долго не удавалось воссоздать выражение раскаяния на их лицах, всклокоченные волосы, глаза, вылезшие из орбит, взгляд, устремленный в бесконечность, воздетые к небу в знак мольбы руки со скрюченными пальцами. Но он упорно трудился, недосыпая, не покладая рук, до тех пор, пока все пятеро грешников не стали настоящим воплощением ужаса, живо напоминавшим об отчаянии окаянных душ в День Всех Святых.
Косме остался доволен результатом: его самого при одном взгляде на свои творения пробирало до дрожи. Однако, к его огорчению, готовые скульптуры еще до истечения срока сдачи пришлось спрятать, накрыв их тряпками. Это случилось после того, как его жена наткнулась на них случайно в полутьме мастерской. После чего при одном взгляде на корчившихся в муках грешниц сердце у нее сразу уходило в пятки, из гортани вырывался сдавленный вопль ужаса, глиняные плошки валились у нее из рук и весь дом наполнялся грохотом бьющейся посуды, от которого шерсть у кота вставала дыбом. И хотя все это служило лучшим подтверждением того, что Косме вполне успешно справился с заказом, в конечном счете резчика ожидало разочарование.
|
|
Трибунал постановил, что расписывать скульптуры будет не он, а профессиональный художник. Инквизиторы сделали все, чтобы ослабить буйство красок его палитры и необъяснимую страсть к ярким цветам вроде кроваво‑красной киновари или интенсивно‑пурпурного индиго. А ведь по замыслу святой инквизиции осужденных грешников следовало изобразить во всей суровой простоте, без всякой насмешливости или неуместной здесь издевки. Косме получил за всю работу сто сорок два реала.
Причиной, в силу которой пришлось вырезать деревянные изображения пятерых осужденных, явилась необычная эпидемия, которая за несколько месяцев до аутодафе охватила тайную тюрьму святой инквизиции, лишив жизни многих ее узников. Это была странная лихорадка, сопровождавшаяся страшными болями в желудке. Недуг вызывал у больных бред, они впадали в исступление и, что самое важное, уже не могли давать показания. Иногда болезнь как бы отступала, к узникам вдруг возвращались ясность ума и аппетит, на щеках появлялся румянец, однако стоило инквизитору возникнуть на пороге и приступить к допросу, как этих бедолаг опять начинала бить дрожь, и они в очередной раз впадали в беспамятство. Таким образом, все благие намерения инквизиторов пропадали втуне. Эта ситуация вызывала у членов трибунала вполне обоснованные подозрения.
|
|
Первой во главе процессии приговоренных к аутодафе несли фигуру вдовы Марии де Эчалеку, сорокалетней прачки родом из Урдакса. Когда‑то, пока не умер ее супруг, Мария считалась певуньей и чудачкой. Пока ее никто не видел, она отколупывала от стены кусочки известки и с жадностью ребенка совала их за щеку, держа во рту до полного растворения. Вдобавок она жевала землю и тайком грызла ногти. Всю свою жизнь она прожила на одном месте, в доме, принадлежавшем ее семье и доставшемся ей по наследству как старшему ребенку согласно древнему обычаю наваррцев.
Соседка всегда была ее лучшей подругой, почти сестрой. Они дружили с детства, с того времени, когда у человека открываются глаза и он начинает осознавать причины и следствия явлений. Обе мужественно перенесли смерть родителей, поддерживая друг друга в горе, и от всей души делились своими радостями, поскольку считали такие моменты подарком небес. Обе не расставались от самого рождения, как небо и солнце, деревья и земля, что вызвало подозрения у соседей, так и не поверивших в бескорыстность их дружбы.
Дабы положить конец сплетням, обе, в конце концов, вышли замуж. Мужчины их вначале вроде бы ладили друг с другом, но постепенно их взаимное доверие сошло на нет. Они почуяли в дружбе женщин угрозу для себя и в итоге совсем запретили им общаться.
