Лариса Романовская
Подходит читателям 12-14 лет.
Памяти моей бабушки,
Нины Ивановны Горшковой,
в девичестве Голубцовой
Пролог
— Мэм, это ваш ребёнок?
— Нет.
Офицер службы паспортного контроля строго смотрит на тётю Таню. В руках у офицера — мой паспорт. Офицер — темнокожая женщина, не очень молодая. В Сан-Франциско, в международном аэропорту, все офицеры разные. Мужчины и женщины, молодые и не очень. Высокие, низкие, тёмные, светлые, китайцы, мексиканцы… Но раньше никто из них не спрашивал про меня. Раньше нас ни разу не задерживали.
— Мэм, кем вам приходится этот ребёнок?
«Родственницей», — хочу подсказать я. «Родственницей!» Я помню это слово на английском, я тоже могу ответить на все вопросы. Но я — несовершеннолетняя. По документам — ребёнок. Поэтому спрашивают не меня, тётю Таню.
— Эта девочка — дочь моего второго мужа и его первой жены.
— Она ваша падчерица, мэм? — женщина-офицер хмурит коричневый лоб. У неё прическа строгая, гладкая. Тугой пучок. Как у бабушки Нади.
Я просто думаю про бабушку, без слёз.
Потому что плакать некогда. Я боюсь, что нас сейчас не пропустят в Америку. Офицер качнёт своим чёрным пучком, вернёт нам паспорта и скажет: «Мне очень жаль, мэм, но мы не пропускаем падчериц в Соединённые Штаты Америки».
— Да. Она падчерица. Падчерица.
Когда тётя Таня повторяет за кем-то на английском, у неё акцента меньше, я заметила.
У меня акцент огромный. Но я в Америку приезжаю раз в год на летние каникулы. А тётя Таня здесь почти три года живёт. И будет жить дальше, с папой, Илюхой и Серёжкой. Вот её сейчас пропустят, а меня — нет. И что тогда?
— Да, это моя падчерица, — говорит тётя Таня. — Но её мать жива. Вот разрешение от матери и от отца.
— Где находятся её родители? — спрашивает офицер, забирая бумаги.
Я стою рядом, мой нос упирается в машинку для снятия отпечатков. Рядом, на стойке, прикручена вторая машинка, для проверки сетчатки. Такая серьёзная машинка, специально против преступников. Мне реально нравится, когда меня на ней проверяют. И когда отпечатки пальцев берут. Это как в сериале про полицию.
Это часть приезда, с неё всегда начинаются летние каникулы: очередь на паспортный контроль, машинки, штампы. А потом чемоданы на ленте. А потом — папа в зале встречания. Так должно быть всегда! В этот раз — тоже должно! Слышите?
Я молчу. Кричу про себя. Смотрю на женщину-офицера, выглядываю из-за машинки для отпечатков. Я про эти машинки год не помнила, с прошлого лета. В прошлый раз я была с бабушкой Надей. Она — папина мама, а я — папина дочка. Никаких вопросов.
А сейчас всё идёт не так. Мы всё стоим и стоим. Женщина-офицер смотрит на бежевую бумагу с печатью — это разрешение от мамы. Оно отдельно переведено на английский, на обычной бумаге, белой, тоже с печатями. Раньше эти бумаги всегда вынимала бабушка Надя.
Женщина-офицер молча смотрит бумаги. У неё на ногтях розовый лак, он местами облупился. Мама бы никогда не пришла с такими ногтями на работу. И бабушка Надя тоже. А аэропортовскому офицеру это нормально. И она от этого симпатичнее. Как будто обычный человек. Я её не так боюсь.
Но тут она снимает трубку селектора, говорит быстро и неразборчиво, а потом обращается ко мне и к тёте Тане, медленно и чётко, потому что мы — иностранцы.
— Мэм, вы сейчас должны пройти для дополнительной проверки. Вы и ребёнок. Следуйте за нашим сотрудником.
Сотрудник в ярко-зелёном жилете, маленький, смуглый, ведёт нас мимо многослойной очереди. Там все — иностранцы. С детьми, чемоданами, подушками-подковами, бутылками воды, паспортами, усталыми лицами. На нас смотрят. Мне ужасно неприятно. Мне ужасно.
— Что случилось? — спрашиваю я на русском.
— Татка, я не знаю, — говорит тётя Таня.
И от этого ещё ужаснее. Если бы это был сериал про сотрудников аэропорта, то сейчас была бы четвёртая или пятая минута серии. И сцена бы закончилась тем, как мы идём в дальнюю комнату, а все на нас смотрят. И моё лицо показали бы крупным планом. А потом пошла бы другая сюжетная линия. Про женщину-офицера. Например, она сидела бы в комнате отдыха и смывала бы свой облупившийся лак, и говорила бы что-то важное для второй сюжетной линии.
Я решила: когда вырасту, стану сценаристом. Я знаю про развитие сюжета. Вот сейчас — завязка. Нас могут впустить или не впустить в США. Если не впустят — я не знаю, что будет дальше. Не могу угадать. В сериалах обычно угадываю. Особенно в американских.
