ЧТОБЫОШИБАТЬСЯ
Он был моим приятелем во флотской школе. Я имею в виду не космический флот – все это происходило раньше, чем человечество добралось до спутника Земли. Это был мокрый флот: корабли плавали по воде и пытались потопить друг друга, зачастую с прискорбным успехом. Я впутался в это дело, вероятно, по молодости и потому, что как‑то понять не мог, что коли мой корабль потонет, то скорее всего и мне с ним придется идти на дно. Впрочем, речь не обо мне, а о Дэвиде Лэме. Свидетельств, подтверждающих, что старейший обучался в военно‑морском или военном училище, нет. С другой стороны, отсутствуют и доказательства обратного. История эта может оказаться в известной степени автобиографичной, ну а имя «Дэвид Лэм» – одним из многочисленных имен Вудро Уилсона Смита. Детали повествования не противоречат истории старого отечества, какой мы ее знаем. Первое столетие жизни старейшего совпало с беспрерывными войнами, предшествовавшими великому кризису. Научному прогрессу в этом веке сопутствовал социальный регресс. Ведение боевых действий в те времена осуществлялось с помощью морских и воздушных судов. (Дж. Ф. 45‑й.) Чтобы понять Дэвида, следует обратиться к его детству. Он был для нас чуркой, то есть явился из мест, даже по тогдашним меркам считавшихся нецивилизованными.
Образование он получил в сельской однокомнатной школе и покончил с ним в тринадцать лет. Учиться‑то он любил – потому что в школе только и делал, что сидел да почитывал. А вот до и после занятий приходилось крутиться на семейной ферме. Он терпеть не мог это занятие, тогда называвшееся «честным трудом», что на самом деле означало тяжелый, грязный, бесконечный и скудно оплачивавшийся. Кроме того, его заставляли вставать ни свет ни заря, чего он терпеть не мог. Короче, день окончания школы радости ему не сулил: теперь ему предстояло «честно трудиться» уже весь долгий день и забыть про шести‑семичасовой отдых за партой. И вот однажды он провел в жаркий день за плугом пятнадцать часов, и чем больше он глядел на южную оконечность мула, к которому был подвязан этот самый плуг, отирая со лба пыль и честный трудовой пот, – тем менее нравилось ему такое занятие.
|
|
Этой же ночью он без всяких формальностей покинул дом, прошел пятнадцать миль до ближайшего городка и уснул на самом пороге почты…
Когда жена почтмейстера открыла наутро заведение, он сразу же записался во флот. За ночь он сумел постареть на два года… из пятнадцати вышло семнадцать, возражений ни от кого не последовало.
Мальчишки часто быстро взрослеют, оставляя родной дом. Установить истину было сложно, в те времена в тех краях про метрические записи слыхом не слыхивали. А Дэвид был парнем широкоплечим, шести футов роста, мускулистым, пригожим и взрослым на вид. Разве что озирался подчас диковато.
Флот вполне устроил Дэвида. Ему выдали ботинки и новую одежду, повозили по воде – показали всякие занимательные и неизведанные края – без всяких там мулов и пыльных кукурузных полей. От него ждали работы – не такой тяжелой, как на ферме в горах, – и, вычислив политическую расстановку сил на корабле, он овладел умением не перерабатывать, но тем не менее ублажать местных божков – офицеров. Впрочем, полного удовлетворения он не испытывал – все равно приходилось рано вставать, а иногда и выстаивать ночные вахты, драить палубу и выполнять прочие обязанности, несовместимые с его ранимой натурой.
|
|
Тогда‑то он и услыхал о школе кандидатов в офицеры, гардемаринов, так это тогда называлось. Дэвиду было наплевать, как она зовется – все дело было в том, что флот намеревался платить ему за то, что он будет сидеть и читать книги – именно таким ему представлялся рай, – и не тереть палубу, стараясь угодить придирчивым офицерам. О царь, не скучно ли тебе? Нет? Конечно, для такой школы Дэвиду не хватало знаний – четырех или пяти лет обучения математике, естественным наукам или тому, что считалось таковыми, языкам, истории, литературе и так далее… и так далее.