Изгородь, отделявшая один участок от другого, превратилась в нечто вроде государственной границы. Однажды она была снесена. Теперь уже трудно сказать, кто из мужей стал инициатором этого шага, в любом случае вместо старой изгороди появилась новая – со сдвигом на два аршина по сравнению с прежней линией. Тяжба о границе прекратилась только со смертью супруга Марии, а муж ее подруги воспользовался случаем, чтобы обвинить ее перед святым братством в том, что она, дескать, наводит порчу на его коров, чтобы те давали кислое молоко, а кроме того, вызвала град, который уничтожил урожай года. Когда в тайной тюрьме Мария захворала, врачи инквизиции решили, что ее болезнь вызвана неправильным образом жизни и отсутствием привычной нагрузки. Ей не хватало глотка свежего воздуха по утрам и ежедневной порции парного молока. Все это и подорвало ее крепкое здоровье.
Вместе с тем врачи не отрицали, что в этой злосчастной болезни имеется сверхъестественная составляющая, так как в последнюю минуту, словно по наваждению, так и не успев признать себя виновной, женщина окончательно сошла с ума. Она с большим трудом поднялась с постели и, шатаясь, направилась к лучу солнечного света, врывавшемуся через слуховое окно в темноту камеры.
– Там… Май за окном. Май… Близко… Май, – повторяла она, уставясь в потолок остекленевшим взглядом. – Я уже иду, уже иду, уже иду…
Инквизиторы никак не могли взять в толк, что она имеет в виду, поскольку за окном стоял август, к тому же месяц был на исходе. Они приписали сии бессвязные речи безумию, вызванному ее болезнью. Инквизитор Бесерра попытался поднести к ее губам крест в надежде, что она все‑таки помирится с Господом, прежде чем испустит последний вздох. Однако Мария взглянула на крест с презрением, повернулась спиной и в следующее мгновение рухнула наземь, чтобы больше уже не подняться. Инквизитор был страшно огорчен таким исходом, так как ему страстно хотелось привести ее к исповеди.
На второй фигуре было начертано имя Эстевании де Петрисансена. Матео Руис, художник, взявшийся расписать и обрядить статуи, подчеркнул ее красоту, оживив ее волнистые волосы мазками краски цвета меди. Эстевания имела тридцать семь лет от роду и была замужем за крестьянином Хуанесом де Аспилкуэта. Когда за ней пришли инквизиторы, ее муж подумал, что это какое‑то недоразумение, поскольку его Эстевания была кроткой, как овечка, сладкой, как мед, и они никогда не разлучались. Однако ему сообщили, что дьявол уносил его жену в полночь на шабаш, где многие из соседей видели, как она вершила такие жуткие безобразия, что всего невозможно и перечислить. В частности, творила блуд с демонами с горящими глазами и холодными, как лед, членами. Хуанесу объяснили, что в то время, пока его жена бесчинствовала на шабаше, нечистый подкладывал ему в супружеское ложе куклу, неотличимую от Эстевании, от которой исходили свойственный ей запах свежескошенной травы и человеческое тепло. В тот день, когда ее увели, на ней была коричневая юбка. Она так и умерла в ней, не признав себя ведьмой.
Матео Руис изобразил на груди у всех скульптур эмблему инквизиции – доминиканский крест. За всю работу он получил в итоге сто тридцать реалов.
На шее третьей фигуры висела табличка с именем Хуанеса де Одиа. Ему было шестьдесят лет, и он тоже был уроженцем Урдакса, тамошним угольщиком и решетником. Вне всякого сомнения, это был самый просвещенный из узников. Известность ему принесла идея, которую он пытался внушить всем своим соседям: мол, все несчастья, случившиеся в округе, в конечном счете вызваны гнетом власти короля и аристократов. Жители Урдакса были крепостными крестьянами, трудившимися на землях монастыря, а их соседи из деревни Сугаррамурди – вольными землепашцами и пастухами. Простое сравнение послужило Хуанесу доказательством его правоты: необходимо отменить собственность на крестьян и поделить сокровища церкви и государства между бедными.