Я сейчас могу выбрать, в каком сериале я нахожусь.
Школьница из России приезжает на каникулы в Калифорнию. В семью своего родного отца. У школьницы есть два сводных брата, младший и старший. С ними могут быть конфликты. И ещё можно романтическую линию. Но лучше мистическую. И обязательно флэшбэки про девочкино тёмное прошлое.
Мы идём в комнату для подозреваемых. Она размером с класс, только без окон. Вместо парт — две длинные скамейки. На одной сидит пожилой восточный мужчина. Он вытянул ноги, положил их на свой рюкзак. А сам нервничает. И тётя Таня нервничает, перебирает бумажки в папке. Раньше в её папке ещё наши паспорта лежали — но они сейчас в руках нового офицера, тоже мужчины.
Мне страшно. Мне сейчас очень нужна закадровая музыка. Саундтрек моего фильма. Но телефон разрядился.
Напротив моей скамейки висит карта мира. Два огромных полушария, во всю стену. Вот Сан-Франциско. Вот Москва. Даже смотреть — долго. Лететь тем более. Сейчас здесь восемь часов вечера. В Москве — шесть утра следующего дня. Мы в Москве в шесть утра вышли из дома, чтобы поехать в аэропорт. Я уже сутки в дороге.
Я в душ хочу и чтобы ноги не болели. Я уже почти даже не хочу спать. И мне страшно.
— Кто Татиана Липшис? Подойдите сюда!
Тётю Таню вызвал офицер. У него столик типа учительского. Только сзади не школьная доска, а стеллажи. А сбоку — проход в туалет.
— Мэм, вы живёте в России?
— Нет. Я живу здесь. Я, мой муж, мои сыновья. Я летала в отпуск. Я возвращаюсь к мужу.
— Ваш муж — гражданин США?
— Он резидент. И я резидент, — тётя Таня отвечает как на уроке. Кратко и с диким акцентом.
Офицер спрашивает дальше, медленно и очень строго. Тоже как на уроке. Общие вопросы. Тема урока «Моя семья».
— Кем работает ваш муж?
— Он программист.
— Кем работаете вы?
— Я работаю в службе доставки еды, на своей машине.
— У вас есть…
Дальше я не понимаю, что спрашивает офицер. Что-то про работу в США. У меня мозг устал от английского. Тут есть туалет. Я могу в нём спрятаться. А когда выйду, всё уже закончится.
Но мне кажется, я должна сидеть тут. Это же меня не пускают в Америку. К папе. Ещё к Илюхе с Серёжкой, хотя по ним я не очень сильно скучаю. Илюху я вообще иногда ненавижу. Если меня сейчас никуда не пустят, я буду думать, что мне повезло, Илюха не будет мне два месяца жизнь отравлять. Но Америка — это не Илюха. Это ещё океан и папа. Рыжие сосны и тонкие пальмы. Белки, колибри, двухэтажный поезд, старинные трамвайчики, кружевные дома и алый мост.
А сейчас все может отмениться из-за того, что меня везет тётя Таня. Она мне мачеха, я ей падчерица. Это подозрительно. Сейчас всё подозрительно: папино приглашение, мамино разрешение, мой паспорт с визой. У меня на фотографиях открыт рот — и на паспортной, и на визовой.
Он у меня вообще, по-моему, всегда открыт. Может, это тоже подозрительно?
Маленький строгий офицер держит в руках мой красный паспорт. Читает моё имя. Оно у меня непривычное, вырасту — возьму псевдоним.
— Тэисса… Тэиша… Я правильно говорю?
— Да.
— Ты говоришь по-английски? Сколько тебе лет?
— Да. Тринадцать.
— Как зовут твоего отца?
— Павел. Пол.
— Отлично.
Офицер хвалит меня никаким тоном, не улыбается. Просто штампает в паспортах — в моём и в тёть-Танином. Кажется, в русском нет глагола «штампать», но это не важно.
— Всего хорошего, мэм.
Нас проштампали, мы можем идти.
Саудтреком сюда нужна яркая музыка. Праздничная. У нас всё получилось.
Или очень тихая музыка? Я не могу радоваться. Я очень, очень устала. Я очень ждала этот день. Но он совсем не праздничный и не победный.
Потому что офицеры. И потому что раньше я прилетала с бабушкой Надей.
Мы идём за багажом в большой серо-голубой зал. Наши чемоданы, фиолетовый и клетчатый, стоят у колонны. На этой ленте давно крутится багаж другого рейса. Я не знаю, сколько мы были в комнате для подозреваемых. Наверное, час. В Сан-Франциско девять вечера. В Москве семь утра. Меня сейчас не вернут в Москву.
У меня всё получилось.
Я тяну за собой чемодан, он наступает мне на ноги. Слева, по коридору можно выйти в зал встречающих.
Я обгоняю тётю Таню. Я обгоняю семью китайцев. Они все за моей спиной. Как в прошлом.