Но делать вид, что получил должное образование, оказалось не сложнее, чем прибавить себе два года. Флот стремился к тому, чтобы матросы росли, становились офицерами, и поэтому для кандидатов, отчасти лишенных необходимой академической подготовки, учреждены были специальные курсы. Дэвид решил, что может описать собственное образование термином «незаконченное среднее» – мол, не сумел закончить старшие классы – что было отчасти верно: трудно закончить школу, если ближайшая расположена за полграфства от твоего дома.
Уж и не знаю, каким образом Дэвид сумел добиться рекомендации – сам он об этом не распространялся. Достаточно знать, что, когда корабль Дэвида, разведя пары, отправился в Средиземное море, сам Дэвид остался в Хэмптон Роуде – за шесть недель до начала занятий в подготовительной школе. Его приняли сверх комплекта. Офицер‑кадровик (точнее, чиновник) определил Дэвиду кубрик и место в столовой и велел проводить дневные часы подальше от глаз начальства – в пустых классных комнатах, где через шесть недель он встретится со своими будущими коллегами. Дэвид так и поступил; в классах оказалось множество всяких книг, используемых для пополнения знаний в случае недостатка оных. У Дэвида знаний не было вовсе. И скрываясь от начальственных очей, он сидел и читал.
|
|
Этого ему хватило.
После начала занятий Дэвид даже помогал преподавателю эвклидовой геометрии, предмета необходимого и, быть может, самого трудного. И через три месяца уже принимал присягу кадетом в Вест‑Пойнте[10]на прекрасных берегах Гудзона.
Дэвид не понимал, что из огня перебрался в полымя; садизм унтер‑офицеров ничто по сравнению с жуткими издевательствами, которым кадеты‑плебеи подвергались со стороны учащихся из старших классов, в особенности самых старших, которых нетрудно принять за уполномоченных Люцифера в этом заорганизованном аду.
Три месяца Дэвид потратил на то, чтобы это выяснить и сообразить, что делать… старшеклассники тем временем занимались мореходной практикой и маневрами. Но если он сумеет выдюжить оставшиеся три месяца – все королевства Земли будут принадлежать ему. И он сказал себе: раз девять месяцев способны выдержать и корова и герцогиня, значит, могу и я.
И он разделил все опасности на те, которых лучше избегнуть, те, которые можно выдержать, и те, которых следует искать активно. А когда господа и повелители возвратились, дабы ступить ногою на плебс, он уже выработал политику на каждый типичный случай и подготовил соответствующую доктрину, изменения в которую вносил, только чтобы отразить некоторые тактические изменения, не прибегая к поспешным необдуманным импровизациям. Айра – о царь, я хочу сказать – выжить в трудной ситуации гораздо важнее, чем это может показаться. Например, дедуся, – конечно же – всегда учил Дэвида не сидеть спиной к двери. «Сынок, – говорил он, – девятьсот девяносто девять раз ты уцелеешь, и ни один твой враг не войдет через эту дверь. Но не в тысячный». Если бы мой собственный дедуся всегда следовал этому правилу, он дожил бы до сегодняшнего дня, да еще шастал бы по чужим спальням. Он прекрасно знал правило и оступился только однажды – слишком уж хотелось усесться за покер. Вот он и сел в освободившееся кресло, спиной к двери. Это его и сгубило. Он вскочил с кресла и успел по три раза выстрелить из каждого револьвера в своего убийцу: мы не умираем покорно. Но победа оказалась лишь моральной: вскочив с кресла с пулей в сердце, он был уже мертвецом. Вот что значит садиться спиной к двери.
Айра, я никогда не забывал слов дедуси – смотри, ты тоже не забывай.
Итак, Дэвид классифицировал опасности и подготовил доктрины. В частности, следовало опасаться бесконечных вопросов, а он уже успел убедиться, что плебей не мог отвечать «не знаю, сэр» старшекурснику. Но вопросы можно было разделить на ряд категорий: история школы, история флота, известные морские поговорки, имена капитанов и спортивных звезд… сколько секунд до выпуска и что дадут на обед. Все это его не смущало – ответы можно было запомнить, за исключением количества секунд, оставшихся до выпуска. И он придумал формулы, которыми успешно обходился потом.
– Какие формулы, Лазарус?