Он собирал вокруг себя детей и рассказывал им сказки о ловких мышах, которые не испугались хозяйского кота, смекнув, что их гораздо больше и они легко с ним справятся, если будут держаться вместе. Хунес был убежден, что лучший способ одолеть несчастья, обрушившиеся на королевство, это овладеть умами молодежи. Дошло до того, что он с азартом начал готовить крестьянских парней к восстанию, хотя у тех не было никакого оружия да и сами они не отличались воинственностью.
Однако Хуанесу с его необычайным красноречием удалось внушить им, что сам Господь явился ему во сне и пообещал победу над власть имущими. До сражения с угнетателями дело так и не дошло, поскольку однажды субботним утром его арестовали. Пока его вязали, прижав к земле и заломив руки за спину, он вопил, сучил ногами, плевался, короче, вел себя, как умалишенный, уверяя, что не сделал ничего плохого. У тех, кто брал его под арест, не осталось и тени сомнения в том, что он одержим бесом. Умер он шесть месяцев спустя, ночью, продолжая твердить о своей невиновности.
Таблички для опознания фигур были изготовлены Хуаном де Монгастоном, который допустил ошибку в имени Хуанес, написав его через неуместную в данном случае букву Г. Таблички обошлись святому братству в тридцать один реал.
Четвертая фигура изображала Хуанеса де Эчеги. При жизни этот бледный, худой человек был заядлым охотником. Самоотверженные старания инквизиторов спасти его грешную душу так ни к чему и не привели. В то время Хуанесу было шестьдесят восемь лет, у него имелось пахотное поле и два десятка овец. Когда служители святой инквизиции пришли за ним, он собирал цветы ромашки на склоне холма, чтобы приготовить настой от болей в желудке, которыми он маялся вот уже несколько лет. Самое сильное потрясение в своей жизни Хуанес испытал в тот день, когда у него родилась дочь и повитуха, принимавшая роды, сунула младенца ему в руки. Ей хотелось, чтобы он ощутил прилив нежности, чтобы в его сердце пробудилась безграничная любовь к этому существу, любовь, уходящая корнями к общим предкам и единству кровного родства.
Однако вместо этого Хуанеса пронзила окаянная мысль, что в любой момент эта перепачканная в крови и противной слизи крошка, так отважно боровшаяся за то, чтобы явиться в этот мир, может перестать дышать и никто на свете не сможет ничего с этим поделать! Через всю оставшуюся жизнь он пронес это злосчастное убеждение, а когда в тюрьме опасно заболел, оно переросло в тревожное предчувствие конца. И он понял, что умрет, так и не узнав, что сталось с его дочерью. Ее тоже задержали по обвинению в колдовстве.
Пятая фигура изображала Марию де Сосайя. Она не только была обвинена всей деревней в занятии колдовством, но и сама объявила себя ведьмой, подробно рассказав, какие безобразия творила в этом качестве. Ее вырезанная мастером Косме фигура, чье лицо напоминало сморщенный пергамент, пять часов терпеливо дожидалась очищения огнем. Ибо все это время ушло на перечисление чудовищных преступлений Марии. Слова читающего показания инквизитора гулким эхом отражались от каменных зданий на площади Святого Якова. Слабонервные женщины падали в обморок, не выдержав ужаса грехов, которые обвиняемая брала на свою душу. Остальные с гримасами отвращения на лице криками выражали свое негодование.
Некоторое время спустя гуманист Педро де Валенсия адресует главному инквизитору Бернардо де Сандовалю‑и‑Рохасу трактат, озаглавленный «Относительно рассказов о ведьмах», где, в частности, он говорит о том, что публичное и патетическое описание преступлений, совершенных ведьмами, было настоящей ошибкой. По его просвещенному мнению, столь красочное описание пороков не самый лучший метод борьбы с ними, поскольку оно может разбудить воображение слушателей и подтолкнуть ко греху людей простодушных, которые до сего времени и не ведали о существовании подобных извращений. Он также отметил, что какой‑нибудь слабого ума человек может впасть в искушение повторить их, что гораздо реже случается с добрыми поступками, которые, как правило, не становятся примерами для подражания.