Коридор идёт немного вниз, как горка. Так чемоданы легче катить. И бежать тоже легче.
Впереди стоят люди. Я сперва замечаю Серёжку. У него оранжевая майка, он подпрыгивает и орёт. Илюха стоит рядом, он в тёмных очках, у него в руках бумажный стакан, оттуда трубочка торчит, как средний палец. Илюха салютует стаканом и ничего не говорит. Ну и не надо. Потому что рядом с Илюхой стоит папа!
Я вернулась.
Часть первая
Осень прошлого года
1.
Осень была странная.
Я так жила, будто у меня до этого ни одной осени не было. Будто меня никто не учил, как правильно жить осенью. И не предупреждал, что она может так резко наступить, прямо по расписанию. Первого сентября было почти лето. А второго уже холод.
Я носки забыла надеть. Привыкла там, у папы, что раз солнце — значит, тепло. Выскочила в балетках. И потом целый день в школе мёрзла, вся, от пяток до ушей. Жалела, что у меня в этом году школьная форма с брюками, а не с юбкой. Под юбку я точно колготки бы надела. Но мама сказала, что с моими ногами лучше носить брюки. С такими синими ногами, как у меня сегодня, лучше носить валенки.
Я весь день смотрела на чужие ноги.
У моей Вики — белые гольфы, последний привет кавайному детству. Если Вика штанины подвернёт, на гольфах будут видны бабочки. Викины ноги только сегодня пришли в школу, первого сентября их не было.
У Васи Дымова носки толстые, пушистые, оранжевые. Позитивные и немного глупые, как у детсадовца. Категорически неформенные. Ему сказали, чтобы он в таких больше в школу не приходил. Клянусь — завтра Дымов в них снова появится. Хотя Васины носки уже сегодня вечером будут вонять отчаянно.
У Алиски один носок чёрный, другой белый, принципиально. Удачно подобраны, а может, они прямо так и продавались.
У Марка Рязанского носки приличного тёмно-синего цвета. Но с жёлтыми буквами «ЛДПР». Такие нам тоже нельзя. Но буквы видно, только когда Марк сидит за партой, у него тогда штанины уезжают выше щиколоток. А когда Марк за партой, его ноги не видны никому, кроме одного очень несчастного замерзшего человека.
У этого человека — чёрные балетки на босу ногу. Я не знала, что осень включат прямо во второй день сентября. И что эта осень будет такой странной.
Все говорили, что конец лета в этом году ну прямо волшебный. Все постили цветочки и яблоки. Жёлтые, белые, розовые, снова жёлтые — как другой акварелью раскрашенные. И ещё все постили свои ноги в зелёной траве. А сегодня у всех с утра — синее небо и ветер в лужах. Все лайкают и пишут, что очень красиво.
А до меня эта московская красота не доходила. Может, я её с папиной калифорнийской сравнивала и поэтому не понимала, чего в яблоках такого яркого. А может, со мной что-то случилось, и на меня красивое просто перестало действовать.
Мне показалось, что я больше не существую. Вот, Вика сегодня в школу пришла, а ко мне не подходит. И сидит отдельно от меня. Только смотрит иногда, а потом отворачивается.
Я хотела к Вике подойти на последней перемене, в кабинете истории. Но тут явилась Натуля Юрьевна, она у нас в школе отвечает за конкурсы, поездки и экскурсии. Она всех называет приторно: «Васенька», «Марик». Узнала, что меня Татой дома зовут и тоже завелась, «Татуля»! Брррр… А я её в отместку зову Натуля, хотя она — Наталья.
— Котички мои! Все помнят? Сразу после истории едем на конкурс! Помните, кто едет? Вот молодцы! Татуля, помнишь? Викочка? Марик? Алисонька? Какие вы заиньки!
Мы не заиньки совсем, мы семиклассники. Нас можно звать Марк, Виктория, Таисия.
Таисия — это иногда я. Обычно меня зовут Тата, в худшем случае Тася. Только не Тая (Не та я! Другая!).
Потом была история. Первая в этом году, ещё без домашки, никого не вызывали. Я не помню, о чём Ася Рашидовна рассказывала.
Я думала: вот, были древние египтяне, и шумеры, и индусы, и греки. Потом разные дикие племена. Они были обычными людьми. А мы не знаем, какими они были именно людьми, как они грустили, чего боялись… Что им снилось? Мы про их войны изучаем и не знаем, что они думали, когда, например, смотрели в синее небо и у них при этом мёрзли ноги… Только холод или красоту тоже? Или ещё обиду? От неё тоже холодно.
Мы все лето с Викой не дружили. Я ей отправила запрос в друзья, а она не ответила. Я хотела спросить, почему, но Вика всё время оказывалась занята.
Я думала, что спрошу после уроков. Но на истории Вика уже сидела с Алиской, и они под партой пинались — Викины гольфы лезли к Алискиным носкам… Так собаки друг с другом знакомятся. Только собаки скулят и виляют хвостами, а Вика с Алиской хихикали, им Ася Рашидовна одно замечание сказала нормально, а второе уже криком. И сразу стало понятно, что всё, учебный год начался, дальше будет, как раньше, только сложнее.