– Ничего особенного. Расчетное число на момент побудки и поправка с учетом каждого прошедшего часа. Скажем, через пять часов после побудки в шесть утра – следует прибавить восемнадцать тысяч секунд к базовому числу. Прошло двенадцать минут – прибавь еще семьсот двадцать секунд. Так что в полдень сотого дня перед выпуском, например без двенадцати минут и тринадцати секунд час, Дэвид мог ответить: «Восемь миллионов шестьсот тридцать две тысячи семьсот двадцать семь секунд». Принято было считать, что обучение завершается в десять часов утра, и Дэвид выпаливал цифру, едва его спрашивали, предварительно рассчитав ее.
В остальное время дня он просто глядел на циферблат, как бы дожидаясь, чтобы стрелка подошла к нужной отметке, – но на самом деле производил в уме вычисления.
Но придумал он вот что: изобрел десятичные часы – не те, что вы используете здесь, на Секундусе, а основанные на двадцатичетырехчасовых земных сутках, с их шестидесятиминутным часом и минутой, состоящей из шестидесяти секунд. Он разбил время после побудки на большие и маленькие интервалы в десять тысяч, тысячу и сотню секунд. И заучил таблицу перевода.
Видишь преимущество. Любому из нас, кроме Энди Либби, упокой, Господи, его безгрешную душу, проще вычесть десять тысяч или тысячу из многих миллионов, чем семь тысяч двести семьдесят три, как в приведенном мною примере. Новый метод Дэвида позволял избежать дополнительных вычислений. Например, десять тысяч секунд после побудки – это восемь часов сорок шесть минут сорок секунд. Когда Дэвид составил свою таблицу и заучил ее, на что ушло меньше дня, определять необходимое значение стало гораздо легче: он мгновенно вычитывал наступающий стосекундный интервал, а затем прибавлял (не вычитал) две цифры текущего времени, чтобы из приближенного ответа сделать точный. Две последних позиции всегда замещались нолями – проверь сам, – и он мог назвать все миллионы секунд и при этом не ошибиться.
Поскольку метода своего он не объяснял, решили, что он прирожденный счетчик – гениальный идиот наподобие Либби. Он был не идиотом – а сельским мальчишкой, сумевшим воспользоваться головой для решения простой задачи. Но староста группы, раздраженный тем, что Дэйв оказался «умным ослом» – а это значило: сделал такое, что самому старосте не под силу, – приказал ему выучить наизусть таблицу логарифмов. Дэйва это не смутило – пугал его только «честный труд». И он принялся за дело, выучивая каждый день по двадцать чисел. Как считал первоклассник, этого было довольно.
Первым сдался старший – Дэйв уже одолел шестьсот чисел и продолжал их учить еще три недели, но уже для себя. Интерполяция позволила ему получить первые десять тысяч чисел и избавиться от таблиц логарифмов – вещь чрезвычайно полезная в те времена, когда компьютеров не существовало.
Но непрекращающийся шквал вопросов не смущал Дэйва – разве что можно было остаться без обеда, и он привык есть торопливо, внимательно прислушиваясь ко всем вопросам и отвечая на них. Некоторые из вопросов были с подвохом, например: «Мистер, вы девственник?» Как бы ни ответил плебей, ему было несдобровать. В те дни вопросам невинности и ее отсутствия уделялось повышенное внимание, не могу сказать почему.
Но заковыристые вопросы требовали соответствующих ответов; Дэйв обнаружил, что на данный вопрос можно ответить: «Да, сэр, о чем свидетельствует мое левое ухо». Или «пупок».
Но по большей части провокационные вопросы предназначались для того, чтобы плебей проявил кротость в ответе, а это считалось смертным грехом. И как ни старался плебей, как ни пытался удовлетворить всем немыслимым требованиям, но раз в неделю первый отличник решал, что того следует наказать – без суда, но строго. Наказания различались от мягких – многократно, до упаду, повторения упражнений, – их Дэвид особенно не любил, они напоминали ему о «честном труде», – до сильных: самой настоящей порки пониже спины. Ты, Айра, наверное, скажешь: чего тут страшного? Но я говорю не о шлепках, которые получают иногда дети. Здесь побои наносились либо клинком плашмя, либо щеткой, приколоченной к длинному древку. Трех ударов, нанесенных здоровым взрослым человеком, хватало, чтобы превратить седалище жертвы в сплошной кровоподтек.