А Мария де Сосайя, вне всякого сомнения, была самой что ни на есть окаянной ведьмой из всех приговоренных. Ей исполнилось восемьдесят, когда ее унесла в мир иной тюремная эпидемия, а была она родом из Рентерии. Все знали, что она уже давно была настоящей ведьмой. Она сама уверяла, что принадлежит к ведовской секте с десяти лет. Рассказывала, будто умеет с помощью чудодейственной мази летать по воздуху с головокружительной быстротой, благодаря чему неоднократно добиралась до места проведения шабаша. Эту мазь она обещала передать инквизиторам, хотя вручение оной нигде не было зафиксировано. Она‑де в течение многих лет заходила в крестьянские дома с намерением навести порчу на младенцев, едва те оставались без присмотра. Приобщила к колдовству два десятка человек. Похвалялась перед трибуналом, что на протяжении долгих лет общения с нечистым заколдовала восемь человек, двое из которых в итоге скончались. Однажды она заказала портнихе из Рентерии юбку и, недовольная результатом, страшно разозлилась. Несмотря на предложение портнихи исправить недостатки, она вручила бедняжке отравленное яблоко. И та умерла через шесть месяцев после того, как его съела.
Даже молодой священник испытал на себе колдовские чары Марии де Сосайя, которая пускала их в ход, как только он отправлялся на охоту.
– Эй, святой отец! Убейте побольше зайцев да побалуйте зайчатиной соседей, – говорила она, высунувшись из окна и криво улыбаясь.
Она сама призналась во время допроса, что, стоило ей увидеть, как он идет на охоту в красивом платье, да с собакой, да с видом опытного охотника, выслеживающего добычу, как тут же принималась готовить зелье, с помощью которого превращалась в зайца и скакала весь день у него перед носом. А его легавые никак не могли ее догнать. И тогда священник сдавался и возвращался с охоты без добычи, еле передвигая ноги от усталости и сгорая от стыда.
Кроме того, Мария де Сосайя призналась, что регулярно вступала в плотское сношение с дьяволом по понедельникам, средам и пятницам.
– И обычным способом, и сзади. И спереди я получала такое же удовольствие, как от обыкновенного мужчины, хотя и испытывала боль, потому что член у него гораздо больше и тверже против обыкновенного.
Сие заявление вогнало в краску сеньоров инквизиторов, они потупили взгляд и пару раз перекрестились. Жители деревни, едва завидев Марию, начинали кидать в нее камни. Стайка нахальных молокососов, несмотря на ее дружбу с дьяволом, преследовала ее по пятам, выкрикивая оскорбления, в том числе называя ее ведьмой. Учитывая все эти безобразия, а также ее губительное влияние на общину, было решено, что Мария должна умереть.
Она оказалась единственной признавшей свою вину из тех, кого приговорили к сожжению, хотя политика инквизиции была совершенной ясна: после исповеди каждый покаявшийся торжественно принимается обратно в лоно матери‑церкви, а во время аутодафе ему объявляется прощение, дабы все видели великодушие святой инквизиции. Однако преступления Марии были слишком тяжкими, чтобы ее можно было помиловать. Треклятая эпидемия унесла ее на тот свет за три месяца до казни.
Инквизиторы Бесерра и Саласар пришли к мысли, что эта таинственная болезнь, которую не в состоянии распознать лучшие врачи, есть не что иное, как козни дьявола, поскольку когда врачи признали заключенных излечившимися и объявили их здоровыми, на тех снова напала лихорадка.
