Она ввела меня в гостиную, погруженную в полную тьму. Попав туда сразу после ярко освещенной передней, я на мгновение ослеп и боялся двинуться с места. Потом в глубине комнаты довольно далеко от себя я разглядел несколько фигур, сидевших вокруг стола.
Меня приветствовал голос Ады, которому темнота придавала какой-то чувственный оттенок. Он был такой ласковый, улыбающийся:
— Садитесь прямо там и не мешайте духам!
Если б она и дальше продолжала в том же тоне, я бы, конечно, и не подумал им мешать.
Издали, с другого конца стола, донесся другой голос — не то Аугусты, не то Альберты:
— Если хотите принять участие, то здесь есть свободное местечко.
Я твердо решил, что не позволю оттеснить себя в сторону, и решительно направился к тому месту, откуда донесся до меня голос Ады. По дороге я ударился коленом об угол венецианского столика, который весь словно состоял из углов. Меня пронзила острая боль, но я не остановился и, добравшись до места, упал на подставленный кем-то стул. Выяснилось, что я сел между двумя девушками, причем мне казалось, что справа от меня сидит Ада, а слева Аугуста. Чтобы избежать всякого контакта с последней, я сразу же повернулся к Аде. Однако у меня не было уверенности в том, что я не ошибся, и, желая услышать голос своей соседки, я спросил:
— Ну что, сказали уже духи что-нибудь или нет?
Меня перебил Гуидо, сидевший, как мне показалось, как раз напротив меня. Сначала он повелительно воскликнул:
— Тише!
Потом уже более спокойно:
— Сосредоточьтесь и напряженно думайте об усопшем, дух которого вы хотели бы вызвать.
Я не имел ничего против подобных попыток заглянуть в потусторонний мир. Я даже досадовал на себя за то, что это не я ввел в дом Мальфенти вертящийся стол, который, судя по всему, имел у них большой успех. Но я не желал повиноваться приказаниям Гуидо, а потому даже и не подумал сосредоточиться. Кроме того, я так корил себя за то, что ни разу не поговорил с Адой напрямик и позволил событиям принять такой оборот, что теперь, оказавшись с нею рядом, да еще под благоприятствующим мне покровом темноты, я решил наконец внести в наши отношения ясность. Сейчас меня удерживало только то, что мне было ужасно приятно ощущать ее так близко от себя после того, как я уже думал, что потерял ее навсегда. Я чувствовал мягкость и теплоту тканей, касавшихся моей одежды, и подумал даже, что в такой тесноте моя нога могла бы коснуться ее ножки, которая, как я знал, по вечерам была обута в лаковую туфельку. Это и в самом деле было даже слишком после столь долгих мучений!
Снова раздался голос Гуидо:
— Пожалуйста, сосредоточьтесь. А теперь просите, чтобы заклинаемый вами дух дал о себе знать движением стола.
Меня устраивало, что он продолжает заниматься одним только столиком. К тому же стало очевидно, что Ада безропотно сносила тяжесть моей ноги. Если бы она меня не любила, вряд ли она бы это вытерпела. Наступил решающий момент. Убрав со стола правую руку, я тихонько обнял ее за талию.
— Я люблю вас, Ада, — шепнул я и придвинулся к ней вплотную, чтобы лучше расслышать ответ.
Сначала она ничего не ответила. Потом еле слышно, но так, что я все-таки сообразил, что это Аугуста, она сказала:
— А почему вас так долго не было?
От удивления и досады я чуть не упал со стула. Но тут же понял, что если хочу наконец устранить со своего пути эту неотвязчивую девицу, я должен оказывать ей уважение, которое джентльмен вроде меня оказывает всякой любящей его женщине, пусть даже она будет самым некрасивым созданием на свете. Как она меня любила! Я чувствовал ее любовь даже сквозь свое страдание. Только любовь могла подсказать ей не открывать мне сразу, что она не Ада, а задать вместо этого вопрос, которого я тщетно ждал от Ады и который сама она, конечно, приготовилась задать мне сразу же, едва меня увидела.