Дэвид старательно пытался избежать подобных мучений, но уклониться совсем было нельзя – разве что попросить пощады – а некоторые отличники были просто садистами. Сжав зубы, Дэвид терпел, полагая – и совершенно справедливо, – что если убежит из школы, то тем пошатнет абсолютную власть первого отличника. Так он думал, глядя на южную оконечность нового мула, и терпел.
Но его личной безопасности и перспективам на жизнь, свободную от «честного труда», грозили и другие, не менее серьезные опасности.
Армейский мистицизм включал в себя идею о том, что перспективный офицер должен преуспевать и в атлетических видах спорта. Не спрашивай почему, рациональное объяснение здесь возможно не более, чем в иных из областей теологии.
Итак, у плебеев выхода не оставалось, приходилось заниматься спортом.
И каждый день Дэвиду приходилось тратить два номинально свободных часа не на дремоту и не на мечты в библиотеке, а на утомительные упражнения.
Хуже того, иные виды этого спорта не только вынуждали Дэвида на неоправданные энергетические затраты, но и угрожали столь ценимой им собственной шкуре. «Бокс» – вот вам давно забытое слово, означающее бесцельный, условный поединок, в котором двое мужчин сходились врукопашную на определенное время или пока один из бойцов не лишится сознания. Еще был «лакросс» – нечто вроде сражения туземцев, прежде населявших тот континент. Две группы мужчин гоняли дубинками метательный снаряд, с помощью которого устанавливался счет. Но перспектива заработать еще один синяк или даже перелом повергала нашего героя в уныние.
Еще была штуковина, которая называлась «водное поло», когда две команды пловцов пытались друг друга утопить. Но Дэвид делал вид, что плавает плохо, лишь на столько, чтобы не исключили из школы. Пловец‑то он был великолепный – выучился плавать в семь лет, когда пара кузенов столкнула его в ручей, – но старательно скрывал свое умение.
Самый престижный вид спорта именовался «фут бол», и первый отличник всегда старался выделить из числа своих жертв новичка, который мог преуспеть в этом организованном побоище. Дэвиду не приводилось прежде видеть такое, но уже при первом взгляде его мирная душа наполнилась ужасом.
Стоит ли удивляться: две банды по одиннадцать человек гоняли надутый продолговатый пузырь по огромному полю, преодолевая сопротивление конкурирующей команды. Были там разные ритуалы и малопонятная терминология, но идея тем не менее казалась несложной.
Скажете – безвредное дурачество? Конечно, чистая глупость – но небезопасная, поскольку ритуалы позволяли банде противников применять против человека с мячом дюжину насильственных приемов. Самый мягкий позволял перехватить его на бегу и бросить на поле, словно груду кирпича. Иногда, на владеющего мячом набрасывались трое или четверо соперников, совершая при этом недостойные и грубые действия, ритуалами недопускаемые, но не заметные в таком бедламе.
Считалось, что подобные действия не приводят к смерти. Но изредка случалось и такое, увечья же были делом обычным.
К несчастью, у Дэвида были просто идеальные данные для этого «фут бола» – рост, зрение, быстрота и рефлексы. И первоклассники после возвращения с морских учений непременно наметили бы его в качестве добровольного кандидата в «священные жертвы».
Было самое время подумать. Спастись от этого «фут бола» можно было только занявшись другим видом спорта. Он и нашел такой.
Айра, ты представляешь себе, что такое фехтование? Хорошо, значит, можно говорить прямо. В истории Земли было такое время, когда меч, которым непрестанно пользовались четыре тысячелетия, перестал быть оружием. Но как пережиток мечи тогда еще существовали и сохраняли отчасти тень древней своей репутации. Считалось, что джентльмен должен был уметь пользоваться мечом и…
– Лазарус, что такое «джентльмен»?
– Что? Не перебивай меня, мальчик, а то собьюсь. «Джентльмен» – это… ах. Хорошо, дай‑ка подумать. Общее определение… Боже, все это достаточно сложно. Что‑то там говорилось о рождении, дескать, суть наследовалась генетическим путем. Но вот что за суть? Предполагалось, что джентльмен предпочитает быть живым львом, а не мертвым шакалом. Лично я всегда предпочитал быть просто живым, что выводит меня за пределы правил. Мм‑м… если серьезно, можно сформулировать так – качество, обозначаемое этим названием, знаменовало медленное складывание в человеческой культуре этики, более высокой, чем простая личная заинтересованность, – чересчур медленное, с моей точки зрения, – на нее до сих пор нельзя опереться, как на костыль.