Я после звонка вскочила, чтобы к Вике подойти, но налетела животом на угол парты, было больно. Я согнулась, а рюкзак поехал по спине и упёрся мне в голову.
— Ну чего ты встала тут!
Вася Дымов заорал так, что я дёрнулась и опять ушиблась. Раньше наши парты были большими, а сейчас я о них всё время спотыкалась. Класс мне мал, как прошлогодняя форма.
— Ну дай уже пройти! Тася! Не прозрачная!
Я реально ну очень непрозрачная. И я не знаю, как отвечать Васе Дымову, или Марку, или Роме. У нас гуманитарный класс, мальчиков всего трое. И остальные умеют с ними говорить, легко и быстро. Если бы за такие ответы ставили оценки, у них было бы пять или четыре на грани пяти. А у меня прочерк. Я отодвинулась. И стала ещё дальше от Вики.
И я тогда заорала:
— Вика, ты на конкурс едешь?
Она сидела за Алискиной партой и смотрела в мобильник. А Алиска ответила:
— Конечно, едет. Про всех же говорили, совсем тупая, что ли?
Надо было сказать, что она тоже тупая. Но я такие вещи не могу вообще или не могу сразу, я их придумываю, когда все давно кончилось, они тогда целой стаей появляются у меня в голове, и толкаются там, и отвлекают. Можно попробовать не обижаться, бабушка Надя говорит: «Будь выше этого, не связывайся с дураками», — но я не умею.
В общем, я надеялась, Вика мне скажет, что она сейчас тоже едет. Что Вика будет как в мае, как в июне, как было, когда я ещё не уехала к папе на каникулы. Пока я была в Москве, а Вика на даче, мы не были друг у друга в друзьях, но иногда переписывались, а когда я прилетела в Калифорнию, Вика перестала мне отвечать. Она один раз написала, что ей некогда и что она едет в образовательный лагерь, на августовскую смену, и все. Я понимаю, так бывает, когда много дел и мало времени, но сейчас Вика была уже без своего лагеря. А сидит не со мной. И молчит.
Я крикнула:
— Вика! Ты глухая?
А она крикнула в ответ:
— Для тебя — да!
И я совсем не знала, что сказать. Это ещё сложнее, чем с мальчиками.
Я пошла из класса. В дверях обернулась — а Вика на меня смотрит.
Я шла и чувствовала, что у меня в спине дырка от Викиного взгляда. И я на ходу перекинула рюкзак, будто прикрывалась. Ноги у меня были совсем ледяные. И мне поэтому казалось, что я иду босиком, а в спину мне тычется дуло пистолета. Я не помню, в каких сериалах я видела такой кадр. Но точно же видела! Раза три. Наверное, я из-за холода не могла вспомнить. И сейчас можно было мои ноги крупным планом показать — какие они синюшные и как быстро я ими перебираю.
В общем, я думала про носки.
В раздевалке стало слышно, что у меня орет телефон.
Я забрала куртку, махнула пропуском и выскочила на крыльцо. Там всё было солнечное и ледяное. На инвалидном спуске валялись рюкзаки, возле клумбы и у калитки бесилась продлёнка. В куртках, в шапках, в сапогах.
Я посмотрела пропущенный вызов: «бабушка Надя, дом». Бабушка звонила уже второй раз. Первый — первого сентября, поздравляла с началом учебного года. А сейчас зачем, я не знаю. Мы после Америки ни разу не виделись. Мы с ней в Москве редко видимся, ну теперь, когда папа и мальчишки там. Баба Надя мне всегда про них напоминает. Даже когда о папе ничего не говорит.
Все конкурсные уже были во дворе, те, кто из моего класса, тоже. Я не понимаю, как они так быстро, по другой лестнице, что ли? Мне кажется, те, кто из моего класса, смотрели на меня вражески. Вика трепалась с Алиской…
К метро я шла вместе со всеми, а потом начала отставать. Почти побежала, потом сильно запыхалась, просто пошла быстро. Ноги в балетках стали какие-то влажные, но всё равно оставались холодными… Будто я уже была покойницей.
Хорошое начало для классического хоррора: человек умирает и не знает об этом, просто думает, что замёрз, например. А потом от него начинают шарахаться люди. А потом ему надо сожрать кого-нибудь… Или хотя бы выпить горячей крови.
Я спускалась по эскалатору, догоняла всех. В эскалаторе под ступеньками что-то визжало и стонало, как хор мертвецов. Хорошо, что у нас станция неглубокая. Надо бы бегом, но я придумывала про живого покойника, мне было некогда бежать.
Когда я сюжет придумываю, а потом выясняется, что по нему уже фильм сняли, мне иногда обидно, а иногда радостно. Обидно, потому что я теперь не могу мечтать, как я сама бы это сняла. А радостно, потому что, значит, я думаю, как опытный режиссер. Я прекрасна.