Следуя какому-то инстинктивному чувству, я ничего не ответил, и после мгновения нерешительности сказал:
— Хорошо хоть, что я открылся именно вам, Аугуста. Я ведь знаю, как вы добры.
Потом я вновь обрел равновесие на своем треножнике. Пусть я не выяснил отношений с Адой, но зато это мне в полной мере удалось с Аугустой! По крайней мере тут уже не может возникнуть никаких недоразумений.
Гуидо снова сделал нам замечание:
— Если вы не желаете помолчать, то не к чему попусту терять время, сидя в темноте.
Он не знал, что пока мне еще нужна была темнота: она скрывала меня от присутствующих и давала возможность сосредоточиться. После того, как я обнаружил свою ошибку, единственный вид равновесия, который мне удалось обрести, — это равновесие на стуле.
Я еще поговорю с Адой, но тогда, когда зажгут свет. У меня было подозрение, что слева от меня сидит не она, а Альберта. Как бы это уточнить? Это сомнение чуть было не опрокинуло меня влево, и, чтобы удержать равновесие, я оперся на столик. И тут все закричали: «Он движется! Он движется!» Так благодаря своему нечаянному жесту я получил возможность выяснить желаемое. Откуда доносился голос Ады? Но опять всех заглушил голос Гуидо, требовавшего от нас молчания, к которому я с удовольствием принудил бы его самого. Придав своему голосу умоляющую (о, идиот!) интонацию, он обратился к духу, который, как он полагал, присутствовал среди нас:
— Прошу тебя, скажи нам свое имя, пользуясь при этом буквами нашего алфавита.
Гуидо предусмотрел все: он боялся, как бы дух не заговорил по-гречески.
Я решил продолжать начатую комедию, а сам тем временем вглядывался в темноту, пытаясь разыскать Аду. Мгновение поколебавшись, я приподнял столик четыре раза, так что получилась буква «г». Эта мысль мне так понравилась, что несмотря на то, что для буквы «у» мне пришлось приподнять столик бесчисленное количество раз, я тем не менее без запинки продиктовал все имя Гуидо. Боюсь, что выбрать это имя заставило меня желание отправить его самого к привидениям.
Когда имя Гуидо сложилось полностью, раздался наконец голос Ады.
— Может быть, это кто-нибудь из ваших предков? — высказала она предположение. Она сидела рядом с ним! Мне захотелось так тряхнуть столик, чтобы он вклинился между ними и отделил их друг от друга.
— Может быть, — сказал Гуидо. Оказывается, он к тому же еще и верил в духов, но теперь он был мне не страшен. Его голос был искажен неподдельным волнением, и я проникся радостью, которую чувствует фехтовальщик, заметив, что противник его не так опасен, как он полагал. Так, значит, все эти опыты он проделывал совершенно серьезно! Так он и в самом деле дурак! Обычно я сочувственно отношусь к людским слабостям, но слабостям Гуидо я сочувствовать не мог.
Он снова обратился к духу:
— Если тебя зовут Шпейер — стукни один раз. Если нет — два раза.
Так как ему непременно хотелось иметь предков, я доставил ему это удовольствие, стукнув один раз.
— Мой дед! — прошептал Гуидо.
Затем беседа с духом потекла совсем гладко. Его спросили, не хочет ли он что-нибудь сказать. Он ответил, что да, хочет. Касается ли это деловых вопросов или чего-нибудь еще? Деловых вопросов. Этот ответ я предпочел только потому, что для него нужно было стукнуть столом всего один раз. Потом Гуидо спросил, хорошие это новости или плохие. И хотя плохие должны были быть обозначены двумя ударами, на этот раз я без колебаний приподнял стол два раза. Но когда я приподнимал его второй раз, я почувствовал сопротивление: видимо, кто-то из присутствующих желал, чтобы новости были хорошими. Может быть, Ада? Но я налег на стол всем телом и легко одолел своего противника. Новости оказались плохими!