Словом, тогда офицеры считались джентльменами и носили мечи. Даже летчики, один Аллах знает почему.
Итак, кадеты не просто считались джентльменами, в этой стране таковыми их считал закон. А потому они учились владеть холодным оружием: начальные основы, просто чтобы не порезать себе руки или не зарубить случайно подвернувшегося очевидца. Для того чтобы сражаться мечами, этого было бы маловато, а когда протокол требовал ношения мечей, видок тоже оказывался достаточно глупым.
Но фехтование относилось к числу признанных видов спорта. Оно не было таким престижным, как футбол, бокс, даже водное поло, но в перечень входило, а потому было доступно плебею.
Дэвид усмотрел в этом лазейку. Элементарное физическое соображение: если он находится на фехтовальной дорожке, значит, не может оказаться на футбольном поле посреди беснующихся горилл в шипастых ботинках, пытающихся его повалить. И задолго до возвращения с моря старшекурсников кадет‑плебей Лэм завоевал себе место в фехтовальной команде. Говорили, что он не пропускает ни одной тренировки и уже стал перспективным.
В тех краях и в те времена фехтовали тремя видами оружия: саблей, шпагой и рапирой. Первые два вида являлись настоящим оружием. Конечно, лезвия были затуплены, а острия скруглены, тем не менее человек мог получить даже смертельную рану, хотя такое случалось редко. А вот рапира оказалась легкой игрушкой – псевдомечом, гибкий клинок которого изгибался при малейшем усилии. Поединок с таким оружием только имитировал настоящий и был опасен не более чем игра в блошки. Так что Дэвид предпочел именно это «оружие».
Оно было словно создано для него. Весьма надуманные правила фехтования рапирами давали огромное преимущество тем, кто обладал быстрыми рефлексами и остротой ума – а Дэвид был именно таким. Конечно, занятие слегка утомляло, но все же не так, как лакросс, футбол или даже теннис. Но что было лучше всего, спорт не требовал телесных соприкосновений, которые отвращали Дэвида от всех грубых игр. И он целеустремленно предался тренировкам, чтобы обеспечить свою безопасность.
Проявленное усердие еще до завершения плебейского года позволило ему стать чемпионом среди юношей. Вожак группы волей‑неволей начал улыбаться ему – это выражение казалось абсолютно неуместным на его лице. Командир роты кадетов впервые заметил его и поздравил.
Успехи в фехтовании позволяли ему даже избегать телесных наказаний. Однажды в пятницу вечером, ожидая порки за вымышленное нарушение, Дэвид сказал своему мучителю: «Сэр, если у вас нет особых оснований сделать это именно сегодня, я бы предпочел получить удвоенное число горячих в воскресенье. Завтра мы фехтуем с принстонскими плебеями, и, если вы проявите привычное рвение, я потеряю быстроту реакции».
Соображение оказалось веским – ведь любая победа флота была делом священным – и ради нее следовало пожертвовать даже праведным гневом на смышленого дурака и плебея. И староста ответил: «Вот что, мистер. После ужина в воскресенье зайдешь ко мне в комнату. Если проиграешь, получишь удвоенную дозу лекарства. Но если выиграешь – отменим лечение».
Дэвид выиграл все три поединка.
Словом, фехтование позволило ему прожить грозный плебейский год, сохранив в целости свою драгоценную шкуру, за исключением нескольких шрамов на заднице. Наконец он оказался в безопасности, оставалось три легких года, поскольку лишь плебеи подвергаются физическим наказаниям и только плебею можно приказать участвовать в организованном бесчинстве. (Опущено.) Впрочем, Дэвид все же уважал один контактный вид спорта, издревле сохранявший свою популярность; основам его он научился на склонах тех самых холмов, от которых бежал. Но заниматься им полагалось с девушкой, и официальным признанием в училище он не пользовался. Напротив – был строго запрещен, и нарушавшие правила кадеты изгонялись без всякой пощады.