Это был последний раз, когда я по эскалатору спускалась без страха. Не без приятного, как в кино, а без настоящего. И последний раз, когда я в метро что-то придумывала.
2.
Всё дело в том, что я отошла к дверям, которые не открываются на станции. Повернулась к ним лицом.
Это было второе сентября. Три часа и примерно семнадцать минут.
Потому что в три мы стояли на крыльце школы.
«Сказано в три — значит в три»
«А что делать, если опоздаешь?»
«Не опаздывать».
В три мы отошли, в три десять спустились в метро. Когда поезд подъехал, на тоннельных часах было три тринадцать. Вика и Алиска хлопнулись на боковое сиденье. Оно было на троих, но Вика сунула между собой и Алиской сумочку — оранжевую с золотыми искрами. Маленькую, мягкую. Она по форме на круассан похожа. И по размеру тоже на круассан, наверное, с абрикосовым джемом — потому что оранжевая. На сиденье было ещё много свободного места. Я подошла и спросила:
— Можно, я сяду?
И Алиска сразу:
— Нет, нельзя.
А Вика засмеялась так, будто это был какой-то розыгрыш, и я на него повелась. Хотя они с Алиской даже не переглядывались. Мне кажется, они смеялись над тем, что я толстая и туда просто не влезу. Хотя я влезла бы.
Я пожала плечами и отошла в сторону, к тем дверям, которые не откроются на станции. Я думала, что Вика — дура. А она, наверное, думала, что дура — это я.
— Татка, ты совсем шуток не понимаешь?
Они с Алиской улыбались дальше. А я включила музыку в мобильнике и стала смотреть в темноту. Было три пятнадцать.
Вагон был набит набит нашими с пятых классов по девятые. А Марк не пришел, хотя его тоже называли… Нас везли Натуля Юрьевна и классная параллельного седьмого, она в нашей школе первый год. Я только фамилию знаю — Любомирова. Она то ли психолог, то ли соцпедагог, надеюсь, я с ней не пересекусь никогда. Она какая-то невозможно правильная, типа моей мамы. Хочется заранее в сторону отойти. А наш класс в этом году снова взяла Ася Рашидовна, историчка, но она с нами не поехала, жалко. Я с ней могла бы поговорить.
Я встала подальше от всех. Чтобы быть с вагонной темнотой наедине, слушать её в наушниках. Бывают песни, как хорошая темнота.
Я стояла носом в стекло, ехала внутри песни. И тут до меня дотронулось это.
Я сперва решила, что меня просто задели: поезд подъезжал к станции, кто-то мог выходить. Но меня снова потрогали. Через брюки, через трусы. Я чувствовала, как мнётся ткань. Это было мерзко и очень неожиданно.
И этого не могло быть.
У меня в голове осталась одна музыка, смысл слов не доходил. А потом и звуки тоже. Музыка мне мешала найти решение. Я не знала, что делать.
А оно снова меня потрогало. Я понимала, что это — чужие пальцы. Но мне казалось, что щупальца, или змеиный хвост, или тентакли. Нечеловеческие. Я не могла повернуться и узнать, кто это. Я не хотела, чтобы это было человеком. Оно шевелилось. Оно было у меня за спиной.
Я не хотела знать, какое оно. Только, чтобы всё кончилось.
Может быть, оно отошло. Я не поняла, когда это случилось.
Я не оборачивалась. Но касаний больше не было. Поезд всё ещё стоял на платформе. Люди двигались. Меня задели за плечо, я, наконец, заорала…
Я обернулась, за моей спиной теперь стояли пятиклассницы… то есть, уже шестиклассницы, сестры Микаэлян, близняшки. Одна из них меня задела рюкзаком: сестры хотели занять свободные места. На этой станции стыковка с МЦК, много народу вышло.
У меня в ушах звучала другая песня. Музыка сменилась.
Оно исчезло. Отодвинулось от меня, может даже вышло на этой станции. Я сейчас не могла смотреть на людей в вагоне. Я боялась его увидёть, узнать как-то. Мне надо было верить, что оно исчезло. То, что сейчас произошло, было страшным. У меня никогда такого не было. Может, это было не со мной? С кем-то другим.
Будто меня с этим другим перепутали, как первого сентября?
Я тогда стояла с табличкой «7 А», а меня вдруг хлопнули по плечу и сказали «Ленка, ты так похудела!». Я повернулась, а там Коза из «Б». Я не помню её имя и фамилию, но когда мы учились в началке, она играла Козу в школьном спектакле, в «Волке и семерых козлятах». Ну и я её так и называла всегда, мысленно, конечно — Коза. И вот эта Коза меня спутала с какой-то Ленкой. Я потом поняла с какой, у них в «Б» есть одна, мы с ней похожи, один и тот же типаж, только она красится очень сильно. Эта Ленка тоже светлая и мы одного роста. Только она килограмм на десять толще меня. Или на пятнадцать. То есть вообще совсем толстая.
Вот, я могла бы придумать, что меня перепутали с Ленкой, они ведь тоже ехали с нами, Ленка и Коза. И тот, кто меня трогал, мог же…
Я так и подумала: он мог выбрать другую.