Все это инквизиторам было не внове. Многие из ведьм утверждали, что, несмотря на толщину и прочность тюремных стен, дьявол по‑прежнему наведывается к ним по ночам для совокупления. Очевидно, что лукавый поспешил с помощью своих чар погубить их прежде, чем те успели исповедаться и навредить таким образом интересам секты. Несмотря на это, скончавшиеся преступники были осуждены in absentia. [2]
Останки еретиков тщательно сохранялись вплоть до самого аутодафе, во время которого их несли в гробах позади соответствующей фигуры. Потом гробы вместе со скульптурами были преданы огню. Инквизиция заказала в этот день тринадцать возов дров, за которые было уплачено триста девяносто семь реалов.
Те шестеро из приговоренных к смерти за колдовство, которых не коснулась губительная эпидемии, были приведены на площадь Логроньо в качестве раскаявшихся грешников. Свойственницы Мария де Арбуру и Мария Базтан, семидесяти и шестидесяти восьми лет от роду, до ареста проживали в Сугаррамурди. Большую часть дня они проводили, сплетничая у дверей своих домов за штопкой, лущением чечевицы или стручков фасоли. Они были матерями монаха Педро де Арбуру и священника Хуана де ла Борда, которые были осуждены инквизицией по тому же делу за сношения с нечистым. Обоим была сохранена жизнь, хотя суд счел их достойными сурового наказания. Долгие годы после памятного аутодафе они провели в заточении, мыкаясь по тюрьмам. Их матери, в свою очередь, до последнего вздоха отрицали принадлежность к дьявольской секте.
Когда Грасии Шарра объявили накануне аутодафе смертный приговор, ей трудно было в это поверить. Она провела под замком столько времени, что начисто забыла, как ей жилось на воле, привыкла к полумраку и сырости и думала, что останется в темнице до скончания века. Ее волосы, некогда темно‑каштанового цвета, за считаные часы побелели, как снег, лицо покрылось морщинами, и она стала похожа На старуху. Она опустилась на колени и устремила все помыслы к христианскому Богу в надежде на то, что он над ней смилостивится.
Мария де Эчачуте, наоборот, расхохоталась, узнав о предстоящей казни. Ее рассмешила ритуальная суровость, с которой ей объявили приговор после стольких дней непрерывных издевательств над ней и другими заключенными. Она смеялась над священником, молившимся рядом в надежде подвигнуть ее на раскаяние, и то и дело прыскала в кулак, стоило ей подумать о наивности соседей. Те были свято уверены в том, что ей ничего не стоит выпорхнуть из окна темницы и умчаться по воздуху, ведь они якобы сотни раз видели, как она это проделывает. Она снова рассмеялась, вспомнив, хотя это было явно не к месту, как однажды алькальд растянулся перед ней на земле во время крестного хода.
Для Доминго Субилдеги приговор не явился неожиданностью. Он был ему заранее известен. Осужденный еще раз заявил, что не является колдуном, несмотря на все приведенные доказательства и улики. Набычившись, он упрямо стоял на своем. Даже когда он очутился перед внушительной поленницей дров, приготовленных для костра, выражение его лица осталось прежним.
Монах, сопровождавший на эшафот Петри де Хуангорена, всю дорогу от площади, где был оглашен приговор, до костра призывал его к раскаянию: скорбь, очищение, осознание вины – все это слова были произнесены в надежде на согласие исповедаться. Монах был уверен в своем даре красноречия, однако Петри в ответ только громко мяукал, а толпа на площади его поддерживал громким смехом. Это было еще одно, крайне убедительное доказательство его дьявольской способности превращаться в представителя кошачьего семейства.
Памплонского епископа Антонио Венегаса‑де‑Фигероа на аутодафе в Логроньо не было. Он был твердо убежден, что дьявольская секта является не чем иным, как обманом, следствием массового помешательства и суеверия толпы. Епископ наотрез отказался присутствовать на отвратительном зрелище. Филипп III, в свою очередь, также уклонился от участия в мероприятии. Он даже прибег к политической риторике того времени в духе святого Фомы, заявив, что монарх должен обладать многими достоинствами, но одно из них следует ставить превыше всего: это справедливость, которая подразумевает наказание преступника и поощрение невиновного.