Однако из-за того, что мне пришлось преодолеть сопротивление, второе мое движение оказалось излишне сильным, так что я даже несколько сместил всех сидевших вокруг стола.
— Странно, — прошептал Гуидо. Потом решительно воскликнул:
— Довольно! Довольно! Я вижу, что кто-то просто решил над нами подшутить.
Этому приказанию повиновались сразу все присутствующие, и гостиную тут же залил свет, зажженный одновременно в разных местах. Мне показалось, что Гуидо был очень бледен. Ада обманывалась насчет этого человека; я обязан был открыть ей глаза!
Кроме трех девушек, в гостиной находились синьора Мальфенти и еще какая-то дама, при виде которой я почувствовал растерянность и досаду, потому что принял ее за тетю Розину. Так что, хотя и по разным причинам, обеих дам я приветствовал одинаково сдержанно.
Самое интересное, что я так и остался сидеть за столом рядом с Аугустой. Это был очередной компромисс с моей стороны, но я просто не мог заставить себя присоединиться к тем, кто толпился сейчас вокруг Гуидо и слушал, как тот с жаром им объясняет, в какой именно момент он понял, что стол приводит в движение не дух, а некий злоумышленник из плоти и крови. Не Ада, а он пытался остановить столик, сделавшийся чересчур разговорчивым!
— Я, — говорил он, — держал его изо всех сил, чтобы не дать ему приподняться второй раз. Чтобы сломить мое сопротивление, кому-то пришлось навалиться на него всем телом.
Нечего сказать, хорош же спиритизм, который не допускает мысли, что дух способен на большое физическое усилие!
Я взглянул на бедную Аугусту: каково ей после того, как она выслушала объяснение в любви, адресованное ее сестре? Она сильно покраснела, но смотрела на меня с благосклонной улыбкой. Только сейчас решилась она дать мне понять, что слышала мое признание.
— Я никому не скажу! — сказала она шепотом.
Это мне очень понравилось.
— Спасибо, — пробормотал я, пожимая ее руку, не очень маленькую, но прекрасной формы. Я решил сделаться ее добрым другом; раньше это было совершенно невозможно, потому что я не умею дружить с некрасивыми людьми. Но теперь — теперь я даже находил приятной эту талию, которая, как я выяснил в момент объятия, оказалась гораздо тоньше, чем я думал. И лицо у нее тоже было вполне приемлемое: его портил только глаз, который смотрел не туда, куда следовало. Но раньше я, безусловно, преувеличивал этот недостаток, распространяя эту неправильность ее лица и на фигуру. Тем временем было приказано принести лимонад для Гуидо. Подходя к нему, я столкнулся с синьорой Мальфенти, которая как раз выбиралась из окружавшей его толпы. Я спросил, весело смеясь:
— Что, понадобилось подкрепляющее?
Синьора Мальфенти презрительно поджала губы.
— А еще мужчина! — громко произнесла она.
И тут я уже совсем поверил, что эта моя победа над Гуидо будет иметь решающее значение. Ведь не могла же Ада думать иначе, чем ее мать! Моя победа сразу же привела к результату, которого не мог не добиться такой мужчина, как я! Вся моя досада на Гуидо мигом прошла, и мне захотелось избавить его от лишних страданий. Мир был бы куда добрее, если бы все люди были похожи на меня!
Я сел рядом с ним и, не глядя на других, сказал:
— Я должен попросить у вас прощения, синьор Гуидо. Я позволил себе глупую шутку. Это я заставил стол сказать, что им движет дух, носящий ваше имя. Я бы ни за что этого не сделал, если б знал, что так звали вашего деда.