Но это не важно, кого он выбрал бы! Потому что так нельзя прикасаться! Ни к кому! Ни ко мне, ни к Ленке с Козой, ни к дуре Алиске, ни к Вике. Но это я потом сообразила.
А тогда я смотрела на кафель станции. Поезд всё ещё стоял с открытыми дверями. Потом, наконец, тронулся. Втянулся обратно в темноту, как в ад.
И я испугалась, что в этой темноте ко мне снова начнут прикасаться. Я вжалась спиной в неработающие двери. Крепко вжалась — будто они могли меня защитить.
Я поправила наушники. У меня были большие красные блестящие. Я держалась ладонями за наушники и, наверное, раскачивалась туда-сюда. Наверное, все думали, что это я под музыку.
Поезд ехал в темноте. Вика и Алиска чего-то смотрели в Викиной мобиле, Коза и толстая Ленка тоже. В Ленкиной. А сестры Микаэлян просто играли, и с моего места было видно, что у них одинаковая игрушка в телефонах, только уровень разный. У Лауры выше, чем у Лианы. Я помнила, как их зовут, это было так странно. Мне казалось, я сейчас вообще ничего соображать не смогу.
Но вот я смотрела и понимала — это Лаура и Лиана из шестого. И кто ещё вокруг — тоже понимала. Толпа девчонок, потому что нас легче, чем парней, упихать на школьное мероприятие. И мы умнее.
— Тата! Ну ты чего? Иди уже!
Мне Алиска махала рукой. И Вика тоже! Они убрали свою сумку из середины сиденья. Но я помотала головой.
Я не могла к ним туда. Они теперь были другие.
И я была другой — как под проклятием. Я вспомнила про Гермиону Грейнджер и василиска из второго фильма.
Там очень яркие кадры были. Как Гермиона лежит с вытянутой рукой, окаменевшая, и как Гарри и Рон ей в эту руку цветочки впихивают, а потом видят клочок бумаги, и начинается развязка. А Гермиона лежит, как памятник самой себе. А потом её расколдовывают.
Я сейчас тоже была под заклятием. Оно потом пройдёт. Можно просто засечь время и подождать. Три часа семнадцать минут. Второе сентября.
Начало новой жизни.
Я шевелилась так, будто раньше никогда этого не делала. Я смотрела на первые вещи, которые я видела в своей новой жизни. Синее сиденье вагона с белой окантовкой. Голубой пол. Чёрные лакированные туфли Лаурки и Лианки Микаэлян. Оранжевая сумочка с золотыми искрами — Викина или Алискина, я сейчас не могла вспомнить, чья именно. И я не помнила мыслей, которые были у меня в голове. Мне пока ещё не был нужен саундтрек к тому, что сейчас произошло. Кажется, я именно тогда решила, что моя жизнь — это фильм про меня.
Я вышла из вагона вместе со всеми. Прошла по переходу, поехала дальше. Потом пыхтела по эскалатору вверх. Вика и Алиска думали, что я с ними в ссоре. А я была не я. Я знала, что у меня мёрзнут ноги, а больше ни о чём не думала, просто смотрела на этот мир глазами человека, у которого жизнь только началась. Я не могла думать. Меня ещё не научили.
А потом, когда нам надо было писать, я никак не могла начать, у меня мозги окаменели. Я это поняла и разозлилась очень сильно. Так, что мне хотелось бросить свою работу, бросить ручку и выбежать в коридор. Вообще из здания. Ударить, кинуть, порвать.
Но я могла только сидеть и писать.
И я решила, что выиграю назло. Если я займу призовое место, то ничего не было. Он меня не победил.
И я писала так, будто убивала своими словами. Пока я работала, чудовища не существовало.
А потом, уже дома, я поставила себе всю музыку из фильмов про Гермиону в плейлист, на будильник, на звонок телефона, на ожидание в телефоне. Поменяла фото в профиле.
Я стала Гермионой. Я поставила защитные чары.
Я не меняла эти мелодии и юзерпик долго. До весны. Но до этого ещё много чего изменилось. Я сама и всё, что вокруг. Всё, кроме музыки. Мой юзерпик был со мною всю зиму. Я никому не объясняла, почему он такой. Хотя меня никто и не спрашивал, наверное, думали, что это из-за квеста. А я сама не могла никому рассказать. Даже папе.
Я немножко не помню, что было в следующие дни. Но, наверное, я что-то папе рассказывала. Про школу. Про Марка, про Вику. Наверняка про то, как мы готовили День Гарри Поттера.
Нам нельзя праздновать Хэллоуин. Поэтому у нас в школе в осенние каникулы решили сделать День Гарри Поттера. Внизу, у раздевалки, висело объявление. Тех, кто хочет стать организаторами квеста, ждут сегодня после седьмого урока, в кабинете истории. Отвечает за все Натуля… Наталья Юрьевна.
Я смотрела на объявление. Если бы я была с Викой, я бы постеснялась сказать: «А пойдём?» С нынешней Викой, не с весенней, и не с такой, какой она была прошлой осенью, когда пришла к нам в класс.