Правая рука короля и его фаворит герцог де Лерма также посоветовал ему воздержаться от участия, поскольку наказание, даже заслуженное, может вызвать в народе ненависть и страх, ведь жестокая казнь уже сама по себе является проявлением власти, основанной на насилии. Поэтому лучше королю не появляться на аутодафе. Пусть те, кому положено, – министры и судьи чинят суд и расправу, король же пусть останется в глазах подданных мудрым Соломоном, который следует букве закона, хотя суровость наказания его не радует.
Отсутствие епископа, нежелание Филиппа III присутствовать на казни и отговорка, выдвинутая им за несколько дней до мероприятия, почти не сказались на его зрелищности. По слухам, на аутодафе прибыло более тридцати тысяч зрителей со всей Кастилии и соседних королевств. Улицы Логроньо наводнило столько народа, что город не в состоянии был всех принять, и многие из любопытствующих остановились в ближайших деревнях и даже спали под открытым небом. Общие расходы на аутодафе составили две тысячи пятьсот сорок один реал – не так уж и много, если принять во внимание то, в какие суммы обычно влетает проведение трибунала в подобных обстоятельствах.
Седьмого ноября на площади Святого Якова при огромном стечении народа были зачитаны приговоры тридцати одному обвиняемому по делу дьявольской секты. Из них только восемнадцать дожило до этого дня.
Несмотря на аутодафе и полный разгром наперсников Сатаны, у власти предержащей долгое время оставались основания подозревать, что сектанты продолжают сеять заразу на севере Испании, и Верховный совет занял в отношении Баскони и Нары выжидательную позицию. Уже после аутодафе было задержано сто два человека, и тайные тюрьмы инквизиции продолжали наполняться подозреваемыми. Допросы с пристрастием велись до тех пор, пока те не выкладывали всю подноготную о своих темных делишках. Все это время родные и близкие узников оставались в неведении относительно их местонахождения.
Среди арестованных находилась и женщина, прозванная за небывалую красоту Эдеррой. Она ходила по городам и весям, выступая в роли искусной целительницы: знахарки, травницы, лекаря, костоправа и парфюмера в одном лице. В обмен на свои услуги она получала от своих клиентов и одежду, и пищу, и кров. Ей были известны все лечебные травы, она умела готовить отвары, микстуры, мази и примочки, знала, как они сочетаются друг с другом. Но самое главное, она умела выбирать время, когда действие этих снадобий многократно усиливалось. Знания, которыми обладала Эдерра, передавались друг другу женщинами‑ведуньями с незапамятных времен, из поколения в поколение.
Ее схватили в Сугаррамурди по доносу врача, который не преминул воспользоваться случаем избавиться от соперницы, способной излечить мужское бессилие или гораздо надежнее, чем он, снять боль у роженицы. Он заявил инквизиторам, что это обезболивание входит в явное противоречие с Божьим установлением, согласно которому женщина должна рожать в муках, о чем и говорится в Книге Бытия. Кем же возомнила себя эта несчастная, осмелившись перечить самому Господу Богу?
С тех пор как Эдерра исчезла, ее постоянная спутница, тихая девушка по имени Май де Лабастиде д’Арманьяк, не оставляла надежды разыскать ее, потому что без Эдерры она чувствовала себя покинутым несмышленышем. Некому было помочь ей распознать очертания зверей и предметов в нагромождении скал у дороги, в чем особенно сильна была Эдерра. И не с кем было теперь танцевать в полнолуние голой и с закрытыми глазами. Эдерру следовало отыскать во что бы то ни стало.
В тот день, когда в Логроньо состоялось аутодафе, Май де Лабастиде находилась среди зрителей на площади Святого Якова. Напрягая зрение, она пыталась разглядеть лицо Эдерры под капюшонами или санбенито[3]осужденных к смерти на костре.