Мгновенно прояснившееся лицо Гуидо ясно сказало о том, как важны для него были эти мои слова. Но он не пожелал в этом признаться и сказал:
— Дамы слишком добры. Я совершенно не нуждаюсь в утешениях. Вся эта история не имеет ни малейшего значения. Я благодарен вам за вашу откровенность, но я и так уже догадался, что под париком моего деда прячется кто-то из присутствующих!
Довольный, он засмеялся и добавил:
— А знаете, вы очень сильны! Мне следовало бы догадаться, что стол двигали вы — единственный, кроме меня, мужчина в этом обществе!
Да, тут я действительно доказал, что я сильнее его, но очень скоро мне пришлось убедиться в том, что на самом деле я был много его слабее. Ада, до сих пор бросавшая на меня враждебные взгляды, вдруг с пылающими щеками перешла в наступление:
— Вам должно быть стыдно, что вы позволили себе подобную шутку.
У меня перехватило дыхание. Запинаясь, я сказал:
— Мне просто хотелось посмеяться! Я был уверен, что никто из нас не принимает всерьез всю эту историю со столиком!
Но было уже поздно нападать на Гуидо, а кроме того, если б у меня был более тонкий слух, я бы понял, что из борьбы с ним мне уже никогда не выйти победителем. Гнев Ады был весьма многозначителен! Как мог я не понять, что она уже полностью принадлежала ему! Но я застрял на мысли, что он ее не стоит, что не такого мужчину искала она своим серьезным взглядом. Разве она не слышала, что сказала синьора Мальфенти?
Все стали на мою сторону, что еще более ухудшило мое положение. У тети Розины заколыхалось от смеха все ее толстое тело, и она в восторге воскликнула:
— Ну, разве не прелесть, а?
Мне было неприятно, что Гуидо держался со мной вполне дружелюбно. Видимо, ему было важно только одно: что дурные новости, о которых сообщил ему столик, исходили не от духа. Он сказал:
— Держу пари, что сначала вы сдвинули стол нечаянно. Первый раз вы качнули его, сами того не желая, и только потом стали делать это со злым умыслом. Так что, несмотря ни на что, во всем этом можно усмотреть некий смысл. Но только до того момента, покуда вы не решили использовать свое вдохновение во зло!
Ада обернулась и посмотрела на меня с любопытством. Эта ее готовность простить меня только потому, что меня простил Гуидо, свидетельствовала об ее исключительной ему преданности. Но я не дал ей меня простить.
— Да ничего подобного! — сказал я решительно. — Просто духи все не появлялись и не появлялись, я устал ждать и решил немного поразвлечься, выступив в их роли.
Ада повернулась ко мне спиной и пожала плечами так, что у меня осталось полное впечатление, будто мне дали пощечину. Даже завитки на ее затылке, казалось, выражали негодование.
Как всегда, вместо того чтобы смотреть и слушать, я был полностью поглощен своими мыслями. Меня удручало то, что Ада так ужасно себя компрометирует. Это терзало меня так же, как если бы я обнаружил, что мне изменяет любимая женщина. Несмотря на все проявления ее любви к Гуидо, она все-таки еще могла стать моей, но я чувствовал, что никогда не прощу ей сегодняшнего ее поведения. Наверное, у меня слишком медленно работает голова и мысли не поспевают за событиями, которые развиваются, не дожидаясь, покуда из моей памяти изгладятся впечатления, оставленные ранее случившимися событиями. Так что я вынужден был продолжать идти тем самым путем, который предначертало мне принятое накануне решение. Просто какое-то слепое упрямство! Мало того — я пожелал еще более укрепиться в этом своем решении, заявив о нем еще раз. Я подошел к Аугусте, которая смотрела на меня с беспокойством и подбадривающе улыбалась, и сказал ей серьезно и грустно:
— Возможно, я сегодня у вас последний раз, потому что сейчас я скажу Аде, что люблю ее.
— Вы не должны этого делать, — сказала Аугуста умоляюще. — Неужели вы не видите, что здесь происходит? Мне будет ужасно жаль, если вам придется страдать.