С осенней мы ещё не подружились. Весенняя бы меня сама дернула: «Татка, а пошли?» Я бы застеснялась, а она бы начала настаивать, но не очень сильно, я бы не обиделась. Я вообще терпеть не могу, когда меня заставляют что-то делать, насильно. Но Вика умела не очень давить. Мне нравилось.
А сейчас она бы сказала, что это фигня. Ну, она и сказала — Алиске, Насте, Жанке. Они стояли у раздевалки, там, где зеркала. Вика причёсывалась, а они её ждали. А она специально медленно вела расчёской по волосам. Будто её сейчас крупным планом показывали… Не хватало музыки — быстрой, для Вики, и тоскливой, когда я на неё смотрю.
Потом они увидели объявление. Алиска что-то сказала, я думаю, что обидное, мне кажется, Алиска только обидное и умеет говорить. И Вика теперь тоже.
— Фигня какая-то! Это для детишек!
Ну вот, они ушли. А я наконец из раздевалки вышла, как из леса. Там от мокрых курток листьями пахло и лужами, такой настоящей осенью. И немножко океаном, как в реликтовой роще, в Калифорнии, там, где гигантские секвойи и папоротники. Папа нас летом туда возил — меня, бабушку и Серёжку с Илюхой. Я выкладывала снимки, как мы внутри секвойи едем в автомобиле. И как в пустом стволе сидим, как в пещере. Там внутри хорошо было. Темно, тепло, тихо и безопасно.
Я вдруг представила, что я сейчас там, внутри ствола. И решила, что обязательно пойду после седьмого урока в кабинет истории. Именно потому, что это по-детски.
Я люблю «Гарри Поттера», потому что мне его папа перед сном читал. Первые две книги на даче у бабы Нади, третью — уже в Калифорнии, четвёртую я читала сама, а пятую я бросила, мне кажется, она самая занудная. И я же знаю, что там дальше, по фильмам. Но я всё равно люблю «Поттера». Не Гарри, а Гермиону!
Мне показалось, это очень хороший знак. Что сразу, как я сама себя стала считать Гермионой, появилось вот это объявление. Это просто стечение обстоятельств, я знаю. Но когда хочется играть в волшебное, волшебное сразу начинает вылезать из всех углов. Будто оно там пряталось, а сейчас осмелело. Я могу это обосновать. Но мне больше нравится верить.
Из нашего класса была я одна. Из восьмого и старше никто не пришел, а из других седьмых только Коза и похожая на меня толстая Лена. Но они совсем нормальные, без подколок. И ещё мы тут оказались самыми старшими, если учителей не считать.
Квест был штукой добровольной, в орги пошли только те, кому было интересно. Вообще нами руководила Натуля Юрьевна, но мы сами справились. Только мы сперва много орали, когда Натуля ещё не пришла, но пока орали, все как-то само придумалось.
Мы решили, что сделаем все по-хэллоуински, и придумали серьёзный квест с кучей пугалок, все должны были прийти в костюмах, и орги, и учителя, которые будут на этажах дежурить. Ася Рашидовна пришла из столовой и сразу сказала, что она тоже с нами, и что она всегда была за Слизерин. А я хотела сказать, что я Гермиона… И тут опять позвонила баба Надя, третий раз. Как в сказке. И ей, как в сказке, была нужна помощь.
4.
Баба Надя — папина мама. Пока папа не уехал в Америку, мама с бабой Надей общались через него. Папа мне писал: «Бабушка зовёт в субботу. Хочешь?» — я спрашивала разрешения у мамы, писала «хочу», и папа за мной заезжал.
Когда папа собрался в Калифорнию, мама и баба Надя начали разговаривать. Мама сама ей звонила и говорила: «Спасибо, Надежда Константиновна… хорошо, что вы сами… Да, я с вами абсолютно согласна…» Они тогда часто созванивались и даже встретились — перед самым папиным отъездом. Это называлась «отвальная».
Я думала, что на ней надо есть до отвала. Но есть не хотелось. Было как-то невозможно.
Вот, напротив меня сидит папа. Я могу до него дотронуться и его обнять. Сегодня могу. И завтра до трёх часов. А потом папа уедет в аэропорт. И будет жить в другой стране. Проживёт там пять лет, а может — всю жизнь. И у меня здесь папы не будет совсем вообще. Как будто он умрёт. На пять лет или на вообще.
Когда я до этого всего додумалась, у меня слёзы встали во рту, в горле, там, где уже были зефир и безе. И я ничего не могла проглотить. Оно как-то само потом рассосалось…
Плакать я тоже не могла, хотя хотелось. Так плакать, чтобы папа обнял. А потом в бабушкину квартиру приехала тётя Таня, с Серёжкой и Илюхой. И стало нормально.
С мальчишками было почти как обычно. Особенно, когда они не хвастались, что улетают в Америку. Можно было, тоже как обычно, сидеть и вместе смотреть аниме на планшете. Не помню уже, какое. Когда папа улетел, я всё время что-нибудь смотрела. Особенно на переменах.