Но подобно подлинным гениям Дэвид обнаружил лишь прагматический интерес к правилам, установленным другими людьми, – он руководствовался одиннадцатой заповедью. И в отличие от прочих кадетов, из пустого тщеславия заманивавших девиц в казармы или же ночью отправлявшихся на поиски приключений, Дэвид держал свою деятельность в тайне. И только знавший его близко, мог бы сказать, насколько увлекался он этим контактным видом спорта. Но его никто не знал хорошо.
А? Девицы‑кадеты? Разве я уже не объяснил, Айра? Кадетов женского пола на флоте не было. Не было вообще ни одной женщины, кроме нескольких сестер милосердия. В частности, в этом училище не могло быть никаких девиц: специальная охрана денно и нощно охраняла от них кадетов. Не спрашивай меня почему. Так было принято на флоте – других причин не требовалось. На самом деле на всем флоте не нашлось бы такой работы, с которой не справилась бы женщина или евнух, – но по долгой традиции флот комплектовался исключительно мужчинами.
Подумайте только, буквально через несколько лет традицию эту начали нарушать, сначала понемногу и осторожно, ну а к концу столетия, как раз перед началом коллапса, на флоте оказалось полно женщин на всех уровнях. Я вовсе не хочу сказать, что именно этот факт и явился причиной коллапса. Тому были вполне очевидные причины, и я не стану сейчас в них вдаваться. Эта перемена, скорее всего, не имела значения или же даже слегка отодвинула неизбежное.
В любом случае к истории нашего ленивца это не имеет никакого отношения. Когда Дэвид обучался в школе, предполагалось, что кадеты могут встречаться с девушками, но изредка и в обстановке, в высшей степени традиционной, в рамках весьма строгого протокола и под присмотром компаньонок‑чаперонок. Слово это имеет два значения: 1) персона, обязанная предотвращать половые контакты между особами обоего пола, не имеющими на то официального права; 2) персона, которая выполняет подобные обязанности, совмещая их с ролью благородного соглядатая. Похоже, что старейший использует это слово в первом значении, а не в альтернативном втором. См. приложения. (Дж. Ф. 45‑й) И вместо того чтобы восстать против правил, Дэвид попытался отыскать в них лазейки и воспользовался ими – да так, что его ни разу не поймали.
Всякий запрет можно обойти, любой сухой закон порождает своих бутлегеров, флот – в целом – устанавливал неисполнимые правила; тот же самый флот в лице отдельных его членов нарушал их – в особенности забавные половые условности. Показное монашество на службе сменялось разгулом похоти и сластолюбия после нее. В плавании даже самые невинные способы избавления от сексуального напряжения по обнаружении карались самым строгим образом. Впрочем, за век до того подобные нарушения встречались с известным пониманием и прощались. Но к взаимоотношениям полов флот относился лишь с чуть большим ханжеством, чем социальная матрица, частью которой он являлся, и правила поведения в нем были только на йоту строже, чем те, которым подчинялось все общество. Айра, общественный сексуальный кодекс тех лет трудно себе даже представить, нарушения его порождались его же фантастическими требованиями. Но каждое действие имеет равное противодействие, направленное в обратную сторону – если считаться с реальностью.
Не буду вдаваться в детали, достаточно сказать, что Дэвид нашел способ выполнять все положенные предписания и относительно секса – но так, чтобы не свихнуться, как случалось со многими его одноклассниками. Добавлю одно: по слухам, от Дэвида забеременела молодая девица. Несчастный случай – вещь весьма обычная в те времена, но неизвестная сегодня! Тогда же – поверь мне! – это была настоящая катастрофа.
Почему? Поверь на слово – иначе придется объяснять до бесконечности, и ни один цивилизованный человек этого не поймет. Кадетам запрещалось жениться, а молодой женщине в подобном положении необходимо было выйти замуж… прочие способы исправления подобных несчастий в те времена были практически недостижимыми и весьма опасными для нее.
Способ, которым Дэвид решил проблему, иллюстрирует весь его подход к жизни. Всегда следует выбирать из двух зол меньшее и бестрепетно принять его. Он женился.
Не знаю, как он ухитрился сделать это и не попасться. Но могу представить себе известное количество способов – простых и надежных – или же сложных, а потому чреватых неудачей; полагаю, что Дэвид выбрал один из простейших.