Она продолжала вклиниваться между мной и Адой! И я сказал специально для того, чтобы досадить ей:
— Я поговорю с Адой, потому что должен это сделать. Но мне совершенно безразлично, что она мне ответит.
И я снова заковылял к Гуидо. Став подле него, я закурил сигарету, глядя в какое-то зеркало. В зеркале я показался себе очень бледным, а это для меня всегда лишнее основание, чтобы побледнеть еще больше. Я попытался справиться с дурнотой и принять непринужденный вид. И покуда я делал над собой это двойное усилие, моя рука рассеянно протянулась и взяла стакан, принесенный для Гуидо. Ну, а после того, как он очутился у меня, я уже не мог придумать ничего лучше, как осушить его.
Гуидо засмеялся:
— Теперь вы будете знать все мои мысли — из этого стакана только что пил я.
Я вообще не люблю вкус лимона, но тут мне показалось, что я буквально хватил отравы: во-первых, потому, что я пил из его стакана и тем самым как бы вступил с ним в какой-то омерзительный контакт, а во-вторых, потому, что был поражен выражением гневного нетерпения, в тот же миг появившимся на лице Ады. Она тут же позвала горничную, приказала принести еще стакан и настояла на своем, несмотря на то, что Гуидо заявил, что больше пить не хочет.
Тут мне стало ее просто жалко. Она компрометировала себя все больше и больше.
— Простите меня, Ада, — сказал я смиренно и глядя на нее так, словно она требовала от меня каких-то объяснений. — Я не хотел вас огорчить.
Потом я испугался, что сейчас заплачу. И, чтобы не быть смешным, воскликнул:
— Мне в глаз брызнул лимон!
Я прикрыл глаза платком. Теперь мне не нужно было больше сдерживать слезы, нужно было только стараться не всхлипнуть.
Я никогда не забуду эту темноту, в которой я очутился, когда закрыл лицо платком. Я скрыл за ним не только свои слезы, но и мгновение безумия. Потому что я вдруг подумал, что скажу ей все, что она меня поймет и полюбит, а я — я никогда ей всего этого не прощу.
Я убрал платок, чтобы все увидели мои слезящиеся глаза, и сделал над собой усилие, чтобы засмеяться и рассмешить других.
— Держу пари, что синьор Джованни делает лимонад из лимонной кислоты.
Как раз в эту минуту появился Джованни, который приветствовал меня с обычной сердечностью. Я почувствовал некоторое облегчение, но ненадолго: он тут же заявил, что пришел пораньше, потому что хотел послушать Гуидо. Тут он прервал себя, чтобы спросить, отчего у меня на глазах слезы. Ему рассказали о моих подозрениях насчет качества его лимонада, и он очень этому смеялся.
Я был настолько малодушен, что с жаром поддержал просьбу сыграть что-нибудь, с которой он обратился к Гуидо. Я вдруг вспомнил, что пришел сюда сегодня именно для того, чтобы послушать, как он играет. Интересно, что, уговаривая Гуидо сыграть, я хотел к тому же задобрить Аду. Я поглядел на нее, надеясь, что наконец-то, в первый раз за весь вечер, действую с ней заодно. Вот ведь странная вещь! Разве не я только что решил, что поговорю с ней, но никогда ее не прощу? Но я увидел лишь ее спину и негодующие завитки на затылке. Ада побежала вынимать скрипку из футляра.
Гуидо попросил, чтобы его оставили в покое еще хотя бы на полчаса. Казалось, он колеблется — играть или не играть. Потом, после долгих лет общения с ним, я узнал, что он всегда колеблется, прежде чем выполнить любую, самую простую просьбу. Он делал лишь то, что ему было приятно, и поэтому, прежде чем согласиться на какую-либо просьбу, долго копался в своей душе, стараясь понять, чего именно ему хочется.