И мне тогда очень часто звонила баба Надя. А когда мы с бабой Надей первый раз к папе в Америку собрались, то они с мамой опять часто созванивались. А потом, когда мы вернулись — то редко. Я не люблю говорить по телефону, а баба Надя не любит мессенджеры и голосовые сообщения.
Ну, в общем, с ней из-за этого трудно. Но и хорошо. Если я не захочу бабе Наде что-то рассказать, она об этом никогда не узнает. У неё только «одноклассники», она их для работы держит, для учеников и их родителей. А ещё у неё есть городской телефон, у нас такого нет.
Баба Надя позвонила со своего городского, потому что с её мобильником что-то случилось. Там экран то розовый, то зелёный, и по нему иероглифы прыгают… Дальше я не дослушала. Сказала, что сейчас приеду. Сама! На метро!
Я сама так решила! Это было как квест. Как сказочное задание — победи то, чего ты боишься больше всего на свете.
Я поехала побеждать.
Баба Надя живёт на другом конце Москвы. Сперва до МЦК, потом там двенадцать остановок, а потом ещё пять на обычном метро. Можно сделать кучу домашки. Написать эссе для того конкурса про войну. Промотать всю ленту. Просмотреть и прослушать всё, что у меня в закладках на «потом».
Но я в этот раз просто сидела. Или бежала — по лестницам, по эскалаторам, по переходам. Я боялась, что ко мне прислонятся. Будут трогать. Я на станции прижалась к колонне и поезда ждала. А потом метнулась к пустому сиденью. На меня одна старая тётка заворчала:
— Что, успела? Первая?
А я ей сказала:
— Да. Мне тоже надо.
Будто мне было надо в туалет. Или, может, у меня живот болел. На другом конце вагона поднялся парень, уступил ей место. И тётка ушла, сказала напоследок гадость:
— Вот, видишь, мальчик не то, что ты, вежливый.
А парень встал у закрытых дверей, наискосок от меня. Я видела его рюкзак — большой, оранжево-голубой, чёрную куртку и серые джинсы. И коричневые ботинки с белыми носками.
Но я больше не смотрела на чужие носки. Я разглядывала пальцы этого парня, как он что-то быстро в телефоне набивает. И думала: а вдруг это он меня трогал тогда?
Шансов почти ноль. Но станция та же самая. Моя линия. И я та же самая.
Только я сегодня была в очень длинной толстой чёрной куртке. Мне в ней жарко, из-под воротника всё время шарф вылезает — большой такой снуд, чёрно-серо-малиновый. Я бы носила просто чёрный, но мама выбрала полосатый.
В этой толстой куртке мне жарко, но спокойно. Если тебя трогают, а ты этого не чувствуешь, то тебя как будто не трогают. Ни руками, ни обидными словами.
Я думаю: может, со мной это произошло, чтобы я до чего-то мудрого дошла своим умом? Потому что все красивые точные формулировки — просто слова, пока они не вписываются в твою биографию. А потом — это уже твой опыт. И ты под каждым словом подпишешься. Слезами.
Я сидела и смотрела в телефоне разные вещи.
Сперва — надёжные слова про плохие ситуации. «Всё пройдёт — пройдёт и это». «То, что нас не убивает, делает нас сильнее».
Угу, конечно.
«То, что нас не убило и сделало нас сильнее,
Сдохнет само и в муках, а мы ему в этом поможем…»
И я расстегнула куртку. Пусть только попробует, только сунется. Я по переходу с МЦК шла так, как герой идёт на спецзадание. Крупным планом мое суровое лицо. И мои сжатые губы.
А потом, уже на бабушкиной линии, я сидела и искала шутки про то, что нас не убило и убило, там была подборка про последние слова людей перед смертью.
«Маляр: нормальные леса, вроде выдержат…»
«Химик: а если мы это чуть-чуть нагреем?»
«Мясник: Лёха, кинь мне вот тот ножик!»
«Биолог: яд этой змеи безопасен для человека».
Я тогда нормально читала шутки про биологов и змей, Игорь Иваныч был просто маминым мужчиной, мне было смешно. И про последние слова тоже.
Пока я не приеду к бабе Наде, я не могу понять, как же сильно я по ней скучала. И как сильно она скучала по мне. Без меня. Без папы. Без Илюхи с Серёжкой.
У бабы Нади пахло картошкой. Я ещё в лифте поняла. Это только бабушка её так жарит, я не знаю, как именно: запах не похож на картошку и вообще ни на что. Как запах бабушкиной квартиры. Как сама баба Надя.
Я её люблю. Я по ней скучала.
Но она к моему приходу накрасила губы.
Меня бесит липкий малиновый цвет. И ещё больше меня бесит, что баба Надя держит в помаде спичку. Выковыривает ей остатки из футляра! Я куплю ей новую помаду. На Новый год или на Восьмое марта.
Я раньше думала, что в некоторых тюбиках помады с самого начала <