Но Май так и не удалось найти ее, и не понятно было, хорошо это или плохо. Эдерра вполне могла оказаться в числе подозреваемых и теперь томилась в одной из темниц инквизиции. А вдруг она уже умерла во время тюремной эпидемии, о которой все только и говорили? Май даже и думать не хотелось о таком исходе. Просто невозможно представить себе Эдерру мертвой! Если бы та умерла, Май почувствовала бы это. А может, и нет! Не исключено, что ей не дано это знать, потому что, несмотря на все признаки, от самого рождения указывавшие на то, что она ведьма, Май так ею и не стала. Ее чары действовали наполовину, а предсказания, как правило, были лишены всякого смысла.
Май была очень опечалена тем, то ей не удалось найти Эдерру на площади Святого Якова во время аутодафе, настолько опечалена, что у нее перехватило в горле. Это ощущение было ей знакомо. Сначала в таких случаях ей начинало казаться, будто невидимая рука сильно сжимает ей сердце, рот переполнялся густой, смешанной с горечью слюной. Потом в горле у нее возникал клубок грубой шерсти, проглотить который ей, несмотря на все старания, никак не удавалось, так что у нее почти перекрывало дыхание.
Эдерра объяснила ей, что в таких случаях большинство смертных начинает лить слезы. Только вот Май никогда в жизни, ни в младенчестве, ни когда Эдерра пыталась вызвать у нее плач, рассказывая страшные истории о невинных детях, похищенных злобными существами, которые варили малюток на медленном огне с добавлением травы, от которой косточки делались мягкими, словно капуста; ни когда месяцами мазала ей глаза вонючим варевом, от которого щипало под веками… Короче, Эдерре, несмотря на все старания, так и не удалось выдавить у нее ни одной слезинки.
Никто не обеспокоился бы судьбой прекрасной Эдерры, даже не хватился бы ее, если бы не Май де Лабастиде и заколдованный мужчина, он же осел Бельтран, которые с достойным удивления упорством попытались выйти на ее след сразу же после достопамятного аутодафе в Логроньо. Способность надеяться на лучшее была дана Май де Лабастиде от природы. Надежда – это все, что у нее было, да еще время, которое она могла потратить на ее осуществление.
Май родилась пятнадцать лет назад под самыми плохими знаками, какие только возможны, зато отчаяние было совершенно не в ее характере.
I
О том, как творить заклинание, чтобы ведьмы не похитили детей прямо из постели, а также о надежном способе отпугнуть чаровницу
Солнце уже начало разгонять предрассветный сумрак, когда Хуана де Саури почувствовала, что страшно замерзла и ее бьет дрожь. Ей пришлось встать и развести огонь в очаге. И вдруг, когда она ворошила угли кочергой, у нее возникло недоброе предчувствие: она с опаской повернула голову и увидела их! Они были тут: молча уставясь неподвижным взглядом широко открытых глаз, они медленно подступали к ней с церемонностью, присущей исчадиям ада. Она так и обомлела, одной рукой опираясь на край стола, а другой медленно поднимая кочергу скорее для защиты, чем для нападения.
Хуана сразу поняла, что это и есть давно ожидавшееся несчастье, о котором она всех предупреждала, хотя ни ее дочь, ни приходской священник не придавали ее словам никакого значения. Это, как и следовало ожидать, была расплата за ее прошлогодние показания против ведьм перед судом инквизиции. С тех пор как она вернулась из Логроньо, ей уже не удавалось заснуть спокойно, как человеку с чистой совестью. Посреди ночи ей обычно являлись призраки соседей в окружении языков пламени. Они заунывными голосами взывали к отмщению и пророчили неотвратимые несчастья из‑за ее лжесвидетельства. Сердце у нее начинало биться, как птица в силках, она просыпалась и уже не могла заснуть. И так продолжалось уже несколько месяцев. Тоска сжимала ей грудь до появления неослабевающей боли, вызывая не преходящую ни днем, ни ночью тревогу, хотя приходской священник пытался уверить ее, что она помогла свершиться правосудию к вящей славе Господней.