Затем наступили самые счастливые для меня четверть часа в этот памятный вечер. Своей забавной болтовней я сумел развлечь всех, в том числе и Аду. Мне удалось это, наверное, потому, что я был тогда чрезмерно возбужден и, кроме того, изо всех сил старался затмить грозную скрипку, час которой все приближался. И именно поэтому тот коротенький отрезок времени, который благодаря мне показался всем таким веселым, сам я вспоминаю как целиком отданный напряженной борьбе.
Джованни сказал, что, когда он на трамвае возвращался домой, ему пришлось стать свидетелем тягостной сцены. Какая-то женщина выскочила из вагона прямо на ходу и так неудачно, что упала и сильно разбилась. Несколько сгущая краски, Джованни живописал нам то тревожное чувство, которое он испытал; заметив, что женщина собирается прыгнуть, причем ему заранее было ясно, что она упадет и что ее может переехать трамвай. Это было ужасно — знать, чем все кончится, и не иметь времени вмешаться.
И тут-то меня и осенило. Я сказал, что и сам раньше в подобных случаях страдал от головокружений, но теперь знаю прекрасное средство. Когда я смотрю на гимнаста, выполняющего упражнение на слишком большой высоте, или вижу, как выскакивает на ходу из трамвая слишком пожилой или не слишком ловкий человек, я полностью избавляю себя от всякой тревоги, желая им всяческих несчастий. Я даже облекаю в слова свои пожелания. Это меня настолько успокаивает, что я могу уже совершенно равнодушно смотреть на угрожающую им опасность. Ну, а если мои пожелания не сбываются, что ж, тем лучше!
Гуидо был в восторге от этой идеи, показавшейся ему психологическим откровением. Он принялся анализировать ее так и эдак, как всегда анализировал всякую ерунду, и загорелся желанием поскорее проверить ее на практике. Правда, он делал одну оговорку: а что, если мои пожелания увеличивают возможность несчастья? Ада смеялась вместе с ним и даже бросила на меня восхищенный взгляд. И я, глупец эдакий, почувствовал огромное удовлетворение: я, видите ли, понял, что ошибался, когда думал, будто не смогу ее простить! И то, что это оказалось не так, было для меня большим утешением.
Все много смеялись и вообще вели себя как добрые старые приятели. На какой-то момент я остался в углу гостиной один на один с тетей Розиной, которая все еще продолжала говорить о столике. Довольно полная, она неподвижно сидела в своем кресле, не глядя в мою сторону. Я дал понять окружающим, что погибаю от скуки в ее обществе. Поглядывая на нас издали, все посмеивались незаметно для тети Розины.
Желая еще больше развеселить всю компанию, я вдруг перебил ее:
— А знаете, вы очень поправились, я нахожу даже, что вы помолодели!
Вот было бы смеху, если б она рассердилась! Но она не только не рассердилась, но явно была очень довольна и сказала, что действительно недавно болела, но теперь совсем поправилась. Я был так поражен этим ответом, что лицо у меня, наверное, сделалось довольно забавным: в результате публику я все-таки развеселил, как и собирался. Несколько позже загадка разъяснилась, оказалось, что это была не тетя Розина, а тетя Мария, сестра синьоры Мальфенти. Таким образом, одной причиной для дурного настроения у меня стало меньше; но, увы, это была не самая главная причина!
Наконец настал момент, когда Гуидо попросил скрипку. На этот раз он решил обойтись без аккомпанемента, исполнив «Чакону» Баха. Ада протянула ему скрипку с благодарной улыбкой. Но он на нее даже не взглянул: он глядел только на скрипку, словно хотел забыть обо всех и остаться наедине с нею и своим вдохновением. Затем он стал посреди гостиной, повернувшись спиной к доброй половине нашего немногочисленного общества, настроил скрипку, легонько проведя по струнам смычком, и взял несколько арпеджио. Потом, оторвавшись, он с улыбкой обратился к нам:
— Это, конечно, самонадеянно с моей стороны, если учесть, что я не дотрагивался до инструмента с той поры, когда играл у вас в последний раз.