И ситуация из невозможной сразу сделалась терпимой. Отец девушки из врага, готового отправиться к коменданту училища и поведать ему всю историю, в результате чего Дэвид мог вылететь из школы за несколько месяцев до окончания, превратился в союзника и партнера, озабоченного тем, чтобы сохранить женитьбу в тайне и дать зятю возможность завершить образование и взять на себя ответственность за непутевую дочь.
Дэвид получил и дополнительную выгоду – у него отпала необходимость заниматься излюбленным спортом. Увольнения он проводил в кругу семьи, в обстановке идеального чаперонажа здесь имеется в виду второе значение данного слова (Дж. Ф. 45‑й) домашних.
Что же касается учебных занятий Дэвида, нетрудно предположить, что молодой человек, способный за шесть недель бесконтрольного чтения усвоить науки, изучаемые в школе четыре года, легко может стать первым учеником. Но за первое место ведется настоящая борьба, и, что хуже, – подобное достижение делает кадета подозрительным для остальных. Дэвид понял это, будучи еще свежеотловленным плебеем. «Мистер, ты мудрец или нет? – в академическом смысле, конечно…» Вопрос этот относился к числу каверзных, и ни «да» ни «нет» не спасали.
Но второе или десятое место были практически ничем не хуже первого. Дэвид сумел подметить кое‑что еще. Четвертый год обучения стоил четырех первых, предпоследний, третий, – трех и так далее… Иными словами, успеваемость плебея не слишком влияла на итоговую оценку, составляя лишь десятую долю успеха.
Дэвид решил не высовываться – решение разумное, когда по тебе палят. Первую половину плебейского года он завершил, будучи где‑то посередине списка успеваемости, – положение безопасное, почтенное, не вселяющее подозрений. А закончив весь плебейский год, оказался в верхней его четверти – к тому времени первые ученики думали уже только о выпуске и не обратили на него внимания. Еще через год он переместился в число первых десяти процентов, на третий – поднялся вверх еще на несколько мест, а в последний год, самый важный, взялся за учебу засучив рукава и в итоге закончил школу шестым – фактически, правда, вторым, поскольку двое из опередивших его решили оставить командирскую профессию и сделаться специалистами: один испортил зрение усердными занятиями и не получил диплома, еще один ушел в отставку сразу же после окончания школы.
Но продуманное изменение успеваемости не свидетельствует об истинном даровании Дэвида – его лености. В конце концов, сидеть и читать было его вторым любимым занятием, и любое дело, требующее великолепной памяти и логики, давалось ему без труда.
Во время учений на море, которыми начинался последний год обучения Дэвида, группа его одноклассников заспорила о том, на какой чин каждый может рассчитывать. К тому времени все прекрасно представляли, кому быть офицером. Командовать кадетами суждено Джейку – если только он не свалится за борт. А кто получит его батальон? Стив? Или Вонючка?
Кто‑то предположил, что кандидатом может оказаться Дэйв. Он слушал и помалкивал, как подобает тому, кто решил не высовываться. Айра, это едва ли не третий способ лгать – во всяком случае молчать много проще, чем говорить и ничего не сказать. К тому же молчаливый приобретает репутацию мудреца. Сам я к ней никогда не стремился: говорить – это второе из трех истинных удовольствий нашей жизни, только слово отделяет нас от обезьяны. Впрочем, разница невелика.
Но тут Дэвид нарушил – как будто бы – свою привычную сдержанность. «Нет, – сказал он, – я буду полковым адъютантом. Хочу, чтобы меня замечали девушки».
Быть может, его слова никто не принял всерьез – полковой адъютант ниже батальонного командира. Но их, безусловно, передадут определяющим должности офицерам, и Дэвид знал, скорее всего, это сделает назначенный от кадетов командир полка.
Не важно, как это вышло, но Дэвида назначили полковым адъютантом.
В военных частях того времени полковой адъютант был на виду один, и гостящие на маневрах дамы не могли не заметить его. Но вряд ли это входило в планы Дэвида.
Полковой адъютант имел дело с подразделениями не меньше полка. Он ходил из класса в класс, сам не маршировал и не распоряжался маршем. Прочие первые ученики командовали каким‑нибудь подразделением – отделением, взводом, ротой, батальоном, полком; полковой адъютант был избавлен от подобной обузы и исполнял одно административное поручение: хранил список вахт самых старших кадетов‑офицеров. Но сам в этом списке не значился, а являлся внештатным заместителем на случай болезни кого‑нибудь из них.