Ах, шарлатан! Он стоял спиной даже к Аде. Я взглянул на нее с беспокойством: не обиделась ли? Но, судя по всему, нет. Облокотившись о стол и опершись подбородком на руку, она приготовилась слушать.
И вот прямо передо мной вырос великий Бах собственной персоной. Никогда — ни до, ни после этого — не доводилось мне так глубоко прочувствовать всю красоту этой музыки, которая, казалось, так и родилась из этих четырех струн, как микеланджеловский ангел — из одной мраморной глыбы. Для меня было новым мое душевное состояние, заставлявшее восторженно глядеть вверх, словно я видел там что-то небывалое. Правда, я сопротивлялся, стараясь отстранить от себя эту музыку. Я не переставая твердил себе: «Берегись! Скрипка — это сирена! Для того чтобы заставить тебя плакать, тому, кто держит ее в руках, вовсе не обязательно иметь сердце героя». Но музыка все наступала и в конце концов взяла меня в плен. Мне казалось, что она, сострадая, рассказывает о моей боли и моих мучениях, смягчая их ласковой улыбкой. Но ведь это Гуидо говорил ее голосом! И я старался вырваться из-под ее власти. «Для того чтобы так играть, — говорил я себе, — нужно иметь только чувство ритма, твердую руку и способность к подражанию; всего этого у меня нет, но это еще вовсе не признак неполноценности, это просто моя беда».
Я сопротивлялся, но Бах наступал, неумолимый как судьба. Он страстно пел в верхах и вдруг спускался вниз в поисках бассо остинато, и, хотя слух и сердце уже предчувствовали этот переход, он поражал, так как совершался как раз там, где надо: мгновением позже и фраза рассеялась бы, резонанс не поспел бы за ней, мгновением раньше и звуки баса противопоставились бы мелодии и заглушили ее. С Гуидо этого случиться не могло: руки у него не дрожали, даже когда он приступал к Баху, и как раз в этом-то и состоит настоящая неполноценность. Сейчас, когда я это пишу, я располагаю уже множеством доказательств его неполноценности. Но меня вовсе не радует то, что я так точно угадал это еще тогда. Тогда я был одержим ненавистью, и даже музыка, в которой я узнавал собственную душу, не могла меня смягчить. Потом пришло будничное, каждодневное существование и упразднило эту ненависть, не встретив с моей стороны ни малейшего сопротивления. Обычная вещь! Будничная жизнь еще и не на то способна! Худо было бы гениям, если б они об этом знали!
Гуидо умело закончил. Никто, кроме Джованни, не зааплодировал, и некоторое время все молчали. Желание высказаться возникло, к сожалению, только у меня. Не понимаю, как я мог на это осмелиться в присутствии людей, слышавших и мою игру. Казалось, это не я говорю, касалось, это говорит моя тщетно рвавшаяся к музыке скрипка, хуля другую, которая умела — это приходится признать — превращать музыку в жизнь, в свет и воздух.
— Превосходно, — сказал я. Но прозвучало это не как похвала, а как снисходительная уступка. — Только я не понимаю, почему вы в самом конце решили сыграть маркато те ноты, которые у Баха соединены лигой?
Я знал в «Чаконе» каждую ноту. Было время, когда я считал, что добиться каких-то успехов можно, только замахиваясь на подобные произведения, и много месяцев провел, разбирая такт за тактом сочинения Баха.
Во всех присутствующих я чувствовал осуждение и насмешку, но продолжал, стараясь победить всеобщую враждебность:
— Бах, — сказал я, — настолько скромно пользуется этими средствами, что никогда не допустил бы такой вольности.
Может, я был и прав, но в то же время ясно сознавал, что, как бы я ни старался, мне бы такая вольность никогда бы не удалась.
Гуидо сморозил такую же глупость. Он сказал:
— А может быть, Бах просто не знал этой изобразительной возможности? Я ему ее дарю!
Он поднял руку на Баха, и ни один человек ничего не сказал, а стоило мне поднять руку всего лишь на Гуидо, как они дружно меня осмеяли!
Тут произошло одно незначительное происшествие, которому суждено было сыграть в моей жизни решающую роль. Из глубины комнат донесся до нас плач маленькой Анны. Как выяснилось позже, она упала и в кровь разбила губу. Так случилось, что я на несколько минут остался наедине с Адой: все бросились узнавать, что произошло. Гуидо, прежде чем последовать за остальными, вручил свой драгоценный инструмент Аде.
— Хотите, я подержу? — спросил я, видя, что она не может решить — бежать ей вместе со всеми или нет. Я даже не заметил, что мне наконец представился случай, о котором я столько мечтал. Она заколебалась, но потом в ней одержало верх какое-то странное недоверие. Она еще крепче прижала скрипку к себе.
— Нет, — ответила она. — Мне там нечего делать. Я уверена, что ничего страшного не случилось. Анна часто плачет из-за пустяков.
Она села, не выпуская скрипки из рук, и я увидел в этом приглашение к разговору. К тому же, не поговорив с ней, я просто уже не мог вернуться домой. Что я тогда буду делать в течение всей долгой ночи? Мне представилось, как я ворочаюсь с боку на бок в своей постели или бегаю по улицам и игорным домам в поисках хоть какого-нибудь развлечения. Нет, я не должен был уходить, прежде чем не выясню все и не успокоюсь.
Я старался говорить как можно короче и проще. Да иначе я бы и не мог — у меня перехватывало дыхание. Я сказал:
— Я люблю вас, Ада, Позвольте мне переговорить с вашим отцом.
Она взглянула на меня с изумлением и ужасом. Я даже испугался, что она сейчас заплачет, как маленькая Анна. Я подозревал, что эти ясные глаза и это лицо с такими четкими чертами не знают, что такое любовь, но столь далекой от любви я ее еще никогда не видел. Она заговорила и произнесла несколько слов, которые должны были, по-видимому, служить вступлением. Но я жаждал ясности — да или нет. Вероятно, меня оскорбляло уже и то, что она колеблется. Чтобы ускорить дело и заставить ее наконец решиться, я подверг сомнению ее право на слишком долгие раздумья:
— Но как вы могли этого не заметить? Не могли же вы думать, что я ухаживаю за Аугустой?
Я хотел произнести эту фразу патетически, но в спешке растерял всю патетику, и в результате получилось, что я произнес имя бедной Аугусты презрительно, да еще сопровождая его презрительным жестом. Это помогло Аде выйти из замешательства. Во всем сказанном она усмотрела только оскорбление, нанесенное Аугусте.
— А почему вы думаете, что вы лучше Аугусты? Я очень сомневаюсь, что она согласилась бы стать вашей женой.
Потом она все-таки вспомнила, что должна дать мне какой-то ответ:
— Ну, а что касается меня... то меня просто удивляет, что вам могло такое взбрести в голову!
Этой ядовитой фразой она, должно быть, хотела отомстить за Аугусту. При той полной сумятице, которая царила у меня в голове, я не усмотрел в ней никакого другого смысла. Мне кажется, что если бы она даже дала мне пощечину, я стал бы долго раздумывать над тем, что послужило ее причиной. Поэтому я продолжал настаивать:
— Подумайте хорошенько, Ада... Я ведь неплохой человек, к тому же богат... Правда, у меня есть некоторые странности, но я обещаю быстро от них избавиться...
Ада смягчилась, но продолжала говорить об Аугусте:
— Подумайте и вы, Дзено. Аугуста — прекрасная девушка и очень вам подходит. Я не берусь говорить за нее, но думаю, что...